ГЛАВА 8. КУРЕЙСКИЙ ОТШЕЛЬНИК
ГЛАВА 8. КУРЕЙСКИЙ ОТШЕЛЬНИК
В этом проклятом крае природа скудна до безобразия: летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа...
Из письма Сталина
Сообщение о высылке Иосифа Джугашвили на имя енисейского губернатора ушло из Департамента полиции 18 июня. 25-го числа из дома предварительного заключения он был переведен в Петербургскую пересыльную тюрьму, оттуда 1 июля 1913 года его взяли на этап.
Эта дорога, протянувшаяся через всю Российскую империю — от величаво блиставшего своей архитектурной парадностью Петербурга до отдаленной Енисейской губернии, — заняла полторы недели. В Красноярск арестантский вагон, в котором находился ссыльный, прибыл 11 июля. Начальнику Енисейского ГЖУ предписывалось: «Водворить Джугашвили по его прибытии в одном из отдаленных пунктов Туруханского края», и, даже не дожидаясь очередного рейса парохода, 15-го числа он был отправлен дальше.
Отбывавшая ссылку в этих же местах революционерка Вера Швейцер пишет, что «Сталина везли по Енисею на небольшой лодке». Это трудно даже представить: более 2000 километров — на лодке! Через пороги и водовороты по бурному, стремительно текущему Енисею, вдоль берегов которого тянулась кажущаяся нескончаемой тайга. Местами русло реки пролегало в пространстве, сжатом с обеих сторон, словно мифическими стенами, высокими скалистыми берегами. Лишь изредка среди зелени тайги встречались пятна затерянных деревень.
Постепенно река становилась все шире; на границе Туруханского края она разлилась уже на пять километров. Противоположный берег пропал из вида, и казалось, что безбрежное море воды слилось у горизонта с куполом неба. В село Монастырское прибыли 10 августа, на 26-й день пути. Если Красноярск был «столицей» Енисейской губернии, то село Монастырское считалось «столицей» Туруханского края, хозяином которого был полицейский пристав Кибиров. В этом «диком и пустынном месте» имелись школа, церковь и полицейские власти.
Уже совершая свою одиссею, Иосиф Джугашвили отчетливо осознал, что бежать из этих бесконечных первобытных просторов будет далеко не просто. Но такой план был, и он еще находился в дороге, когда решение об организации ему и Свердлову побега было принято на партийном совещании, открывшемся 27 июля в Поронине. Присутствовавший на совещании Малиновский, вернувшись в Россию, немедленно сообщил об этом решении в Департамент полиции.
Поэтому 25 августа А. Васильев, исполнявший обязанности вице-директора Департамента полиции, послал на имя начальника Енисейского ГЖУ распоряжение: «Ввиду возможности побега из ссылки в целях возвращения к прежней партийной работе... принять меры к воспрепятствованию Джугашвили и Свердлову побега из ссылки».
Но и без этого предписания, уже сразу по прибытии у ссыльного появились проблемы. Он оказался в крайне тяжелом материальном положении. Он был элементарно беден. Не было денег, запаса продуктов; не было теплых вещей, а предполярное короткое лето каждым быстро затухавшим днем напоминало о приближении жестокой зимы. 16 августа он пишет в заявлении на имя туруханского пристава: «Сим имею честь заявить, что постоянных источников существования у меня не имеется, ввиду чего прошу сделать представление, куда следует, о том, чтобы мне выдавали положенное пособие».
Огромен Туруханский край. Широки его просторы. Начинаясь в 400 верстах от Енисейска, он тянется вдоль Енисея до берегов Северного Ледовитого океана. Край велик — население скудное. Редкие деревни на 20—30 дворов, называвшиеся в местном обиходе станки, в верховьях вообще представляли собой два-три двора.
Иосифа Джугашвили поселили в 25 километрах от Монастырского в станке Мироедиха, где проживало несколько ссыльных, уже одуревших от невыносимой тоски и озлобившихся от вынужденного безделья. Прибыв на место, Джугашвили сразу попросил о переводе в Костино. И спустя чуть больше недели он перебрался в этот стан, где кроме него находилось лишь трое ссыльных. Но его просьба объяснялась не желанием отстраниться от склочных соседей — просто он рассчитывал, что из расположенного на 138 верст южнее Мироедихи заброшенного стана будет проще бежать. О его намерениях свидетельствует письмо, которое Иосиф Джугашвили написал Зиновьеву в Краков еще из Монастырского.
«Я, как видите, в Туруханске, — пишет он. — Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Если моя помощь нужна, напишите — приеду немедля. Пришлите книжки Ейштрассера, Панекука и Каутского... Мой адрес: Киев, Та-расовская, 9—43, Анна Абрамовна Розенкранц для Эсфири Финкельштейн. Это будет внутри. От них получу. Для Н(адежды) К(рупской) от К. Ст-на». На конспиративном жаргоне того времени слово «болен» означало арест, а «поправляться» — побег.
Нет, он не утратил оптимизма и не просит о жалости; он рассчитывает на незамедлительный побег. Полиция перлюстрировала это письмо и сделала запрос в Киев, но ничего компрометирующего «иудейского вероисповедания» Эстер Финкельштейн не обнаружила.
Человек действия, он поступал в полном соответствии с правилом — дорогу осилит идущий. Узнав, что в 15 километрах от Монастырского, в селе Селиваниха, отбывают ссылку Я. Свердлов и Ф. Голощекин, в двадцатых числах сентября он нанес им визит. Эта поездка не диктовалась желанием скрасить одиночество; он приехал обсудить план побега, а для задуманного предприятия нужны были деньги.
