Глава ВОСЬМАЯ Эпилог: англо-советские отношения подобны натянутой струне

Глава ВОСЬМАЯ

Эпилог: англо-советские отношения подобны натянутой струне

1

1939-й был длинным годом, но Зимняя война все же не успела закончиться в нем. А ее исход можно считать ключевым моментом в определении основной направленности Второй мировой войны. Декабрьские отчеты Майского сообщали о настроениях в Лондоне и Форин офисе. Французское и британское правительства вынашивали опасные планы бомбардировки советских нефтяных полей вокруг Баку. В Париже, Жаннени, президент французского Сената, опасался, что общественное мнение может позабыть, кто на самом деле являлся врагом номер один. Французские умиротворители, «пораженцы», предпочитали эту другую войну настоящей войне с Германией. «Осторожно», предупреждал Жаннени. «Сейчас не время обзаводиться еще одним врагом».¹

Британская идея состояла в том, чтобы усилить блокаду Германии, лишив ее советской нефти. И никого, казалось, не волновало, что у британских и французских военно-воздушных сил не было никаких средств разрушить советские нефтяные промыслы или даже нанести им ощутимый урон; кроме того, советская нефть мало что значила для Германии. Во всяком случае, Сарджент предпочитал держать двери для Москвы открытыми: развитие событий в Финляндии могло ведь вызвать и раздоры между нацистами и Советами.² Но сможет ли тогда Форин офис контролировать обстановку? Форин офис уже однажды потерял такой контроль: в 1927 году, когда правительство разорвало дипломатические отношения с Москвой. Да и сам Форин офис был расколот.

Даже Ванситтарт, который долгие годы был сторонником реалистичной политики в отношении Советского Союза, казалось, потерял ориентацию в разгар русско-финской войны и чуть позже. Между нацистами и Советами существует множество «точек соприкосновения», но «Ахиллесова пята» их отношений — Баку. Ванситтарт с большой горечью воспринимал неудачи последнего времени, в том числе и собственные. «Мы на самом деле слишком стремились к России», но оказались просто обмануты «советским двуличием». «Давайте же никогда не забывать об этом и больше не блуждать в розовых сумерках... Если, садясь играть в карты, один раз нарвешься на шулера, значит тебе не повезло, но если сядешь с ним играть второй раз — то это уж твоя собственная вина». Ванситтарт тоже заразился финской лихорадкой: «Мы должны ударить по Руссо-Германии или Тевтославии — давайте назовем так то, что они собой представляют, или чем собираются стать — пока она не стала слишком мощной».³ Кадоган смотрел на войну с Советским Союзом примерно с тех же позиций и думал, что бомбардировка Баку — совсем неплохая идея: «Я должен сказать, что если у нас есть хоть какой-то шанс на успех, мы обязаны его использовать... Но до того как мы пошлем свои бомбардировщики, нам, полагаю, нужно как-то быстренько поссориться с Советами...».⁴ Даладье — тогда все еще французский премьер — говорил о налетах на Баку, как отчасти о задаче «внутренней политики»: «...и эти элементы среди правящего класса... благодаря своему страху перед большевизмом, будут рады заключить мир с Германией пока ее еще окончательно не побили». Правые также могли поддержать Даладье у власти, если бы он послал французские войска в Финляндию. В начале марта Даладье говорил финскому посланнику в Париже, Харри Хольма, что если финны будут продолжать сражаться, то французы «в мгновенье ока» пошлют пятьдесят тысяч человек им на помощь. Финскому правительству стоит только попросить. Мгновенье ока — и правительство Даладье было бы спасено, мгновенье ока — и Франция с Британией оказались бы в состоянии войны с Советским Союзом. Чиновник Форин офиса Харви, будучи тогда в Париже, записал в своем дневнике, что не хотел бы видеть Германию слишком уж побитой, из страха, что тогда она может «открыть двери большевизму».⁵ Все эти заявления не слишком отличаются от сообщений Майского о них в Москву. Бомбардировка Баку казалась прекрасной идеей — чистый, эффективный и сравнительно легкий способ борьбы с ненавистными красными. Превосходная очистительная месть за пакт о ненападении — мошенничество, которое разрушило всю союзническую блокаду — и за оккупацию Восточной Польши, которая продемонстрировала всю слабость союзников. «Все так легко, когда смотришь на карту. Бац — и в один день нет противника», замечал какой-то британский шутник. Но была тут одна проблема. Даже Кадоган, который с легкостью принял план действий против Баку, сомневался — хватит ли бомбардировщиков, чтобы сделать эту работу.⁶ «Единственное разумное объяснение всему этому, — отмечал А. Дж. П. Тэйлор, — допустить, что британское и французское правительства просто сошли с ума».⁷

