Возвращение

Возвращение

Петр решил не задерживаться в Вене. Дальнейший путь лежал в Венецию, к последнему из союзников расползавшейся на глазах коалиции. Уже были отданы последние визиты, упакован багаж, как вдруг 15 июля пришла почта от князя-кесаря с известием о стрелецком бунте. Написано оно было до подавления бунта, точнее, в тот самый день, когда стрельцов под стенами Ново-Иерусалимского монастыря разбили, рассеяли и повязали. Но Федор Ромодановский об этом еще не знал. Так что Петру, получившему сообщение о движении четырех стрелецких полков к столице, оставалось гадать, чем все кончилось: подавлен бунт или нет?

Царь, больше всего не любивший неизвестности и неопределенности, не стал мешкать. Планы были решительно перекроены: решено ехать не в Венецию, а назад, в Москву. Петр наскоро царапает ответ Ромодановскому: «Письмо твое, июня 17 день писанное, мне отдано, в котором ты пишешь, ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет, в чем прошу быть вас крепких; а кроме сего ничем сей огонь угасить не мочно».

«Семя Ивана Михайловича» — это намек на Милославских. Царь еще не в курсе всех событий, но приговор им уже вынесен: Милославские причастны, в том нет сомнения. Причастны и прямо (он уже уверился и в виновности сестры Софьи), причастны и косвенно, некогда дав простор стрелецкому своеволию. Отсюда и призыв быть «крепким» — выкорчевывать «семя» бунта и непослушания самым беспощадным образом. Здесь с Петра слетает весь его европейский лоск. Он вновь превращается в заурядного самодержца, действующего согласно российской ментальности — лучше перегнуть, чем проявить слабость и непозволительное милосердие. Письмо заканчивалось известием о скором возвращении в страну: «Хотя зело жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как [скоро] вы не чаете».

19 июля царь покинул Вену. Началась бешеная гонка с короткими остановками для смены лошадей. Даже спали в карете, благо дороги были не такие, как в России: там «штормило», здесь умеренно «покачивало». Передышку позволили себе лишь на четвертый день, не ведая, что в дороге разминулись с очередным посланцем князя-кесаря. У того в сумке лежала долгожданная грамотка с известием о разгроме мятежников. Так Петр и продолжал мчаться, страдая от неизвестности.

Грамотку Ромодановского вскрыл в Вене третий посол Возницын, оставленный для дальнейших переговоров. Он тотчас направил ее с нарочным вдогонку царю. Тот настиг государя только в Кракове. У Петра отлегло от сердца. Однако намерение вернуться в Москву не было оставлено. Единственное, что позволяет себе успокоившийся царь, — это заняться неотложными дипломатическими делами.

В городке Раве Русской царь наконец встречается с польским королем и саксонским курфюрстом Августом II. Петр еще не знал, что судьба крепко свяжет его с этим государем-бонвиваном с повадками эпикурейца, донжуана и мелкого проныры. В историю Август войдет с определениями Сильный и Красивый. И то и другое относилось к облику короля. Не уступавший силой Августу, Петр красотой похвастаться не мог. Зато в историю войдет как Великий. Впрочем, в конце лета 1698 года оба государя имели равные шансы перед будущим. Август II — сама галантность, обходителен, весел, ловок. Его породистое, грубо слепленное лицо сразу приковывало внимание — голубые глаза, густые брови, крупный нос. Угловатый Петр, хотя и пообтесавшийся в своем заграничном вояже, проигрывал королю по всем статьям. Спасали петровская естественность и увлеченность: за делом царь не особенно задумывался над тем, как он смотрится в сравнении с хозяином.

Петр обладал редким даром разбираться в людях. Но на этот раз интуиция подвела его. Истинную цену своего будущего союзника по Северной войне он поймет не сразу. В 1698 году, во время встречи, он попадет под обаяние Августа, невольно приписав ему то, чего на самом деле не было: — готовность держать слово и твердость воли. Четыре дня прошло в разговорах, пирах и смотре саксонских войск. Со стороны могло показаться, что два молодых монарха только веселятся. Однако наедине разговоры принимали деловой характер. Август по восшествии на польский престол публично поклялся вернуть короне Ригу и шведскую Ливонию. Петр, окончательно убедившийся в невозможности сохранить союз против Турции, также склонялся к борьбе со Швецией, решив добиваться выхода к морю на северо-западе. Таким образом, и у Августа, и у Петра оказывался общий противник. А что еще нужно для союза?

