Глава VII БЕЛЫЙ ХАРБИН ПОМОГАЕТ ГОЛОДАЮЩИМ СОВЕТСКОЙ РОССИИ

Глава VII

БЕЛЫЙ ХАРБИН ПОМОГАЕТ ГОЛОДАЮЩИМ СОВЕТСКОЙ РОССИИ

Прежде чем перейти к изложению основного материала этой главы, следует, по-моему, предварительно все же пояснить следующее.

В самом начале 1920-х годов, еще до окончания Гражданской войны на Дальнем Востоке, обстановка в соседней Маньчжурии, в частности в Харбине, характеризовалась резким противостоянием преобладающих сил "белых" и, тем не менее, довольно влиятельных "красных".

Вынужденное в силу обстоятельств сосуществование (отнюдь не мирное!) в рамках одного крупного промышленного города двух антагонистических политических группировок не приводило к их открытой схватке только благодаря бдительному контролю над каждой из них китайских властей. Сохранялось уникальное равновесие этих противоборствующих сил, и имели место многочисленные примеры не менее удивительного смешения и взаимопроникновения идей и взглядов, ситуаций и возможностей, взаимоисключающих, казалось бы, друг друга.

Границы России и Китая были фактически открыты для движения в любом направлении: кто-то легально уезжал в Маньчжурию из находившихся под советской властью районов, кто просто бежал отсюда; кто-то из ранее бежавших возвращался на родину, другие — уезжали дальше, в заморские страны. Харбин был наводнен тысячами беженцев. Сложившаяся ситуация оказывала сильнейшее влияние и на криминогенную обстановку и в городе, и в Маньчжурии в целом, толчок к обострению которой в том или ином случае обычно давали "гастролеры", прибывавшие из советской России.

В якобы однородно "белом", по представлению некоторых авторов, Харбине в Механическом собрании торжественно праздновалась 5-я годовщина Октябрьской революции; часть пробольшевистски настроенных профсоюзов полосы отчуждения открыто взяла шефство над двумя красными забайкальскими полками; белые офицеры и солдаты формировали добровольческие отряды для поддержки вооруженной борьбы, продолжавшейся в Приморье… И, по инициативе именно "белой" стороны и при ее всемерной поддержке, с каждым месяцем набирала силу кампания помощи голодающим в советской России, в ходе которой эти "заклятые враги советской власти" развернули огромную помощь своим голодающим соотечественникам на родине. Как это все происходило?

Ранее всего в полосе отчуждения КВЖД под председательством князей Куракина и Николая Александровича Ухтомского был создан Американо-русский (международный) комитет помощи голодающим советской России. Вслед за ним, уже на местах, сразу же возникли Общественные комитеты помощи голодающим; эти организации и направили в Россию первый поток продовольствия и медикаментов.

Харбинский Общественный комитет, в состав которого вошли по одному представителю от 47 общественных организаций города, имевший подотделы на крупных станциях КВЖД, возглавил доктор А. И. Кауфман. Комитет устраивал разнообразные по тематике платные лекции и доклады, вечера и спектакли, весь сбор от которых поступал в пользу голодающих. Раздавались подписные листы — частным лицам, по магазинам, фирмам, банкам; были отпечатаны благотворительные марки достоинством в 5 и 10 коп., которые выдавались посетителям в магазинах вместо сдачи; осуществлялся сбор медикаментов, носильных вещей. От имени комитета было выпущено обращение к владельцам кинотеатров, клубов и ипподрома с просьбой об отчислении процента со сборов. Цирк Ф. Я. Изако, например, объявил о том, что с каждого ежедневного представления будет взиматься 10 %-й с рубля сбор в пользу голодающего населения России. Была организована однодневная газета "Голод", сбор материалов для которой, редактура, набор и печатание выполнялись исключительно на общественных началах. Широко использовалась и прочая "большая" печать всех политических направлений, выпускались специальные листовки.

С 1 сентября 1921 г. профсоюзы полосы отчуждения ежемесячно отчисляли Комитету 5 % заработка своих членов. За период октябрь 1921 — июнь 1922 гг. добровольные взносы железнодорожников из жалованья составили сумму в 38 905 руб., поступившую в распоряжение Центрального железнодорожного комитета помощи голодающим. Этот (третий в полосе отчуждения) комитет был создан по инициативе Б. В. Остроумова в октябре 1921 г. и возложил на свои плечи, возможно, наиболее тяжелую, непосильную для других организаций часть общей программы помощи.

Одни за другими организовывались т. н. "Недели сборов" вещей и продовольствия, жертвовали как отдельные лица, так и организации, все слои харбинского общества. Два крупных харбинских коммерсанта, экспортеры зерна, пожертвовали 30 вагонов хлеба, которые за их же счет были отправлены в Самарскую губернию. Общество домовладельцев и землевладельцев г. Харбина (председатель Общества Н. Л. Гондатти) выделило для голодающих 7 вагонов проса. Два вагона муки были получены в дар от трудящихся Сучанских каменноугольных предприятий. Все средства, полученные в праздник "Гайдифитр" 27 мая 1922 г., передали для голодающих мусульмане Маньчжурии.

В газетах были опубликованы правила отправления в Россию так называемых пищевых переводов — денег на продовольственные посылки. Деньги принимались для перевода через Американский Международный банк в Харбине и предназначались для получения в России соответствующего количества съестных продуктов. Для каждого допускался перевод в пределах 10–50 американских долларов. Одна четвертая часть пересылаемой суммы поступала в фонд помощи детям в России; на остальные три четверти: на каждые посланные 10 долл. — адресат получал на месте 50 английских фунтов белой муки, 25 фунтов риса, 20 банок консервированного молока, 10 фунтов жиров, 3 фунта сахара и 3 фунта чая. Выдавали их в советской России местные склады АРА (American Relief Administration Russian Food Remittance Department). В адрес АРА в Нью-Йорке принимал пищевые переводы в Россию и харбинский Христианский Союз молодых людей.

