Тяга на Запад

Тяга на Запад

«На улице ударила меня снежным холодом непроглядная вьюга, я поймал мелькнувшего в ней извозчика и полетел на Финляндский вокзал — испытать чувство заграницы».

Иван Бунин. «Лика»

Чаадаевский биограф Лебедев пишет, что русских еще до Чаадаева тянуло на Запад. По разным причинам. Мысли о «вольностях» западной жизни не раз смущали еще и русских бояр. Побеги в Литву были достаточно частым явлением в Московской Руси. В этом было тогдашнее своеобразное «гусарство», своего рода «загул» — продолжение «домашнего» загула, его развитие, его, так сказать, последний рубеж: «дальше ехать было некуда уже».

Правда, в феврале 1660 года случился на Руси один довольно странный по тогдашним временам случай. Достаточно высокопоставленный вельможа, сын думского дворянина и воеводы Афанасия Ордин-Нащокина, посланный к своему отцу в Ливонию с ответственным поручением от самого царя Алексея Михайловича, неожиданно сбежал за границу. Все, кто знал молодого Ордин-Нащокина, были потрясены: его ждала блистательная карьера на родине, а он что учинил?!.. Сам царь утешал ошеломленного отца.

Почему произошел сей казус? И тут дело оказалось не в «загуле». Сам отец с детства приучал сына с благоговением смотреть на Запад своими постоянными выходками против порядков московских, постоянными толками, что в других государствах иначе все делается и лучше. Желая дать сыну образование, Ордин-Нащокин-старший окружил его пленными поляками, и эти учителя постарались со своей стороны усилить в младшем Ордин — Нащокине страсть к чужеземцам, нелюбовь к своему, воспламенили его рассказами о польской «воле». В описываемое время, замечает историк, он ездил в Москву, где его стошнило, и вот, получив от государя поручение к отцу, он вместо Ливонии поехал за границу, в Данциг, к польскому королю, который помог ему перебраться во Францию.

Обратим внимание на глагол «стошнило». Сильный глагол.

«Со времен Петра приток иностранных идей к нам совершался почти без перерыва… не прекращалась и та умственная денационализация просвещенных русских людей, которой впоследствии так возмущались славянофилы. Не все эти люди, разумеется, покидали Россию, но все чувствовали себя «вне народных потребностей», все являлись… «иностранцами» дома… Был, правда, в 20-х годах XIX столетия период, когда просвещенных людей не «тошнило» в их собственной стране, когда они твердо верили, что им скоро удастся пересоздать русскую жизнь сообразно тем идеям, которые они усвоили с Запада. Но этот период (т. е. декабристский) скоро миновал, людей александровского времени постигла тяжелая неудача, и просвещенным русским людям опять ничего не оставалось, кроме «тошноты»… (вольное цитирование по книге «Чаадаев», 1965).

Сказать «прости» всем обольщеньям жизни,

Где злобствуем, и боремся, и лжем,

Найти приют в неведомой отчизне

За рубежом?..

— ставила вопрос Ольга Чюмина в 1896 году.

Сотни и десятки сотен людей во времена Чаадаева уезжали за границу — «на воды», «в Париж», «в Рим», «за получением образования» и, наконец, просто так, «рассеяться» от надоевшей жизни в России, — все это было в порядке вещей, и никаких препятствий на этот счет официальные власти не чинили.

И вот что примечательно. Образованные русские дворяне не чувствовали себя «за границей», живя в Париже, Риме или Лондоне, ибо, попадая за рубежом в свой социальный круг, они ощущали, что узы социальные важнее, существеннее, ближе уз национальных. Да и то еще: почти во всех западноевропейских столицах было тогда свое «русское общество», свой русский «свет». Граждане России жили по «заграницам» годами, подчас лишь изредка, время от времени, наезжая, наведываясь в Россию (ну как там дома? все ли разворовано, все ли в порядке?!). Совершенное знание иностранного языка стирало психологическую и интеллектуальную отчужденность русских от местных жителей основных европейских стран. Стало быть, отъезд за границу для русского дворянства был делом обыденным, заурядным, сугубо бытовым.

По «заграницам» спокойно разъезжали Жуковский и Гоголь, Фонвизин и Вяземский, Александр Иванов и Брюллов и еще сотни других известнейших лиц и тысячи неизвестных нам.

