И жадно ждем-с!

И жадно ждем-с!

Надо признать, что у Владимира Ульянова были не только идейные, но и очень веские личные причины ненавидеть государство, в котором он родился и провел первые тридцать лет своей жизни.

Не сказать, что гибель Александра, любимого старшего брата Владимира Ульянова, была рядовым эпизодом в борьбе народовольцев, но и отнести ее к ключевым событиям, по меркам эпохи, тоже вряд ли возможно. Однако в исторической перспективе казнь очередного заговорщика, даже не успевшего, а только «намеревавшегося» совершить покушение, оказалась фатальной для романовской династии и всего российского государства, развязав «кровную месть»…

Впрочем, когда Ленин желал и призывал поражение России в японской, затем в мировой войне, он не был особо оригинален. К концу 1918 года представители разных слоев российской элиты с энтузиазмом встречали немецкие войска в Киеве — «матери городов русских»; то же самое, вероятно, могло бы случиться и во множестве других мест рухнувшей империи. Диссиденты и либералы всех стран и времен с восторгом встречают каждое поражение своего — «как-же-меня-доставшего!» государства от чужаков, которые в их глазах неизменно предстают более разумными, справедливыми и вообще более «прогрессивными», чем власть в своем отечестве. Даже если речь идет о ничуть не менее авторитарной и жестокой императорской Японии, как у множества русских интеллигентов начала XX века. Или о коммуноидном Вьетнаме, об одичавшем вконец Ираке и ближневосточной гон-компании профессиональных беженцев в четвертом поколении — как у перенявших эстафету интеллигентов Европы, США и даже Израиля.

Не случайно «чистый» либерализм, начав с сочувствия униженным, в конце концов неминуемо скатывается к упоению всяческой левизной и к воспеванию полной, казалось бы, своей противоположности — социальной агрессии. При условии, что направлена она против пошлой буржуазности мира, где правят якобы «образованные белые мужчины». (На самом деле не правят уж давно! Ярчайший тому пример — история Билла Клинтона, который на пике власти пережил позорный скандал с девицей Моникой и едва не лишился президентских регалий, а совсем недавно от лица своей великой державы покорно просил прощения у азиатского коммунистического диктатора, дабы спасти двух других девиц, отличившихся самонадеянностью вполне либерального свойства.)

Бердяев, разоблачая революцию и свихнувшихся на ее почве интеллигентов, писал: «Вся история русской интеллигенции подготовляла коммунизм. В коммунизм вошли знакомые черты: жажда социальной справедливости и равенства, признание класса трудящихся высшим человеческим типом, отвращение к капитализму и буржуазии, стремление к целостному миросозерцанию и целостному отношению к жизни, сектантская нетерпимость, подозрительность и враждебное отношение к культурной элите, исключительная посюсторонность, отрицание духа и духовных ценностей, придание материализму почти теологического характера» [Бердяев, 1990: 100]. He исключено, что философ, начинавший как марксист, свел все проблемы к духовным, нравственным и интеллектуальным оттого, что прозревал ту эпоху, когда во многих странах фактически исчезнут бедность и угнетение. А терроризм — как «мультикультурный», так и прямой физический — будет расцветать еще пышней и страшней.

Но конкретно для Владимира Ленина левая идея оказалась, по всей очевидности, всего лишь оружием, подвернувшимся под руку в пылу схватки. Настоящей его целью была не защита ближних, тем более дальних, а захват верховной власти. Только она одна была способна утолить жажду мести.

Увы, режим Николая Второго ежедневно, ежечасно укреплял это чувство, как мало какой другой. Всеобщий раж захватывал и таких людей, как лирический поэт Константин Бальмонт, в жизни, что называется, мухи не убивший. Его более даровитый коллега Иван Бунин в эмигрантских «Автобиографических записках» язвительно припоминал, в числе прочих, распространявшееся в первую революцию стихотворение Бальмонта «Наш царь»:

Ваш царь — Мукден, наш царь Цусима,

Наш царь кровавое пятно

Зловонье пороха и дыма.

