Почему же мы так отступали?

Почему же мы так отступали?

Уже к 9 июля 1941 года фронт проходил по линии: Псков — Великие Луки — Витебск — Смоленск — Рогачев — Гомель. То есть за семнадцать дней гитлеровцы заняли Прибалтику, Белоруссию, Западную Украину и подошли к Киеву — как это могло случиться? С приходом гласности стали появляться новые, скрываемые прежде цифры и факты. Можно сказать, ошеломительные. Пропагандистские штампы прошедших времен о невероятном превосходстве противника в живой силе и особенно в технике оказались обыкновенным враньем. На самом же деле это мы имели превосходство: в танках — в три с половиной раза, в самолетах — в два раза, в пушках и минометах — в полтора раза.

(Кстати, в советские годы не говорилось о нашем грандиозном преимуществе в технике на всем протяжении войны. Многочисленные пропагандистские заклинания типа «фашистские танковые армады» и «на фашистскую Германию работала вся промышленность Европы» создавали ощущение, что у гитлеровцев военной техники все-таки больше. На самом же деле даже в трудном 1941 году мы произвели танков в два раза больше, чем Германия, а в 1942 году — уже в шесть раз больше, чем Германия. За всю войну мы потеряли 100 тысяч танков. Закончили войну, имея 35 тысяч танков.)

Итак, расклад сил к началу войны:

Немецких танков — 4000

Наших — 14 000

Немецких самолетов — 5000

Наших — 10 000

Немецких орудий и минометов — 42 000

Наших — 59 000

И тем не менее к концу 1941 года только в плен попали 4 000 000 (четыре миллиона!) советских солдат. (Все цифры — по данным ВНИИ документоведения и архивного дела.)

Что же там происходило такое, что четыре миллиона пленных за полгода. И, главное, почему?

Единственное бесспорное преимущество гитлеровцев — внезапность нападения. Но при любой внезапности просто невозможен такой разгром, такое паническое отступление. Тут была какая-то загадка…

И ни в одной книге не находил я убедительного объяснения. Конечно, и отца спрашивал, но он не испытал отступления, он начал войну в октябре 41 года под Москвой, в переломный момент. Это была смертельная оборона, но он стоял лицом к врагу, сражался, а это совсем другое знание, другой опыт… Он не понимал моих вопросов и отвечал пропагандистскими штампами…

Но тем не менее при любых встречах-разговорах с ветеранами исподволь заводил я такой разговор… А со временем и случай мне помог. Переехав из центра в московский район Свиблово, по утрам гуляя с собакой к газетному киоску, стал встречать я в сквере соседа по нашему громадному дому-кораблю — щуплого беленького старика, тоже с кипой утренних газет. А газеточитатели, сами знаете, не могут не обменяться мнениями. Так мы с ним и начали время от времени вместе гулять по скверу, разговаривать.

Сразу должен сказать, Максим Михайлович Вершаков — очень скептический человек, иногда даже резкий… В День Победы он на торжества не ходит, и чаще всего ворчит, листая газеты. Телевизор его злит: он говорит, что празднование, ликование наше непомерное — это пляски на костях. И ко многим рассказам о войне относится настороженно…