«Не знаю, как сейчас в России относятся к «загранице», — писал в своих мемуарах Александр Бенуа, — но в моем детстве, в Петербурге и в нашем кругу заграница представлялась чем-то в высшей степени заманчивым, каким-то земным раем. О загранице мечтали стар и млад… Ездили все, и даже люди с очень скромными достатками, и даже те, кто из патриотизма готовы были все чужеземное хаять…»

Ну, а Париж был традиционно городом-мечтой для всех русских. Георгий Чулков отмечал, что «русские часто бранят Париж. Но жить без Парижа русские не могут. И время от времени каждый совершает свое паломничество в этот пленительный город».

Но были и ужасные исключения. Не удалось побывать в Европе нашему солнцу Александру Пушкину.

Юрий Олеша всю жизнь понапрасну мечтал о том, чтобы его тень легла на камни Парижа. Михаил Булгаков заболел после того, как его не пустили во Францию. Стресс от несовершения. От невозможности воплотить желание.

Ну и каково было всем нам, жившим за давящим на психику железным занавесом? Состояние послевоенного молодого поколения очень точно отразил журналист и писатель Анатолий Макаров:

«…Наше стихийное западничество было нормальной реакцией на казенный высокопарный патриотизм (Россия — родина слонов!), на борьбу с «низкопоклонством», то есть с джазом; с мировой модой, с бытовыми названиями, простодушно признающими некое иностранное первородство данного товара, реакцией на абсолютную, трезво сознаваемую невозможность увидеть собственными глазами Эйфелеву башню, пройти по Манхэттену. На то, что «граница на замке»…

Подобно всему запретному — неосуществленному, несбыточному, Запад в нашем сознании мифологизировался, обрастал легендами, обретал характер потерянного рая, обетованной земли, исчезнувшей в океанских волнах Атлантиды. Должно быть, только в стране, отгороженной от всего света зримой и незримой колючей проволокой, могло появиться такое количество тайных англоманов и галломанов, знатоков итальянского кино и «штатского» образа жизни, включая полосатые галстуки и воротнички на пуговицах — «баттон даун». По плану Парижа, обнаруженному в дореволюционном путеводителе, я совершал умозрительные прогулки по бульварам Распай и Сен-Жермен. А по московским улицам бродил нищий гений и бывший политзэк Саша Асаркан, выучивший итальянский язык в тюремной психбольнице. Идеология тщилась воспитать в нас идиосинкразию ко всему иностранному (как вспоминает Светлана Аллилуева, именно такое чувство было органически свойственно Иосифу Виссарионовичу) и добилась прямо противоположного эффекта. Мы — городские мальчики пятидесятых — были обречены вырасти западниками…» («Общая газета», 1998, 9 июля).

И снова сделаем прыжок назад. Маркиз де Кюстин в своей знаменитой книге «Россия в 1839 году» писал: «Русские люди, когда высаживаются здесь (с кораблей Петербурга. — Ю. Б), чтобы ехать дальше в Европу, имеют вид веселый, свободный, довольный, точно вырвавшиеся лошади или птицы, которым открыли клетку; мужчины, женщины, старые и молодые — все счастливы, точно дети на каникулах. Те же люди при возвращении имеют физиономии вытянутые, кислые, вид их озабоченный. Из этой разницы я заключаю, что страна, из которой уезжают с таким удовольствием и куда возвращаются с такой грустью, едва ли хорошая страна».

Это писал француз де Кюстин. А вот что писал наш соотечественник Михаил Бакунин:

«Русский, любящий свое отечество, может ненавидеть русское государство, даже должен его ненавидеть.

Русское государство не есть русская нация, а лишь абстрактный принцип, нависший над этою нациею… Это — отовсюду изгнанный бес деспотизма, который бежал в Россию и окопался в этой стране как в своем последнем оплоте, дабы отсюда по мере возможности снова распространиться по всей Европе еще мрачнее и ужаснее, чем прежде.

Возвращение в Россию мне казалось смертью! В Западной Европе передо мной открывался горизонт бесконечный, я чаял жизни, чудес широкого раздолья; в России же видел тьму, нравственный холод, оцепенение, бездействие, — и решил оторваться от родины».

Бакунин Михаил Александрович, революционер, философ, публицист. Во второй части книги у нас не фигурировал по причине полной своей русскости. За свои радикальные взгляды и действия Бакунин провел 6 лет в Шлиссельбургской и Петропавловской крепостях, после чего последовала ссылка в Сибирь. В 1861 году бежал из России через Японию и Америку в Лондон. В Россию больше не вернулся и закончил свой жизненный путь в Берне.