В котором разуму — темно.

Наш царь — убожество слепое.

Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел.

Царь висельник, тем низкий вдвое.

Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой.

Но будет, час расплаты ждет.

Кто начал царствовать — Ходынкой,

Тот кончит — встав на эшафот.

И еще один знаменательный факт. Горький в своем известном панегирике вождю революции цитирует самого Ульянова. Слушая рассказы о родине, тот вздыхал: «А я мало знаю Россию. Симбирск, Казань, Петербург, ссылка — и почти всё». Притворства тут не было: чистая правда.

В свои двадцать пять Владимир Ульянов отправляется в «привилегированную» сибирскую ссылку, оттуда прямиком за границу. Обратно в Россию его притягивают лишь революции: сначала первая, да и тот трехлетний период был большей частью прожит в полуавтономной Финляндии; только после Февраля 1917-го — снова в Петроград под защитой пресловутых вагонных пломб. Потом еще дачный Разлив, совсем ненадолго, и уже безвыездно — Москва, дальше Горок захворавший Ленин не бывал. Ни школьного, ни студенческого братства. Привязанность к родному брату Александру — та, конечно, вошла в официальную легенду, но вот любил ли Володя другого своего брата и сестер, мы, в сущности, не знаем. Про настоящих друзей тоже не слыхали. Брак с Надеждой Крупской начинался, судя по всему, как фиктивный (такая практика, широко распространившаяся среди русских революционеров, была, с одной стороны, близка заветам Чернышевского, с другой — сродни правилам уголовного общака: наличие «законной половины» облегчало связь заключенных с товарищами на воле). Да и после этот брак многим казался довольно-таки странным. А гипотетический роман Ленина с Инессой Арманд вообще непонятно на чем был основан. Похоже, нормальных отношений с людьми он иметь вовсе не мог, лишь к политическому противнику Мартову проявлял некоторую симпатию, да и то на расстоянии. На ближних смотрел всегда сверху вниз — недаром в его окружении задерживались только люди, согласные на роль преданных учеников. Даже никакого, как сейчас говорят, трудового коллектива, не считая чуждых производительного труда революционеров, не было никогда в его жизни. Поразительно: общепризнанный национальный лидер совсем ни с какой стороны свою нацию не знал! А по характеру вообще «чувствовал себя немцем».

Обратимся снова к «Вехам». У их авторов, при всей критике в адрес «государственных отщепенцев» — интеллигенции, невозможно найти ни одного положительного высказывания о политической системе своего государства. «Полицейский режим калечит людей, лишая их возможности трудиться», — так о самодержавии отозвался Булгаков. Не менее умеренный Струве характеризует ситуацию 1909 года «возрождением недобитого абсолютизма и разгулом реакции».

Все как в известном религиозном постулате: «оба хуже». Лучше один Бог, а земные антагонисты — одинаково бесы, только и того, что один примелькался давно, даже дозволяет по своей дряхлой расслабленности кое-какие поблажки жертвам. Другой искушает без конца… а что. собственно, он сулит? Тотальную модернизацию зла под видом обновленного счастливого бытия! Увы, в реальной жизни общества высокий богословский принцип не применить никак. Следуя третьим путем — полной непричастности ни к одному из зол, можно прийти лишь в отшельничество, какими красивыми именами ни назови одинокую холодную обитель. Но и там бесы достанут всенепременно, и примутся рвать на части…

Когда подобные психологические сшибки овладевают лучшими умами — национальная катастрофа становится неизбежной.

Показательно, что на отдельных участках «общего фронта» революции роль ее ударных сил выполняли не только озверевшая в окопах мировой войны солдатня, беднота и люмпены заодно с прочими местными суррогатами пролетарского класса, не столько даже интеллигенты-бунтари, но и целый ряд нерусских национальных общин или диаспор — евреи, латыши, китайцы и другие.

