"СЕБЕ ПОЛЕГЧИТЬ…"

"СЕБЕ ПОЛЕГЧИТЬ…"

Как только в первом часу ночи на 19 января император испустил дух, в соседнем покое того же Лефортовского дворца, в котором он умирал, началось совещание членов Верховного тайного совета. Трон не должен был пустовать.

В Верховном тайном совете тогда состояло пять персон: канцлер граф Гаврила Головкин, вице-канцлер барон Остерман, князь Алексей Григорьевич Долгорукий, князь Василий Лукич Долгорукий и князь Дмитрий Михайлович Голицын.

Особенность ситуации заключалась, помимо всего прочего, в том, что в Москву на предстоящую свадьбу императора съехалось множество генералов, крупных и средних чиновников, офицеров и провинциальных дворян. К моменту смерти Петра II дворец полон был лиц разных рангов, равно как и духовенства. И членам Совета необходимо было прежде всего решить, как избирать новую царствующую особу: одним ли Верховным тайным советом или же вместе с генералитетом, военным и статским, сенаторами и высшими церковными иерархами. Во втором случае можно было бы говорить о подобии если не собора, то сословного совещания. Такая форма существовала в государственной практике Московской Руси. И в этих случаях правительство имело право приглашать участников по списку, а не объявлять выборы.

У министров Верховного совета была, таким образом, возможность собрать незамедлительно такое сословное совещание. Верховникам — и в первую голову князю Дмитрию Михайловичу — оставалось решить, насколько это целесообразно.

Беда была в том, что строго законного выхода из династического кризиса не существовало вообще. То был аналог юридического тупика 1825 года, когда оба кандидата на престол после смерти Александра I имели равные права и в то же время по букве закона этих прав не имел ни один из них.

В 1730 году претендентов было куда больше, а петровский закон о престолонаследии оказался бесполезен, ибо по нему наследника мог назначить только предшествующий государь. Петр II этого не сделал. И верховникам нужно было выбирать путь, наиболее похожий на законный.

В черновом тексте "Курса русской истории" Ключевский четко объяснил возникшие затруднения:

По завещанию Екатерины I в случае смерти Петра II без потомства и без назначения наследника престол переходил к старшей дочери Петра I Анне с ее нисходящими "десцендентами", а в подобном же случае с нею ко второй дочери — Елизавете с ее нисходящими; в завещании было говорено, что Верховный совет при своих самодержавных полномочиях не имеет права изменять этот порядок престолонаследия. Но этот "тестамент" был отступлением от закона 5 февраля 1722 года, который не предусматривал никакого, как бы сказать, политического субститута, указывал ближайшего наследника, не предустанавливая дальнейших. Притом завещание Екатерины допускало клятвопреступление: цесаревна Анна вместе с женихом своим в брачном договоре клятвенно отказалась за себя и за свое потомство от русского престола[70].

На строгий взгляд, это был именно юридический тупик. Тупик, предопределенный законом Петра I.

В 1725 году, поскольку умирающий первый император не успел назвать наследника, ситуация была точно такая же. Тогда формально выбор сделан был Сенатом, хотя фактически Екатерину посадила на трон гвардия. Сенат только оформил свершившееся.

В 1730 году единственной законной властью был Верховный совет, но и он правом выбирать или назначать царя не обладал. На практике же было два выхода — оба незаконных: либо предоставить выбор Верховному тайному совету, либо избирать государя общим собранием генералитета, сенаторов и персон первых рангов. Во втором случае никто бы не смел упрекнуть Верховный совет в узурпации ему не принадлежащих прав, но зато процедура выбора могла затянуться надолго и привести к междоусобице. Десятки военных и статских персон, раздираемые групповой и личной враждой, не обладающие достаточным представлением о государственной пользе, при отсутствии объединяющей законодательной основы, могли превратить выборы в пролог гражданской войны. Так, скорее всего, рассуждали члены Совета.