«Тевтославия» была слишком эмоциональной и опасной выдумкой в оценке германо-советских отношений. Кроме того, это не соответствовало истине. Осенью и зимой 1939—1940 гг. Молотов много раз встречался с германским послом, но вовсе не для того, чтобы искать сближения или стремиться угодить любому германскому требованию, хотя с некоторыми и соглашался. Дискуссии касались пограничных инцидентов между советскими и германскими сухопутными и военно-морскими силами, улаживания приграничных споров, эвакуации из прибалтийских государств граждан немецкого происхождения, а также транспортировки через территорию Германии военного снаряжения для Финляндии. Когда Шуленбург приглашал наркома побывать с визитом в Берлине, тот не очень спешил. Ссылался на слишком большую занятость. Когда Шуленбург попросил Молотова послать советское судно в воды к западу от Британских островов для сбора метеорологической информации, которая помогла бы немцам в их воздушных налетах на Англию, нарком сначала долго тянул с ответом, потом и вовсе отклонил немецкое требование. Он также отказался предоставить германским кораблям безопасные гавани на Камчатке и в Беринговом море. Правда, в феврале 1940 года Советы заключили с Германией важное торговое соглашение, но сам процесс переговоров был очень трудным. Не надо «считать русских дураками», предупреждали они.⁸ Советское руководство старалось блюсти свои собственные интересы, извлекать выгоды из войны, стремясь не быть втянутым в Ось, и не влезать в драку больше того, чем уже сделало в Финляндии. Это была опасная, недальновидная политика, которая в итоге провалилась, но она была во многом похожа, как отмечал А. Дж. П. Тэйлор, на недальновидную политику англо-французов, которая потерпела крах еще раньше.⁹ Можно задать вопрос, почему столь подозрительному во всем Молотову не приходило в голову ни в чем заподозрить столь непривыкшее соблюдать международные соглашения правительство. Форин офис в итоге заключил, что он прежде всего боялся Сталина. Уже в преклонном возрасте Молотов писал, что все они прекрасно знали о неотвратимости войны, просто делали все, что могли, чтобы как можно дольше оттянуть ее. «В дураках мы не были. И никто, по крайней мере, из наших противников и сторонников нас не считал за дураков. Не помню такого случая».¹⁰

2

Тем временем Майский вновь обрел самообладание и, наконец, освободился от опасности, что ушел слишком далеко от молотовской политики. Он делал то, что получалось у него лучше всего: пытался восстановить сожженные мосты. В январе 1940 года он предупреждал Молотова об опасной напряженности в отношениях с британским правительством и делал все, что мог, чтобы смягчить эмоции англичан, вызванные финской войной. С начала декабря англо-советские отношения продолжали ухудшаться: они были подобны натянутой струне, говорил Майский; стоило еще чуть-чуть потянуть за эту струну и она Могла оборваться. Наиболее непосредственной опасностью была ситуация в Финляндии, «и чем скорее эти события будут приведены к желательному нам разрешению, тем больше шансов, что советско-английские отношения смогут пережить их нынешний кризис».¹¹ Майский также продолжал работать с Батлером: было необходимо изолировать финский вопрос от всего остального. «Очень важно, — говоря Майский (согласно отчету Батлера), — чтобы те, кто принимает большие решения... сохраняли трезвые головы».¹² И опять есть некоторые разногласия между отчетами Майского и Батлера: по отчету посла получается, что предложение держать головы трезвыми исходило от Батлера, а вовсе не от него. Несомненно, с точки зрения Майского было предпочтительнее, чтобы именно Батлер посоветовал Молотову сохранять хладнокровие. Но каков бы ни был его источник, к этому совету неплохо было бы прислушаться и Лондону: некоторые чиновники Форин офиса тоже порой испытывали трудности с тем, чтобы сохранять хладнокровие. Они предпочитали враждебные отношения с Советами; «вероятность окончательных англо-советских договоренностей против Германии» казалась им весьма «иллюзорной».¹³ Форин офису не нравились методы Майского, но Батлер прислушивался к его аргументам. Встречи продолжались. В середине февраля Батлер поставил финский вопрос. Британское правительство хотело «спасти Финляндию», но не ценой разрыва отношений с Советским Союзом. Лучшим выходом из ситуации было бы мирное решение. Майский вновь заговорил о «локализации» финского конфликта, но вместе с тем заметил, что концепция Батлера на этот счет — посылка военных самолетов, боеприпасов, добровольцев — не совпадает с его собственной. Батлер заметил, что правительство находится под жестким давлением общественного мнения, но может сократить помощь Финляндии, если получит гарантии, что под угрозой не окажутся Норвегия или Швеция. Майский лишь рассмеялся в ответ на эти опасения, но Батлера это не убедило, и он спросил: не свидетельствует ли недавнее заключение нацистско-советского экономического соглашения о формировании некоего альянса. Это всего лишь торговое соглашение, ответил Майский, но Батлера опять не убедили его слова.¹⁴

Эта беседа вызвала реакцию Молотова: если Батлер предлагал сокращение помощи Финляндии в обмен на советские гарантии относительно Швеции и Норвегии, нарком готов был пойти на это. Он информировал Майского, что советское правительство не имеет намерений тревожить Норвегию или Швецию, если они сами не ввяжутся в войну; не было особых возражений и против договорного урегулирования отношений с Финляндией. Молотов даже предлагал британское посредничество в улаживании конфликта. Но ему очень не понравились инсинуации Батлера о том, что Советский Союз и нацисты становятся союзниками. «Можете сообщить Батлеру о наших отношениях с Германией следующее:

Первое. Мы считаем смешным и оскорбительным для нас не только утверждение, но даже простое предположение, что СССР будто бы вступил в военный союз с Германией. Даже простачки в политике не вступают так просто в военный союз с воюющей державой, понимая всю сложность и весь риск подобного союза. Какое имеется у Батлера основание считать, что Советским Союзом управляют люди, не понимающие даже того, что доступно пониманию любого простака в политике.

