XVIII. Политика против истории

XVIII. Политика против истории

В предыдущих главах мы видели, как внезапно во времена Хуана II, а затем Изабеллы Католической сложилась легенда о Педро Справедливом, что вызывало удивление у историков того времени. После нескольких лет затишья, приходящихся на царствование Карла V и Филиппа II, которых не интересовал второстепенный, на их взгляд, персонаж, сторонники короля Педро, поддерживаемые Филиппом IV, с новой силой возобновили его оправдание. Этим занялись придворные, желавшие воспользоваться возможностью прославить абсолютизм и принципы монархии.

В то же время литераторы и драматурги, безусловно не из-за желания пересмотреть историю, а скорее из стремления поэксплуатировать отличную романтическую тему, способную прославить национальное чувство, берутся за образ короля Педро, придают ему новые черты, возвеличивают и в итоге навязывают новые представления публике, которую обычно легче увлечь вымыслом, чем правдой.

Таким образом, общественное сознание сделало решительный шаг: ныне оно видит в Педро государя, подвергшегося несправедливым нападкам авторов исторических хроник, а его так называемая жестокость теперь кажется лишь выражением вряд ли достойных осуждения мудрости и прямолинейности.

XVIII век пошел еще дальше. В угоду свойственному этой эпохе образу мысли он не ограничится версией борца за справедливость, а сделает из него ревнителя народных свобод, защитника слабых и угнетенных. Педро станет трагическим образом борца за государственные интересы, столкнувшегося с тиранией аристократии, от ударов которой он в итоге и погибнет. Очень многие писатели XVIII века с энтузиазмом и страстью использовали подобный образ, а Вольтер напишет «Дона Педро», где речь в защиту короля перерастет в панегирик.

Самое странное, что такая всеобщая симпатия по отношению к Педро Жестокому проявится именно в тот момент, когда один ученый издатель в Мадриде, Эжен де Льягуно, выпустит в свет хронику Айялы, которая до того была известна лишь по первым копиям и, может быть, по нескольким немногочисленным экземплярам, напечатанным в начале XVI века. Правда, Льягуно, не чуждый идеям своего времени, постарался добавить критические исправления и напечатать при-мерно в это же время очень спорную версию Гратиа-Деи. В конце концов возникает вопрос: не эта ли двойная публикация повлияла на возрождение с новой силой легенды, очень удачно отражающей политические воззрения эпохи?

На этот раз серьезные историки и юристы объединятся и открыто предпримут оправдательную кампанию в защиту короля Педро, опирающуюся на более серьезные труды, чем забавные истории и невероятные рассказы, которыми руководствовались авторы прошлого века. Первым, кто перешел Рубикон, стал Хуан де Феррерас, иезуит, который на страницах своей «Общей истории Испании», опубликованной около 1730 года, выступил в защиту Педро и обрушился на графа Трастамарского.

Но двадцать-тридцать лет спустя, в эпоху, когда дух Просветительства начинает свое шествие и из Франции при покровительстве Карла III переходит в Испанию, многие эрудиты с рвением возьмутся искать в государе, преступления которого они постоянно оправдывали, некие добродетели, сделавшие его противником и жертвой феодалов и церковников.

Пока почтенные летописцы, такие как Каскалес, Торрес-и-Тапия, Валладарес, в совместных исследованиях проявляют много снисходительности к королю Педро, издатель Эжен де Льягуно принимается за анализ хроники Айялы и оспаривает ее. С другой стороны, два ученых профессора университета, Берни-и-Катала в «Диссертации о доне Педро Кастильском» и Ледо дель Посо в «Похвальном слове дону Педро, основанном на хронике Айялы», разрабатывают, приводя множество доказательств, версию о непонятом первооткрывателе. Стоит привести несколько типичных цитат из труда второго автора, так как они показывают, до какой степени дошла здесь любовь к парадоксу и необычности.

Кандидат наук Жозеф Ледо дель Посо в 1770 году руководил кафедрой философии и права в университете Вальядолида. Он был известен своими вольтеровскими взглядами, реформистскими убеждениями и возможной принадлежностью к масонству. Хотел ли он, чтобы избегнуть инквизиции, которая в этом вопросе проявляла меньшую терпимость, чем его католическое величество, скрыть свои антиклерикальные взгляды показным раболепством по отношению к монархии? Или он просто поддался, как свидетельствует название его книги, соблазну глубокомысленных ученых толкований, стремясь подтвердить то, в чем с самого начала был убежден?

Бесспорно, что он терпеливо старается найти в строгих суждениях Айялы, не оспаривая при этом фактическую точность повествования, доказательства явной гениальности короля Педро и подлости его врагов. Более четырехсот страниц его увесистого труда форматом в пол-листа можно обобщить тремя строками из предисловия: «Достоверность хроники дона Педро де Айяла обще-признана, но из его же текста можно сделать вывод, что король, суверенный вершитель судеб невиновных и виноватых, принимал решения, которые считал нужными».