А потому министры, пригласив с собой сибирского губернатора князя Михаила Владимировича Долгорукого, ранее заседавшего в Совете, не будучи его полноправным членом, и двух фельдмаршалов — князя Василия Владимировича Долгорукого и князя Михаила Михайловича Голицына, заперлись в отдельном покое и приступили к избранию государя. Поколебавшись, они все же решили совершить этот акт сами.

По свидетельству Вестфалена, один лишь барон Остерман не пожелал принять участия в этом обсуждении "по причине, — сказал он, — что он иностранец". При этом он дал все же слово, что "соблаговолит согласиться с тем, о чем они договорятся".

Предвидели ли министры возможные последствия своего решения? Безусловно. Их дальнейшее поведение подтверждает это. Очевидно, они предпочли из двух зол меньшее. Два фельдмаршала, авторитетнейшие в армии военачальники, срочно кооптированы были в Совет, чтобы придать ему силовую устойчивость.

Существовало и еще одно обстоятельство, толкавшее наиболее активных министров на этот шаг. У князей Алексея Григорьевича и Василия Лукича Долгоруких был, как мы помним, свой авантюристический проект, а у князя Дмитрия Михайловича — уверенность, что наступила пора воплотить давно лелеемую грандиозную мечту. Все они понимали, что принять желаемое решение куда проще в узком кругу, чем на бурном вельможном и генеральском вече. Но при этом судьбу престола решали представители двух фамилий.

Проект Долгоруких был отвергнут с первых же слов. Князь Дмитрий Михайлович резко объявил "завещание покойного императора" подложным. Ясно, что постыдный заговор был ему известен заранее.

Попытку князя Василия Лукича возразить Голицыну яростно пресек князь Василий Владимирович Долгорукий. Однако при этом он предложил в государыни царицу-бабку Евдокию.

У князя Дмитрия Михайловича, однако, готова была стройная система аргументации. И если свести воедино сведения разных источников, то произнесенная им речь сводилась к следующему: "Бог, наказуя Россию за ее безмерные грехи, наипаче за усвоение чужеземных пороков, отнял у нее государя, на коем покоилась вся ее надежда". Тут князь Дмитрий Михайлович несколько покривил душой в угоду необходимой риторике, ибо он прекрасно знал чреватые тиранством изъяны характера покойного царя, как не мог он забыть и то, что сам он и его брат фельдмаршал оказались далеко не в чести к концу царствования Петра II. Но дальнейшие рассуждения князя были совершенно искренни и дальновидны.

Мужская отрасль императорского дома пресеклась, и с нею пресеклось прямое потомство Петра I. Нечего думать о его дочерях, рожденных до брака с Екатериной. Завещание же Екатерины I не может иметь для нас никакого значения. Эта женщина низкого происхождения (Голицын выразился гораздо резче, но источники сохранили смягченный вариант. — Я. Г.) не имела никакого права воссесть на российский престол, тем менее располагать короной российской.

Вот тут он походя, но бесповоротно отмел притязания отца государыни-невесты. Равно как и идею фельдмаршала Долгорукого.

Я воздаю полную дань достоинствам вдовствующей царицы (Евдокии. — Я. Г.), но она только вдова государя. Есть дочери царя, три дочери царя Ивана. Избрание старшей из них, Екатерины Ивановны, привело бы к затруднениям. Сама она добрая женщина, но ее муж, герцог мекленбургский, зол и сумасброден. Мы забываем Анну Ивановну, герцогиню курляндскую, — это умная женщина; правда, у нее тяжелый характер, но в Курляндии на нее нет неудовольствий[71].

Вестфален свидетельствует:

Фельдмаршал Долгорукий ответил ему следующим образом: "Дмитрий Михайлович, твои помыслы исходят от Бога, и родились они в сердце человека, любящего свою отчизну. Да благословит тебя Господь, и виват нашей императрице Анне Иоанновне".