На тему «Евреи и русская революция» написано уже столько, что разглядеть весь этот неподъемный массив на пространстве одной книжки невозможно просто физически, да и необходимости такой нет. Нетрудно, впрочем, заметить, что все доводы и выводы оппонентов в сухом остатке сводятся, примерно как спор славянофилов с западниками, к единственной альтернативе со скромными вариациями. Вот один из двух генеральных тезисов: «Евреи порочны по самой своей натуре, так как их религия человеконенавистническая, а Родины у них нет. Испокон веков генетическая хитрость, жадность и умственное вырождение склоняли каждого еврея к ростовщичеству, гешефтмахерству, спаиванию русской нации и прочим паразитическим имитациям труда; подобные занятия, в свою очередь, послужили прививкой ненависти к исконным, народным, а также духовным и соборным началам, коими Святая Русь превосходит целый мир. В конце концов сионисты во главе с Троцким закономерно обращают злобу иудейскую против России и всего русского. Именно поэтому евреи так массово бросились в революционеры, и в гражданскую войну они зверствовали лютей всех других, вместе взятых».

Тезис противоположный: «Активность евреев в революции была, несомненно, очень высока. Можно даже считать, «несоизмерима с общей численностью» — хотя что в таких делах следует признавать нормой; применимы ли вообще процентные разнарядки к катаклизмам истории? Но если и правда это, то полностью объясняется фактом, что евреев царский режим угнетал особенно жестоко и изощренно, не давая им свободно перемещаться по стране, выбирать место жительства и профессию. Что касается утверждений, якобы после революции евреи целиком захватили власть в России и заняли все какие есть руководящие посты, — это явный нонсенс: такую статистику надо изучать не по брошюре «Десионизация», а по отчетам Совнаркома! И кстати, между прочим: «Протоколы сионских мудрецов» тоже фальшивка, это давно доказано серьезными исследователями. Ее один только бедняга царь и принимал своим слабым умишком за чистую монету, но вот, скажем, начальник петербургской охранки генерал Глобачёв — тот уже ни в какую! А вообще наш долг — напомнить вам, что не бывает преступных наций, есть лишь отдельные преступники в любой из них без исключения, и пусть каждый отвечает лично за себя».

Не желая встревать в маловразумительный и бесперспективный диспут по существу, заметим от себя лишь одно. Если власть отнимет у любого народа что-нибудь такое, чем он свободно располагал еще вчера, — только не стоит под этим понимать блага, чисто умозрительные по меркам повседневной жизни большинства (вроде нашей независимой прессы и свободных выборов, или возможности слетать в Париж на выходные, да хоть бы и «двух «волг» на один ваучер»), но лишь то, чем дорожит каждый: свой угол, заработок, даже просто чекушку после смены и пол-литра в выходной, — вот тогда ответное озлобление оказывается куда сильней и опасней, чем тоска по вешам, не виданным никогда. Часто оно переходит все пределы.

В России евреям с екатерининских времен, когда их счет в стране из-за разделов Польши подскочил за каких-нибудь тридцать лет сразу на сотни тысяч, не дозволялось почти ничего, никогда и нигде. Но вели они себя при этом вполне тихо, сообразуясь с вколоченной за века привычкой не высовываться. Однако при Александре Втором положение стало меняться коренным образом. Прежде всего для торговцев, сумевших выхлопотать себе гильдейскую марку, и для мастеровых, — а в еврейской среде, практически полностью отлученной от земли (к редким исключениям как раз принадлежала семья Льва Троцкого), каким-нибудь, пусть самым нехитрым ремеслом владели, наверное, четверо из пяти мужчин. Этих людей перестала обязывать — пусть неофициально, лишь де-факто — черта оседлости; до 200 тысяч еврейских семей нашли себе место в посадских кварталах Москвы и других крупных городов центральной России, многим даже в столицу Петербург сделалось «вольно».