По всей Маньчжурии проводились "Дни медикаментов", кампании "Дети — детям", в ходе которых русские школьницы из Китая шили и посылали белье и платьица своим сверстницам в России, прочие сборы. Газета "Заря" опубликовала на своих страницах "Воззвание к хозяйкам", в котором призывала тех собирать и сушить остающиеся у них куски хлеба. Молодежь, женские организации устраивали спектакли, вечера, балы, сбор с которых целиком поступал в пользу голодающих. Только от одного такого благотворительного бала в Железнодорожном собрании чистый сбор составил 29 тыс. золотых рублей, что позволило отправить в Россию вагон продовольствия. В этом же направлении работала и специальная Театральная секция Общественного комитета.

В начале октября 1921 г. в Россию был направлен его первый продовольственный маршрут: 30 вагонов, из них 15 вагонов пшеницы, 10 вагонов крупчатки, 1 вагон какао и 4 вагона смешанного груза — чай сахар, мануфактура, обувь, одежда, белье, 36 пудов медикаментов и т. п. В целом же комитет послал из Маньчжурии в Поволжье 14 таких продовольственных поездов.

Международный комитет собрал в 1921 г. пожертвований на сумму около 12 тыс. золотых рублей. Комитет организовал в г. Маньчжурия отдел местной помощи тем голодающим, которым удалось добраться сюда из России. Их было немного, но они ежедневно получали обед и жили в бараках, рассчитанных на 200 чел. Содержались за счет комитета и 50 детей из голодающих районов.

Железнодорожный комитет направил свой первый продовольственный эшелон в Россию 22 января 1922 г. Поезд ушел с главного пассажирского пути Центрального вокзала. Его провожала громадная толпа, но ни речей, ни музыки не было. Из представителей дороги присутствовали Пушкарев, Рихтер, Сентянин. На вагонах были надписи Железнодорожного комитета, а на некоторых — названия фирм, сделавших наиболее крупные пожертвования (А/О Сунгарийских мельниц (10 вагонов муки), фирмы Касаткина и других, в том числе и китайских). Всего железнодорожники Китайской Восточной железной дороги направили в Россию, по неполным данным, 5 продовольственных маршрутов, 2 "врачебно-питательных" поезда и 1 специальный тракторный.

Первый "Врачебно-питательный поезд имени служащих, мастеровых и рабочих КВЖД" был отправлен 31 мая. Он состоял из 16 классных вагонов и 10 вагонов с продовольствием и медикаментами; в его состав входили также 4 вагона-кухни. В других находились амбулатория, аптека и койки для больных. Штат поезда составляли 25 чел., в том числе 2 врача, 3 фельдшера, 8 сестер милосердия, 8 санитаров, прислуга. С поездом уехали на работу в голодающие районы Поволжья жены двух видных харбинских железнодорожников — Елизавета Алексеевна Вуич и г-жа Теснер (имя и отчество ее установить не удалось).

В переполненном зале 1-го класса вокзала был отслужен молебен. Митрополит Харбинский и Маньчжурский Мефодий произнес прочувствованную речь о значении этого акта милосердия для голодающих.

Поезд начал свою работу с июля 1922 г., имея запасы на 3 месяца для пропитания 4 тыс. чел. ежедневно. Большую помощь оказали печи, построенные в Харбине (вагоны-пекарни). Рассчитанные на выпечку 50 пудов хлеба, они довели эту выпечку до 112 пудов в сутки. Обед выдавался в 2–4 часа ночи. Поезд открыл свой детский дом с собственным изолятором, баней. Питание детей (молоко, какао, шоколад) было лучше, чем у персонала поезда. Амбулатория этого маршрута принимала до 80 больных в сутки.

С мест в Харбин стали поступать письма с благодарностью за проявленное сочувствие, за помощь, за спасение жизни. Я уже приводил их ("Российская эмиграция в Китае", с. 180), но одно все же повторю (орфография письма сохранена):

"Дорогие спасители душ наших.

Великая вам благодарность за спасение. Души наши шагали последние шаги к близкой смерти. Как вас благодарить — Бог знает.

Дай вам Бог многое лето за спасение ваше и за ваш великолепный подарок. Через вашу великую милость люди пошли на работу, начинают забывать свою погибель. За тем извините нас темных и непрозрачных людей. Мы не знаем как вас благодарить. Спасибо, спасибо, спасибо. Будьте здоровы,

председатель Мишкинского волостного исполнительного комитета /подпись/". В июне на станцию Мишкино Омской ж. д. пришел и начал работать "Тракторный поезд имени служащих КВЖД" со своим специальным тракторным отрядом. Начальником поезда был Василий Евграфович Сентянин.

В. Е. Сентянин — старожил Харбина и старослужащий КВЖД, начальник Пенсионного отдела дороги, много сделавший для разрешения жгучего для железнодорожников вопроса о выплате уволившимся т. н. заштатных денег (пенсий). Во время кампании помощи голодающим советской России — товарищ председателя Железнодорожного комитета. Отчим крупного русского дальневосточного поэта Валерия Перелешина.

Поезд привез в Мишкино не только тракторы — новинку для сельскохозяйственной глубинки России в 20-х годах, но и большое количество продовольствия. Проработал он здесь все лето и осень (июнь—ноябрь 1922 г.).

Мишкино — на окраине Челябинской области. По какому-то удивительному совпадению мы с семьей, в составе немалого числа других целинников из Маньчжурии и Шанхая, попали по репатриации именно в эту область и проработали здесь тоже лето и осень, но 1955 года…

Но в то время, конечно, я не только не знал, но и не мог себе и представить, что 33 года назад здесь, в глубине России, самоотверженно трудились представители родной КВЖД, да еще из Харбина!..