Второе. Хозяйственный договор с Германией есть всего лишь договор о товарообороте, по которому вывоз из СССР в Германию достигает всего 500 миллионов марок, причем договор экономически выгоден для СССР, так как СССР получает от Германии большое количество станков и оборудования, равно как изрядное количество вооружения, в продаже чего нам неизменно отказывали как в Англии, так и во Франции.

Третье. Как был СССР нейтральным, так он и остается нейтральным, если, конечно, Англия и Франция не нападут на СССР и не заставят взяться за оружие. Упорно распространяемые слухи о военном союзе СССР с Германией подогреваются не только некоторыми элементами в самой Германии, чтобы запутать Англию и Францию, но и некоторыми агентами самой Англии и Франции, желающими использовать воображаемый "переход СССР в лагерь Германии" для своих особых целей в области внутренней политики».¹⁵

Майский должным образом, на следующий же день, передал содержание этого послания Батлеру, смягчив, правда, молотовскую резкость.¹⁶

Несколькими днями раньше 16 февраля Молотов принял у себя совершавшего мировой тур Криппса, который, пролетом из Китая, выразил желание встретиться в Москве с наркомом. Как в большей части протоколов, и здесь встречаются противоречия между британской и советской записями этой встречи. Согласно советскому отчету Молотов указал, что если британское правительство действительно хочет улучшения отношений, то Советский Союз готов пройти свою половину пути. Потом пустил в ход обычные сетования относительно поведения британцев, которые они с Майским уже не раз высказывание прошлом. Версия Криппса подтверждает такое развитие событий, но в ней присутствует еще угроза, что если улучшения отношений не случится, «Россия может обратиться с торговыми и политическими предложениями по другому адресу». В советском отчете упоминание об этом отсутствует. Не играл ли в этом случае Криппс роль своеобразного британского Майского? Свидетельства не дают ответа; известно лишь, что Криппс пытался оказать давление на Галифакса с целью возобновления переговоров: «У меня нет никаких сомнений, что сейчас очень удобный момент, чтобы оттолкнуть Россию от Германии, и еще уверен в том, что через несколько месяцев, а то и недель этой возможности у нас не будет».¹⁷

Сначала реакция Форин офиса была отрицательной и даже насмешливой. Британское правительство вовсе не было заинтересовано в том, чтобы передавать финнам худые вести, поэтому отказывалось от посредничества. Это опять была уловка, думали чиновники Форин офиса: Сталин испугался налетов на Баку. Пусть себе продолжает беспокоиться. «По очень многим причинам советское правительство теперь является нашим врагом».¹⁸ 13 марта русско-финская война закончилась. Учитывая, что финская армия была разбита, советские требования оказались относительно благодушными. Но импульс враждебности продолжал действовать. Французское правительство «начало новую схватку» с Москвой, требуя в качестве предлога отзыва советского посла, точно так как они уже сделали это в октябре 1927 года, выслав полпреда X. Г. Раковского (которому суждены были забвение и смерть в 1941 году от рук сталинских палачей). По словам Кадогана, поведение французов сильно осложняло продолжение флирта с Майским. Но они все еще, казалось, хотели налетов на Баку.¹⁹

А Батлер продолжал свою не принесшую ему лавров, но важную борьбу с целью подвигнуть Форин офис возобновить обхаживание Советов, насколько бы не стоящим внимания и даже неприятным ни казался ему предмет этих будущих усилий. «Меня все больше тревожит, — говорил Батлер. — ...В британской политике складывается некая тенденция гордой непорочности — право изначально на нашей стороне, а наши действия диктуются самой человеческой логикой, — которая добавляет нам одного врага за другим, с кем бы нам ни пришлось иметь дело». Позиция Батлера тем более замечательна, что еще меньше года назад он был едва ли не единственным верным помощником Чемберлена в деле стойкого сопротивления англо-франко-советскому альянсу. Он был и оставался, иногда уклоняясь от главного направления, умиротворителем, но в данных обстоятельствах предпочитал придерживаться непопулярной линии. И она была не единственной, потому что, кроме того, он продолжал придерживаться своей более ранней позиции: прекращения войны едва ли можно достигнуть, если в мирный процесс не будут вовлечены не воюющие непосредственно страны.²⁰

Майский также продолжал свою столь же неблагодарную партию. «Финские трудности сейчас устранены», говорил посол Батлеру; и теперь нужно постараться двинуться к «лучшему взаимопониманию».

Но война «оставила много серьезных ран».

«Значит, нужно бинтовать и лечить их».

Батлер вполне разделял позицию посла: он говорил Майскому, что надеется на улучшение англо-советских отношений. И не переставал повторять своим коллегам по Форин офису, что улучшения отношений с Советами требуют прежде всего интересы Британии: «Рабочие очень не хотят войны с Россией». Как бы там ни думал Форин офис, мысли о России, несмотря даже на Финляндию, занимали важное место «в умах множества простых людей». Кроме того, именно это могло держать Гитлера в постоянном напряжении относительно положения на своих восточных границах. «Я полагаю, что безрассудное отчуждение от Советского Союза принесет нам больше вреда, чем пользы...»; Британия нуждалась в кооперации с Россией, хотя бы для того, чтобы усилить блокаду вокруг нацистской Германии. По словам Майского, Батлер заявлял, что если у посла есть какие-то важные проблемы для обсуждения, то Галифакс с радостью встретится с ним.²¹