И 27 сентября Я. Свердлов написал Малиновскому «Дорогой Роман! <…> Только простился с Васькой (огрубленное от партийного псевдонима Васильев. — К. Р.), он гостил у меня неделю... Завтра утром он уже уедет из Монастыря домой. Теперь сюда придвинули телеграф. <...> Если будут деньги, мы пошлем вам в Питер телеграмму. Теперь вот наша просьба. Если у тебя будут деньги для меня или Васьки (могут прислать), то посылай по следующему адресу: Туруханск Енисейской губернии, с. Монастырское, Карлу Александровичу Лукешевиц. <...> Одновременно пришли мне или Ваське открытку с сообщением об отправке и пометь при этом цифру. Вот и все. Прошлой почтой мы писали тебе, просили о высылке газет и журналов. Сделай, что можешь. Всего доброго, всяческих успехов, привет друзьям. Жму крепко руку».
Письмо к Малиновскому было не единственным обращением к товарищам, на которое рассчитывал Иосиф. За границей о его намерениях уже знали, и на новом совещании ЦК РСДРП 1 октября была подтверждена поддержка центра в «организации побега И.В. Джугашвили и ЯМ Свердлова». Для этой цели было выделено 100 рублей.
В 20-х числах октября Джугашвили получил письмо «от одного товарища из Питера» с предложением «переехать — переселиться в Питер». Автор письма сообщал, что «предложение исходит не от него лично, и если согласен переселиться, деньги на дорогу будут». Однако денег на побег он не получил...
Между тем в Приполярье пришла зима, и первая «зимовка» оказалась для ссыльного самой тяжелой, можно сказать, непереносимой. У него еще не было ни опыта, ни денег, чтобы приготовиться к суровому периоду. У него не было даже необходимой одежды.
Зима в этом году наступила ранняя. В течение одной ночи бушевавшая несколько часов буря принесла волну холодного воздуха с Северного Ледовитого океана, и температура резко понизилась. Казалось, все живое впало в оцепенение от жестокой хватки мороза. Потом пошел снег. Бесконечные эскадры облаков волочились с севера, вытряхивая из своих животов чудовищный груз снега, покрывавшего толстым слоем окоченевшую от мороза землю. Это была первая атака зимы. За один день на много долгих месяцев превратившая северный край в пустыню белого безмолвия.
Не оставляя надежды на побег, он неожиданно оказался перед угнетавшей реальностью нищенского ссыльного быта. Северная зима высокими снегами замела заброшенное на краю земли селение; к утру в избе царил адский холод, и в помещении застывала вода. Он ясно осознал, что в эту зиму ему предстоит борьба не столько за свободу, а за само существование.
Уже в конце октября он обратился в Петербург к Т.Я.Словатинской с просьбой прислать ему оставшуюся в доме предварительного заключения одежду, но вскоре наступил кризис От Туруханской ссылки Сталина сохранился еще один документ, и он говорит о многом, а не только о тяжести его жизни в первую зиму.
Его положение было катастрофическим, но ему было неудобно признаваться в этом и просить о помощи, обусловленной элементарной бедностью. Он испытывал неловкость от ущемления человеческой гордости. И хотя нужда его росла, он не сразу написал дополнение к предыдущему письму.
«Письмо лежит у меня две недели, — пишет он 10 ноября Т.Я. Словатинской, — вследствие испортившейся почтовой дороги. Татьяна Александровна. Как-то совестно писать, но что поделаешь — нужда заставляет. У меня нет ни гроша. И все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу не знаю...
Нельзя ли будет растормошить знакомых (вроде крестьянского) (Крестинского. — К. Р.) и раздобыть рублей 20—30? А то и больше? Это было бы прямо спасение, и чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода). А дрова не куплены в достаточном количестве, и запас в исходе. Я надеюсь, что если захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то «кавказец с Калашниковской биржи» того и гляди — (пропадет)...
Адрес знаете, шлите прямо на меня (Туруханский край, Енисейская губерния, деревня Костино и прочее). Можно в случае необходимости растормошить Соколова, и тогда могут найтись денежки более 30 руб. А это было бы праздником для меня...»
Но он не спешит отправить это письмо. Через день он получил посылку с вещами, о которых просил в предыдущем письме. Он тронут и растроган проявленным человеческим участием и дописывает к письму Татьяне Словатинской:
«12 ноября. Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у Вас нового белья, я просил только своего старого, в Вы еще купили новое, израсходовались, между тем жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая, милая — милая».
Выразив свою признательность, он уже не решается обращаться с дополнительной просьбой, надеясь на иную возможную помощь. Его ожидания не оправдались. И лишь спустя еще более недели он делает к письму новую приписку: «20 ноября. Милая. Нужда моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но... деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедля телеграммой. Нет мочи больше ждать...».
Приведенное письмо сохранилось потому, что тоже было перлюстрировано охранкой. Это письмо, которое он писал 24(!) дня — своего рода «дневник» ссыльного; документ, опровергающий басни о «курортном» содержании революционеров в царских ссылках. Его положение отчаянно. Он беден, как церковная мышь. Хотя, пожалуй, даже она не могла оказаться в таких тяжелейших условиях, в которых оказался он на «царских хлебах». Перед ним встал вопрос: как вообще выжить?
И, видимо, не особо рассчитывая на успех своего обращения, спустя некоторое время он пишет еще и Малиновскому: «От Иосифа Джугашвили. Конец ноября. Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усиливающимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но... деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии...»