Подобная точка зрения приводит автора к следующим заключениям: «Зачем восхищаться как героем сыном восьмидесятилетнего золотых и серебряных дел мастера, который подставил шею под нож королевской мести, чтобы вымолить помилование своему отцу? Сыновья преданность — вполне естественное чувство… Но, с другой стороны, возмущение этого старика было преступлением, требующим наказания, и оно заставило короля согласиться, чтобы сын отдал долг своего отца. А впрочем, кто знает, не пытался ли таким образом молодой человек вымолить у государя снисхождение и не хотел ли дон Педро таким образом обойти двусмысленное предложение?»

С такой жестокой логикой, которую Ледо дель Посо применяет ко всем преступлениям короля Педро, легко делать заключения. Вот, например, какой вывод делает наш кандидат наук: «При этом блистательном правлении развивалась система правосудия, принимались политические и военные законы, процветало сострадание к бедным, почитание Церкви, уважение к религии, богослужение в храмах, богобоязнь — одним словом, все способствовало тому, чтобы дон Педро Кастильский остался в памяти как честный законодатель, храбрый военачальник, строгий судья, прекрасный христианин, нежный отец и замечательный монарх, который был бы достоин прозвищ Добрый, Осторожный и Справедливый…»

Кажется неправдоподобной мысль, что возможно до такой степени прославлять короля, виновного в убийствах родственников, двоеженстве, святотатстве и клятвопреступлениях, обагрившего свои руки кровью многочисленных жертв и к тому же четыре раза отлученного от Церкви. Но, читая это произведение, осознаешь, какой неожиданный толчок в своем развитии получила к концу XVIII века легенда, которая еще недавно лишь зарождались и находила выражение только в литературных образах, а теперь достигла наивысшего расцвета в серьезных исследованиях историков и философов. В то же время роман и сцена не хотят выходить из игры, в которую их так решительно втягивает эта традиция.

Не стоит и перечислять многочисленные труды испанских писателей XVIII века, где король Педро наделен всеми добродетелями, так как, в отличие от предыдущего века, среди них нет ни одного литератора, кто по популярности приближался бы к Лопе де Вега или Кальдерону. Как мы позднее увидим, именно во Франции факел легенды попадает в руки самого великого литератора того времени, Вольтера, и разожжет огонь его хитроумного ума. В Испании же количество превысит качество, и многочисленные романические и драматические произведения Канисареса, Кинтаны, Виллануэвы-и-Солис, Иньигеса, Жиля-и-Сарате, Эспронседы и многих других, где прославляется Педро Жестокий, почти не стоят того, чтобы рассматривать каждое из них в отдельности. В целом их анализ говорит, что в значительной степени благодаря этим писателям, а не их предшественникам народная вера прониклась тем, что Менендес-и-Пелайо называет «символическим образом» так называемого борца за справедливость. В основу этой литературы легли прежде всего анекдоты. Естественно, не просто выдуманные истории, которыми никого не обманешь, а собранные из разных ненадежных источников, из малоизвестных поэм или сказок. Они, много раз пересказанные и весьма приукрашенные, в конце концов приобрели четкий облик и заняли свое место в истории. В действительности нет ничего любопытнее большого количества наивных рассказиков, которые в конце XVIII века, когда все были готовы рукоплескать открытому врагу духовенства и дворянства, постепенно разошлись в народе и создали вокруг образа короля Педро, истинная жизнь которого потерялась за этой придуманной жизнью, ореол силы и беспристрастия, поставивший его в один ряд с самыми достойными его предками.

Мы уже упоминали сказки о старухе с лампой и помилованном сапожнике, рассказанные Хуаном де ла Оз, или историю о десяти рыцарях Кабесона, всерьез пересказанную Льягуно. Можно привести и другие истории, такие же неправдоподобные и сознательно направленные против представителей Церкви.

Один священник отказывает в христианском погребении бедняку, умершему без исповеди. Это становится известно королю. Он приказывает повесить священника и похоронить в одном гробу оба тела. А вот другая история. В монастыре Святого Франсуа в Севилье жил монах, известный своим ловким обращением с оружием, который держал в страхе все окрестности. Король решает собственноручно наказать его, переодевается и бросает ему вызов. Монах одерживает над ним победу. Педро ранен, но он умеет признавать поражения, поэтому прощает своего победителя при условии, что тот будет вести себя спокойно, а в знак примирения предоставляет монастырю право брать воду из городского водопровода.

Разве не достаточно было с помощью забавных историй показать, что король Педро творил правый суд, хотя бы в том, что касалось священников и монахов? Так ведь нет, чтобы облегчить тяжесть его преступлений, понадобилось очернить одновременно его противников и близких и представить его жертвой жестокости одних и интриг других.

