Глава 13 Окончательная размолвка с Феофаном и Церковью

Глава 13

Окончательная размолвка с Феофаном и Церковью

«Приближались к Нему мытари и грешники слушать Его. Фарисеи же и книжники роптали, говоря: Он принимает грешников и ест с ними».

Евангелие от Луки, 15:1–2

«Духовное единение, — почему глас Господень?.. У них всегда в сердцах их Библия и Новый Завет. И находится мир и премудрость: и враги им без цены, потому в них живет дух святыни».

Г. Е. Распутин

Журналист М. О. Меньшиков вспоминал: «В 1910 году в разгар его славы… ко мне привел его Сазонов… Моложавый мужичок лет за 40, почти безграмотный… некоторые изречения поразили оригинальностью, так говорили оракулы и пифии в мистическом бреду. Что-то вещее раздавалось из загадочных слов… Некоторые суждения о иерархах и высокопоставленных сановниках показались мне тонкими и верными… Но затем очень быстро и со всех сторон зазвучало… что он совращает дам из общества и молодых девушек»[129].

Вот именно: со всех сторон зазвучало. Это была направленная и продуманная пропаганда. Слишком многих людей Распутин не устраивал. Слишком велико становилось его влияние. Слишком отличалось его видение от видения иерархов и высокопоставленных чиновников.

Варламов интересно замечает: «Распутин — это духовный революционер, реформатор, призванный привнести в эту Русь, в традиционное „европейское“, византийское православие ветхозаветный, азиатский полигамный дух»[130].

Действительно, христианство Распутина отличалось от византийского православия примерно так же, как поведение Иисуса Христа от принятых между фарисеями и саддукеями форм и стандартов.

Розанов высказался о Распутине в свойственной ему своеобразной манере изложения: «Все „с молитвою“ — ходили по рельсам.

Вдруг Гриша пошел без рельсов.

Все испугались…

Не того, что „без рельсов“. Таких много. Но зачем „с молитвою“?

„Кощунство! Злодеяние!“

Я его видел. Ох, глаз много значит. Он есть „сам“ и „я“.

Вдруг из „самого“ и „я“ полилась молитва. Все вздрогнули. „Позвольте, уж тысячу лет только повторяют“.

И все — „по-печатному“. У него — из физиологии»[131].

Матрена Распутина вспоминает: «Весь облик отца, его поведение, манера говорить, сам ход его мыслей мало вязались с традиционными представлениями о старцах — благостных, спокойных (прежде всего — спокойных!). Он был новый тип, рожденный самим временем. Новый — это очень важное объяснение. Однако оно нуждается в дополнении, которое никто до сих пор так и не сумел или не осмелился сделать. Мой отец действительно был старцем, но только старцем, которому не был чужд мир, старцем, помыслами живущим на земле. Он был мирской со всех точек зрения. Он знал секрет — как спастись в этой жизни»[132].

Нестандартное поведение Распутина, общавшегося с равным радушием и уважением с монахами, проститутками, бедняками, больными, преступниками, генералами и сановниками, заставило б?льшую часть официального церковного руководства того времени отвернуться от него. Феофану это было нелегко сделать, потому что он сам не раз имел возможность убедиться в удивительном духовном озарении Григория. Поэтому для того, чтобы совсем отвернуться от Григория, ему нужен был веский повод. И таким поводом, или предлогом, послужила разница в представлении о святости между ним как представителем официальной церкви и Григорием. В частности, это касалось вопроса об отношениях с противоположным полом.

Митрополит Вениамин, хорошо знавший Феофана, писал про него: «Рассказывали про него, что пришла поздравить его <с пострижением в иноки> мать: тогда она была уже вдовой. Он принял ее. Потом заходила и сестра — девица, но ее он не принял.

Когда я об этом рассказывал после одной старице-деве, она в умилении сказала:

— Господи! Какие еще подвижники есть на земле!

Одна матушка, жена священника, прислала о. Феофану вышитый пояс на подрясник; а он бросил его в пылающую печь.