— Понимаете, — говорит, слегка заикаясь, Максим Михайлович, — войну как прямое столкновение с врагом знает мало людей, мало кто выжил. Передний край, окоп — это взвод, рота. В штабе батальона можно уже оглядеться. В штаб полка командиры батальонов идут, как бригадиры с полевых станов в деревню: отдохнуть можно, на людей посмотреть… Штаб дивизии — все равно что центральная усадьбу совхоза, большое село. Штаб армии — как райцентр, а уж штаб фронта — город! И везде, в самых разных подразделениях, от полковых до фронтовых, служили миллионы людей. В окопах было меньшинство живых участников войны. А громадное большинство — обеспечивало передний край. Они делали свое дело, очень важное, без них никакой войны не могло быть. Но в непосредственный контакт с противником они не входили, окопа не знают… Но с годами, наверно, что-то происходит с памятью, чужое выдается уже за свое. И вот они уже от себя начинают рассказывать то, что слышали от окопников, при этом многое путают и перевирают. Потому что о войне, если не знаешь, соврать не получится, обязательно на какой-нибудь мелочи промашка выйдет… Ну и ваш брат-журналист тоже много сочиняет, сам не понимая. Вот читал: один вспоминает, как Рокоссовский, выйдя из штаба, пошел по лощине, которую со всех сторон обстреливают минами. Кругом разрывы, раненые падают, а Рокоссовский идет, не склоняя головы… Это смешно! Понимаете, даже при такой плотности обороны, какая была под Москвой, штаб армии все равно находится на большом отдалении от линии фронта. Иначе войсками управлять невозможно. До штабов дивизий и армий мины не долетают. И не должны комдивы и командармы под обстрелом сидеть, у них другие задачи… А журналист из Москвы приехал в штаб армии и решил, что попал в самое пекло… Про меня в армейской газете написали: «Русский богатырь сержант Вершаков». Не видел меня тот журналист, по штабным донесениям, наверно, писал. А я самый маленький в батальоне, самый слабый, надо мной потом хохотали: «Илья Муромец, едрёна корень!»

Вот такой человек Максим Михайлович Вершаков, мой сосед по дому в Свиблове. Его рассуждения интересны сами по себе. Но дело еще и в том, что Максим Михайлович — один из немногих (может, их сейчас вообще единицы), кто встретил войну в первые часы и минуты, на западной границе, в танковом полку в Подгорцах. Вот его-то, когда мы уже поближе сошлись, я и попросил объяснить, мнением своим поделиться, почему же мы так отступали…

— Наш полк начали бомбить в первые же минуты, мы ведь стояли у границы, — начал свой рассказ Вершаков. — Срочно покинули казармы и расположились в соседнем лесу. Отрыли окопы, замаскировали танки и машины ветками. Но никто еще не верил, что началась война. Замполиты повторяли одно слово: «Провокация».

Как понимали мы, рядовые, никакой связи с командованием и никаких приказов не было. Потому что стояли мы в том лесу три дня почти без единого выстрела. А над нами шли немецкие самолеты, ночами горизонт полыхал… Понятно было, что немцы обходят нас со всех сторон. На третий день в наш лес, по проселочной дороге, зарулила группа немецких мотоциклистов — первые гитлеровцы, которых мы увидели. Заблудились. Мы их ссадили, разоружили, все сбежались смотреть. Я до сих пор помню, как они себя вели. Они держались как хозяева, как будто ждали, что мы сейчас бросим оружие и всем полком сдадимся им в плен. Потом нас, солдат, отогнали командиры, особисты пришли, немцев повели на допрос…

Простояв в лесу три дня, мы колонной выдвинулись на дорогу к Тарнополю. Как только вышли из леса, тут же начались бомбежки. Мы надеялись, что там будет сборный пункт. Подошли — а Тарнополь уже горит, занят немцами. И мы пошли в обход. Но после Тарнополя, после бомбежек, полка как такового уже не было, были отдельные группы бредущих в отступление людей. Мы попали в общий поток отступающих, таких же, как и мы, растерянных, ничего не понимающих. Шли под бомбежками, убитые оставались в канавах, на обочинах. Солнце палило нещадно. Мы шли без отдыха, четверо суток без крошки хлеба во рту, со сбитыми в кровь ногами. Кто-то разулся и шел босиком.

Я вышел потому, что прибился к лейтенанту из нашего полка. Я слабый был, в голодный 21-й год родился и рос в голодной деревне… Тощий двадцатилетний пацан. А этого лейтенанта я сразу приметил в нашем городке. Мы еще не знали друг друга, полк только сформировался. А про него говорили, что он отвоевал Финскую… Вот я за него и держался, ни на шаг не отставал: боевой офицер, выведет.

Среди нас все время ходили разговоры, что вот дойдем до старой границы — и там остановимся, там дадим бой. Мы знали, что Шепетовка — старая граница. Но выйти к ней точно не смогли, только видели вдали полыхающее зарево. Так и прошли старую границу, ничего не заметив. Вышли к Волочиску, а оттуда уже на Проскуров…

Когда в газетах стали печатать сведения, которые раньше не печатались, я выписал в тетрадку одну цифру. За те первые месяцы войны в плен попали 500 000 солдат и офицеров только нашего Юго-Западного фронта. Пятьсот тысяч!