Обратим внимание: человек, умеющий писать острые публицистические статьи, в этом письме, перечисляя свои несчастья, не разнообразит их слогом. Практически он повторяет то, что, ущемляя свою гордость, «выдавил» из себя в предыдущем обращении. Человек, не исторгнувший стона, пройдя сквозь строй под ударами солдатских шпицрутенов; отказывающийся по «принципиальным соображениям» от партийного «ассигнования», он не находит других слов, кроме перечисления цен на продукты. Он пытается придать своей просьбе чуть ли не официальный характер и поясняет:
«У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться (курсивы мои. — К.Р.), и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе, — и к Петровскому, и к Бадаеву (депутаты Госдумы — большевики. — К. Р.). Моя просьба состоит в том, что, если у социал-демократической части фракции до сих пор остается «Фонд репрессированных», пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы в 60 рублей. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции.
Если же нет больше такого фонда, то, может быть, вы все сообща выдумаете где-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно — некогда, нет времени, но, черт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, — не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дальше — значит голодать, а я и так истощен и болен...»
В этом письме он говорит о болезни уже не в иносказательном, а в прямом смысле. И это вынуждает его искать поддержки. Для него это была не просто житейская драма, а внутренний конфликт между прагматическим рассудком и человеческой гордостью, не позволявшей ему опускаться до унижающих его достоинство просьб.
Ему приходится начать борьбу за свое выживание. Но он испытывает тягостное неудобство от необходимости откровенно просить о помощи. И он просчитывает другой вариант, в котором получение материальной поддержки не будет выглядеть как просьба о сострадании. Роль просителя не в его характере. Такое положение ущемляет его самосознание, и в качестве достойной альтернативы он видит возможность получения литературного гонорара.
Поэтому он продолжает: «Далее. Мне пишет Зиновьев, что статьи мои по «Национальному вопросу» выйдут отдельной брошюрой, ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать в несколько дней, если только дадите знать), а затем я надеюсь (вправе надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны, как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар... Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери... Привет Стефании, ребятам Привет Бадаеву, Петровскому, Самойлову, Шагову, Муранову (большевики-думцы. — К. Р.). Неужели мне суждено прозябать здесь четыре года?.. Твой Иосиф».
Видимо, он не сразу решился послать и это письмо. И к нему тоже появляется приписка: «Только что узнал, что, кажется, в конце августа Бадаевым пересланы для меня в Ворогово (Енисейский уезд) не то 20, не то 25 рублей. Сообщаю, что я их не получил еще и, должно быть, не получу до весны. За все свое пребывание в Туруханской ссылке получил всего 44 рубля из-за границы и 25 рублей от Петровского. Больше я ничего не получал. Иосиф».
Пока, раздираемый терзаниями между ущемленной гордостью и отчаянностью своего существования, он выдавливает из себя эти просьбы, — деньги для него пришли. Деньги из-за границы, уже в ноябре — (100 рублей) для побега, — поступили, но не на его имя, а на адрес Свердлова. Однако получивший их Свердлов без всяких моральных и этических терзаний счел, что они предназначены только ему. То есть фактически он присвоил часть денег, предназначенных товарищу.
Письмо от Зиновьева, о котором Иосиф Джугашвили упоминает в обращении к Малиновскому, пришло в конце ноября. Зиновьев писал 29 октября/ 9 ноября из-за границы, что брошюра И.В. Джугашвили по национальному вопросу «готовится к печати». Одновременно он обещал прислать положенный гонорар и просимые книги для работы «над национальным вопросом далее». Между тем с установлением санного пути к нему наконец начинают доходить вести. Правда, только вести, но не помощь.
7 декабря 1913 года он пишет Зиновьеву: «Пишу открытку, так лучше. Письмо от 26 (октября) получил. Книжки Каутского и прочих еще не получил. Скверно. Сейчас у меня под руками новая брошюра Кострова (на грузинском языке), и мне хотелось бы коснуться заодно всех. Еще раз прошу прислать. Кстати. Получил повестку о какой-то посылке (кажется, книги) из Тифлиса — не те ли самые книги? Очень рад (еще бы!), что ваши дела на родине идут удовлетворительно. Да иначе и не могло быть: кто и что может устоять против логики вещей? Рад, что разрыв во фракции произошел теперь, а не полгода назад: теперь никому из мыслящих рабочих не покажется разрыв неожиданным и искусственным... Получил всего 45 р. (Берн) и 25 (от Петр.[овского]). Больше ничего ни от кого не получал пока. У меня начался безобразный кашель (в связи с морозами). Денег ни черта. Долги. В кредит отказывают. Скверно. Видел А(ндрея) (Свердлова. — К. Р.). Устроился недурно. Главное — здоров. Он, как и К. Ст., пропадает здесь без дела...» Кстати, в этой открытке речь идет все о тех же небольших деньгах, о получении которых он уведомил и Малиновского.
Он болен, беден и одинок, но его самолюбие не позволяет ему больше открыто просить о содействии. Он упоминает о своих личных затруднениях лишь вскользь — между строк. Но деньги на жизнь необходимы. (Похоже, у него нет денег даже на почтовые марки для писем.)
Сердясь на свою «слабость» и болезнь, после некоторых колебаний через два дня, 9 декабря, он все же пишет Зиновьеву новую открытку: «В своем письме от 26 октября пишете, что будете присылать мне мой «долг» по маленьким частям. Я бы хотел, чтобы Вы их прислали возможно скоро по каким бы маленьким частям ни было (если деньги будут, шлите прямо на меня в Костино). Говорю это потому, что деньги нужны до безобразия. Все бы ничего, если бы не болезнь, но эта проклятая болезнь, требующая ухода (т.е. денег), выводит из равновесия и терпения. Жду. Как только получу немецкие книги, дополню статью и в переработанном виде пошлю...»
