Глава 15. ТОКИЙСКАЯ СЛЕДСТВЕННАЯ ТЮРЬМА

Глава 15. ТОКИЙСКАЯ СЛЕДСТВЕННАЯ ТЮРЬМА

Как мне хотелось улететь с этими воробьями в небеса Сибири!

Зорге, в тюрьме Сугамо

Так исторически сложилось, что судебная процедура в Японии еще со времен эры Мейдзи испытала на себе глубокое влияние юридической системы Франции. Позднее, в первой половине двадцатого столетия, и до самых реформ оккупационного периода определяющим становится влияние германской судебной системы. Кодекс наказаний 1907 года и Кодекс судебной процедуры (действовавший с 1923 по 1948 год) основывались на соответствующих германских кодексах и исповедовали то, что можно было назвать «полуобвинительным принципом».

Другими словами, любого подозреваемого, находившегося в заключении в полиции, могло ожидать долгое следствие, а уж насколько долгое — это зависело от тяжести и сложности предполагаемого преступления. В серьезных случаях допросы обвиняемого могли продолжаться год и более, а сам по себе суд зачастую был не более, чем пустой формальностью, когда председательствующий и его коллеги задавали подсудимым несколько вопросов утвердительного характера и предоставляли адвокату некоторую возможность для защиты.

В случае если выдвигались серьезные обвинения, следствие, предшествующее суду, проходило три последовательные стадии: следствие в полиции, следствие, проводимое прокурором, и следствие, проводимое предварительным судом. Как правило, первая стадия проходила в полицейском участке, вторая — в тюрьме предварительного заключения (или в следственной тюрьме), а вот третья — в окружном суде. И если первая и вторая стадии расследования могли частично пересекаться, то следствие предварительного суда не могло начаться до тех пор, пока прокурор не закончит свое расследование.

Ключевой фигурой всего процесса следствия от ареста до вынесения окончательного приговора был прокурор. Предполагалость, что уже следствие в полиции проходило под его руководством и именно он решал, доводить или нет дело до предварительного суда. Ибо последний, как правило, в большей степени занимался повторением проведенных ранее допросов. Подобно прокурору, предварительный суд расследовал не только факты, относящиеся к данному делу, но также — как писал один знаток — и «те субъективные и психологические составляющие преступления, которые часто могут быть точно доказаны лишь заявлением самого обвиняемого о них». Однако предварительный суд, допрашивая обвиняемого, исходит из заключения, представленного прокурором, и в ходе суда прокурор сидит выше обвиняемого и его адвоката, что фактически ставит его на одинаковый уровень с председателем суда.

По своему статусу прокурор и в самом деле был едва ли ниже судьи. Они получали почти одинаковую зарплату, однако именно у прокурора было больше шансов продвинуться по службе, количество высокооплачиваемых должностей на обеих ветвях юридической профессии было почти одинаковым, однако судей было намного больше, чем прокуроров.

Что касается защитников, их в целом считали людьми подчиненными по отношению к судьям или прокурорам. В уголовном деле защитник не имел никаких фактических прав в ходе всего долгого процесса следствия, и его функции были значительно урезаны. Редко, когда он пробовал «прощупать»» дело, не идя дальше того, чтобы узнавать факты у своего подзащитного. Он также расспрашивал родственников и друзей обвиняемого, пытаясь получить данные, которые можно было бы представить в суде в качестве смягчающего обстоятельства. Почти во всех случаях целью защитника было добиться вынесения его клиенту более мягкого приговора или, самое лучшее, приговора с отсрочкой исполнения.

Прокурором, непосредственно отвечавшим за следствие по делу Зорге, был назначен Йосикава Мицусада из Идеологического департамента Управления прокуратуры токийского окружного суда[113]. Прокурору Йосикаве было тридцать четыре года — он был на двенадцать лет моложе Зорге. Для японца он был довольно развит физически: широкий в кости, чуть выше среднего роста. Его продолговатое лицо с твердо сжатым ртом и резко очер-ценными скулами говорило о характере решительном и независимом.

Йосикава чрезвычайно хорошо разбирался в вопросах текущей политики и экономики, включая марксизм. Ходили слухи, что он и сам был марксистом, еще будучи студентом Токийского императорского университета, вскоре после окончания которого он написал исчерпывающее исследование Рисового бунта 1918 года.

Переводчиком был назначен профессор Икома, преподаватель немецкого языка в Токийской школе иностранных языков, и оставался им на протяжении всего процесса по делу Зорге. Описывая Йосикаву того времени, Икома пишет о его моложавой внешности, однако добавляет: «Он уже успел приобрести многие из характерных черт прокурора идеологического департамента и на допросах с большим мастерством чередовал жесткие и мягкие подходы в отношении к подследственному. Похоже, что и сам Зорге до некоторой степени восхищался им».