Но ведь пленных могло быть и больше. Я вспоминаю, что был день, когда мы с немцами шли рядом. В одном направлении, на восток. Они шли по параллельной с нами дороге. Иногда можно было их видеть. Пехота шла колоннами. Много солдат ехало в машинах, впереди и сзади мотоциклисты. Отдельно двигались танки.

Так они и прошли…

С годами, вспоминая, я стал думать: почему мы отступали без боя? Ведь среди нас были наши командиры, но за дни отступления я их почти не видел и не слышал, офицерского командирского голоса не слышал…

Теперь мы знаем, что до войны командный состав нашей армии был подвергнут страшным репрессиям. От лейтенантов до маршалов. Значит, обстановка среди командного состава была такая, что люди были деморализованы. Они боялись не немцев, а собственного начальства. Боялись отдать какой-нибудь приказ самостоятельно, без приказа сверху. Никто не осмелился взять на себя ответственность и организовать на каком-нибудь рубеже оборону. Просто отступали.

Сталин, как теперь говорят и пишут, в те дни куда-то исчез, две недели прятался. До сих пор, кажется, не выяснили, что там случилось и где Сталин находился. Одни говорят, что не прятался, что он думал план обороны. Другие — что у него был нервный припадок, и он не способен был руководить… Наверно, Верховный должен был дать приказ Генштабу, Генштаб спустить директиву фронтам, фронты — по армиям, армии — по дивизиям, дивизии — по полкам, полки — по батальонам и ротам… Так, наверно, должно было быть, если сейчас рассуждать. А было так или не было — откуда мне знать. Но ведь и связи с войсками все равно не было, она сразу прервалась, как у нас. Вот прочитал в «Известиях» короткое письмо Марка Модестова, тоже танкиста, судя по всему, из комсостава. Он тоже встретил войну там же, на западном границе, попал в окружение, в плен, в концлагеря… Он пишет: «Я видел в эти первые жуткие дни стреляющихся в висок командиров… В окружении, замкнутом пятью кольцами, нас непрерывно бомбили, но мы не видели ни одного своего самолета, который сбросил бы нам весточку: что нам делать, как поступить». То есть тоже ждали приказа. Никакой приказ, если он и был, ни до кого не доходил. А самостоятельно, без приказа, командиры боялись хоть что-то сделать. И миллионы солдат отступали просто так.

А я уверен, что, если бы каждый командир дал приказ занять оборону, мы бы дали бой и не пустили немца так далеко. Ведь Брестская крепость целый месяц держалась! Сколько там немцев полегло, какие силы она отвлекла! Потому что нашелся командир, который приказал: «Огонь по врагу!» И если бы нашлись везде такие командиры, каждый батальон, каждый из нас мог стать такой Брестской крепостью. И не случилось бы того, что случилось, не откатился бы фронт до Днепра за какие-то две-три недели…

Прерву здесь рассказ Максима Михайловича. В Брестской крепости войск не было, там остались случайные люди — заведующие складами, вернувшиеся из отпуска, вышедшие из госпиталя. А вольнице приказ не нужен, она сама решила: «Что же мы смотрим?! Бей их, гадов!»

Во-вторых, в Брестской крепости было немало жен командиров. А русская баба не будет ждать приказа начальства, не позволит какому-то гаду топтать свой огород. Наши женщины так сражались, что потом немцы писали о каких-то советских женских батальонах смерти…

А Максиму Михайловичу осталось порассказать уже совсем немного…

— В окружение мы не попали, дошли до Проскурова. Там нас накормили, работала хлебопекарня, и нам раздавали белый хлеб. Это ж Украина, там черного хлеба не пекут. До сих пор помню тот хлеб…

Что еще добавить? Подгорцы — это Львовская область, Тарнополь — Тернополь, а Проскуров — теперь город Хмельницкий. То есть за десять дней отступления мы прошли три области — Львовскую, Тернопольскую и Хмельницкую.