Отсюда явное желание обвинить, основываясь по-прежнему на сомнительных рассказах, бастардов, Альбукерка, ла Падилью, Самуэля эль Леви и даже бедную королеву Бланку. Конечно, у графа Трастамарского были недостатки и его честолюбие бесспорно, но на его совести не так много убийств, а его правление станет правлением внимательного и проницательного государя. Тем не менее в рассказах XVIII века он предстает в отвратительном свете, и в этом большую роль сыграют исторические анекдоты. Его охотно, но несправедливо рисуют уродцем маленького роста, завидовавшим представительной осанке Педро и его успеху у женщин, избегавшим честного боя, нарушавшим договоры. Рассказывали, что якобы однажды Педро и граф Трастамарский вступили в поединок из-за одной женщины. Граф ранил короля кинжалом, а затем вымаливал у него прощение, которое ему великодушно даровали, но отплатил неблагодарностью. Он без колебаний привлекает к участию в восстании ту самую королеву Марию, которая была инициатором убийства его матери Элеоноры; получает денежную поддержку из-за границы; призывает на помощь самых отъявленных бандитов. В трагической дуэли под Монтьелем он ведет себя как вероломный рыцарь и, кроме того, в решающий момент принимает помощь одного из своих пажей. Он же придумывает легенду о еврейском происхождении короля Педро и распространяет ее.

Братьев графа Энрике, бастардов Фадрика и Тельо, так же как и канцлера Альбукерка, пощадили не больше. И, возможно, в этом случае обвинения более обоснованны. О Самуеле эль Леви говорилось, что тот был настоящим опытным колдуном, который сознательно навлек порчу на своего хозяина, чтобы за его счет обогатиться. Король Педро — жертва колдовства Леви, превратившего его в кровожадный автомат, хотя на самом деле он — сама доброта и кротость. Еврей, ожидая конфискации, в которой он примет участие, гадает на кофейной гуще, кипящем масле, внутренностях барана, смотрит на звезды, применяет гипноз, пророчествует и таким образом узнает о предательстве одного богатого сеньора, а суеверный и легковерный король поспешно выносит тому приговор и обирает его.

Но все эти глупые россказни еще ничто по сравнению с теми, жертвами которых станут две женщины, королева Бланка и ла Падилья, единственные вызывающие симпатию лица в королевском окружении. Широко распространились нелепейшие рассказы о будто бы имевшей место любви королевы Бланки и дона Фадрика, легшие в основу рассказа Гратиа-Деи.

Фадрик, которому его брат король поручил попросить у Иоанна Доброго руку его племянницы Бланки Бурбонской, сопровождает ее из Парижа в Вальядолид. И во время путешествия молодая принцесса принимает ухаживания своего будущего шурина. Якобы здесь скрывалась истинная, скрытая из-за боязни скандала причина, по которой Педро Жестокий испытывал к Бланке отвращение, и именно это заставило сурового мужа принести в жертву и жену, и ее любовника. «Если инфанту дону Фадрику и донне Бланке, — намекает один из этих рассказчиков, — потребовался целый год, чтобы доехать из Франции в Испанию, то это потому, что дороги были очень плохие или они выбрали не лучшую дорогу…»

Однако в брачном контракте несчастной королевы, который сохранился во французских архивах, не упоминается о присутствии Фадрика на этой церемонии. По другим документам Фадрик почти не покидал Лерену в этот период, а Бланку сопровождали лишь Альвар Гарсия Дальборнос и архиепископ Санчес де ла Роша. Что касается длительности путешествия через Францию, оно объясняется только тем, что Иоанн Добрый слишком долго собирал приданое.

Вторая нелепая история, заимствованная из неизвестной андалузской легенды, рассказывает о том, что Падилья, чтобы отдалить Педро от его жены, по совету еврея-колдуна подарила королю золотой ремень, который в день свадьбы превратился в змею. После этого ла Падилье не составило большого труда убедить своего любовника короля в том, что королева Бланка — колдунья, желающая его гибели.

Еще одна история рисует наивного короля Педро жертвой другого колдовства. Ла Падилья благодаря любовному напитку, полученному от цыган, тайной королевой которых она являлась (цыгане появились в Европе только сто лет спустя!), заколдовала молодого государя, и он увидел свою жену в таком отвратительном свете, что та навсегда вызвала в нем отвращение.

Вот такой вздор большое количество писателей XVIII века не боялись использовать и находили его достаточным, чтобы снять с Педро Жестокого, этого защитника, с их точки зрения, невиновных и слабых, обвинение в том, что он отравил, естественно, с самыми чистыми намерениями, несчастную Бланку Бурбонскую, свою супругу…

Итак, теперь легенда сильна как никогда. Все виды творчества — история, роман, поэзия, театр — внесли свой вклад в укрепление ее позиций. Когда такие взгляды на дона Педро прижились в беспокойном обществе XVIII века, с энтузиазмом приветствующим борьбу с аристократией и духовенством, пусть даже исходящую со стороны самого жестокого короля, они стали, в определенном смысле, национальной идеей. И тот же самый король Педро, вступавший в союз сначала с португальцами, затем с англичанами и наконец с маврами Гранады, отныне выглядит героической жертвой иностранного вторжения, инспирированного злым королем Франции.

Этого оказалось достаточно, чтобы заинтересовать Вольтера.