Беседы свои оба государя вели без свидетелей, так что о многом и современникам, и историкам приходилось лишь догадываться. Но, кажется, сошлись они быстро, заручившись заверениями в «крепкой дружбе». Бумаг во избежание преждевременной огласки они никаких не оставили. Петр был связан со Швецией «вечным миром». Обоих «томила» война с Турцией, которая, конечно, стала бы значительно упорнее в переговорах, если бы узнала про планы польского короля и московского царя. Наконец, Август в Речи Посполитой был хозяином номинальным, и ему еще предстояло заручиться поддержкой сейма, чтобы заговорить в Речи Посполитой вслух о войне с северным соседом. Расстались монархи, довольные друг другом. В знак дружбы они обменялись саблями, шляпами и кафтанами. То был редкий случай, когда чужая одежда оказалась впору царю и даже несколько широка в плечах.

Первое путешествие царя за границу продолжалось полтора года. За это время Петром, послами и доверенными лицами были наняты около 900 специалистов. Кого среди них только не было: капитаны, штурманы, офицеры, инженеры, боцманы, матросы, плотники, бомбардиры, толмачи, доктора, корабельных, шлюзных, каменных и иных дел мастера, актеры, цирюльники (между прочим, чтобы брить и стричь бороды) и т. д. Были специалисты и вовсе уникальные: профессор математики с помощниками, таинственный драматург-поэт. Всех их следовало доставить в Россию, выдать жалованье. Но деньги требовались не только на специалистов. Одновременно производились огромные покупки. Приобретались инструменты, чертежи, карты, картины, книги, коллекции, оружие (тысячами), модели, лекарства, полотна и т. д. По самым приблизительным подсчетам, Великое посольство обошлось казне в 236 тысяч рублей, т. е. около 10–12 % всего годового бюджета страны!

Это цифры. Но важнее цифр изменения, которые не поддаются количественному выражению. На царя обрушилась масса новых впечатлений, рожденных, к примеру, такими «диковинками», как колодец в Кёнигштейне глубиной в 900 аршин (634 метра) или огромная бочка, вмещающая более 3300 ведер вина. Однако, как ни потрясало увиденное, оно тут же сменялось вполне деловыми вопросами. Преодолев первое чувство удивления, Петр интересовался практической полезностью того или иного прибора, изобретения, вещи. Такая реакция — свидетельство того, что к моменту приезда посольства в общении с западноевропейской культурой был пройден немалый путь. Конечно, царь открыл для себя новый континент под названием — Западная Европа, в сравнении с которым любимая Немецкая слобода теперь должна была казаться ему жалким осколком этого завораживающего мира. Но «открыли» Западную Европу Петр и его спутники, вовсе не как Колумб Америку, когда все внове, все необычно, все в охотку. Время «курьезов» и «диковинок» если и не прошло, то проходило. Члены посольства и волонтеры приглядывались и приценивались ко всему уже с толком и пониманием. Нужно уже было не абы что, а лучшее. Если искали табак, то непременно хороший, если часы — то английские, вина — не голландские. Это уже стадия вхождения в обыденную культуру.

Поездка дала Петру обильную пищу для размышлений.

Европейцы самоуверенно считали, что все в Европе — самое просвещенное и самое передовое. Основания так думать были. Европа обладала новейшими технологиями, дававшими ей преимущество над всеми народами. Мануфактурная стадия производства превращала Европу в промышленный центр мира, а все вокруг — в периферию, призванную поставлять сырье и покупать готовые европейские товары. Но к концу XVII века понятие «передовое» уже не сводилось к одним экономическим преимуществам. Просвещение и искусство — вот что стало предметом особой гордости. Европейцы исследовали и открывали новые миры не только за океаном, но и вокруг себя — в науках, музыке, живописи, литературе. Страсть к неизведанному и непознанному лихорадит интеллектуалов. Всеобщему осуждению подвергаются невежество и суеверия. Славится Просвещение, которому предначертано превратить приближающееся новое столетие в настоящий век Просвещения. Достижения цивилизации видимы не только в науках и искусстве. Петр сталкивается с совсем иным образом жизни, с другой повседневностью. Особенно бросается в глаза разница в жизни имущих сословий.

Для Петра процветание Голландии, Англии — предмет не одного только восхищения. Это еще и укор, и необходимость ответить на вопрос о причинах российской бедности, отсталости и невежества. Впрочем, Петр не склонен к долгому раздумью над этим вопросом. По тому, как он ведет себя во время Великого посольства, видно, что ответ ему ясен. Чтобы догнать ушедшую вперед Европу, надо прежде всего перенять у европейцев их достижения. Проблема, таким образом, пока сводится им, в основном, к заимствованию.

25 августа царь подъехал к Москве в точности со своим обещанием: «…будем к вам так, как вы не чаете». Это «не чаете» следует понимать в двух смыслах: Петр не оговаривал даты своего появления и не требовал встречи, которую прежде устраивали при возвращении государя в свой стольный град.