Эти его письма стоило привести не потому, что в них открывается маленькая житейская трагедия, и даже не потому, что они передают тяжесть тех условий, в которых пребывал Иосиф Джугашвили в первый год своей жизни в Туруханской ссылке.
Дело в том, что пишущая «литературная» сволочь позже стала спекулировать на этой теме. На этом, скрываемом им «крике» человеческого «отчаяния». Нечистоплотная категория сочинителей представляла его просьбы из ссылки о деньгах как проявление некого «иждивенчества». Парадокс в том, что сама эта публика зарабатывала на циничной инсинуации, извращении этой темы столько денег, что ссыльному можно было бы с роскошью жить до конца своей жизни — безбедно...
Между тем, трактуя подобным образом его просьбы, авторы умышленно скрывают, что речь идет о конкретном периоде его жизни, когда он действительно оказался в тяжелейшем положении. Более того, никакой значительной помощи он так и не получил.
Выполняя «обещание», Иосиф Джугашвили начинает работу над большой рукописью. Очевидно, что пишет он ее уже для заработка. Но ожидаемой реакции на его обращения нет; и после Нового года он снова обращается к Зиновьеву: «11 января. Почему, друг, молчишь? За тебя давно писал какой-то Н., но, клянусь собакой, я его не знаю. От тебя нет писем уже 3 месяца. Дела... Новость: Сталин послал в «Просвещение» большую-пребольшую статью «О культурно-национальной автономии». Статья, кажется, ладная. Он думает, что получит за нее порядочный гонорар и будет таким образом избавлен от необходимости обращаться в те или иные места за деньгами (курсив мой. — К. Р.). Полагаю, что он имеет право так думать.
Кстати: в статье критикуется брошюра Кострова (на грузинском языке) в связи с общими положениями культур-автономистов. Ну-с, жму руку. Мой привет знакомым».
Свою статью Сталин отправил в Петербург Сергею Аллилуеву. Дочь Аллилуева Александра позже писала в воспоминаниях, что «из Курейки он прислал отцу законченную рукопись своего труда по национальному вопросу. Он просил передать эту рукопись за границу Ленину, который ждал эту работу. Вместе с сестрой Надей мы отнесли рукопись Бадаеву, который отправил ее Владимиру Ильичу».
Он не преувеличивает значимость своей работы. 12 марта 1914 года Зиновьев сообщил Александру Трояновскому: «От Сталина пришла большая статья против новой книжки Кострова (Нирадзе) о культурно-национальной автономии. Затрагивает только эту тему. Останетесь довольны».
Обратим внимание, что в своем письме Зиновьеву Сталин, едва ли не впервые, использует прием, который он будет широко употреблять в будущем. Он говорит о себе в третьем лице, не навязывая своего мнения, а как бы отстраняясь от него. Это своего рода призыв к объективной оценке высказанного им. Он открыто показывает, что его точка зрения может быть оспорена.
Через полгода его пребывания в ссылке наконец-то (!) на его имя приходят денежные переводы, но об этом сразу же становится известно властям. И 29 января 1914 года из Петербурга в Красноярск полетела телеграмма директора Департамента полиции С. Белецкого, в которой говорится, что 28 января, кроме посланных ранее 100 руб. Свердлову, отправлено еще 50 рублей Джугашвили «для организации побега». В связи с этим Белецкий требует «Благоволите принять меры к предупреждению побега».
Власти отреагировали без промедления. Енисейское ГЖУ немедленно сделало запрос туруханскому полицмейстеру о сумме полученных И. Джугашвили денег, и на следующий день (30 января 1914 г.) И. Кибиров докладывал: «Сообщаю Вашему высокоблагородию, что на имя административно-ссыльного Иосифа Джугашвили в туруханском почтовом отделении получено три перевода по телеграфу, один из Петербурга от Т. Виссарионовича Джугашвили на 50 руб., второй из Тифлиса от Александры Семеновны Монаселидзе на 10 руб. и третий из Петербурга от А.Е. Бадаева на 25 руб., всего 85 руб. (курсив мой. — К. Р.), и Джугашвили лишен казенного пособия за февраль, март, апрель, май, июнь и июль 20 дней, хотя Джугашвили их еще не получил из почты, но это обстоятельство, по моему мнению, не может препятствовать лишению пособия».
Да. В конце февраля он все же получил так долго ожидаемые деньги, но одновременно его лишили казенного содержания на шесть месяцев вперед. И все же поступившая, в конце концов, эта незначительная сумма дает ему повод вернуться к своим планам. Он не отбрасывал мечты о побеге.
Но, как писала Швейцер: «Условия Туруханского края для побега были неимоверно тяжелыми». Действительно, за время короткого полярного лета навигация была непродолжительной. Зимой можно было передвигаться только на нартах, запряженных собаками или оленями. Снег выпадал в человеческий рост. Три месяца в году разбросанные на отдалении станы были совершенно изолированы от внешней жизни. Всякая связь с внешним миром обрывалась: осенью приходилось ждать санного пути; весной движение прекращалось потому, что собаки и нарты проваливались в желеобразное месиво рыхлеющего снега.