В Проскурове нас, танкистов, собрали, сформировали новую часть и эшелоном перебросили под Киев. И уже в те дни, может быть в дороге или уже под Киевом, попалась мне газета с обращением Сталина: «Братья и сестры…»

Конечно, в записи получилось не все так, как рассказывал Максим Михайлович. Я ведь изложил вкратце, своими словами. И когда он читал, то ему все не нравилось. А что — объяснить не мог. Быть может, странно было Максиму Михайловичу, и даже обидно, что все испытанное, пережитое и передуманное им какой-то малознакомый человек вместил в несколько компьютерных страниц. А может, просто характер у него такой… Но печатать он разрешил.

К сказанному Максимом Михайловичем добавлю еще цитату из книги «Сумерки» А. Н. Яковлева, бывшего председателя Комиссии Политбюро ЦК КПСС по реабилитации жертв политических репрессий:

«Сталин боялся армии и ненавидел ее…»

Сразу же прерву цитату, чтобы попытаться объяснить не всем нынче понятное утверждение, причины страха и ненависти Сталина к армии. К тридцатым годам в руках Сталина была огромная власть, партийный и государственный аппарат страны, сплошь его назначенцы. А Красная армия — детище Троцкого. Троцкого там признавали, боялись, уважали и в тридцатые годы еще помнили. А Сталин для армии был почти нуль. В лучшем случае относились к нему снисходительно: а, мол, при Ленине и Троцком был наркомнац… То бишь нарком по делам национальностей. Понятно, выносить такое положение Сталин не мог, Сталину нужна была своя армия. Так что о каких-либо других причинах — «вредительстве», «заговоре», «укреплении обороноспособности» — тут говорить не приходится: только личная месть, личная ненависть и стремление укрепить личную власть. Продолжу цитату:

«С середины 20-х годов Сталин дает личные указания о необходимости борьбы со «шпионами» в армии. И пошло-по-ехало…

В июле 1929 года по докладу ОГПУ принимается… решение Политбюро о контрреволюционной деятельности в оборонной промышленности…

В 1930 году была «разоблачена» заговорщическая организация в Военно-морских силах…

16 октября 1930 года… в Артиллерийском управлении приговорены к расстрелу десять руководящих работников… Тогда же «вредительские контрреволюционные организации» были ликвидированы в Военно-топографическом управлении и Управлении военных сообщений, несколько позднее — в Инженерном управлении и Военно-строительном управлении.

Во второй половине тридцатых годов органы НКВД начали массовые аресты командиров и политработников…

29 ноября 1938 года на заседании Военного совета Ворошилов заявил: «Весь 1937 и 1938 годы мы должны были беспощадно чистить свои ряды… За все время мы вычистили больше 4 десятков тысяч человек».

Среди них были 3 заместителя наркома обороны, нарком Военно-морского флота, 16 командующих военными округами, 26 их заместителей и помощников, 5 командующих флотами, 8 начальников военных академий, 25 начальников штабов округов, флотов и их заместителей, 33 командира корпуса, 76 командиров дивизий, 40 командиров бригад, 291 командир полка, два заместителя начальника Политуправления РККА, начальник Политуправления ВМФ. Из 108 членов Военного совета к ноябрю 1938 года из прежнего состава осталось только 10 человек».

Вот на каком страшном фактическом фоне надо принимать суждения простого сержанта Максима Михайловича Вершакова. И мне представляется, они многое объясняют. Во всяком случае, для меня. Офицеры, парализованные страхом репрессий. Командиры, которые боялись малейшей ответственности, боялись совершить самостоятельный поступок, даже Родину защитить боялись! Такая была система, такая была атмосфера в стране. Мне кажется, что я это понимаю, потому что шестой десяток лет живу, и кое-что застал из тех времен. А вот поймут ли мои внуки. Или для них это будет холодная история, которую рассуживать всегда легко и просто. Как раньше говорили, чужую беду руками разведу…

Но когда я заговорил об этом со своими друзьями, очень образованными, знающими, мыслящими людьми, то… был ошарашен. «Да ты что?! — удивились они хором. — Нашел о чем говорить! Существует огромная литература на эту тему, все уже сказано! А ты тут хочешь одной идеей все пересмотреть?..»