Картину того, что делал здесь поезд имени служащих КВЖД в 20-х годах, я могу привести по информации харбинской прессы того времени.

"Заря" писала:

"В витрине Железнодорожного комитета помощи голодающим, выставленной в вестибюле Управления дороги, появились новые снимки голодных районов России. Снимки изображают картины работ тракторного отряда. Трудно себе представить, во что могли превратиться когда-то плодородные поля. Они сплошь густо заросли полынью, часто выше роста человека. Обработать эти дикие поля под силу только трактору, а не замученным лошадям и людям голодных районов.

На снимке видно, как трактор пробивается через полынные русские джунгли. Посмотреть спереди — трактора почти не видно, он до верха закрыт буйной зарослью — виден лишь один машинист, возвышающийся над машиной.

Зато где прошел трактор, остаются глубоко вспаханные и проборонованные поля. Об условиях работы дает представление целый ряд снимков.

На одном — трактор пробивается через полынь, как танк через проволочные заграждения. На другом — их несколько, один за другим, уступами, идут они, взрыхляя целину… Одни большие, сильные, с производительностью 7 десятин за 10-часовой рабочий день.

Другие — гномы, поднимающие за то же время две с половиной десятины.

Вот сельский комитет, занятый разрезыванием "поднятой" трактором пахоты безлошадным крестьянам. Вот целая гурьба ребят, забравшихся на идущие за трактором бороны. Оборванная одежда, исхудавшие лица и фигуры, но лица радостны, и в глазах счастье и надежда.

Тракторы Китайской дороги делают в России большое дело, и присланные в Харбин снимки — лучшие тому свидетельства".

В 1923 г. все направления оказываемой помощи были продолжены и дополнялись уже другими не менее важными для России работами и проектами.

Подытоживать сказанное выше трудно, да и нужно ли? Факты говорят сами за себя. Но все же скажу.

Это краткая, очень краткая, история деятельности в Китае созданных эмигрантами комитетов помощи голодающим на Родине, которая совсем недавно обошлась с ними столь жестоким образом. И это, безусловно, славные страницы истории дальневосточной русской эмиграции.

Эмиграция свято чтила старые российские традиции, одной из которых было сохранение памяти о родных усопших, забота о своих кладбищах. В Харбине их было три, и, конечно, каждый город Маньчжурии, каждая станция дороги имели свое.

Об одном из харбинских кладбищ — Старом — я уже рассказал в первой книге. Другое — Военное — находилось в Госпитальном городке.

Госпитальный городок был заложен в годы русско-японской войны. Ранее здесь располагались только путевая полуказарма и здание Дровяного разъезда.

Были разбиты улицы: Корпусная (со Свято-Иверским храмом), Траншейная, Сигнальная и Штурмовая, по которой тянулись дома КВЖД, в одном из них размещалась Психиатрическая больница доктора К. С. Фиалковского; в начале улицы стоял скромный памятник расстрелянным в 1904 г. в Харбине японским разведчикам Ч. Екогу и Т. Оку.

Константин Станиславович Фиалковский был известным в городе врачом-психиатром. Окончил медицинский факультет Киевского университета. Работал в Томской психиатрической больнице; в Маньчжурию приехал в период русско-японской войны. В 1909–1911 гг. принимал активное участие в борьбе с эпидемией легочной чумы в Харбине и Мукдене. Был приглашен в Центральную железнодорожную больницу КВЖД в качестве заведующего психиатрическим отделением в Госпитальном городке, где проработал много лет, завоевав себе глубокое уважение со стороны коллег и местного населения. Больница имела мужское и детское отделения; больных лечили передовыми для того времени методами, в том числе — трудотерапией (рукоделие, вышивание, мелкие поделки). Управляющий КВЖД Б. В. Остроумов, посещавший с осмотром больницу, неоднократно благодарил Фиалковского за отличное ведение дела.

К. С. Фиалковский — крупный общественный деятель Харбина.

Св. — Иверская церковь была построена в Госпитальном городке в 1906 г. по инициативе и на средства капитана Отдельного корпуса Заамурской пограничной Стражи и бывшего военного коменданта Харбина Ф. И. Курмея. Но в 1922 г. она сгорела дотла со всей церковной утварью. Сохранилась в неприкосновенности лишь большая икона Иверской Божией Матери. После пожара церковь помещалась в одном из домов КВЖД на Штурмовой улице.

Здесь, в Госпитальном городке, располагалось третье православное кладбище Харбина — Военное, где были погребены останки русских воинов, скончавшихся от ран и болезней во время кампании 1904–1905 годов и позднее, хоронили умерших жителей Госпитального городка. В русско-японскую войну здесь, на глухой южной окраине Харбина, находились 9-й и 15-й военные сводные госпитали Российской армии, давшие этому району города его название. В ту пору кладбище занимало большую площадь — около 5 десятин, но в последующем постепенно урезалось, так как его территория захватывалась местным китайским населением под огороды. Часть кладбища отошла под дорогу, которая прошла из Старого Харбина на Интендантский разъезд, пересекая Корпусной и Саманный городки.

Данные, находившиеся в свое время в Св. — Иверской церкви Госпитального городка, свидетельствуют, что на кладбище были братские могилы и 3755 могил русских воинов, чинов Охранной стражи и жителей Госпитального городка — русских и китайцев (700 китайских могил). На некоторых могилах стояли памятники. На кладбище была часовня, разрушившаяся со временем; вокруг сооружена ограда.

По окончании войны госпитали закончили свою работу, и кладбище перешло в ведение Заамурского округа, который и осуществлял над ним попечение. В 1920 г. порядок этот изменился. Заамурский округ был расформирован, кладбище поступило под наблюдение КВЖД. Дорога приняла на себя его содержание, наняла сторожа; кладбище оставалось ухоженным и благоустроенным.