Так началась иноческая жизнь его…

Еп. Феофан отодвигал дальше от себя людей, в особенности женщин.

Иногда в этом отношении были случаи из ряду вон выходящие. Например, однажды он был в Ялте у архиепископа Алексия. К тому приехали с визитом аристократы, муж и жена. Подошли под благословение к архиерею, а с ним, как еще тогда архимандритом, хотели поздороваться „за руку“. Мужу еще он ответил рукопожатием, а когда и жена протянула ему руку, то он поклонился ей, а руки протянул за спину. Получилась неловкость: рука ее так и повисла в воздухе. Тогда архиепископу пришлось объяснить, что, вообще, монахи не здороваются с женщинами через рукопожатие, сохраняя целомудрие. Едва ли был другой такой пример!

Раз мне пришлось купить ему билет в купе вагона (двухместное). Но после туда пришла и какая-то женщина. Немедленно он, вызвав меня в коридор, просил откупить другое целое купе, заплатив за 2 места. Так я и сделал, конечно. За это благочестие и чтили его люди»[133].

Распутин же ни сколько не избегал женщин, и вел себя с ними с такой же простотой и прямотой, с какой деревенский отец ведет себя со своими дочерьми. Именно так, скорее всего, сам Распутин и воспринимал женщин. О Феофане, как раз в пору его знакомства с Распутиным, сохранились воспоминания родственницы Феофана (сестры жены его брата) М. Белевской-Летягиной. Это воспоминание рисует удивительно меткий портрет Феофана и его раннего отношения к Распутину: «Я была на Высших Женских Курсах в Петербурге и меньше всего думала об арх. Феофане. Но как-то весной приехала моя сестра и сказала, что арх. Феофан хочет меня видеть.

Я решительно ничего общего с религией и монахами тогда не имела, и меня совсем не обрадовало это свидание. Я знала, что он порвал с внешним миром и со своей семьей, которой совершенно не помогает, а все деньги, получаемые им, как ректором Петербургской Академии, раздает по церквам. Не понимая, что ему от меня надо, и не желая огорчать сестру, — пошла. В Академии нас провели в какую-то неуютную комнату с массой стульев и попросили обождать. Через несколько минут в комнату вошли 3 студента и, не здороваясь с нами, сели против нас. Сестра мне шепнула, что арх. Феофан никогда ни с кем один не остается… Через некоторое время вошел арх. Феофан, в черном клобуке, с четками в руках, низко опустив голову и смотря в пол. Во время беседы он ни разу не поднял глаз. Сестра начала передавать ему бесконечные поклоны и родственные приветствия, но о. Феофан сидел молча, не проявляя никакого интереса к словам сестры, потом встал и предложил нам пойти в академический сад. Мы с сестрой поняли, что он хочет остаться с нами и что-то сказать без свидетелей.

В саду он сразу же начал говорить нам о необыкновенном старце-крестьянине, который недавно приехал из Сибири и часто у него бывает. По словам отца Феофана, этот старец был необыкновенной святости и прозорливости. „Такой молитвы я ни у кого не встречал, — сказал он, — и вот я вспомнил о Тебе, — повернулся он в мою сторону, — и хочу, чтобы Ты пришла вместе помолиться со старцем. Ты увидишь, как тебе легко будет жить после этой молитвы и какой ясной покажется вся жизнь. Государыня, у которой я бываю, также заинтересовалась старцем, и скоро он будет введен во дворец. А потом, — прибавил он, улыбаясь, — ты же интересуешься своей жизнью, все ведь девушки хотят знать будущее — он тебе его предскажет. Он знает все и читает по лицам прошлое и будущее каждого человека. Этого он достиг постами и молитвой. Его зовут Распутин, вот приходи и познакомься с ним“.

Я с недоумением слушала слова архимандрита; в те времена меня совершенно никакие старцы не интересовали и моего будущего узнавать мне не хотелось. Удивила меня только фамилия святого старца, очень не подходящая к тому облику, который был мне только что нарисован. Само собой разумеется, что я не пошла на свиданье с Распутиным»[134].