Как мы видели, в полицейском участке Ториизака Зорге продержали совсем недолго. Первая стадия расследования — допросы в полиции — началась в следственной тюрьме, которая была частью тюрьмы Сугамо, расположенной в северном пригороде Токио.

В течение первых нескольких дней Особой высшей полиции под руководством Йосикавы и других прокуроров не удалось вытянуть из Зорге никаких признаний того, что он работал на Советский Союз или Коминтерн, ибо Зорге с самого начала подтвердил, что занимался сбором секретной информации, однако настаивал, что работал на германского посла, а не на русских, и потому снова и снова требовал свидания с генералом Оттом.

Утверждение, что он шпионил для Отта, было изобретательным и остроумным и, в конечном итоге, не таким уж неправдоподобным. Возможно, Зорге мог питать слабую надежду, что его требование будет удовлетворено. Но даже если и так, его позиция все равно по-прежнему оставалась уязвимой, но уже не отчаянной. Он знал, что приближается война на Тихом океане. Фактически было уже твердо решено, что очень скоро Япония станет сражаться бок о бок с Германией против Англии и Голландии. Но если, что казалось весьма вероятным, Япония поднимет оружие не только против Англии и Нидерландов, но и против Соединенных Штатов, будут ли Гитлер и Муссолини соблюдать свои обязательства по Пакту о тройственном союзе? Объявят ли они войну Америке? Таков был главный вопрос, который Япония не уставала задавать себе и своим союзникам по оси.

И Зорге непременно должна была приходить в голову мысль, что в тот момент, когда их отношения с Америкой были близки к разрыву, японцы не будут так глупы, чтобы рисковать оскорблять германское посольство. Арестовать важного германского корреспондента, занимающего полуофициальный пост в германском посольстве, — это одно, а вот отказать германскому посольству в любых контактах с ним — это совсем другое.

Зорге был арестован 18 октября, в субботу утром. Наступил понедельник, но по-прежнему не было ни намека на то, что ему позволят встретиться с Оттом или с кем-либо еще из посольства, и с каждым часом росла мучительная вероятность того, что следователи говорили правду, утверждая, что у них имеются убийственные доказательства против арестованного. В чем бы ни признались Одзаки и Мияги и какой бы документальный материал ни был найден в их домах, все можно было отнести к разведданным, собранным для посла Отта. Слабыми звеньями, с точки зрения Зорге, были Клаузен и Вукелич — особенно первый. Очень многое зависело от того, обнаружен ли радиопередатчик Клаузена, и если да, то где. По словам одного из источников, Клаузен стал давать показания сразу в день ареста, 18 октября. Йосикава, однако, вспоминает, что Клаузен признался во всем лишь «на третий или четвертый день после ареста». Другими словами, во вторник 21 октября или в среду 22 октября[114].

В заявлении, подготовленном, когда следствие в полиции подошло к концу, Клаузен, говоря о Зорге, заметил, что это был «человек, который не смог выдержать некоторых условий».

«Я считаю, поскольку это очевидно, что после ареста он сказал все. Если бы в момент ареста он остался твердым коммунистом, он придержал бы язык и не говорил всего».

Нет сомнения, что полиции удалось убедить Клаузена, чтобы подвигнуть и его рассказать все, что Зорге сразу сознался во всем, как только его арестовали. Но представляется маловероятным, что Макс Клаузен нашел бы в себе смелость добровольно делать подобные высказывания, если бы сам он не оказал не более, чем символическое сопротивление следователям в период, последовавший сразу после его ареста. В таком случае вполне возможно, что он молчал до 22 или 23 октября. Что же касается Вукелича, то сохранившиеся скудные данные дают основание предполагать, что он сознался во всем после Клаузена.

Прокуроры хотели получить признание Зорге, в виновности которого они не сомневались — и не без основания, — прежде чем позволить ему встретиться с генералом Оттом. И они действительно сделали все, чтобы такая встреча никогда не состоялась. Однако их заставили. Столкнувшись с кризисом первой величины в отношениях с Соединенными Штатами, новый премьер-министр генерал-лейтенант Тодзио в ответ на прямое обращение германского посла почувствовал настоятельную необходимость убедить министра юстиции позволить Отту увидеться с Зорге.

Тодзио, хотя и не был тогда диктатором, но обладал в то время чрезвычайной властью, поскольку в октябре 1941 года был не только премьер-министром, но и занимал посты министра внутренних дел и министра обороны. Однако чиновники японской юстиции, включая, конечно, и Управление прокуратуры, сформировали, начиная с конца девятнадцатого века, традицию стойкой независимости. Они даже несколько демонстративно не поддавались политическому давлению[115].

Вот эту-то стойкую профессиональную независимость японской юстиции Зорге, к сожалению, недооценил, когда рассчитывал, что соображения дипломатического характера вынудят японские власти принять вмешательство Отта в дело Зорге. Однако Министерство юстиции в Токио никогда не склоняло головы перед Министерством иностранных дел.