Конец 1924 г. вносит изменения в систему его управления. Дорога под лозунгом пресловутого "паритета" переходит под фактический советский контроль, и новый ее управляющий — А. Н. Иванов признал содержание русского Военного кладбища за счет дороги совершенно излишним. Кладбище перешло в ведение Харбинского Епархиального управления и из-за недостатка у того средств постепенно приходило в запустение.

Известный перелом в судьбе кладбища наступил в 1935 г. 22 сентября епископом Ювеналием здесь впервые было совершено торжественное поминовение архиерейским служением покоящихся на кладбище русских воинов и жителей Госпитального городка. После литургии в храме городка сюда пришел крестный ход и была отслужена панихида.

Я хорошо знал пустынное, тихое, утопавшее в густой зелени Военное кладбище Госпитального городка и помню его до сих пор. Около него в глубоком прохладном глинистом ущелье протекала Модяговка; находился один из "фортов", сооруженных в 1900 г. для защиты Харбина от ихэтуаней, — четырехугольник из высоких насыпных глиняных стен со рвом перед ними, привлекавший тогда внимание мальчишек. Я часто бродил по этому, всегда производившему впечатление какой-то заброшенности, неухоженности, кладбищу. Может быть, это впечатление складывалось из-за какой-то особой тишины, сохранявшейся здесь, безлюдности, густой зелени? На Военном кладбище в 40-х годах мы, лицеисты, и другие школьники Харбина, постоянно проводили т. н. жертвенные работы по очистке территории и приведению ее в порядок…

Третье кладбище — Новое, или Успенское, — располагалось в конце Большого проспекта, на краю новогородней возвышенности. Это кладбище было самым большим и имело строгую планировку. От его решетчатых ворот, над которыми входящих встречала церковно-славянская вязь изречения из Священного Писания — "Веруяй в Мя, аще и умрет, оживет", вела широкая уходящая вглубь главная аллея, обрамленная с обеих сторон высокими тенистыми деревьями, с аркой-колокольней на ней, за которой далее стояла церковь Успения Пресвятой Богородицы. Отходящие от главной под прямым углом боковые аллеи тоже утопали в зелени. Новое кладбище было похоже на громадный сад.

Православная церковь поминает усопших шесть раз в год. Но наиболее значимый и торжественный день поминовения — это, конечно, Радоница.

Проходит Пасхальная неделя, и первый вторник после нее — как раз этот день.

Наверное, не ошибусь, если скажу, что самой оживленной и многолюдной была Радоница на Новом кладбище. В этот день сюда со всего города стекались тысячи православных харбинцев, чтобы навестить родные могилки, помянуть как положено по-русски своих дорогих умерших.

Трудно написать о том, как проходила здесь Радоница, лучше, чем это сделала Ольга Чемодакова в своей статье в "Политехнике" № 10, с. 146–147.

Действительно, все было именно так. В этот день весь Харбин был у родных могил. "Весь транспорт, который только существовал в городе, был широко использован от раннего утра и до наступающих сумерек… Из переполненных трамваев виднелись целые семьи людей; ребятишки выглядывали из окон; сидячие и стоячие пассажиры ехали с корзинками со всякой снедью, с узелочками и узелками. А в них — и цветочки, и освященные вербочки, и куличи, и крашеные яйца — покрошить на могилках и раздать нищим "на помин души". И всякая снедь для себя — ведь едут-то надолго, — посидеть, отдохнуть на скамеечках у могил и просто на траве, закусить и даже выпить".

Ряды китайцев-торговцев на подходах к кладбищу шумно предлагают цветы: искусственные, живые — срезанные и в горшочках, веночки, напитки и сладости.

"Священники, служащие панихиды на могилках; несущиеся со всех сторон их возгласы: "Христос Воскресе из мертвых", "Смертию смерть поправ", "Вечная память…", ветер приносит дымок ладана… Пряный запах черемухи и какой-то остро пахнущей травы перемешивается с дымом ладана, а возгласы детей и окрики взрослых — с пением пасхальных молитв на могилах". Наполненное этими звуками и запахами, кладбище как будто оживает…

А там, за противоположной от входа его стороной, через улицу, располагались такие же тенистые и ухоженные католическое, лютеранское, мусульманское и еврейское кладбища. Но там сегодня — обычная тишина и покой.

К вечеру на большой поляне служилась Вселенская панихида.

Еще большее оживление царило здесь в те годы, когда православная Радоница совпадала с китайским праздником поминовения усопших в соседнем с Новым кладбищем китайском монастыре Цзилэсы.

В этот день сюда отправляются, — писала газета "Время", — десятки тысяч китайцев. Возле храма сооружаются многочисленные циновочные балаганы, цирки, киоски и рестораны, представляющие собой отделения харбинских и фуцзядяньских ресторанов; все это открывается около храма только на время торжественного празднования и поминовения духов усопших родственников и предков.

Оживление наступает задолго до торжественного часа. Принимаются решительные меры по регулировке движения, которое осложняется телегами крестьян, прибывающих на праздник из окрестных деревень. Вокруг храма вырастает огромный базар и целая улочка этих походных ресторанов, пользующихся огромной популярностью. Циновочные стены всех заведений оказываются в конце празднества почти сплошь обклеенными квадратиками ритуальной желтой бумаги, с соответствующими изречениями, которую поминающие специально покупают для своих целей.

Картина этого праздника, которую я видел всего один раз, была колоритнейшая и запомнилась на всю жизнь…

Однако пора вернуться к рассказу о том, что еще происходило в это время в полосе отчуждения КВЖД, к Харбину в канун его юбилея и к рассказу моего отца о студенческих годах, в частности, об учебном процессе в Харбинском политехническом институте.