Как видно из этого повествования, Феофан в ту пору обожал Григория и даже хвастал о нем людям, с которыми обычно не поддерживал контактов. Возможно, он справедливо считал, что знакомство с Распутиным и его учением было бы благословением для этих людей.

И все же религиозность Григория Распутина при всей ее очевидности и почти горячности резко отличается от той религиозности, которую привыкли ценить церковники. Тот же Феофан, восхищавшийся невероятной духовной проницательностью Григория и его молитвенным духом, тем не менее не мог простить ему того, что Григорий Ефимович мало ценил всю ту аскетическую практику, которой монахи так гордились. Например, в своей вынужденной поездке с Распутиным по Уралу Феофан будет изумлен тем, что Распутин заказывал себе пищу и щелкал орехи в то время, как монахи постились, чтобы натощак приложиться к святыням в Верхотурском монастыре, в который они направлялись. Также, замечает Феофан, когда в монастыре началась служба, Григорий ушел «куда-то в город»[135].

Но настоящая размолвка произошла в их диаметрально противоположных взглядах на вопросы войны и мира. Феофан не мог, похоже, даже допустить, что был не прав. Да и как мог он это сделать, когда абсолютно все вокруг него говорили о войне как о необходимости, как о высочайшем патриотическом акте, как о деле веры, задаче церкви. И Феофан, будучи к тому времени уже епископом, духовником царской семьи и популярной в народе фигурой, использовал все свое влияние для разжигания войны, стараясь внушить те же мысли и своей пастве, в том числе царю с царицей. Григорий же последовательно отстаивал антивоенную, миротворческую позицию. Это и решило исход их дружбы.

Григорий Ефимович писал Феофану в ту пору: «Ежели я огорчил, помолись и прости: будем помнить хорошую беседу, а худую забывать и молиться… А все-таки бес не столь грех, а милосердие Божие боле. Прости и благослови как прежний единомышленник. Писал Григорий».

Но ответа Григорий Ефимович не получил. Феофан возненавидел Распутина. Внешним поводом для этой ненависти стало то, что Феофан видел, как Григорий охотно общается с женщинами и при этом мало церемонится, общаясь с ними так же запросто, как с мужчинами. Была задета самая уязвимая, самая болезненная струна души епископа Феофана.

И обвинение против Распутина, которое было подброшено Феофану, естественным образом касалось женщины. К нему, сторонившемуся обычно женщин, на исповедь пришла женщина, которую он не мог не принять. Она «открыла» епископу «дурное поведение» сибирского старца. История была нелепая, явно сфабрикованная, но епископ Феофан, и мысли не допускавший о лжи на исповеди, поверил ей и в нарушение тайны исповеди рассказал об услышанном императрице и синодальным митрополитам. Позднее женщина та покаялась в клевете, в том, что ее подкупили, но дело было сделано. Григорий Распутин в своем дневнике писал: «Тяжелые переживаю напраслины. Ужас что пишут, Боже! Дай терпения и загради уста врагам! Или дай помощи небесной, то есть приготовь вечную радость твоего блаженства»[136].

Тяжело жить с такими врагами, какие были у Григория Ефимовича. Даже «цари» не могли защитить его от князей Церкви. Отныне в Распутине надлежало видеть все в дурном свете. Матрена Распутина писала: «Когда отец ходил плохо остриженный, ему пеняли за это. Когда подстригся с претензией на тщательность — снова ругали. Когда мазал сапоги дегтем, были недовольны, когда капал на бороду духи, стыдили в глаза и за глаза. Когда принимал посетителей в поддевке, был плох. Когда оделся для этого в белую рубаху, обвинили в гордыне. Все не так…»