Но, вглядываясь в карту, Иосиф Джугашвили снова начинает вынашивать мысли о побеге. И его план необычен. Он понимает: подняться вверх по стремительному и многоводному Енисею против течения можно только на пароходе, но это означало, что его перехватят на первой же пристани. Поэтому он полагает покинуть место ссылки не через центральную Сибирь. Его план предусматривал спуститься вниз по реке до Северного Ледовитого океана и далее, пароходом, через Карское и Баренцево моря пройти в Европу. Конечно, это был смелый, можно сказать, дерзкий план, и его исполнение требовало денег. Причем немалых.
Для осуществления своего замысла он решает заняться иностранными языками. И 27 февраля 1914 года в письме во Францию некоему Г. Белинскому он пишет: «Т-щ! По слухам, в Париже существует «Общество интеллектуальной помощи русским ссыльным», а вы, оказывается, состоите его членом. Если это верно, прошу Вас прислать мне франко-русский карманный словарь и несколько № какой-либо английской газеты. Ваш адрес получил от ссыльного Бограда. Сведения обо мне, если они Вам понадобятся в связи с присылкой книг, можете получить у Ю. Каменева, коему, кстати, шлю свой сердечный привет. Административно-ссыльный — Иосиф Джугашвили...».
Его план оригинален и смел, но ему не суждено было осуществиться. Еще накануне, 24 февраля, секретный сотрудник Енисейского разыскного пункта «Кирсанов» донес: «Гласно-поднадзорные Джугашвили и Свердлов предполагают с места высылки бежать. Если не удастся на юг, то на первом же ожидающемся летом к устью Енисея пароходе».
На донесении сексота была начертана резолюция: «Джугашвили и Свердлова выселить на станок севернее с. Монастырского, где нет других ссыльных, и специально для наблюдения за ними приставить двух надзирателей». Это была очевидная «роскошь» — не каждому ссыльному «предоставляли» персонального жандарма. И, чтобы воспрепятствовать побегу, его загоняли «на 80 верст севернее Полярного круга» и «на 200 верст севернее» прежнего места пребывания.
Таким образом, неугомонный член ЦК партии большевиков получил от властей персональный «угол» в империи и личного «охранника». «В марте 1914 г., — рассказывал позже местный житель
Иван Тарасеев, — из станка Костино в Курейку привезли ссыльных И.В. Сталина и Я.М.Свердлова. Привезли на двух лошадях надзиратель Лалетин и возчик. Возчик в Курейке знал только двух Тарасеевых, а поэтому заехал на квартиру Тарасееву Алексею Яковлевичу».
Курейка была маленьким «станом», затерявшимся за Полярным кругом в огромной «туруханской пустыне». Не считая старой, покосившейся и заброшенной избы Якова Тарасеева, в Курейке было восемь домов. В этих избах жили 67 человек, по 8—9 в каждой. «Это, — вспоминала бывшая ссыльная В. Швейцер, — самое северное поселение Туруханского края. Про Курейку можно было без преувеличения сказать, что она находится на краю земли. Зима длится здесь 8—9 месяцев, и зимняя ночь тянется круглые сутки. Здесь никогда не произрастали хлеба и овощи. Тундра... Человек при 65-градусном морозе ютился в юрте».
Оказавшись в этом глухом месте, где нетрудно потерять даже счет времени, Иосиф Джугашвили 16 марта отправил на имя начальника Главного тюремного управления заявление с просьбой вернуть ему часы, изъятые во время пребывания в петербургском доме предварительного заключения.
Итак, прибыв в Курейку, ссыльные поселились на квартире Тарасеевых. Однако вместе они прожили недолго. И антагонисты Сталина — недоброжелатели, рисующие его образ только черными красками, — описывая туруханской период вождя, не преминут сделать ссылку на Якова Свердлова, жаловавшегося в письмах жене на «невыносимость в личном общении» с товарищем.
Но можно ли доверять молодому партийному работнику — «товарищу Андрею» — в такой оценке? Так ли уж «свят и безгрешен» Янош Соломон Мовшевич, канонизированный партийной пропагандой в образе Якова Михайловича Свердлова? В чем действительная причина взаимного охлаждения двух ссыльных?
Идиотских версий вокруг этой истории много. Среди них и такая: якобы Сталин кормил соседа из миски, из которой ела его собака (кстати, собаки в это время у него еще не было); по другой — он «отбирал у Свердлова тарелку с супом». Авторы, не опускающиеся до деградации, считают, будто предпосылкой конфликта стало то, что Иосиф Джугашвили, «не приученный» холостяцкой аскетической жизнью нелегала к «домашнему хозяйству», переложил на товарища заботы: «пилить дрова, носить воду, мыть посуду...». При этом все ссылаются на письма Свердлова.
Да, уже через полторы недели после поселения в заброшенном стане Свердлов 22 марта написал своей приятельнице Л.И. Бессер: «Устроился я на новом месте значительно хуже. Одно то уже, что я живу не один в комнате. Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с кот(орым) мы встречались в ссылке, другой ссылке. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка (курсив мой. — К.Р.). На этой почве нервничаю иногда. Но это не так важно. Гораздо хуже то, что нет изоляции от хозяев. Комната примыкает к хозяйской и не имеет отдельного хода. У хозяев — ребята. Естественно, торчат часами у нас. Иногда мешают».
Претензии Свердлова к соседу невразумительны и туманны. Но если взять на веру, что причиной конфликта стала «лень» соседа, то в действительности все обстояло как раз наоборот. Иосиф, приученный матерью к порядку и не избалованный семейной жизнью, все делал сам. Словно отвергая появление подобных инсинуаций, стражник Мерзляков свидетельствовал: «Пищу готовил И.В. Сталин исключительно сам».