Отец — выпускник ХПИ 1925 года, а в 1951–1955 гг. — заведующий кафедрой начертательной геометрии и графики института — так вспоминает о годах своей учебы:

"В 1921 г. после окончания Харбинского Коммерческого училища я, с группой абитуриентов, с которыми я раньше не был знаком (они были из разных городов России), поступил на второй курс Дорожно-строительного отделения Русско-китайского техникума в г. Харбине.

Среди поступивших были: Володя Яценко-Хмелевский, Леон Будагиан, Миша и Сережа Покровские. Со всеми у меня создались отличные отношения, но полностью моими друзьями стали М. и С. Покровские. Дружба эта сохранилась и до сих пор, хотя я и они живем на разных континентах. Все мои новые товарищи принимали то или иное участие в гражданской войне и поэтому 2–3 года были для них потеряны в отношении учебы. Так что я оказался самым младшим в группе.

При открытии техникума уже имелась перспектива создания Политехнического института. Это и осуществилось 2 апреля 1922 г.

Для Дорожно-строительного отделения заранее была предусмотрена программа Петербургского института инженеров путей сообщения. Естественно поэтому, что после учреждения института программа курсов III и IV была значительно перегружена, что было необходимо для возможности выполнения полной программы института путей сообщения.

С самого начала была принята курсовая система, а не зачетная. Она состояла в том, что в течение учебного года проводились три обязательных так называемых репетиции и четвертым был экзамен при окончании учебного года. На репетициях проверялись знания студентов за прошедший период учебы. Оценки знаний на репетициях имели большое значение при определении годового балла. Совершенно очевидно, что такая система заставляла студента работать добросовестно и укрепляла его знания по дисциплинам.

С гордостью поэтому можно отметить успехи инженеров нашего института в их практической деятельности — почти всегда и везде отмечалась работоспособность и эрудиция наших инженеров.

Итак, после вступления в число студентов мы начали наше знакомство с профессорско-преподавательским составом.

Алексей Алексеевич Щелков — директор техникума, а затем и института — энергичный мужчина и отличный преподаватель, он увлек нас геодезией и с самого начала покорил следующими словами, сказанными с большой экспрессией: "Наша цель — дать вам полные и прочные знания по всем дисциплинам! С вашей помощью это будет достигнуто, и вы в будущем убедитесь в этом! Твердые знания, которые вы приобретете, любого вашего противника уложат на обе лопатки!"

Помощником директора по учебной части и начальником учебных механических мастерских был инженер Савельев. Производил очень благоприятное впечатление своей интеллигентностью. Он же читал "Технологию дерева и металла".

Инженер Владимир Оскарович Фрейберг (его имя находилось и, вероятно, находится на золотой доске Института инженеров путей сообщения имени Александра I) читал нам дифференциальное исчисление. Математика вообще давалась мне легко, так было и с дифференциальным исчислением, тем более, что основы его мы проходили в Коммерческом училище.

В дальнейшем "Интегралы" нам читал профессор Федор Николаевич Индриксон. Для меня было большим удовольствием решать интегралы всякими способами. Сохранились у меня решения 110 интегралов. Сохранились также (еще от Коммерческого училища) решения всех геометрических задач по планиметрии и стереометрии по задачникам Рыбкина.

Инженер Георгий Антонович Падувани читал нам "Обыкновенные дороги".

Инженер Сергей Николаевич Дружинин преподавал "Рисование". Он закончил институт в Дармштадте в Германии. С ним мне пришлось повстречаться еще раз в 1938 году в фирме "Лотар Маркс" в Мукдене (в теперешнем Шэньяне). Обстоятельства сложились так, что после смерти главного инженера фирмы В. Паличека я, будучи производителем работ фирмы в Синьцзине (Чанчуне), был вызван в Мукден для временной замены Паличека.

Нужны были технические расчеты и сметы на новые работы, а это лежало на обязанностях главного инженера. К Марксу приехали несколько инженеров, и в их числе инженер Дружинин, претендующие на должность главного инженера. Вскоре из всех приехавших остался только Дружинин, и мои сослуживцы по фирме считали, что он и будет главным инженером, причем говорили мне: "Эх, Василий Георгиевич, ничего вы не предприняли, чтобы остаться главным инженером!" На эти упреки я резонно отвечал: "А что мне следовало делать? Пойти к Марксу и сказать — "назначьте меня"?! Нужно сказать, что все происходившее меня не очень волновало. Да и оно скоро закончилось: Дружинин уехал, а Маркс назначил меня. В этой должности я пробыл до конца 1941 г. — до момента закрытия фирмы, просуществовавшей в Китае 35 лет.

Инженер Юрий Осипович Григорович (профессор с 1946 г.) — после сообщения нам "Норм проектирования искусственных сооружений" руководил проектированием нашей первой "настоящей", как мы говорили, технической работы — железнодорожной мостовой балки со сплошной стенкой.

Павел Фаддеевич Козловский — декан Дорожно-строительного отделения, учил нас изысканиям и постройке железных дорог.

Павел Николаевич Радищев — наш кумир, образец изумительной манеры передать все сложное очень просто и наглядно.

Вначале с ним изучали начертательную геометрию. Его способ изложения этой, как будто и простой, но основанной на абсолютном понимании, науки, остался со мной навсегда! И в будущем, когда через 25 лет, в 1951 г., я был организатором и первым заведующим Кафедрой начертательной геометрии и графики в Харбинском политехническом институте, я целиком воспринял "радищевскую" манеру изложения этой науки — и очень удачно!

В дальнейшем П. Н. читал нам статику сооружений и мосты. Читал великолепно!