Все остальные последовали его примеру, и вскоре в покоях раздался громогласный и единодушный "виват императрице Анне Иоанновне". Услышавший сие барон Остерман принялся стучать в двери, а когда ему открыли, он присоединил свой голос ко всеобщим кликам. Все это происходило около 4-х часов утра 19 января…

На кандидатуре Анны Иоанновны так легко сошлись все, как на варианте нейтральном. Фельдмаршала Долгорукого устраивало ее высокое происхождение. Князь Василий Лукич был с давних времен в добрых отношениях с герцогиней и надеялся по старой памяти приобрести на нее влияние. Фельдмаршал Голицын всецело подчинялся в политике мнениям старшего брата.

Сила идеи князя Дмитрия Михайловича заключалась в ее новизне. О кандидатуре герцогини Анны явно никто не думал. Испанский посол герцог де Лириа доносил своему двору: "Выбор герцогини обманул все ожидания… Мы никогда и не думали, чтобы корона досталась кому-нибудь другому, кроме четырех лиц… именно: царицы-бабки, принцессы Елизаветы, княжны-невесты и сына герцога Голштинского".

Князь Дмитрий Михайлович, и так-то пользовавшийся немалым авторитетом, теперь, когда он столь стремительно убедил Совет принять им предложенную и для всех неожиданную кандидатуру, стал явным лидером Совета. Очевидно, ситуация была продумана им до тонкостей, и тактика его внутри Совета оказалась безукоризненной. И он не откладывая приступил к выполнению главного своего замысла. Когда кандидатура Анны была единогласно утверждена, в том числе и Остерманом, Голицын произнес фразу, которая, с одной стороны, перекладывала всю ответственность за выбор государыни на весь Совет, с другой — открывала совершенно новый политический этап.

Князь Дмитрий Михайлович сказал: "Воля ваша — кого изволите, только надобно себе полегчить".

Вот он — момент, который едва не стал поворотным в нашей истории…

Тут впервые встрепенулся канцлер Головкин, не представлявший себе иной системы, кроме петровской: "Как это полегчить?" — "Так полегчить, чтобы воли себе прибавить", — ответил Голицын.

Любопытна реакция европейца князя Василия Лукича: "Хоть и зачнем, да не удержим этого". Он, человек вполне беспринципный, был вовсе не прочь установить английскую или шведскую систему, но сомневался в реальности замысла, сознавая тяжесть последствий возможной неудачи.

"Право, удержим!" — отвечал Голицын. Но, видя, что одни министры замкнулись в явном неприятии, а другие поражены новой неожиданностью, он не стал форсировать события, сказав только: "Будь воля ваша, только надобно, написав, послать к ее величеству пункты". Князь Дмитрий Михайлович понял, что даже тем, кто лоялен к его идее, надо дать привыкнуть к ней. Он явно ни с кем заранее не сговаривался, — разве что с братом, — чтоб не вызвать подготовленного противодействия. Но в равной степени понимал он, что мысль об ограничении самодержавия вдохновляет многих. Из тех, кто сидел рядом с ним в тот момент, он рассчитывал на двух персонажей драмы царевича Алексея — на своего брата и фельдмаршала Долгорукого.

Происходившее в других покоях дворца свидетельствует, что надежды князя Дмитрия Михайловича были отнюдь не беспочвенны.

Пока министры и фельдмаршалы, запершись, совещались и решали судьбу престола, к князю Сергею Григорьевичу Долгорукому подошел петровский генерал-прокурор, известный нам Павел Ягужинский, и, отозвав его в другую комнату, сказал: "Мне с миром беда не убыток, но долго ли нам терпеть, что нам головы секут? Теперь время, чтоб самодержавию не быть".

Мы помним, что Ягужинский был участником конфиденциального разговора с царевичем Алексеем о беззакониях самодержавия еще четырнадцать лет назад. И ясно, что и он, воспитанник самодержавной системы, ждал момента, когда можно будет сказать: "Самодержавию не быть!"