Игумен Серафим (Кузнецов), автор книги «Православный царь-мученик», так пишет о том, что произошло между Григорием и Феофаном: «Впоследствии у Григория Распутина с епископом Феофаном вышли неприятности, последний ставил в вину Григорию Распутину то, что якобы ему одна какая-то женщина открыла на исповеди неблагопристойное поведение старца Григория. Епископ Феофан и здесь показал свою неопытность духовную, на слово поверил этой женщине, которая, впоследствии оказалось, все это придумала; но это еще ничего, он доложил царице, что ему на исповеди такая-то открыла нехорошее по отношению поведения Григория. Каково же было глубоко верующей императрице слышать от своего духовника то, что ему было открыто на исповеди! Значит, сегодня он будет говорить одно, завтра — другое <…> Этим своим поступком, недопустимым для духовника, он решительно оттолкнул от себя так преданную доселе духовную дочь — царицу, которая чуть-чуть совершенно не потеряла веры в подобных епископов-духовников <…> отказ от своих слов, сказанных на исповеди епископу Феофану, женщины укрепили убеждение царицы по отношению своего духовника епископа Феофана и Григория Распутина. Впоследствии ей казалось, что все то, что пишут и говорят про Григория, все это по зависти клевещут на него и трудно было ее в этом разубедить»[137].

Феофан тем не менее бросает в адрес Григория самое страшное обвинение, которое могла сделать церковь: Распутин находится в состоянии духовной прелести. Иными словами, он прельщен дьяволом и служит ему, его силою творя чудеса. Обвинение это не ново, и звучало оно некогда в адрес Иисуса Христа, которого обвиняли в том, что отец Его — сатана и что Он силой дьявола совершает чудеса.

Феофан идет лично жаловаться на Распутина царице. Он хочет, чтобы она, по крайней мере, не слушала советов Распутина относительно невступления России в войну. Но та, выслушав его внимательно, сказала Феофану с сожалением, что тот совершенно не понимает ни ситуации в стране, ни ее, ни Распутина. Феофан с ужасом понимал, что тонкая ниточка, которая связывала его с царицей, была им же самим порвана. Она отказалась иметь его своим духовником. И этого Феофан не мог простить ни ей, ни тем более Распутину. Интересно, что вскоре после этой встречи к нему пришел Распутин, чтобы мириться.

Радзинский пишет: «И мужика епископ тоже не понял. Григорий враждовать не любит, он готов унижаться — только бы примириться с добрым, наивным Феофаном. „Распутин упал мне в ноги, просил простить…“»[138].

Но Феофан выгнал его и велел никогда более не приходить.

Обвинения против Распутина подбрасывались и царю. Об одном из таких Распутин якобы жаловался Илиодору: «Хиония, вдова офицера, обиделась на меня за то, что я про ее отца сказал, что он будет в аду вместе с чертями угли в печи класть. Обиделась, написала про меня разной чуши целую тетрадь и передала царю. А царь вот вчера пригласил меня и спрашивает: „Григорий, читать эту тетрадь али нет?“ Я спрашиваю: „А тебе приятно читать в житиях святых, как клеветники издевались над праведниками?“ Он говорит: „Нет, тяжело“. „Ну, как хочешь, так и делай“. Николай взял тетрадь, разорвал на четыре части и бросил в камин»[139].

Зато простые люди совершенно иначе воспринимали Распутина. Сохранился интересный документ, составленный царицынскими христианами вскоре после посещения их города Григорием Распутиным. Это было в то самое время, когда газеты были полны статей, ставящих своей целью дискредитировать старца: «Много тысяч православных царицынских людей через уполномоченных свидетельствуют, что блаженный старец Григорий имеет печать божественного призвания; дары благодати ему даны такие: бесстрастие, чудотворение, прозорливость, благодатный ум, изгнание бесов. Те, которые судят его, сомневаются в его правоте, пусть послушают апостола, говорящего: „Вы ищете доказательства на то, Христос ли мною говорит, испытайте лучше самих себя, в вере ли вы, о нас же, надеюсь узнаете, что мы то, чем быть должно“. Уполномоченные народом Косицын, Попов, Шмелев»[140].

Но как же посмел Феофан и ему подобные обвинять Распутина? Как могло восторжествовать такое зло? Когда я задаюсь такими вопросами, мне на память как-то сами собой приходят строки Лермонтова:

«Но есть и Божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он не доступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед.

<…>

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.