Нет, они ссылались не на пропагандистские штампы советских времен. А совсем на другие факты. Которые доказывали, что Сталин сам замышлял нападение на Германию, и с этой целью к границам были подтянуты огромные силы, военная техника, которую и вывел из строя противник упреждающим ударом… Например, даже из мемуаров советских маршалов Баграмяна и Москаленко можно сделать определенные выводы. Они открыто писали, что всего за неполных два предвоенных года в Советском Союзе было развернуто дополнительно 125 только стрелковых дивизий. Плюс к ним танковые, авиационные и других родов войск. Всего за это время, два неполных года, численность Советской армии выросла более чем в два раза. Генерал-полковник Сандалов пишет, что у советско-германской границы официально количество войсковых соединений оставалось прежним, но их численный состав был резко увеличен, иногда в несколько раз. К примеру, в каждом из известных ему пулеметно-артиллерийских батальонов вместо штатных 350–400 солдат — полторы тысячи! И уж вовсе открыто в 1991 году обнародовал планы сталинского командования заместитель начальника Генерального штаба генерал армии Гареев: «Направление сосредоточения основных усилий советским командованием выбиралось не в интересах стратегической обороны (такая операция просто не предусматривалась (! — С. Б.), а применительно совсем к другим способам действий… Главный удар на юго-западе пролегал на более выгодной местности, отрезал Германию от основных союзников, нефти, выводил наши войска во фланг и в тыл главной группировки противника…»

То есть на юго-западе планировался удар, отсекающий Германию от Румынии (нефть), Венгрии, Болгарии, Италии… И подобных свидетельств много. Но ведь об этом можно было знать и не штудируя специальных авторов и специальную литературу. И не дожидаясь времен гласности и перестройки. А прочитав, например, стихотворение Михаила Кульчицкого, датированное 1939 годом. Цитирую по памяти:

И вот опять к границам сизым

Составы тайные идут.

И коммунизм так же близок,

Как в девятнадцатом году…

Поразительная точность конкретных деталей (составы тайные) в соединении со всеобщими тогдашними мечтами романтиков о мировой революции, мировом коммунизме, о Земшарной Республике Советов… А девятнадцатый год — это первый бросок мировой революции на Запад, поход на Польшу с перспективой через Польшу на Берлин. Но тогда не получилось, «панская» Польша отбила удар армий Тухачевского… И вот — тридцать девятый год… Надо полагать, никто не вызывал юного студента Литературного института Кульчицкого в Генштаб и не говорил с ним доверительно, не делился планами советского командования. Но поэты, как чуткие локаторы, ловят то, что разлито в атмосфере. А это значит, что в атмосфере конкретного 1939 года все дышало нашей подготовкой к нападению.

А сейчас уже известны и документы… В документе Генштаба от 11 марта 1941 года есть конкретная дата: начать наступление 12 июня. (ВНИИ документоведения и архивного дела.) Почему не привели план в действие — неизвестно. Наверно, не успели подготовиться, развернуть войска. И Гитлер напал раньше…

Но наш несостоявшийся план «Барбаросса» опять же не объясняет такой масштаб и такой характер отступления. И даже тем более… Ведь если сами планировали нападение, то, значит, были готовы к войне… Почему же тогда так отступали?.. Но друзья-товарищи, собеседники мои, меня не слушали. Мои попытки сослаться на участников войны, на их оговорки и прямые суждения поднимались чуть ли не на смех. То есть опять же — объяснение найдено, все ясно и очень понятно, а суждения-рассуждения о морально-психологическом состоянии командного состава, о том, что все боялись взять ответственность и дать бой врагу на своем участке, — отвергались сходу. По-моему, никто из моих собеседников даже не вслушивался, не вдумывался. А это были люди очень образованные, мыслящие. Но теперь на их сознание давили уже другие авторитеты, другие книги, а по сути — все те же стереотипы, все те же пропагандистские штампы. И что тут бормочет Баймухаметов, ссылаясь на каких-то стариков, которые сами пережили отступление, им было уже неинтересно. То есть попытка другого взгляда исключалась заранее…