Верховники вышли к ожидавшим генералам и сенаторам и объявили о своем выборе. Все приняли его без возражений.

Но Ягужинскому не давала покоя его идея. Он подошел к князю Василию Лукичу и сказал ему, как рассказывал свидетель, "с великим желанием": "Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли!"

Василий Лукич ответил: "Говорено уже о том было, но то не надо". Он еще не представлял себе, как развернутся события через несколько минут. И эта стремительность перепадов, переливов политических красок свидетельствует о стремительности реальной игры настроений и страстей.

Первый тур князь Дмитрий Михайлович выиграл. То, что Верховный совет без всяких консультаций произвел выбор царствующей особы, было воспринято как должное. В последующие недели верховников обвиняли во всех смертных грехах, но ни разу никто не поставил под сомнение их выбор и их право на выбор.

Генералы и сенаторы стали расходиться. И тут князь Дмитрий Михайлович решил, что вторая, главная, часть задуманного им не должна быть решена келейно, в узком кругу министров-верховников. Он сам, вопреки своему обычному величественному высокомерию, пошел вслед за уходящими и часть из них вернул. Среди возвратившихся были Ягужинский и известный нам Дмитриев-Мамонов, один из столпов системы "майорских канцелярий".

Князь Дмитрий Михайлович вкратце сообщил им о своем намерении послать Анне ограничительные пункты. Как реагировали его слушатели — неизвестно.

О своих дальнейших планах Голицын, судя по всему, не сказал. Что было тяжелой ошибкой. И сутью ошибки была непоследовательность. Посвятив генералов в начальную часть своего проекта, Голицын сделал их невольными соучастниками опасного деяния, но, не пригласив их при этом к обсуждению и решению вопроса, он превратил их в пассивных заложников своей идеи. Что было для них не только опасно, но и обидно. Человеческие страсти — честолюбие, тщеславие, обида — сыграли в событиях 1730 года огромную роль.

Дмитриев-Мамонов в любом случае не поддержал бы идеи князя Дмитрия Михайловича, а вот Ягужинский готов был это сделать. Но для этого он должен был стать активным и полноправным участником действий. Ему необходима была уверенность, что в случае победы он не останется на третьих ролях, а то и вовсе в стороне от власти. Для людей типа Ягужинского идея была ценна в той степени, в какой ее реализация благотворно сказывалась на их личных судьбах. Никаких абстракций петровские "птенцы" не признавали.

Князь Дмитрий Михайлович явно колебался — привлечь генералов и сенаторов к обсуждению и утверждению его плана или поставить их перед фактом. Первое — в случае их поддержки — мощно укрепляло позиции реформаторов, но и таило в себе опасность несогласия. Если бы генералитет и статские персоны отвергли идею кондиций и дальнейших преобразований — это был бы конец.

Князь Дмитрий Михайлович, вопреки своему характеру, сделав несколько противоречащих друг другу шагов, принял второй вариант.

Он отпустил задержавшихся сановников. Они ушли недоумевающие и полные подозрений. Еще свирепее была обида тех, кого Голицын задержать не успел. Среди них был и третий российский фельдмаршал князь Юрий Трубецкой. Он отнюдь не стяжал воинских лавров, звание его было достаточно случайным, и авторитетом в армии он не пользовался. Но само это его звание могло быть использовано в случае открытого конфликта.

Как бы то ни было, князь Дмитрии Михайлович сделал выбор и принял на себя ответственность за последствия.

Это был его звездный час. Не обладая юридическим правом на высшую власть, он в тот момент был фактически первым лицом государства. Чувство призванности, жившее в нем не менее полутора десятилетий, достигло в эту ночь апогея. Окружающие поняли это.

Соответственно князь Дмитрий Михайлович и вел себя.