Сама логика событий диктовала отказ от конфронтации, пусть даже рассерженные клерки и руководители Форин офиса не видели необходимости быть благосклонными к советскому правительству. Москва, полагали они, просто «пускает нам пыль в глаза».²² Галифакс, однако, соглашался с позицией Батлера и он был не одинок. 27 марта лорд Чатфилд, министр координации обороны, попросил Галифакса вновь поставить вопрос о переговорах с Москвой.²³ В тот же самый день, с поразительной синхронностью Майский отправился с визитом к Галифаксу, чтобы сообщить, что советское правительство было готово принять предложения Стэнли о торговых переговорах, сделанные еще в октябре.²⁴ Не стоило упускать такую возможность из рук, и военный кабинет одобрил возможность возобновления торговых переговоров. Примерно в то же самое время советское правительство отказалось обсуждать с Германией вопрос о транзите через Владивосток, который британцы считали «здоровенной дырой» во всей блокаде. А в начале апреля советское правительство заморозило поставки сырья в Германию, в ответ на задержки последней с поставками, обусловленного соглашением оборудования, в Советский Союз.²⁵ И все же в конце марта Молотов выступил с речью, полной сарказма в отношении Франции и Англии. По многим вопросам между Советами и Британией сохранялись ставшие уже привычными разногласия, но это вполне могло быть и маскировкой, чтобы скрыть от Германии советские усилия к сближению.

Какое-то время все, казалось, говорило в пользу возобновления переговоров. Пусть раздраженные клерки в Форин офисе считали, что Майский опять пошел в наступление: «...В последнее время м-р Майский неоднократно виделся с Ллойдом Джорджем, что... не сулит ничего хорошего... еще нам известно, что и лорд Бивербрук и Лоу (карикатурист) — оба его друзья...». Фицрой Маклин предлагал, «инспирировать несколько статей... чтобы подчеркнуть близость советско-германских отношений и зловещий характер их сотрудничества». Однако Сардженту эта идея не показалась удачной, «учитывая то, что сейчас мы находимся в том положении, когда вновь следует искать возможностей торгового соглашения с Россией...».²⁶

3

Но даже если и был благоприятный момент, на деле ничего не вышло. Зато дебаты о советских намерениях продолжались в британских правительственных кругах до самого вторжения Германии в Советский Союз в июне 1941 года. Форин офис в то же время полагал, что Советский Союз стремился только поддерживать Британию в состоянии «игры». Но ведь именно этим же британское правительство в минуты просветления занималось в отношении Москвы. И кого винить в том, что действия каждого партнера не нравились другому? И клерки, и многие высокопоставленные чиновники Форин офиса были невысокого мнения о советских намерениях и советской мощи. Как и в предвоенный период, у этих умозаключений чаще всего была идеологическая подоснова, но в случае с французами эти мнения облекались еще и некой технической аргументацией слабости Советов, а также намеками на «сговор» Советов с нацистской Германией.²⁷ Убежденные в том, что поражение Германии будет способствовать распространению коммунизма, некоторые британские официальные лица были против альянса с Советским Союзом и после июня 1941 года. Еще в конце 1940 года Кадоган мог записать в своем дневнике, осуждая французский Народный фронт 1936 года и «красное» правительство в Испании: «...миллионы людей в Европе (я не исключаю и себя) до сих пор думают, что эти вещи были ужасны».²⁸ Советское правительство также видело слабость и недостаток решимости британской стороны, и Странная война не способствовала тому, чтобы убедить его в обратном. Но она внезапно кончилась в апреле 1940 года, когда Германия вторглась в Норвегию, причем как раз в тот момент, когда Британия начала минирование в норвежских водах.

Конец «странной войны» знаменовал начало черной полосы в судьбе англо-французского альянса. Норвежская кампания потерпела фиаско, хотя могло получиться и хуже. В мае немцы начали массированное наступление в Арденнах, опрокинув англо-французские армии, которым только чудом удалось эвакуироваться из Дюнкерка. Единственным достижением союзников в то время можно считать назначение Черчилля премьер-министром. Теперь уже никто не боялся спровоцировать этим шагом нацистов, хотя у Черчилля было слишком мало дивизий и еще меньше пушек, чтобы «обескровить и измотать» врага. На востоке советское правительство отреагировало на разгром Франции аннексией Прибалтики, Бессарабии и Буковины. Немцы начали немедленную переброску дивизий к советским границам, в то время как британцы отправили послом в Москву Криппса.

Именно в этот момент, когда Франция уже гибла, французское правительство сделало последнюю, предсмертную попытку сблизиться с Советским Союзом. Это было печальное зрелище. Послом в Москву на смену Наджиару, отозванному в начале финской войны, был назначен Эйрик Лабонне, бывший генеральный резидент в Тунисе. Еще в 1927 году Лабонне был одной из центральных фигур в команде Анатоля де Монзи, которая пыталась уладить спор о долгах кредитах с Советским Союзом. Эти усилия, как и другие, были блокированы самим французским правительством.²⁹ Однако, когда французское правительство бывало озабочено улучшением отношений с Советским Союзом, оно начинало слать в Москву своих руссофилов, таких как Альфан или Кулондр. Лабонне был выходцем из той же славной плеяды Эррио-Монзи, но даже он уже не мог ничего поделать, было слишком поздно. Когда Лабонне прибыл 12 июня в Москву, французские армии вовсю отступали, а когда 14 июня он встретился с Молотовым, германские войска уже оккупировали Париж. У Лабонне были инструкции начать политические дискуссии с советским руководством, целью которых должна была стать «ликвидация опасного неравновесия», наметившегося между англо-французскими и германскими силами. Французское правительство, как и британское, полагало, что заметило некоторые слабые признаки советского интереса к возобновлению контактов. Лабонне и был призван вместе с Криппсом работать в этом направлении.³⁰