Когда впоследствии прокуроры пусть неохотно, но пришли к согласию предоставить Отту возможность увидеться с Зорге, они уже были уверены, что встреча эта должна быть столь краткой и так обставлена формальностями, что утратит всякий смысл.

Прокурор Йосикава вспоминает, какие ограничения должны были соблюдаться во время этой встречи:

«Я установил следующие условия встречи:

(1) Никаких упоминаний о деле, по которому идет следствие.

(2) Я должен присутствовать на встрече.

(3) Продолжительность встречи должна быть ограничена пятью минутами.

(4) Отт должен обращаться к Зорге первым. Его слова должны были переводиться переводчиком на японский. Если я одобрю их, то подниму руку, и тогда Зорге будет позволено ответить».

В своих показаниях перед комиссией по антиамериканской деятельности в Вашингтоне в августе 1951 года и в интервью, данном им в Японии десять лет спустя, Йосикава подтверждал, что Зорге в конце концов признал, что был коммунистическим агентом, и что случилось это 25 октября в субботу, ровно через неделю после его ареста. Более того, Йосикава заявил, что произошло это еще до встречи Зорге о Оттом. Старший коллега Йосикавы, Тама-зава, также утверждает, что свое первое признание («мне и Йосикаве») Зорге сделал в «субботу вечером, через пять или шесть дней после ареста».

Однако первая телеграмма Отта в Берлин, касающаяся дела Зорге и датированная 23 октября, включает следующее утверждение: «Как только это стало возможно, нанес короткий официальный визит Зорге». И это был визит, который японцы описывали как «особый и разрешенный исключительно о учетом дружественных отношений между Японией и Германией».

Отсюда ясно, что встреча Отта с Зорге состоялась не позднее вторника 23 октября. И если верно, что Зорге не признавался ни в чем до 25-го числа, то тогда выходит, что Йосикаву подводит память, когда он утверждает, что сопротивление Зорге было сломлено до прибытия Отта в тюрьму Сугамо. Цитируем Йосикаву:

«Тодзио сказал министру юстиции, что он должен позволить Отту встретиться о Зорге. Случилось это в критический момент — следствие переживало кризис. Я хотел получить признание Зорге до того, как Отт увидится с ним. И Зорге действительно признался во всем этом еще до той встречи».

Признался Зорге 23-го или нет, встреча его с Оттом все равно стала эпизодом напряженным и болезненным. Генерал Отт вспоминает, что Зорге был сдержан и отказывался отвечать на некоторые вопросы, которые ему задавали, и, когда короткая беседа подошла к концу, Зорге попросил передать его наилучшие пожелания фрау Отт и семье посла. Рассказ Йосикавы о встрече между Зорге и Оттом лучше передать его собственными словами:

«Во время встречи Зорге выглядел совершенно опустошенным и лицо его выражало лишь необычайную скорбь и серьезность, и потому, как только Отт взглянул на него, он сразу оценил серьезность ситуации.

Отг сказал: «Ну, как вы себя чувствуете?»

Зорге ответил: «Все в порядке».

Отт: «Как вас кормят?»

Зорге: «Удовлетворительно».

Отг: «Вам что-нибудь нужно?»

«Нет, благодарю вас».

Потом Зорге сказал: «Это наша последняя встреча». После чего Отт, казалось, был явно тронут. Он был в форме и, по-солдатски отдав Зорге честь в прусском стиле, вышел из комнаты».

По словам Йосикавы, Зорге, уже признавшись во всем, неохотно пошел на встречу с послом. Он заявил, что в конце концов они с Оттом были хорошими друзьями, хотя и придерживались разных политических взглядов. Однако Йосикава сказал ему, что он должен встретиться с Оттом. «Японец в такого рода ситуации непременно пожелал бы увидеться, чтобы сказать последнее «прости»[116].

Переломным моментом для Зорге стал день, когда ему показали признания, сделанные Клаузеном и другими членами группы, и когда Йосикава обратился к нему в типично японской манере:

«А как быть с вашими человеческими обязанностями? Ваши сообщники, рисковавшие своими жизнями, работая на вас, признались во всем, надеясь таким образом пусть ненамного, но смягчить свои приговоры.

А вы как руководитель собираетесь бросить их на произвол судьбы? Будь я на вашем месте, я бы признался».

Допрос шел в буддийской молельне тюрьмы Сугамо и главным следователем со стороны полиции был детектив-инспектор Охаси Хидео из Токко.