Но из текста письма вытекает, что как раз «сторонник минимального порядка» признается в склонности не обременять себя домашними заботами. Впрочем, неряшливость в быту, вообще, характерная черта многих евреев. Поэтому не Джугашвили, а обленившийся сосед мог попытаться переложить все «домашние» заботы на товарища. И, возможно, «индивидуализм хорошего парня» заключался в том, что, не желая выполнять роль «слуги», он предлагал товарищу делать часть работы, и эта настойчивость «нервировала» Якова.
В любом случае очевидно, что ярко выраженным индивидуализмом отличался именно Свердлов. Лишенный возможности уединения в условиях ссылки, он жалуется в письме на местных жителей; особенно на детей, проявлявших наивное любопытство к постороннему человеку. «Они приходят, — пишет Свердлов, — усаживаются и сидят молча около получаса, потом вдруг встают и говорят: «Ну, я должен идти, до свидания!» Как только один уходит, тут же появляется другой, и все повторяется. Как будто нарочно они приходят вечером, в самое лучшее время для чтения».
Пожалуй, Свердлова даже можно понять. Столкнувшись с наивным любопытством деревенских жителей — не абстрактных, а реальных, серых, забитых людей, во имя которых, казалось бы, и готовилась революция, — он раздражается. В отличие от него Иосиф Джугашвили к этим визитам относился добродушнее, можно сказать, — философски. Позже он рассказывал Аллилуевым про своих соседей хантов: «Один приходил чаще других. Усядется на корточках и глядит не мигая на мою лампу-молнию. Точно притягивал его этот свет. Не проронив ни слова, он мог просидеть на полу целый вечер... Мы вместе ужинали мороженой рыбой. Я тут же строгал ее. Голову и хвост получал Тишка (собака Джугашвили. — К.Р.)».
Сталин иначе относился к местному населению. Очевидцы рассказывали, что однажды он спас девочку, умиравшую от воспаления в горле. Обладая некоторыми познаниями в медицине, он сумел через трубку высосать гной из фурункула, душившего ребенка, рискуя сам погибнуть от инфекции. Это поступок тургеневского Базарова, но не в романе, а в жизни.
Так в чем же причина конфликта? Кто же был инициатором «разъезда» двух ссыльных? Не вдаваясь в подробности, Свердлов так рассказывал отбывавшему ссылку в Туруханском крае питерскому рабочему Иванову про причины своего переселения на другую квартиру: «По прибытии в ссылку я поселился в его (И. Джугашвили. — К. Р.) хижине, но вскоре он не стал со мной разговаривать и дал понять, чтобы я освободил его от своей персоны, и тогда я стал жить отдельно от него».
Из этого простого, но довольно скользкого объяснения следует, что «не неуживчивость» Иосифа стала причиной переселения Свердлова, а то, что Джугашвили перестал разговаривать с ним, практически объявил своему товарищу бойкот. Но он не просто разочаровался в товарище — тот стал ему безразличен, и он даже не ищет со Свердловым примирения, перестав с ним общаться и разговаривать до конца совместного пребывания в Курейке.
То есть конфликт был не на почве «обслуживания кухни» и даже не на несовместимости национально-культурных традиций и характеров, а на основе чего-то личного, что Джугашвили показалось достойным разрыва отношений. Несомненно, что 36-летний Иосиф и более молодой, 29-летний Яков обладали различным жизненным опытом, несхожими характерами и отличались даже ростом — Яков был ниже.
Но являлся ли незаурядностью сам «товарищ Андрей»? Каким он представлялся своим современникам?
Вячеслав Молотов, дававший меткие оценки многим политическим деятелям в беседах с Феликсом Чуевым, говорил о Свердлове: «Еврей. Ничем особенно не выделявшийся, но очень преданный Ленину... громовой голос, прямо черт знает как из этого маленького человека такой чудовищный голос идет. Иерихонская труба! На собрании как заорет: «То-ва-ри-щи!» Все сразу что такое»? Замолкали. Для Ленина был очень подходящий. Все знали, будет говорить то, что Ленин ему поручил. <...> Пропагандист, но главное — организатор, на больших собраниях — короткое выступление, поддержать дисциплину... Возможно, Ленин очень жалел его и ценил... он хорошо выполнял задания Ленина... Далеко не заглядывал, не проявлял инициативу (курсив мой. — К. Р.), но честный, партийный, преданный человек, чего мало для руководящего деятеля, — Ленин перехвалил Свердлова... Да, чересчур... — молодой все-таки умер, тридцать четыре года прожил. Да и критиковать его не за что».
Казалось бы, все ясно. И все-таки слабости у будущего председателя ВЦИК были. «У Якова Свердлова, — пишет писатель, — после его смерти в сейфе обнаружили 7 заготовленных заграничных паспортов и семь бланков чистых паспортов. И к ним солидное финансовое подкрепление — золотые монеты царской чеканки на сумму 108 525 рублей, 705 золотых изделий с драгоценными камнями.
Заметим еще, что жена Свердлова К.Т. Новгородцева была тайной хранительницей алмазного фонда Политбюро (был спрятан на ее квартире). Он предназначался для того, чтобы «в случае крушения власти обеспечить членам Политбюро средства для жизни и продолжения революционной деятельности». Каких членов Политбюро, я думаю, разъяснять не следует. Сталин и его окружение в их число, конечно же, не входили».
Но в 1913 году ситуация была иной, и ссыльные планировали не гипотетический, а реальный побег. Трудно сказать о настроениях Свердлова, а Сталин даже теперь, когда его положение круто изменилось, не намеревался проводить в Заполярье вторую зиму, но для него все снова упиралось в финансовый вопрос. Обещанной помощи от центра он пока так и не получил.