Во время двухчасовой беседы Лабонне спросил Молотова, намерено ли советское правительство обсудить совместные действия, чтобы противостоять германскому напору. Молотов был вежлив, но уклончив. Он напомнил Лабонне, что в течение длительного периода Франция проводила в отношении Советского Союза политику, «которую нельзя назвать дружественной». Лабонне согласился — он знал это еще из собственного опыта 1927 года — но сказал, что бедственное положение, в которое попала Франция, изменило эти обстоятельства. Такое изменение отношения довольно неожиданно, ответил Молотов, но я признаю, что новая ситуация может привести к новой политике. Помня об августе 1939 года, стоит ли удивляться, что в этих словах прозвучала ирония. Потом нарком поинтересовался слухами о французском сепаратном мире, на что Лабонне мог ответить лишь, что все будет зависеть от будущей международной поддержки французского сопротивления. В конце Молотов пообещал проконсультироваться со своим правительством.³¹ Форин офис тоже осторожно заявил о своей заинтересованности, но из этого ничего не вышло. 18 июня французы запросили перемирия и двумя днями позже капитулировали. Кулондр еще в 1935 году сказал, что улучшение франко-советских отношений подобно некоему «заколдованному лесу», который, чем ближе к нему подходишь, тем становится дальше. винить в этом мы должны только себя, — указывал Кулондр, — потому что в течение долгих лет пренебрегали возможностями, не ведая, как важно вовремя сделать необходимое усилие».³²

4

С Францией было покончено и Британия осталась с Германией один на один. Если когда-либо британское и советское правительства нуждались друг в друге по-настоящему, то именно сейчас. Но даже в самые черные дни перед разгромом Франции Майский не проявлял большого сочувствия, когда Батлер напоминал ему, что разрушенное военное равновесие в Европе рано или поздно коснется Советского Союза. Довольно поздно поднимать этот вопрос, отвечал Майский: вот если бы Британия и Франция чуть пораньше изменили свою политику, тогда все могло бы и не прийти к такому финалу.³³ Все это было правдой и Батлеру, по сути, нечего было возразить. Но ведь советское руководство могло, по большому счету, тоже поступить более мудро: нацистско-советский пакт о ненападении был не больше предопределен, чем англо-французское умиротворение, что бы там ни говорили до сих пор об этом ревизионистские историки.

После поражения Франции Лабонне воздерживался от всяких дипломатических контактов, но Криппс, который прибыл в Москву примерно в то же время, продолжал их. 1 июля он встретился со Сталиным, чтобы лично выразить ему заинтересованность британского правительства в улучшении отношений. Криппс попробовал действовать так же, как и Лабонне, но без особого успеха. Сталин уверил его, что Советский Союз не образовывал никакого «блока» с Германией против Англии; «У нас есть только пакт о ненападении». А в остальном Сталин сказал очень мало утешительного. Советский Союз не собирался восстанавливать довоенное европейское равновесие, и Сталин не думал, что Германии удастся установить гегемонию в Европе без выхода к морям, до которых ей не добраться.³⁴

Советский ответ, учитывая обстановку в западной Европе, не стал сюрпризом для англичан. Франция две недели назад сдалась, а британская армия была «буквально оголена», бросив свои пушки и грузовики на пляжах Дюнкерка. Но Майский сообщал, что в Британии нет паники, и большую роль в этом сыграли парламентские речи Черчилля. «Растет волна упрямого, — передавал Майский, — холодного британского бешенства и решимости сопротивляться до конца». Майский допускал, что сторонники Чемберлена боятся последствий долгой войны и готовы при первой возможности заключить мир с Германией. Но о таком было опасно заявлять открыто, и даже сам Чемберлен постепенно занимал более жесткую позицию. И все-таки Майский не переоценивал пораженческих тенденций; поэтому лейбористы оказывали такую мощную поддержку Черчиллю: они видели в нем единственного человека, который мог «выиграть войну».³⁵

В июле Черчилль подтвердил Майскому, что британское правительство полно решимости бороться до конца: «Судьба Парижа не может постигнуть Лондон». Это была храбрая речь отважного премьер-министра, но могла ли Британия выстоять? Разбитая Франция и победоносная Германия так не думали. Бесполезно скрывать правду, сообщал Майский, «опасность очень велика». Даже Черчилль не мог пообещать победы, но он предупреждал Майского, что если Британия будет разбита, Гитлер повернется всей своей мощью против Советского Союза.³⁶