Неожиданно Зорге попросил бумагу и карандаш. Он написал по-немецки: «Я был членом Коминтерна с 1925 года». Потом смял бумагу в шарик и швырнул его через всю комнату. Вскочил на ноги и стал ходить по комнате. И вдруг разрыдался. «Я побежден, — кричал он. — Впервые в жизни я побежден»

Весной 1949 года американская военная разведка в Токио получила заявления, сделанные под присягой, от судебных чиновников, имевших отношение к этому делу, в которых они утверждали, что Зорге, Клаузен, Одзаки и Вукелич не подвергались оскорблениям или принуждению за все время их заключения, в том числе и в Токийским окружном уголовном суде. Среди сделавших такие заявления под присягой были прокуроры Тамазава и Йосикава, судья предварительного суда, допрашивавший Зорге и Одзаки, а также двое еще живущих судей из трех, судивших Зорге в окружном суде. Аффидевит такого же типа был написан и адвокатом, представлявшим интересы Зорге, Клаузена и Вукелича[117].

Если мы считаем возможным не придавать значения подобным заявлениям, это никоим образом не обвиняет чиновников в намеренном обмане, хотя маловероятно, чтобы, например, прокурор мог преуспеть в сокрытии случаев полицейской жестокости, делая вид, что в его присутствии это бьшо невозможно.

Во времена феодализма в Японии, как и в Европе, пытки считались неотъемлемой частью следствия, равно как и наказанием для изобличенных в отвратительных преступлениях. В обращении, адресованном им окружному суду летом 1943 года, Одзаки писал: «В феодальную эру я бы, вероятно, был в конечном итоге колесован или повешен на виселице, как совершивший политическое преступление против государства и потому приговоренный к вечному проклятию». И он не преувеличивал. Ныне живущие люди еще помнят те дни. Японское феодальное прошлое не столь далеко ушло.

До войны японская полиция имела всеобщую и вполне заслуженную репутацию жестокого учреждения. И особо жестокому обращению подвергались те, кого обвиняли в идеологических преступлениях, особенно те из них, кто отказывался отречься от своих убеждений. Можно привести немало примеров, когда в период между двумя войнами заключенные умирали в полиции в результате жестокого обращения. Да мы и сами видели, что испытал Каваи в подвалах Чунциня[118].

Иностранцы тоже не были застрахованы от полицейской жестокости, хотя в общем с ними обращались более гуманно, чем со многими, если не с большинством японцев. Однако очень много неприятных и даже трагических эпизодов, включая и с находившимися в заключении иностранцами, уже имели место до того, как в декабре 1941 года началась война[119]. В день нападения на Пёрл-Харбор множество американцев и англичан были задержаны и допрошены по подозрению в шпионаже. Наблюдения, сделанные в полиции американским и британским послами нельзя отнести к недобросовестным. «Тупость этой японской полиции, — писал Грю, — была сравнима лишь с ее жестокостью». В заметках сэра Роберта Крэга читаем: «Я поставил себе за правило встречаться со всеми, кто пострадал в заключении…

Было много случаев непростительной грубости и даже физического насилия».

Двое из тех, кто был арестован, — Отто Толишус из «Нью-Йорк Таймс» и британская журналистка Филис Эргол из «Джапан Ньюсуик» — написали отчеты о ходе следствия, проводимого полицией и прокурорами и кончившегося фарсом окружного суда. Записки об испытаниях, через которые пришлось пройти двум журналистам, дают возможность заглянуть за закрытые двери тюрьмы Сугамо, где содержались Зорге и его сообщники».

Так, Толишуса в Сугамо допрашивала Особая высшая полиция в течение, по крайней мере, тридцати восьми дней между 3 января и 11 марта 1942 года, и допросы в среднем продолжались около четырех часов. Во время первых пяти допросов он был объектом жестокости, доходившей до пыток[120]. Однако после второй недели, в январе, его уже не мучили физически. Главный следователь отметил окончание стадии полицейского расследования, пригласив Толишуса тет-а-тет в кабинет, где предложил ему кофе, сигареты и газету, а также подарив ему пару башмаков в качестве прощального дара.

Испытания, перенесенные Филис Эргол в ходе полицейского расследования, были не такими тяжелыми. Находясь в Сугамо, она не подвергалась жестокому обращению или угрозе его, И даже, по ее словам, подружилась со следователем[121].

Отто Толишус и Филис Эргол не встречались с прокурором, пока полиция не закончила свое расследование, тогда как в случае с Зорге, как мы видим, обе эти стадии проходили одновременно.

Отчет прокурора о следствии по делу Толишуса, продолжавшегося три недели, не был переведен с японского до тех пор, пока Толишуса не заставили поставить отпечаток пальца к японскому тексту. А когда Толишус опроверг несколько заявлений, приписываемых ему, прокурор твердо отказался изменить их и предостерег Толишуса против попыток добиться изменения документа в суде![122]

Открытый гамбит, разыгрываемый прокурором на ее допросах, пишет Филис Эргол, навсегда останется в ее памяти «как пример высшей степени глупости и пустоты».

«Однако, как бы ни были дружны мы лично, но наши страны находятся в состоянии войны, и на самом деле мы враги. А потому вы должны говорить мне правду. Мне бы хотелось, чтобы вы были со мной столь же откровенны, как со своей матерью»[123].