Никакой. Реально он не получил ничего, кроме неясных обещаний. И, встретившись со Свердловым в Курейке, видимо, уже начал догадываться, что его предприимчивый товарищ присвоил ту часть денег, которая по праву предназначалась ему И, чтобы не строить планы побега на этом источнике, он желает убедиться в этом.
Для этого у него были основания. Еще в ноябре 1913 года на имя Иосифа Джугашвили пришла открытка от Малиновского, в которой тот в иносказательной форме уведомлял о высылке денег. Джугашвили пытается выяснить их судьбу, и 20 марта 1914 года в письме депутату Госдумы пишет: «Товарищ Петровский! Прошу передать (это письмо) Роману (Малиновскому — К.Р.). Побеспокоил Вас потому, что адреса Романа не знаю. Василий... Месяцев пять тому назад я получил от одного товарища из Питера предложение переехать — переселиться в Питер. Он родом грузин, и ты его знаешь. Он писал, что предложение исходит не от него лично и что если (я) согласен переселиться (бежать. — К. Р.), деньги на дорогу будут. Я написал ему ответ еще месяца четыре назад, но от него нет никакого ответа до сих пор. Не можешь ли ты в двух словах разъяснить мне это недоразумение.
Месяца три назад я получил от Кости (Малиновского. — К. Р.) открытку, где он писал: «Брат, пока продам лошадь, запросил 100 рублей». Из этой открытки я ничего не понял и никаких 100 руб. не видел. Да, по другому адресу тов. Андрей (Свердлов. — К. Р.) получил их, но я думаю, что они принадлежат ему, и только ему (курсивы мои. — К. Р.). С тех пор я не получил от Кости ни одного письма.
Не получал также ничего уже четыре месяца от сестры Нади (Крупской. — К. Р.). Короче, целая куча недоразумений. Все это я объяснил бы так: были, очевидно, разговоры о моем переселении (побеге. — К. Р.) на службу в Питер. Но разговоры разговорами и остались, и выбор Кости остановился на другом, на Андрее (Свердлове. — К. Р.), поэтому и послали ему сто... Верно ли я говорю, брат? Очень прошу тебя, друг, дать мне прямой и точный ответ. Очень прошу не отвечать мне молчанием, как ты делал до сих пор. Ты знаешь мой адрес.
Ясный ответ нужен мне не только потому, что многое зависит от него, но и потому, что я люблю ясность, как и ты, надеюсь, во всем любишь ясность. (Письмо) пришли заказным. Привет твоим друзьям. Привет Стефании, поцелуй ребят».
Конечно, у Иосифа Джугашвили были все основания для недовольства. Для него уже, видимо, становилось очевидно, что получивший перевод Свердлов забрал себе и чужую часть суммы, но ясность он должен был внести не только для себя.
Ситуация приобретала уже принципиальную окраску. Он был просто вынужден уведомить центр, что не «протряс» на личные нужды партийные деньги, предназначенные для побега. Правда, из этой переписки не совсем ясно и сейчас: все ли деньги, выделенные ему ЦК, дошли до Туруханска? Похоже, что была и другая сумма, присвоенная, в свою очередь, уже Малиновским.
Впрочем, в любом случае оба «соратника» Иосифа Джугашвили по ЦК выглядят, мягко говоря, непорядочно. Но он напрасно пытался прояснить этот инцидент. Вскоре Малиновскому было уже не до формальных оправданий перед преданным им товарищем по организации. О работе Малиновского в качестве секретного сотрудника Департамента полиции стало известно М. Родзянко. Товарищ (заместитель) министра внутренних дел В.Ф. Джунковский известил об этом председателя Госдумы 22 апреля 1914 года, и 8 мая Малиновский положил на стол М. Родзянко заявление о сложении с себя полномочий депутата. Провокатор выпал из политической колоды.
Таким образом, все произошло до банальности просто, и сопоставим хронологию. Прибыв на новое место, 15 марта ссыльные поселились на одной квартире, и обсудить им было что, а через четыре дня, 20 марта, Джугашвили послал письмо Малиновскому Видимо, на следующий день состоялся его откровенный разговор с «товарищем Андреем», и уже 22-го числа Свердлов жалуется в письме к приятельнице, что его сосед «хороший парень, но слишком большой индивидуалист».
Конечно, беззастенчиво присвоив деньги ЦК, Свердлов практически сорвал планы побега товарища. И последний не мог не попытаться прояснить этот вопрос. Напомним, что когда в 1911 году студент Абрам Иванянц подобным образом распорядился полученной для передачи Джугашвили суммой, то не состоялся его побег из сольвычегодской ссылки. Но инцидент со Свердловым был для Сталина морально неприятен. Разобравшись в ситуации, он перестал разговаривать с соседом, и в конце марта тот был вынужден перебраться на другую квартиру. Они не прожили вместе и месяца.
Позже, 27 мая, в письме Л.И. Бессер Свердлов пишет: «С товарищем теперь на разных квартирах, редко и видимся». В конце июня в письме жене он объяснял: «Со своим товарищем мы не сошлись «характером» и почти не видимся». И, словно рефреном, он снова возвращается к этой теме в письме жене от 16 ноября: «Товарищ, с которым мы были там (в Курейке), оказался в личном отношении таким, что мы и не разговаривали, и не виделись».