Его эрудиция изумляла! Как-то мы, не найдя нужного нам ответа ни у Патона, ни у Передерия, обратились к Ю. О. Григоровичу. Он тоже не смог удовлетворить нашу любознательность и сказал: "Поговорите с Павлом Николаевичем — если и он не знает, то уж никто не знает!" П. Н. — знал!

Как-то в одном из примеров расчета мостов М. Покровский и я не могли расшифровать фигурирующие там "4 сантиметра". Пошли к П. Н. Выслушав нас, он сказал: "Это очень просто!" И буквально за полминуты словами и своими выразительными руками объяснил, в чем дело. Мне и Мише оставалось только изумленно переглянуться.

Профессор был страстным меломаном, часто посещал харбинскую русскую оперу, сам недурно играл на балалайке. Вспоминается такой эпизод. Однажды в перерыве между парными лекциями мы задержали П. Н. своими вопросами, а потом под впечатлением увиденной вчера "Аиды" с участием нашей любимицы Марии Васильевны Теодориди и зная, что П. Н. любит музыку, поделились с ним своими восторгами. "Да, — сказал П. Н., — голос у нее великолепный, но так трудно видеть ее Аидой, ведь она все же — вот", и он руками изобразил что-то кубическое! А мы, как-то никогда не обращавшие внимания на фигуру Марии Васильевны и только восторгавшиеся ее сильнейшим и красивейшим драматическим сопрано, вдруг поняли, что М. В., действительно, как говорят, "кругом шестнадцать"! Но это открытие нисколько не изменило нашего отношения к М. В.

Инженер Митрофан Павлович Извеков читал нам "Паровые машины" и "Паровозы". Читал интересно, но нам, строителям, "эта механика" казалась такой далекой!

Профессор Семен Николаевич Петров разъяснял нам все таинства знаменитого и такого важного инженеру предмета, как "Сопромат"! И разъяснял просто отлично!

Пришлось опять заниматься химией, только в значительно большем объеме, чем это было в средней школе! Чтобы знать химию, ее нужно было полюбить хотя бы на время! И как это было трудно, несмотря на то, что наш лектор доцент Григорий Александрович Житов делал для этого все! И делал блестяще!

Инженер Михаил Дмитриевич Глебов читал нам "Орошение и осушение". Изложение было очень интересным и новым в то время, а мы интуитивно чувствовали огромную и блестящую будущность этой науки.

Владимир Андреевич Барри (профессор в 1946 г.) — первый в России "железобетонщик". Он научил, в частности, меня не только "понимать" железобетон, но и навсегда полюбить его, относиться к нему как к живому существу! Интуитивно чувствовать многое, с ним связанное.

Николай Капитонович Пафнутьев знакомил нас с "Деталями машин". Это был специалист высочайшего класса! Мы признавали это, но предметом не восторгались.

Владимир Николаевич Флеров, милейший человек, читал нам "Элеваторы и канатные дороги". Интересной особенностью его лекций было: при указании размеров чего-нибудь он обязательно прикидывал этот размер соответствующим расстоянием между своими руками, говоря, например: "Ну, скажем, 30 сантиметров", — при этом всегда старался быть, в этом наглядном изображении длины, очень точным!

Леонид Александрович Устругов очень хорошо посвящал нас в сложное железнодорожное дело, читая курс "Железные дороги". Бывший Начальник департамента казенных железных дорог до революции, он после революции был министром путей сообщения в Сибирском правительстве. Его называли "Энциклопедией железных дорог", и я считаю это вполне оправданным. Мы, студенты, между собой называли его "в отношении длины" потому, что это выражение у него, как у других "так сказать", почему-то употреблялось им по самым разным поводам!

Читая нам раздел "Расчет верхнего строения железнодорожного полотна", он избрал систему расчета, где силы снабжались самыми разнообразными индексами, например, "Р" с комой (с запятой), "М" с двумя комами и т. д. Это затемняло общую картину и осложняло понимание. В перерыве между парными лекциями мы, несколько студентов, начали сравнивать только что прочитанную часть расчета с таким же расчетом, прочитанным нам по "Статике" П. Н. Радищевым. Там, как всегда, все было просто (!) и понятно. Л. А., остававшийся в аудитории, подошел к нам и заинтересовался методом расчета "по Радищеву". Он просматривал расчет минут 10–15 после начала уже следующей лекции, а потом сказал: "Метод расчета очень интересен, не буду возражать, если он будет применяться в ваших ответах".

Леонид Александрович неоднократно говорил нам, что мы, русские, слабо представляем себе отрезки времени (часов) и плохо используем время! Рассказал о случае с ним во Франции, который заставил его чуть ли не впервые задуматься о времени всерьез. "Приехав на вокзал, почти (как мне казалось!) к самому отходу поезда, я очень волновался и торопил моего носильщика. Тот удивленно взглянул на меня и сказал: "Мсье, ведь до отхода поезда еще две минуты!"

Репатриировался после продажи КВЖД в 1935 г. в СССР, был необоснованно репрессирован в 1937 г. и погиб в лагере.

Сергей Александрович Савин (профессор с 1946 г.) прочитал нам большой и великолепный курс "Аналитической геометрии". Он обычно начинал лекцию, едва прикрыв за собой дверь в аудиторию. И дальше все 45 минут — только формулы, без каких-либо посторонних отвлечений, и после перерыва опять такие же 45 минут! Во время лекции задумываться над материалом не было времени, поэтому совершенно необходимо было разбираться с материалом в ближайшее же время после лекции.

До преподавательской деятельности С. А. был исполняющим обязанности Управляющего Амурской ж. д. и строителем знаменитого железнодорожного моста через реку Амур. Симпатичнейший и образованнейший человек, он, по непонятной странности, говорил вместо "теперь" — "тетерь". Ну, и это, конечно, было поводом различных шуток среди студентов! Николай Семенович Кислицын основательно знакомил нас с "Водяными сообщениями" и "Портовыми сооружениями". Лекции привлекали внимание новизной и необычностью материала. Мне, в частности, эти науки пригодились в 1948 г., когда в Проектной конторе Китайско-Чанчуньской ж. д. пришлось разрабатывать защитные меры против бушующей иногда р. Сунгари около Харбина.