Филис Эргол не говорит, заставил ли ее прокурор подписать протокол против ее воли. Но у нее есть несколько красноречивых замечаний о том, как полиция обычно готовит протоколы допросов.

«Они никоим образом не записывали все, что мы им говорили. Они также обладали привилегией выбрасывать любую часть показаний или любой аргумент или относящееся к делу заявление, нисколько не считаясь с логической последовательностью или уместностью.

…Все эти заявления нужно было подписывать в конце каждого дня следствия, ставя отпечаток пальца. И если мы отказывались это делать, палец силой окунали в чернила и прикладывали к бумаге».

Однако Отто Толишусу и Филис Эргол повезло: они были избавлены от утомительной и тяжкой процедуры допросов предварительного суда, и после необычно короткого и поверхностного судебного заседания окружного суда их приговорили к восемнадцати месяцам тюремного заключения с отсрочкой исполнения приговора. Это означало, что их могли репатриировать на обменном корабле. И если их арест и не имел отношения к делу Зорге, он, тем не менее, способствовал раздуванию долговременных подозрений полиции в отношении всех западных корреспондентов.

Едва ли можно отрицать, что Особая высшая полиция могла грубо и своенравно обращаться с попавшими к ней в руки подозреваемыми. Прокуроры — лучше образованные и намного более искушенные, чем полицейские, оставались, как правило, на заднем плане, вне поля зрения, пока обвиняемого подвергали суровому обращению на первой стадии расследования.

Не существует достоверных данных, пытали ли Зорге или нет до того, как он согласился во всем признаться. Известно, что он столкнулся с непрерывными допросами во время первых дней своего пребывания в тюрьме Сугамо, продолжавшимися с раннего утра до позднего вечера. В отрывке из показаний Йосикавы в комиссии по антиамериканской деятельности подчеркивается тот факт, что такие допросы были сами по себе тяжким испытанием. (Воспоминания относятся к ситуации, сложившейся незадолго до того, как Зорге сломался.)

«Где-то часа в четыре мой коллега, прокурор Тамазава и полицейский пошли узнать, выдержит ли его здоровье продолжение допроса».

И все же, оставляя в стороне все самооправдательные заявления Йосикавы, инспектора Охаси и других, общее мнение тех в Японии, кто изучал дело или был близок к членам группы, склоняется к тому, что Зорге не подвергался физическим пыткам. В подобных случаях истина иногда имела обыкновение всплывать после войны, после освобождения политических заключенных, когда люди привыкали говорить свободно[124].

Из-за неожиданной серьезности дела Йосикава присутствовал на многих, если не на всех допросах, проводившихся инспектором Охаси и полицией. Йосикава утверждает, что вначале ему и его коллегам пришлось искать ответы на три вопроса. Был ли Зорге действительно германским шпионом (как он утверждал), который использовал коммунистические связи в Японии? Был ли он двойным агентом, работавшим как на Москву, так и на Берлин? Или он, притворяясь наци, шпионил только для Москвы?

Как только в результате драматического признания

Зорге в том, что он действительно коммунистический шпион, ответы на эти вопросы были получены, Йосикава и полиция прояснили для себя и другие основные вопросы. Был ли Зорге лишь коммунистическим шпионом, или же он работал и на Рузвельта? А будучи коммунистическим шпионом, работал ли он на 4-е Управление Красной Армии или же только на Коминтерн?

Первый пункт был скорее всего выяснен без особых трудностей, хотя инстинктивное подозрение могло заставить полицию довольно долго колебаться, прежде чем окончательно решить, что Зорге работал только на Россию. Второй из главных вопросов оказался более сложным. К этому времени Клаузен уже дал показания, что он был послан в Японию 4-м Управлением Красной Армии. Но, очевидно, Вукелич сообщил следователям, что Зорге работал на Коминтерн. А в своих ответах полиции, равно как и прокурорам, Зорге умышленно затуманивал этот вопрос. Как он вынужден был признать позднее на заседаниях предварительного суда, он был «намеренно неточен» в письменном признании, которое он представил Йосикаве.

В действительности Зорге всячески затушевывал роль 4-го Управления, насколько это касалось его дела, заявляя, что его связи с ним были чисто техническими и организационными — как если бы Управление было не больше, чем промежуточная контора для докладов, предназначенных руководству Коминтерна и Коммунистической партии Советского Союза. Похоже, что следователи и сами не возражали против некоторой неопределенности термина «московский Центр» при описании организации, руководившей деятельностью Зорге. До допросов на предварительном суде, когда он мог воспользоваться некоторыми советами защитника, Зорге не признавал, что всю информацию он отправлял в 4-е Управление — единственную организацию, с которой он был связан.

Нежелание Зорге внести ясность в этот вопрос объяснялось его уверенностью, что, как только японцы поймут, что он относится к военному аппарату, его тут же передадут в Кемпетай и расстреляют.