Впрочем, вскоре, с началом Первой мировой войны, и сам побег потерял всякий смысл. Поэтому в будущем И.В. Сталин не держал обиды на своего «безынициативного» соседа по ссылке — именем ЯМ. Свердлова была названа столица промышленного Урала, и история партии не умаляла заслуг «товарища Андрея». Правда, Иосиф Джугашвили тоже недолго оставался на квартире у Тарасеевых. В связи с намечавшимся «переносом дома на другое место» в начале апреля, перед Пасхой, он перебрался к Петру Салтыкову, где пробыл «лишь 20 дней», а затем — к его родственнику Филиппу.
Но не взаимоотношения с нещепетильным товарищем составили в этот период проблему для И. Джугашвили. Появление в Курейке таинственных «политических», выступавших против самого «Царя», вызвало естественное внимание местных жителей, и курейским старожилам запомнился конфликт ссыльного с надзиравшим за ним стражником. С большими усами и окладистой рыжей бородой, «свирепый и жестокий» Иван Лалетин являл собой законченный тип держиморды.
Впрочем, человек ограниченного мышления, грубый, но рьяно соблюдавший предписания начальства, деревенский жандарм действительно опасался побега ссыльного и «часто ходил проверять Сталина не вовремя»; даже ночью, бесцеремонно «вваливаясь в его комнату без стука». Федор Тарасеев вспоминал, как однажды вечером, когда Лалетин нагло ворвался к ссыльному, тот «в шею выгнал этого мерзавца». И жители видели, как, трусливо размахивая обнаженной шашкой впереди себя, жандарм пятился к Енисею, а «товарищ Сталин шел на него, возбужденный и строгий, со сжатыми кулаками».
Колхозница Мария Давыдова в 1942 году объясняла этот эпизод иначе. «Однажды Иосиф Виссарионович взял у моего брата ружье и хотел сходить на охоту. А охота у нас рядом, тайга начинается под окном. Жандарм Лалетин налетел на Иосифа Виссарионовича, обнажил шашку и хотел его обезорркить. Брать ружье товарищу Сталину не разрешалось. Но товарищ Сталин не отдал ружья жандарму, а возвратил брату. Помню, тогда жандарм порезал Иосифу Виссарионовичу руки». Конфликт между ссыльным и стражником завершился тем, что пристав Кибиров был вынужден заменить стражника.
Но лето 1914-го уже приближалось и к суровому заполярному краю. Мир ждали небывалые потрясения. Не предполагая этого, ссыльный не оставляет своего плана морского «путешествия» в Европу. Он настойчиво штудирует иностранные языки и 20 мая пишет за границу Зиновьеву.
«Дорогой друг. Горячий привет вам и В. Фрею. Сообщаю еще раз, что письмо получил. Получили ли мои письма? Жду от вас книжек Кострова. Еще раз прошу прислать книжки Штрассера, Панекука и К.К. Очень прошу прислать какой-либо (общественный) английский журнал (старый, новый, все равно — для чтения, а то здесь нет ничего английского, и боюсь растерять без упражнения уже приобретенное по части английского языка). Присылку «Правды» почему-то прекратили, — нет ли у вас знакомых, через которых можно было бы добиться ее регулярного получения? А как Бауэр? Не отвечает? Не можете ли прислать адреса Трояновского и Бухарина? Привет Вашей супруге и Н. (Крупской. — К. Р.). Крепко жму руку. Где [Рольд]. Я теперь здоров».
В этот же период в маленьком стане произошло заурядное, однако привлекшее внимание исследователей событие, вызвавшее кривотолки. Когда Джугашвили и Свердлов были доставлены в Курейку, здесь отбывали ссылку несколько уголовников. И еще «примерно в 1913» году у одной из дочерей жительницы стана «родился ребенок, который умер. В1914 г. родился второй ребенок...».
В связи с тем, что беременная была несовершеннолетней, явившийся в стан весной пристав И.И. Кибиров «очистил Курейку от этих сожителей», но в 1956 году история с рождением двух внебрачных детей у молодой женщины из забытого богом поселка стала предметом разбора Хрущева и председателя КГБ Серова. Начиная «антикультовскую» кампанию, Хрущев намеревался использовать этот факт для нравственной дискредитации Сталина, приписав ему их отцовство.
Но даже у нагловатого Никиты, все-таки не понаслышке знакомого с технологией изготовления детей, видимо, хватило ума сообразить, что ни ребенок, умерший в 1913 г., ни родившийся в 1914 году никак не могли иметь отношения к политическому ссыльному. Впрочем, такая попытка «пристроить» к Сталину «детей лейтенанта Шмидта» была не единственной. Одно из таких «отцовств» любители пикантных историй связывают с его первой, сольвычегодской, ссылкой. Но, как и в изложенном случае, комичность ситуации в том, что в анкете некоего Кузакова, намекавшего позже, что он «сын» Сталина, «в графе год рождения стоит 1908 год...», а Иосиф Джугашвили оказался в этой ссылке лишь в конце февраля 1909 года.
Джугашвили не смог реализовать своего плана побега, но о том, что он был реален, свидетельствует сообщение, промелькнувшее летом 1914 года в иностранных газетах. Из него следует, что один из ссыльных, находившихся в Курейке, когда туда прибыл Джугашвили, как раз этим летом бежал в Западную Европу на пароходе норвежской Сибирской компании «Ранга».
Возможно, в связи с выяснением обстоятельств этого побега, в начале июля по распоряжению енисейского губернского управления надзиратель за административными ссыльными в стане Курейка Сергей Хорев доставил «административно-ссыльных Иосифа Джугашвили и Ивана Космыля» в Монастырское. Здесь Джугашвили ждали новости — с 25 июня в Монастырском находился Сурен Спандарян, а 5 июля он получил бандероль с книгами из Петербурга.