И вот, после гибели царя-освободителя, его наследник-«миротворец» с «серым кардиналом» Михаилом Катковым (кстати, начинавшим свою деятельность как либерал) и обер-прокурором Святейшего Синода Константином Победоносцевым начинают отыгрывать назад. В первую голову — в еврейском вопросе. В 1890-е годы московский градоначальник десятками уничтожает местные синагоги — понастроили тут, а где свидетельство о регистрации? Ах, просрочено?! Тысячи людей в спешном порядке гонят с обжитых и оплаченных квартир, выселяя в неизвестность… Новой «оттепели» им пришлось дожидаться до 1906-го: хоть откат в реакцию после Октябрьского манифеста Николая Второго наступил очень скоро, но права этносов он затронул на удивление мало, сосредоточившись в основном на преследовании оппозиционных политиков и свободной прессы..

Так, может, те молодые евреи в комиссарских кожанках, о ком поэт Багрицкий сочинял романтические сюжеты с садомазохистским подтекстом, мечтали отомстить за беду старших братьев, совсем как наш Ильич? Во всяком случае, взгляды родоначальников современного сионизма Теодора Герцля и Зеева Жаботинского в их жизни уж точно не сыграли той роли, что идеи Маркса — для Ленина.

А третий из Александров свое почетное прозвание получил просто за то, что при нем Россия не воевала ни с какой страной и даже не имела крупных восстаний на своей территории. С этой точки зрения он действительно уникум в списке русских царей; но если добавить хотя бы только вышеописанные «заслуги перед Отечеством» (а их у нас обсуждают почему-то редко и с явной неохотой, когда это делают не евреи), то придется признать, что задачам русской революции «миротворец», почивший вроде как до срока, но своей смертью, поспособствовал никак не меньше, а возможно, и гораздо больше, чем его отец и сын, убитые революционерами…

Но если роль евреев описана более-менее и осмыслена хотя бы на таком уровне, то поистине удивительно вмешательство маленького латышского народа даже не в российскую, а по сути, в мировую историю. Природа и причины этой «пассионарной вспышки» остаются загадкой, возможно, и для самих современных латышей. До Гражданской войны прибалтийские крестьяне — «нация батраков», как додумались их обозвать ура-патриоты газпромовской России, — не отличались воинственностью сверх норм местной истории и своего социального класса. Там если действовали застарелые исторические счеты, то в основном с местными же немцами, которые издавна завладели большей и лучшей частью земельных угодий на территории нынешних Эстонии и Латвии. И вот эти мирные люди превращаются в железную гвардию большевизма, «красных преторианцев». Они охраняют Смольный и Кремль, сражаются на всех фронтах Гражданской и побеждают гораздо чаще, чем проигрывают, не сдав ни одной позиции без приказа. Латышские стрелки представляли собой колоссальную силу даже просто физически: на пике войны их численность, по некоторым данным, достигала 80 тысяч! (Хотя надо полагать, не все в составе тех дивизий были этническими латышами; иначе выходит, что в «стрелках» служил каждый четвертый латыш призывного возраста.) Как бы там ни было, латыши буквально взяли штурмом шестую часть земного шара — а потом так же организованно, как действовали в боевой обстановке, отступили на прежние скромные рубежи.

Однако все эти тайники народной души крайне мало заботили и Ленина, и Сталина, и Троцкого. Нациям они отводили хоть и важную, но исключительно инструментальную роль в своих планах. К тому же Ленин был «страшно далек от народа», не только от русского крестьянства, но вообще от жителей России. Точно так же далек был Троцкий от традиций и обычаев своих предков. (Совершенно нелепы маниакальные упражнения тех «народных витий», что не раз и не два, но при каждом упоминании Льва Троцкого непременно добавляют в скобках: «Лейба Бронштейн». Словно он когда-нибудь старался от кого-то скрыть свое происхождение, или же фамилия Троцкий настолько типична для коренных русаков, что если срочно не схватить за руку и не вывести на чистую воду, то ни один читатель не заподозрит ни сном ни духом. Но дело-то в том, что при жизни Льва Давидовича местечковым именем его не звал ни один человек, по крайней мере, лично с ним знакомый. Ни в каком «штетле» Троцкий отродясь не проживал, вообще связей с этой средой не имел и даже поболтать с носителями идиша при самой большой нужде сумел бы, вероятно, не иначе как только переделывая по собственной догадке слова литературного немецкого языка.)