Согласившись давать показания, Зорге попросил, чтобы его допрашивал один Йосикава. Однако полицейской стадии расследования избежать было нельзя, и потому утром Зорге допрашивала полиция, а вечером, до поздней ночи — Йосикава. Похоже, что поначалу Йосикава допрашивал Зорге без переводчика, поскольку немного говорил по-немецки и по-английски. Переводчик, служивший у инспектора Охаси из Токко, не вызывал у Зорге ничего, кроме презрения, и можно не сомневаться, что до марта 1942 года, пока не закончилась стадия полицейского расследования, время до полудня было самым мучительным для Зорге[125]. Особая высшая полиция не давала Зорге ни дня передышки, за исключением двух случаев, а именно: 8 декабря 1941 года, когда Япония напала на своих врагов, и в день нового, 1942 года, когда отдыхала даже полиция.

Допросы в полиции продолжались около восемнадцати недель — намного дольше, чем ожидали нетерпеливые прокуроры. Чиновник с устрашающим названием «начальник идеологического департамента Управления прокуратуры Токийского окружного уголовного суда» приказал городской полиции завершить отчет о деле Зорге в течение 1941 года, но получил твердый отпор.

Хотя Управление прокуратуры обладало бесспорной властью определять сроки следствия, если не методы полицейских расследований, исполнению этой власти могла мешать департаментская ревность. Все отделения гражданской полиции подчинялись министру внутренних дел, тогда как прокуратура проходила по ведомству Министерства юстиции, и потому зачастую возникали трения, молчаливые, но явные, между полицией и прокурорами.

Начальник Особой высшей полиции был не готов к тому, что его людей торопят люди из Управления прокуратуры. Очевидно, у него не было намерения подчиняться указаниям Министерства юстиции, предписывающим закончить дело к 31 декабря 1941 года. И он с порога отмел все жалобы, резко заметив, что «это выше его понимания», как можно торопить полицию, занимающуюся самым драматичным делом, которое когда-либо попадало ей в руки. Мы в полиции, сказал он, привыкли вести в течение года — полутора «обычные дела левых», и потому в случае с Зорге и другими членами группы полиции «должна быть дана свобода провести самое тщательное расследование».

И потому официальные допросы Зорге прокурор Йосикава начал задолго до того, как полиция закончила свое собственное расследование, — в декабре 1941 года, причем в качестве переводчика Йосикава лично пригласил профессора Икому из Токийской школы иностранных языков[126]. Икома вспоминает, что так получилось, что в то врем он был невероятно занят собственной работой.

«Время, устраивающее и меня, и прокурора, редко совпадало, и потому мы поддерживали связь по телефону. За мной присылалось такси, привозившее меня в тюрьму Сугамо, и допросы проходили в любое свободное время, независимо от того, день это был или вечер».

Профессора Икому также попросили перевести на японский машинописное автобиографическое заявление, или признание, составленное Зорге под общим надзором Йосикавы. Этот документ насчитывал около 50 000 слов. Он рос неделю за неделей, начиная с первых допросов Йосикавы, когда они с Зорге по большей части беседовали одни. С интервалом в несколько дней Зорге, пользуясь собственной машинкой, печатал заявление, излагая то, что он рассказал на допросах, и Йосикава внимательно читал написанное со словарем и часто заставлял Зорге исправлять или пояснять некоторые места. Таким образом, окончательный документ показывает нам значимость и последовательность тех вопросов, по которым Зорге сначала допрашивал Йосикава: Коминтерн, Шанхайская группа, общая деятельность самого Зорге и его группы в Японии, его «контакты с центральными властями во время пребывания в Москве» и его «прошлое германского коммуниста».

Этот документ едва ли мог бы удовлетворить следователя-европейца, поскольку дает лишь поверхностную  картину начала карьеры Зорге. Истинная природа его деятельности в 20-х годах так и осталась неясной. Даже по Шанхаю, где Йосикава добивался более подробных разъяснений, собственное изложение Зорге ясно показывает, что ему успешно удавалось быть уклончивым. Почему Зорге удалось затемнить так много вопросов? Почему прокурор принял заявление или признание, в котором изложена не вся правда?

Две причины напрашиваются сами собой. Во-первых, Йосикава был намерен в первую очередь расследовать деятельность Зорге в самой Японии за предыдущие восемь лет. А все, что происходило до 1933 года, не вызывало у него столь жгучего интереса. Во-вторых, вероятно, добровольно соглашаясь описать свою жизнь, Зорге ставил перед собой цель приобрести пусть небольшое, но существенное тактическое преимущество перед следователем. Знакомый с японской психологией Зорге знал, что прокурор, имея дело с идеологическим преступлением, всегда ждет некоего «перерождения души» или «обращения», дающего обвиняемому возможность, пройдя чистилище следствия и суда, вновь вернуться в общество в качестве лояльного японского гражданина. Конечно, от иностранца нельзя было ожидать подобного рода «раскаяния». И Зорге действительно никогда не отрекался от своей веры в том смысле, что не отказывался от верности Москве. Но его очевидное желание сотрудничать, коль скоро он признал, что был «международным коммунистом», без сомнения, произвело впечатление на прокурора. Из этого не следует, что искушенный Йосикава был разоружен желанием Зорге говорить; но возможно, что в тот самый момент, когда Йосикава поверил в то, что он одержал решающую моральную победу, инициатива в некотором смысле перешла к Зорге.