В августе Криппс встретился с Молотовым, чтобы напомнить о предупреждениях Черчилля: как только Германия развяжет себе руки на западе, она повернется против Советского Союза. И еще выразил сожаление, что советское правительство применяет разные стандарты нейтралитета в отношениях с Германией и Британией. Молотов согласился с этим: «У Германии и СССР есть пакт о ненападении, которому СССР придает большое значение», а с Британией мы подобного соглашения не имеем. В этом и было различие, на которое Советский Союз не мог закрывать глаза. Молотов согласился и с тем, что улучшение торговых отношений было возможно, но тут же пожаловался на «новые сюрпризы» — недружественные акты британского правительства в отношении советских интересов в Прибалтике (имелось в виду замораживание прибалтийских активов в Британии после вхождения стран Прибалтики в состав СССР). Поэтому вовсе не Советскому Союзу нужно было теперь делать первый шаг в налаживании торговых отношений.³⁷ Отчет Криппса об этой встрече воспроизводит заявления наркома в более позитивном ключе: он якобы допускал возможность улучшения политических отношений (что отсутствует в советском отчете). Криппс вообще был настроен оптимистично и считал, что отношения вполне можно улучшить, если Британия продемонстрирует свою способность противостоять ожидаемому германскому вторжению и сможет пойти на некоторые уступки советскому правительству.³⁸

И хотя эта демонстрация корней советской политики выглядела вполне прямой и откровенной, некоторые британские официальные лица восприняли заявления Молотова весьма болезненно. Но не Ванситтарт. Он уже успел немного отойти от горячки финской войны и вновь трезво оценивал важность улучшения англо-советских отношений. Он однако не думал, что этого можно добиться уступками Советскому Союзу. Уступки не принесут никакой пользы, «пока обе наши страны не станут сильнее в военном отношении и не останутся такими». Это был самый канун «Битвы за Англию» и опасность германского вторжения была у всех на уме. Британцы должны были доказать, что способны отразить нападение нацистов. Когда Британия проявит себя как мощная военная сила, говорил Ванситтарт, «Россия сама поспешит к нам».

«Это будут диктовать ее собственные интересы. А пока этого нет, все остальное бесполезно. Ведь именно та ужасная демонстрация военной слабости и слепоты, которой мы занимались последние десять лет, заставила Россию обманывать нас последний год. Мы просто не смогли предложить ей ничего привлекательного. Именно эта пресловутая несостоятельность питала все время и французский фашизм, а в конечном итоге — и все антибританские настроения во Франции, и это продолжалось не один год. У нас никогда не будет надежных друзей, пока мы сами не будем думать о себе как о надежном и могучем союзнике. С другой стороны, нам всегда будут обеспечены друзья, если мы сами не скатимся опять к своим старым отвратительным привычкам».

Разъяснения Ванситтарта возымели свое действие и британцы продолжали свои предупреждения о германской угрозе советской безопасности. Тем, кому угрожает нацистское зло, «лучше держаться вместе», говорил Батлер Майскому в октябре.⁴⁰ У Криппса было гораздо меньше желания разглагольствовать перед русскими о подстерегающих их опасностях; он был убежден, что Молотов и сам «прекрасно понимает положение». Ванситтарт, острее чувствовавший иронию ситуации, не соглашался:

«...очевидное очевидно далеко не для всех и... часто приходится иметь дело с людьми, которые не хотят замечать очевидного ни при каких условиях. Когда сталкиваешься с невероятными повадками страуса, зачастую лучше всего отбросить свои представления о привычном и очевидном... да и людей нередко приходится убеждать в очевидности очевидного. Мы не всегда делали так, и теперь не приходится надеяться, что люди примут на веру наши убеждения».

Тут Ванситтарт не мог не вспомнить 30-е годы и собственную роль человека, пытавшегося убедить собственное правительство в очевидности опасности.

«Одним из самых настоятельных сетований м-ра Майского еще до 1939 года было то, что британское правительство никак не желает видеть неизбежности войны с Германией. И вполне очевидно, что объектом для такого рода разговоров он выбрал именно меня. Но отсюда следует вывод, что сейчас черед сэра Стаффорда Криппса с той же настойчивостью упрекать советское правительство в неспособности видеть очевидное — теперь Германия собирается воевать с ними» (выделено в оригинале).⁴¹

Советское правительство само знало об этой угрозе. Сразу после падения Франции, советская разведка и дипломатические источники стали сообщать о многочисленных свидетельствах обширных военных приготовлений на востоке. Осенью 1940 года советское правительство насчитало на восточных границах Германии девяносто четыре пехотных и бронетанковых дивизии, хотя еще весной их было всего несколько. И из этого не делалось никакого секрета: даже Уильям Л. Ширер, американский журналист в Берлине, знал об этих приготовлениях, хотя не подозревал их размаха.⁴²

Кто теперь должен был выступать в роли Кассандры? Молотов, похоже, не понимал всей иронии ситуации. Черчилль говорил Майскому, что теперь две нации должны забыть о прошлом и думать только о настоящем и будущем. Но Молотову для оправдания нынешней советской политики больше нравилось вспоминать о былом англо-французском двуличии. Забывал он при этом, или предпочитал забывать, о другом — о том, сколько раз еще давным-давно предупреждал Литвинов о неизбежности войны. И цена за эту забывчивость оказалась несказанно высока, настолько высока, что это могло беспокоить даже хладнокровного Молотова. Память умирает трудно: и даже в 1942 году Молотов и Литвинов, тогда советский посол в Вашингтоне, не могли забыть друг другу советского отказа от коллективной безопасности.⁴³ И хотя Молотов соглашался в Лондоне со Стрэнгом, что «мы несем за это равную ответственность» в 1939 году, он никогда не признался бы в этом Литвинову. Только не в этом, и только не ему.