Если мы иногда просили Н. С. рассказать что-нибудь из его богатой в прошлом деятельности, он обычно начинал: "Когда я был молодым…"

Дмитрий Александрович Борейко — до революции начальник Гатчинской авиационной школы — читал нам "Основания и фундаменты". На Электромеханическом отделении он читал теоретическую механику и неоднократно, как передавали нам студенты, говорил, что мы (т. е. строители) не знаем теоретической механики, которую нам читал профессор Н. М. Обухов, и что он, Д. А., докажет это. Зная его как интересного лектора, оживлявшего лекции юмористическими вставками, мы не придавали значения этим разговорам. Но в действительности, на экзамене эти "угрозы" были им применены! Причем, как мне кажется, даже не "со зла", а просто из желания порисоваться и показать "вот, дескать, я какой!".

На экзамене Н. М. Обухов был экзаменатором, а П. Н. Радищев и Д. А. Борейко — ассистенты. Между прочим, мы знали, что П. Н. Радищев не любит Д. А. Борейко. На вопрос "Кто желает отвечать?", как это часто бывало, вышли братья М. и С. Покровские и я. Нами в этих случаях всегда руководило желание ответить как можно раньше, покуда свежа голова и бодрое настроение. Подготовившийся к ответу М. Покровский получил у Н. М. "5", у П. Н. тоже "5", а попав на ответ к Д. А. Борейко, получает "2"!

То же точно повторяется и со мной! Расстроенный этой абсолютно несправедливой неожиданностью, я, как говорили потом студенты, "пошел красными пятнами". Я заметил полнейшее недоумение корректнейшего Н. М. Обухова и изумление П. Н. Радищева!

Это придало мне смелости ("мое дело правое!"), и я, встав, обратился к Н. М. Обухову: "Господин профессор, я считаю оценку инженера Борейко совершенно несправедливой и предвзятой и прошу о совместной проверке моих ответов инженеру Борейко!"

Д. А. Борейко при моих словах картинно поднял одну бровь, Н. М. Обухов как-то облегченно заволновался и, идя ко мне со стаканом воды, говорил: "Пожалуйста, успокойтесь, вот, выпейте воды!" П. Н. Радищев удовлетворенно усмехнулся и повел своими мощными плечами!

Тут же, после краткого совещания, П. Н. пошел с оценками к директору института, а Н. М. продолжил экзамен. Минут через 10 П. Н. вернулся, и было объявлено, что М. Покровский и я получают среднюю экзаменационную оценку — "4 1/2". Мы ушли, а дальше все шло как "по маслу" — Д. А. Борейко никому не ставил меньше "4".

Когда, почти 16 лет спустя, я работал главным инженером в фирме "Лотар Маркс", а Д. А. был принят на работу в конструкторский отдел фирмы, я напомнил (конечно, беззлобно!) ему этот случай, но он сказал, что не помнит его!

Федор Федорович Ильин — инженер-архитектор, в сферу его педагогической деятельности входили важные для нас, строителей, дисциплины: Строительное искусство, Архитектура, Архитектурные формы, Отопление и вентиляция, Водоснабжение и канализация. Перечень этих дисциплин показывает, какая ответственность возлагалась на Ф. Ф., и говорит о его работоспособности. И действительно, курсы читал он четко, чертил на доске просто мастерски, но создал какую-то невидимую границу в отношениях со студентами, я сказал бы, лишенную сердечности и простоты. Студенты уважали его, но не очень любили и в разговорах между собой называли "Фе-фа". Когда он курил, например, обращаться к нему с вопросами было бесполезно, на обращение следовал краткий ответ — "Я занят". Он был очень требователен к студентам, но его требования были справедливы. И вот с ним у меня с первых же шагов сложились "натянутые" отношения. Дело было в том, что на практических занятиях по строительному искусству Ф. Ф. требовал, чтобы задания выполнялись тут же — в аудитории. Я же снимал эскиз по заданию и чистовое вычерчивание делал дома. Конечно, это было не очень умно, я не экономил время, но я считал, что дома я могу выполнить работу аккуратно и чисто! Так я и продолжал не выполнять требования Ф. Ф., хотя студенты и говорили мне, что Ф.Ф. припомнит мне это! Первый "укол" я получил, когда мы перешли к более сложным заданиям по строительному искусству, — мое задание было "Запроектировать общественную уборную на 6 очков". Все студенты хохотали, а я почувствовал себя не очень уютно! Стало ясно, что на экзамене мне будет "жарко". И действительно, на экзамене Ф. Ф. спрашивал меня полный час и "выжал из меня все соки". Получил я "4" и решил, что больше "умничать" не буду. Потом, когда сдавалась "Архитектура", отношения у нас были уже более или менее нормальные, и хотя Ф. Ф. "гонял" меня по всему курсу, все же поставил "5".

"Торговлю Дальнего Востока" и "Политическую экономию" преподавал Коробов. Организацию счетоводства и промышленности — Якубов. Английский язык — Здыб.

О преподавателях остается сказать немного, поэтому отмечу несколько случаев из студенческой жизни.

К началу третьего курса у нас прибавились три студента: Петя Щелков (сын директор института), Борис Дистерло и Вася Агуров. Теперь с нами и "новичками" образовалась группа в 8 человек, а всего на курсе стало 16 чел. Вновь поступившие оказались отличными парнями! Правда, Вася Агуров, будучи в свое время студентом Института путей сообщения в Петрограде, после поступления к нам вначале "фасонил". Но это прошло после того, как на первой же репетиции по "Статике сооружений" П. Н. Радищев, "раскусивший" Васю, сказал ему: "Да, это Вы плохо представляете себе!" И поставил ему двойку! В будущем наша группа в 8 чел. оказалась как бы "ударной".