Зорге в любом случае удалось избежать упоминания в протоколе имен тех в Европе и, возможно, в Азии, кто мог бы пострадать за свое прошлое сотрудничество с ним. И Зорге повезло, что японцы не позволили никому из германского посольства участвовать в следствии.

Сам Йосикава, похоже, сознает, что в лице Зорге он встретил равного ему по силе соперника, ибо любые Другие толкования делают его чрезмерные похвалы Зорге чем-то весьма трудным для понимания. «За всю свою жизнь, — заявил Йосикава, — я не встречал более великого человека»[127].

Инспектор Охаси из Особой высшей полиции в интервью, данном им одному из токийских журналов, также заявил о своем горячем уважении к Зорге, сказав даже, что его дружеские отношения с Зорге в тюрьме Сугамо вызывали неодобрение начальства и задержали его следующее продвижение по службе в Токко [128]. Охаси утверждает, что в обмен на сотрудничество со стороны Зорге он каждый день приносил ему в тюрьму газеты, а также снабжал заключенного чаем, который они пили вместе, пока Охаси через переводника объяснял заключенному, что происходит за воротами тюрьмы, «охватывая», как говорит Охаси, «всю газету целиком, вкратце, от светских страниц до рекламы и объявлений».

По крайней мере, некоторые из анекдотов, рассказанных Охаси, похожи на правду и заслуживают доверия. В одном случае Зорге предположил, что, несмотря на первые победы, Япония войну проиграет, после чего с оттенком характерной для него бравады, того сорта бравады, что могла произвести впечатление на полицейского, но не на прокурора, Зорге добавил: «Когда обстоятельства станут совсем отчаянными, японское правительство захочет воспользоваться моими услугами. Случись такое, клянусь, я сделаю для Японии все, что в моих силах».

По словам Охаси, Зорге ни на мгновение не представлял, что его могут приговорить к высшей мере наказания. Но однажды он шутливо сказал Охаси: «Если меня приговорят к смерти, Охаси-сан, я стану привидением и буду являться вам[129].

7 марта 1942 года, когда полицейское расследование было, наконец, закончено, Охаси принес немного фруктов и чая и устроил то, что он назвал «прощальной вечеринкой» для Зорге. Возможно, как и человек из Токко, допрашивавший Толишуса, Охаси тоже подарил Зорге прощальный подарок, а возможно, что Зорге действовал спонтанно, но в тот день он дал Охаси записку, написанную по-английски его собственным почерком, которая могла сопровождать или фотографию Зорге, или что-то другое, подаренное на память. В записке Зорге благодарит Охаси за «самое глубокое и самое доброжелательное следствие по моему делу в течение зимы 1941–1942 годов. Я никогда не забуду — писал Зорге, — его доброту, проявленную им в самое трудное время моей полной событий жизни».

Лишь простодушный человек принял бы это как явное доказательство того, что с Зорге все время хорошо обращались в полиции Токко. В одном случае Охаси подводит собственная память. Он вспоминает, что когда, как это было принято, ему пришлось рекомендовать наказание, которого заслуживает Зорге, он просто написал: «Я требую наказания, соответствующего тому преступлению, которое расследуется». Он не считал, что Япония действительно понесла ущерб в результате деятельности Зорге.

Однако отчет Охаси о деле, датированный 11 марта 1942 года, кончается словами, сразу после которых следует его подпись: «…Вред, причиненный нашей стране, огромен и ужасен по своим последствиям. Соответственно, рекомендуется наказать преступление смертной казнью».

Но тогда возникает некоторое противоречие между фактами и тем, как изложил их Охаси двадцать лет спустя.

К тому времени, когда Йосикава закончил допросы Зорге, он почти завершил собственное расследование дела. Последний официальный допрос — сорок седьмой — состоялся 27 марта 1942 года.

Как и полиция, Йосикава узнал многое. Он обратил особое внимание на деятельность Зорге в германском посольстве, на его общение с генералом Оттом и на разведданные, которые Зорге получал из германских источников. Как и следовало ожидать, допросы стали более дотошными, когда следствие вплотную подошло к событиям 1941 года — германской реакции на европейское турне Мацуоки и японо-советский пакт, нападению Германии на Россию и больше всего — к японским планам на лето 1941 года.