Интересную характеристику Михаилу Бакунину дал Александр Блок: «Бакунин — одно из замечательнейших распутий русской жизни… Целая туча острейших противоречий громоздится в одной душе: «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень» — из всего этого Бакунину не хватало разве стихов — в смысле гармонии…»

Бакунин действительно стихов не писал, а стихи бы надо привести, чтобы разрядить немного густопосажен-ный текст. Поэтому позволю себе привести стихи Юрия Кузнецова, для которого Россия — как некий остров, равно враждебный и Востоку, и Западу и погруженный в былинное забытье:

И снился мне кондовый сон России,

Что мы живем на острове одни.

Души иной не занесут стихии,

Однообразно пролетают дни.

Качнет потомок буйной головою,

Подымет очи — дерево растет!

Чтоб не мешало, выдернет с горою,

За море кинет — и опять уснет.

Былинный богатырь Юрия Кузнецова похваляется:

Мать-Вселенную поверну вверх дном,

А потом засну богатырским сном…

Но это былинный богатырь. А рядовой житель России? У него «буйная голова» кружится, когда он бывает на Западе. Не случайно Николай I изрекал:

«Не люблю, когда молодых людей посылают за границу. Они возвращаются оттуда с критическим складом ума, что заставляет их, быть может, не без оснований, считать законы своей страны далекими от совершенства».

Более философски на проблему «Россия — Запад» смотрел Николай Лесков. В письме к Алексею Писемскому он писал:

«Хандра Ваша неодобрительна, но поездку за границу нельзя не одобрить. Это лекарство чудное и едва ли не единственное, когда «на родине всё омерзеет». Лучшее средство полюбить снова родину — это разлучиться с нею на время. Родина же наша, справедливо сказано, страна нравов жестоких, где преобладает зложелательство, нигде в иной стране не распространенное; где на добро скупы и где повальное мотовство: купецкие дети мотают деньги, а иные дети иных отцов мотают людьми, которые составляют еще более дорогое достояние, чем деньги. Но и Ева была мотовка и промотала Рай, а однако Адам не мстил ей и не прогнал ее от себя, ибо без этой мотовки он стал бы совсем один. Что делать: надо смириться и полюбить самую неблагодарность в смирении своего сердца; а проехаться и отряхнуться — мысль благая: «да обновятся орлу крыле его».

Ну, что, милые мои читатели, хватит у вас терпения прочитать еще одну выдержку? Слышу, кто-то говорит: мы — люди стойкие, выдержим! И еще отчаянный вопль: вали до кучи! Ну а кто-то из слабеньких просто всхлипнул и оставил книгу. Для тех, кто не оставил, продолжу. Вот что писал Лев Львович Толстой, сын Льва Николаевича:

«Не знаю, как кому другому, но мне решительно невмоготу бывает прожить в России, особенно на одном месте, в деревне, два года подряд без того, чтобы не утомиться духом, без того, чтобы не похудеть телом и не ослабеть энергией. Есть что-то роковое в нашем русском просторе, во всем складе жизни нашей, что преждевременно старит, съедает нас, что кладет ранние морщины на челе и холодную черствость на сердце.

Дело не в обжигательных печах. Все это можно устроить везде и у нас. Дело и преимущество Запада перед нами — в том спокойном, внимательном и честном отношении к труду всякого европейского рабочего, делающего этот труд необыкновенно плодотворным, — в том, никогда не ослабевающем, напряжении муравья, кропотливом, какое видно везде в жизни европейца, добивающегося постепенно и упорно всё лучших, всё более удобных и простых форм существования.

Мы делаем то же самое, а всё стоим, как будто на месте».

Зубодробительно, да?.. Тогда нужно что-то срочно делать. Что-то надо бросить и на другую чашу весов, чтобы их как-то уравновесить. Но что? Например, такое рассуждение: Россия внесла в Европу чувство беспокойства. Без России культура Запада неполна, незаконченна, однократна… Это утешает? Нет? Тогда бросим на чашу весов булыжник Владимира Жириновского: «Что такое Европа без России? Маленький кусочек территории, задыхающийся от недостатка энергоресурсов».

Всё! Весы уравновесились, и мы избавились от комплекса неполноценности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.