Теперь хочется особо поговорить об ученом, профессоре Николае Михайловиче Обухове. По образованию он был: инженером-механиком, инженером-гидравликом, инженером-электриком! — окончил три института! Вскоре после приезда из России он был назначен деканом Электромеханического отделения. У нас читал: Теоретическую механику, Гидравлику и гидравлические двигатели, Электротехнику слабых и сильных токов. Блестяще эрудированный лектор!

Вне стен института мне пришлось слушать его лекцию о р. Ангаре, в исследовании которой он принимал непосредственное участие. Лекция была в 1922 году, и теперь нужно просто поражаться всем данным и особенно его прогнозам о будущем этой реки! Тогда же все было просто откровением!

Деликатный и обаятельный человек — таким он остался в нашей памяти!

Хочется отметить его особую роль в одном случае. Я говорил уже о том, что в связи с преобразованием техникума в институт третий курс и особенно четвертый весной 1924 г. оказались сильно перегруженными.

На IV курсе намечены были следующие курсовые работы: расчеты и проектирование сквозной металлической фермы, деревянной фермы Гау, железобетонного железнодорожного моста, набережной на свайном основании, вычерчивание классических архитектурных ордеров, расчет кольцевой распределительной сети части города (водоснабжение), краткие расчеты водяного и парового отопления и центральной вентиляции, эскизные проекты каменной и земляной плотины и расчет шлюзных ворот (Водяные сообщения).

Мои друзья, Миша и Сережа Покровские, и я начали планомерное выполнение курсовых работ с самого начала учебного года — с расчета сквозной фермы, попутно работая и над другими проектами. Работали напряженно, и к концу февраля у нас выполнено было многое. Другие же ребята начал раскачку только после Нового года и поэтому оказались в очень затруднительном положении.

Наш курсовой староста Володя Яценко-Хмелевский сказал нам, что так как курс не может справиться со всеми работами, то решено обратиться в деканат с просьбой об отмене части курсовых работ. Мы трое ответили, что будем протестовать против отмены работ, так как считаем, что в институте нужно получать максимум всяких знаний. Заявление в деканат все же было сделано, и декан П. Ф. Козловский начал тщательную проверку степени выполнения работ — для доклада Академическому совету института.

И вот что сказал нам после заседания совета Петя Щелков (как я уже говорил, сын директора института), славный и замечательно толковый парень, но с небольшой ленцой: "Батька рассказал мне, что было на совете. После доклада П. Ф. и обсуждений, когда большинство склонялось к тому, чтобы отменить часть работ, Н. М. Обухов (декан Электромеханического факультета) спросил: "А сколько сделано у студентов Покровских и Мелихова?"

П. Ф. ответил, что 75 % (у других было 15–25 %). На это Н. М. сказал: "Я бываю три раза в неделю в опере и постоянно вижу там этих студентов. Если другие студенты танцевали в это время, то и они могли выполнить задания. Я считаю, что никаких поблажек не должно быть!" Мнение Н. М. оказалось решающим…

Через день приказ по институту объявил, что все работы IV курса должны быть выполнены к 15 апреля. Не выполнившие не будут допущены к курсовым экзаменам (т. е. оставлены на "второй год"). Ребята дневали и ночевали в институте, а все задания выполнили! Все обошлось благополучно. Нужно сказать, что наша, сама по себе сложившаяся группа в восемь студентов успешно сдала и курсовые работы, и экзамены".

Это, конечно, лишь краткие выписки из воспоминаний моего отца, посвященных его юности и учебе в ХПИ, который он окончил всего 22 лет от роду. Однако и они, вполне объективно, рисуют русскую профессуру, стоявшую 80 лет тому назад у истоков сегодняшнего Харбинского технологического института, как цвет русской интеллигенции, как высокообразованных, добросовестно относившихся к своему нелегкому труду людей, людей всесторонне развитых, не чуждых литературе и искусству. Самое же главное, на мой взгляд, это то, что они высоко несли за рубежом знамя передовой русской технической мысли, заложили славные традиции Харбинского политехнического института и других вузов Китая и внесли тем самым свой вклад в русско-китайское и советско-китайское сотрудничество. Забывать об этом — недостойно.

Но посетивший институт в 2000 году — в год его 80-летия — наш соотечественник, тоже выпускник ХПИ, Петр Зверев с горечью отмечает в своем отчете, что "остался на душе осадок: ни в одном выступлении не была отмечена роль и инициатива по созданию ХПИ виднейших представителей России" (см.: Зверев П. 80-летний юбилей ХПИ // НСМ, июнь 2000, № 76, с. 2). То же относится, замечу, до сих пор и к экспозиции Музея ХПИ, который я посетил еще в 1990 г.

Русскими, китайскими и японскими историками должна быть написана правдивая книга "Харбинский политехнический институт". Это должна быть и объективная книга. Китайская народная мудрость говорит: "Когда пьешь воду, не забывай об источнике!" Нельзя, стыдно для сегодняшней китайской администрации ХТИ "забывать", что прочная основа этого высшего учебного заведения — сегодняшней славы Китая — была заложена в 1920 г. именно русской администрацией и русской профессурой. И преподавание в нем, пока эти профессора не подготовили себе китайскую смену, тоже добрых два десятка лет велось на русском языке, и только с 1954–1955 гг. перешло на китайский.

В 1937–1945 гг., когда институт находился в японских руках, он тоже не стоял на месте и развивался. Его окончили многие японские и китайские студенты. Вот почему сегодня на всех торжествах института японская делегация — самая большая.