Кроме того, Йосикава подробно расследовал вопрос об информации, полученной Зорге от Одзаки и Мияги. Более того, часть времени прокурор полностью посвятил вопросу о политической деятельности Зорге, отличной от шпионажа, другими словами, старался узнать, насколько он мог влиять на мнение германского посольства. Задал Йосикава и вопрос, имеющий особое значение для Японии: «Какие политические действия вы предприняли, чтобы в 1941 году через Одзаки оказывать влияние на круг Коноэ после начала советско-германских боевых действий?»

Зорге ответил, что он сказал Одзаки — чье мнение совпадало с его собственным, — что Советский Союз не представляет угрозы для Японии и что политические и экономические интересы Японии лежат не на севере, а на юге. «Для Японии, конечно же, куда прибыльнее заполучить олово и каучук на юге, нежели вести тяжелую кампанию в Сибири».

Именно такого ответа от него и ждали. Однако вопрос о влиянии, которое Одзаки и даже сам Зорге — через Одзаки — пусть косвенно, но оказывали на Коноэ, был тем вопросом, от слишком пристального расследования которого прокуроры старались воздерживаться, не горя желанием копаться в нем.

Вполне возможно, что после 1945 года уже наказанные поражением многие японцы увидели в Одзаки как в человеке, находившемся под губительным влиянием ужасного Зорге, «козла отпущения», на которого можно было возложить вину за Пёрл-Харбор. Однако любой хорошо информированный человек не мог даже предположить, что Одзаки был в состоянии непосредственно влиять на отношение Коноэ к различным делам. Одзаки не был близок к Коноэ, хотя и был дружен со многими из друзей принца.

И потому после войны прокурор, допрашивавший Одзаки, сделал следующее заявление:

«Особые отношения Зорге с послом Оттом, связь Одзаки с премьер-министром Коноэ и другими, социальное положение обвиняемых и прочие подобные соображения давали все основания предполагать, что подсудимые занимались политической деятельностью, и в ходе нашего расследования мы обнаружили многочисленные доказательства этого. И Зорге, и Одзаки признались, что после начала русско-германской войны, когда удар на север, казалось, был неминуем, они предприняли политические действия с целью повернуть энергию Японии на юг, против Англии и Соединенных Штатов.

К тому времени, когда мы расследовали этот политический заговор, началась Тихоокеанская война, и мы опа-садись копать слишком глубоко, чтобы не доказать вдруг, что война эта была спровоцирована коммунистами — открытие, которое могло бы привести к внутреннему конфликту в стране. Мы намеренно воздерживались от дотошного расследования, и, как следствие, показания обвиняемых по этому делу были далеко не исчерпывающими».

Редактор «Дела Зорге», трехтомного собрания японских документов, имевших отношение к делу, обосновал теорию, что прокуроры избегали глубоко зондировать вопрос о влиянии чисто политического характера, которое оказывали Зорге и Одзаки. Поскольку, если бы этот вопрос был тщательно расследован, «японские руководители попали бы в весьма неловкое положение».

«Это выглядело бы так, словно их «Святая война» была спланирована и направлялась коммунистами, и было предпринято все возможное, чтобы не касаться ни круга Коноэ, ни армии и флота. Никого из людей, связанных с армией и флотом, не затронуло это дело (т. е. не допрашивали в качестве свидетелей), поскольку главных исполнителей драмы под названием «Святая война» нельзя было привлечь к допросам».

Однако к тому времени, когда японское «наступление на юп>, похоже, вполне оправдалось своими первоначальными успехами, прокуроры еще не интересовались этим вопросом — какими бы ни стали их взгляды после войны.

Заканчивая официальное расследование, Йосикава поинтересовался у Зорге его взглядами на текущую ситуацию в мире. Зорге ответил в форме обширного предсказания, лишь частично подтвердившегося последующими событиями. Он заявил, что Британскую империю ждет крах — независимо от того, кто победит в этой войне. «Британия, — заявил Зорге, — подобна разжиревшему человеку, утратившему подвижность». Однако Зорге продолжал с уверенностью утверждать, что Британия ни в коем разе не капитулирует. Англичане, сказал он, могут и не оказывать очень уж упорного сопротивления нападению на их колонии, но они будут стоять до конца, защищая собственную страну и Суэцкий канал.

Зорге также предсказал возникновение патовой ситуации как возможного итога Тихоокеанской войны и утверждал, что не верит в японские утверждения о возможности решить экономические проблемы страны путем захвата Китая и Юго-Восточной Азии. Как марксист-догматик он предсказал также революцию в Соединенных Штатах, а как человек наполовину русский верил, что немцы будут изгнаны с советской территории и что «нацистская мощь, не сумев сокрушить Советский Союз, неизбежно придет в упадок».

К концу марта 1942 года, после еще двух заседаний, следствие подошло к концу. И теперь Зорге ожидала третья стадия — допросы предварительного суда.

А тем временем его ближайшие сотрудники и многие другие люди подвергались тяжким испытаниям. Следствие по делу этих людей сформировало несколько направлений, в итоге составивших целую сеть последствий, к которым привело дело Зорге.