5

В этой истории нет выдуманных лиц, есть просто конкретные люди, которые могли видеть дальше нежели остальные и обладали несколько большим мужеством. Здесь не описываются какие-то отъявленные негодяи, нет места и особенным героям; имена этих людей почти неизвестны сейчас, но, смею сказать, все же есть причины признать их заслуги. Литвинов, о котором мало говорится в конце этого рассказа, был возможно самым бесстрашным из них, отваживаясь, почти без надежды на успех, сражаться за коллективную безопасность даже в невыносимой атмосфере всеобщей подозрительности, подвергая себя смертельному риску. Он был самым авторитетным из проводников советской политики на Западе, но даже к его усилиям французское и британское правительства относились с презрением и насмешкой, что не добавляло ему авторитета и в Москве. Литвинов смотрел на Гитлера и нацистскую Германию ясным взглядом и не стеснялся применять оккамовский принцип — не стоит все слишком усложнять там, где и так все ясно. Но для англо-французов Литвинов был прежде всего красным буревестником, и о нацистской опасности он трубил лишь для того, чтобы скрыть опасность более серьезную — коммунистическую. Литвинов страдал, видя, что его политику отвергают на Западе и одновременно наблюдая, как на его глазах исчезают в застенках друзья и соратники. Он оставался на своем посту — а какой у него еще был выбор? — до самой своей отставки в 1939 году. Читатель, может, все-таки заметил, что его тень мелькнула еще раз, когда британское и советское правительства попытались справиться с грозной опасностью уже во время войны. Еще был Майский, который очень не правился британскому Форин офису за то, что сумел завести среди влиятельных людей Британии целый круг знакомств, который несмотря ни на что, порой не совсем честными, а временами и опасными методами, продолжал бороться за англо-советское сближение. В отличие от Молотова и Сталина, Майский, похоже, никогда не забывал антинацистских заветов Литвинова. В мае 1942 года Иден даже похвалил Майского за его роль в наведении мостов между Британией и Советским Союзом.⁴⁴ Министр, может быть, сам не подозревал, насколько он был прав.

Ванситтарту не нужно было поучений Майского или Литвинова, чтобы самому раньше других разглядеть нацистскую угрозу миру. Как и Литвинов, Ванситтарт не получил наград за свою дальновидность; его убрали с дороги в 1938 году за слишком красноречивую настойчивость в указывании слабых мест британской внешней политики. Он тоже мало фигурирует в конце этой истории, возвращаясь лишь иногда, чтобы напомнить о британских провалах 30-х годов и указать на опасность позиции, занятой советским руководством после августа 1939 года. Батлер и Криппс также не в последних рядах боролись за преодоление кровожадной, питаемой лишь идеологией, враждебностью Форин офиса к сближению с Советским Союзом. Взгляды Батлера в особенности были вовсе не так однолинейны, как представляют себе некоторые историки.

6

Важной причиной Второй мировой войны был антикоммунизм предвоенных лет. Конечно не он один; другими причинами были несогласие Германии с Версальским договором, англо-французские разногласия и слабость, депрессия 30-х годов. Но в основе провала англо-франко-советской кооперации против нацизма лежал антикоммунизм. Связь война — революция была доминантой высказанных и оставленных про себя умозаключений англо-французских политиков в отношении Советского Союза в годы между мировыми войнами. Нельзя сказать, что эта доминанта не встречала сопротивления; наоборот, читатель слышал голоса Эррио, Манделя, Черчилля, Ванситтарта, Коллье и других. Но в решающие моменты верх брал антикоммунизм: в 1934—1935 гг. когда на место убитого Барту пришел Лаваль и выхолостил франко-советский пакт; в 1936 году, когда Иден блокировал намечавшееся англо-советское сближение; и, наконец, в 1939 году, когда Чемберлен саботировал альянс с Советами, а Даладье и Бонне — верные Лондону и собственному антикоммунизму — пошли у него на поводу. Когда Чемберлен говорил, что не верит в советскую военную мощь или в опасность нацистско-советского сближения, это делалось с целью избегнуть, по его мнению, риска делать уступки Советскому Союзу.⁴⁵ Мы можем действовать без Советского Союза, говорил Чемберлен, хотя в моменты наибольшей опасности многое доказывало обратное. Черчилль и Ллойд Джордж, например, с насмешкой отвергали такие аргументы.

Не в меньшей степени, чем страх перед мощью нацизма, умиротворителями руководили опасения победить фашизм. Эта победа не могла быть достигнута без альянса с Советами, без возрастания советского престижа, без риска распространения коммунизма по Европе. Многие могут сказать: так в итоге и получилось, опасения Чемберлена оправдались. Это не совсем верно. Сам сценарий идеологов 30-х годов и то, что из него получилось после 45-го, были результатом провала политики коллективной безопасности и последовавшим за этим нацистско-советским пактом о ненападении. По тому сценарию, которому не суждено было разыграться, победоносные французские и польские армии, в союзе, конечно, с британскими, американскими и советскими силами, могли бы блокировать — особая роль здесь отводилась Польше — нежелательную коммунистическую экспансию в Европу. Советский престиж от этого бы только вырос, и советский коммунизм не заполнил бы тот политический вакуум, который неизбежно создало бы падение поляков и французов.