До Петра каждое возвращение государя в Москву сопровождалось пышной и торжественной церемонией. Даже кратковременные отъезды на богомолье не были исключением. Петр отбросил традицию, не посчитавшись с тем, что подданные не видели его более года. За всем этим стояли важные изменения в понимании того, что есть государь. Предшественники Петра — земные боги, каждый шаг которых наделен не постижимым для подданных величием. Для Петра величие было заключено не в собственной персоне, а в государстве. Царь трудится для создания величия государства и в этом величии проявляет себя. То, что для Алексея Михайловича было сущностью власти, тем, чем нельзя было поступиться — ее церемониальной величавостью и сакральной магией, — для сына стало обременительной традицией. Традицией же можно было пожертвовать!

Царь не поехал в Кремль, а свернул в Немецкую слободу, к Гордону и Анне Монс.

Анна была дочерью виноторговца и бочарных дел мастера Иоанна Монса, выходца из немецкого города Минделя. К моменту появления царя в Немецкой слободе Монс уже достаточно прочно обжился в России и пользовался всеобщим уважением за свой ровный нрав и бюргерскую честность. Около 1692 года Петр познакомился с семьей виноторговца. Резвая и красивая Анна Монс пленила сердце царя. В глазах Петра она и воспитанием, и характером выгодно отличалась от Евдокии. Вскоре Анна Монс стала фавориткой государя. Напрасно покинутая Евдокия Федоровна тосковала и звала к себе «лапушку свет-Петрушеньку». Тот по возвращении из поездок охотнее сворачивал в слободу к Анне, нежели в кремлевские терема. Так случилось и на этот раз. «Крайне удивительно, — записал австрийский посол Гвариент, — что царь, против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия еще одержим прежней страстью: он тотчас по приезду посетил немку Монс».

Между тем поступок царя говорил о многом. Петр еще за границей решил окончательно порвать с царицей и отправить ее в монастырь. Опала царицы отныне стала явной. Явными стали и предпочтения государя. Его проезд мимо царских теремов и покинутой Евдокии не сулил ничего хорошего.

На следующий день началось паломничество в Преображенское, куда из слободы приехал государь. Входили придворные, согласно обычаю — с большими поклонами и приветственными речами. Встречали их по-новому — ножницами… Петр собственноручно отрезал им бороды.

Борода — признак истинно православного человека. Поступиться бородой означало потерять самого себя. Брадобритие — для иноверцев, «папежников», «лютеров». XVII век со всеми своими новшествами лишь слегка осмелился коснуться «неприкасаемой» бороды — иные модники, преступая церковное осуждение, стали ее подстригать на польский манер. С началом правления Петра рядом с распушенными и подстриженными бородами замелькали голые подбородки. При всех оговорках и то и другое оставалось делом личного выбора. Однако с возвращением Петра из-за границы все изменилось. Выбор был сделан им одним. За всех. Отныне обладатель бороды превращался в противника государя и его начинаний. Борода становилась символом оппозиционности, протеста против крушения основ старой русской жизни.

В числе первых жертв наступившей «эпохи брадобрития» оказались «генералиссимус» Шеин и князь-кесарь Ромодановский. Никакие прежние заслуги в зачет не шли. Ножницы в руках царя работали с завидной быстротой. Очевидно, Петр был так взвинчен контрастом между обритой Европой и бородатой Москвою, что не желал ждать. Он жаждет сравняться с Голландией и Англией хотя бы внешне, бритыми рожами. Поистине, в этом нетерпении обещание «будем к вам так, как не чаете» обретало совершенно иной, не временной, а эпохально-знаковый смысл.

Устав кромсать бороды, царь отдал ножницы шутам. Жест не менее символичный — борода, драгоценный символ православного человека, слетала к ногам, срезанная руками шутов. Тут уж слов не оставалось — одни слезы и воздыхания. Наступление на бороду вскоре дополнилось гонением на русское платье.

В конце 1699 года было осуществлено еще одно новшество. Велено было начинать новый год не с 1 сентября, дня Семена Летопроводца, а с 1 января. Менялось и само летоисчисление. Отныне оно производилось не от Сотворения мира, а, как в Западной Европе, от Рождества Христова. Царь подумывал и о переходе с юлианского календаря на григорианский. Однако подобное решение, затрагивающее исчисление переходящих дат всех церковных праздников, грозило большими осложнениями и невероятным смятением умов. Здесь даже у Петра не хватило на это смелости, и он отступился.

То были ближайшие и явные следствия первого великого путешествия царя за границу. До Полтавы — если считать с момента его возвращения — оставалось чуть меньше одиннадцати лет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.