Сталин, вероятно, хотя бы смолоду знал Грузию несколько ближе, но лишь в преломлении ее книжной — церковной и поэтической духовности, да еще со стороны низов общества в маленьком городке. С корневой жизнью Сакартвело он соприкоснулся лишь в детстве, да и то постольку, поскольку в Гори за пределами старой крепости, воздвигнутой на скале, нет и сейчас четких границ меж городской застройкой, полями и виноградниками, а тогда подавно не было. Вино делают на каждой улице; даже если нет у тебя ни одной лозы — сосед поделится. Сельская родня, хоть и неблизкая, имелась тоже, как практически у любого кавказца. (Трогательную фантазию на тему этой несбывшейся линии в жизни правителя сочинил Фазиль Искандер в романе «Сандро из Чегема»; ни одному автору, не родившемуся в тех краях, написать такое не удалось бы.) Позже Сталин решил вовсе отвернуться от своей природы, сам себя назначив не просто полпредом, но родным сыном «самого талантливого, самого выдающегося народа из всех» — русской нации. И его поклонники в нынешней России эту идею принимают на ура. Уж кто-кто, а Иосиф Виссарионович для них — никак не «черножопый»!

Обстоятельства сложились так, что личный душевный протест будущих харизматиков, их неприятие родной крови и почвы попали в резонанс со стихией перезревшего народного бунта. И вот в общей сложности тридцать пять лет они руководили страной — «немец из русских», «русский из грузин» и «еврей- гражданин мира».

Вспоминается случай, который описывали, каждый по-своему, и Герцен, и Гершензон. В середине 1835 года, вернувшись из заграничной командировки и сдав экзамен на звание доктора наук, двадцатисемилетний Владимир Печерин был назначен экстраординарным профессором греческого языка и древностей Московского университета. Осенью и зимой он с блеском читал курс лекций и… мечтал во что бы то ни стало бежать из России. Летом 1836 года он навсегда покинул страну, где родился и рос.

Печерин прожил долгую жизнь, завершившуюся в стенах католического монастыря в Дублине. Беглец обрел, казалось бы, все, чего искал — новую родину и веру по своему вкусу. Кроме, быть может, одной малости. Если верить «Былому и думам», то лишь после смерти Печерина среди его бумаг обнаружили четверостишие, впоследствии ставшее знаменитым на весь мир. Хотя сам он публиковал множество стихов, исключительно по-русски (и, что любопытно, по преимуществу ностальгически-патриотического содержания), но те сегодня известны лишь специалистам. Вот оно в самой распространенной из списочных версий:

Как сладостно отчизну ненавидеть И жадно ждать ее уничтоженья! И в разрушении отчизны видеть Всемирного денницу возрожденья!

Согласно нескольким другим биографам, Печерин успел не раз публично покаяться в своем русофобском порыве… Все же вслед за Гершензоном рискнем утверждать: в этих его строках — ключ к пониманию развития российской интеллигенции всех эпох, в том числе, вероятно, и будущих. Ненависть — сила, несомненно, не меньшая, чем любовь. А быть может, и большая. Потому что даже самая маленькая ненависть, в отличие от самой великой любви, не блекнет и не угасает, если ей не дадут найти какой-нибудь сравнительно безопасный, ненасильственный выход. Она лишь раскаляется под спудом, рано или поздно грозя взорваться. И тут уже окажутся забыты любые первопричины: «Долой всё! До основанья».