Советское правительство должно было бы больше заботиться о себе. Нельзя сказать, что именно чудовищные и кровавые чистки 30-х годов стали причиной охлаждения англо-советских и франко-советских отношений; чистки начались, когда отношения уже охладели. Но они были прекрасным оправданием всех действий антикоммунистов, которые препятствовали улучшению отношений с Советским Союзом. Сначала сталинские репрессии были направлены против «старых большевиков», а их судьба никого во Франции и Англии, за редкими исключениями, не беспокоила. Репрессии против командного состава Красной армии были совсем другим делом. Они послужили прекрасным топливом для антикоммунистических костров, потому что позволяли говорить об ослаблении — да и на самом деле ослабляли советскую военную мощь в критический момент преддверия войны. Но несмотря на все это во время мюнхенского кризиса Красной армии все же удалось провести впечатляющую мобилизацию на западных границах СССР. В зачет Красной армии пошли и действия против японцев на дальневосточной границе в 1938—1939 гг., хотя французские и британские политики старались уделять этому как можно меньше внимания. В той долгой войне, которая предусматривалась англо-французскими военными планировщиками, даже ослабленная Красная армия могла сыграть ключевую роль.

Непосредственно к нацистско-советскому пакту о ненападении привели мюнхенский кризис и провал англо-франко-советских переговоров в 1939 году. Многие западные историки отстаивают противоположную точку зрения — именно пакт о ненападении обусловил провал трехсторонних переговоров об антинацистском альянсе; Гитлер и Сталин сговорились, потому что на самом деле между нацизмом и коммунизмом не было никакой, или была очень небольшая разница. Такие взгляды циркулируют со времен холодной войны, которая последовала за 1945 годом. Эта идеология холодной войны и вызвана именно желанием скрыть вину и ответственность англо-французов за приближение войны в 1939 году. Именно это побуждает некоторых современных историков смотреть сквозь пальцы на влияние антикоммунизма в течение предвоенных лет, на ту деструктивную роль, которую он играл во внешней политике Франции и Британии. А ведь именно антикоммунизм побуждал Запад все время идти на компромисс с нацистами и в итоге жертвовать своей безопасностью.

Никто не собирается преуменьшать советской ответственности за то, что произошло между августом 39-го и июнем 41-го. Литвиновские предупреждения англичанам и французам вполне подошли бы и для советского руководства. Требовались именно дальновидность и мужество Литвинова, чтобы не пропускать мимо ушей в 1939 году и после предложения англичан, да еще передавать их Сталину. У Молотова для такой роли уже не хватало ни свободы мышления, ни изворотливости; он был человек другого сорта — в нем десятилетиями вырабатывалась привычка не оставлять за спиной ничего нерешенного и никому не доверять. И вообще все события 1939 и 1940 годов начались не с пустого места, как часто припоминали потом сами участники этой драмы: все это было частью еще той холодной войны, которую развязал Запад против советской России, как только к власти в 1917 году пришли большевики.

Финская война тоже всколыхнула волну антикоммунизма в Британии, и, особенно, во Франции, где компартия и так уже была запрещена и многие ее члены арестованы. Конец финской войны в марте, совпавший с апрельским наступлением немцев на западе несколько остудил эту горячку. Советское руководство пока избежало печальных последствий, которые вполне ощутили на себе участники этой окончательно запутавшейся авантюры: тяжелых военных потерь, падения престижа, ухудшения отношений со всеми, с кем только можно. Британское правительство — а в конце концов даже и французское — опять пришли к реалистической политике в отношении Советского Союза. Но теперь британские предложения не волновали советское руководство. Сталин уже сделал свою ставку на пакт с нацистами и был вынужден стоять на этом, чтобы не спровоцировать войну, к которой Советский Союз был не готов. Если воспоминания Молотова правдивы, то советское руководство было готово оттягивать начало войны столько, сколько это будет возможным. Тут имел значение каждый месяц.

В конце концов ни Советы, ни англо-французы не вправе упрекать один другого за то, что каждый по-своему пытался умиротворить Германию, или за враждебное отношение друг к другу. Британцы и французы опасались распространения коммунизма или сговора коммунистов с нацистами; Советский Союз — создания капиталистического военного блока против себя, к которому могла примкнуть и Германия. Каждая сторона видела в политике другой кричащие противоречия, и имела веские причины не доверять. После августа 1939-го роль Франции в событиях все уменьшалась, сначала из-за развернувшейся в стране антикоммунистической кампании, потом — из-за разгрома в июне 1940 года. Британцы продолжали обхаживать Москву, но без успеха. И, наконец, каждому пришлось доказывать свою способность на выживание — британцам в 1940 году, а Советскому Союзу в 1941.

Британское правительство пыталось оттянуть Советский Союз от нацистской Германии, но преуспело только в том, что смогло держать его в состоянии «игры». Советское руководство было гораздо меньше британского заинтересовано в сближении — а может, и вовсе не заинтересовано, — помня о том, какое опасное влияние это могло оказать на его отношения с Германией, но тоже хотело поддержать британцев в состоянии «игры». Но, как и британцы, только в этом и преуспело. Тем дело и кончилось. Пока в конце концов неукротимое стремление нацистов к завоеваниям не толкнуло Британию и Советский Союз к тому самому сближению, которого они не захотели или не смогли достичь по собственной воле.