1918 год

1918 год

1918 год был поворотным в истории Германского Рейха. До 1918 года рейх в своей написанной конституции и в сознании его граждан всё еще был государством, каким он был основан — федеративной монархией с сильным доминированием Пруссии и с полупарламентским устройством. В 1918 году всё изменилось, и с 1918 Германский Рейх больше не успокаивался. События этого года были неслыханно противоречивыми, неслыханно лаконичными, неслыханно опрометчивыми — и они до сих пор в сознании немцев никогда не были правильно осмыслены. В этом месте я хочу попытаться по возможности в какой-то степени прояснить их.

В начале 1918 года положение Германского Рейха в войне внешне казалось более обнадеживающим, чем когда-либо раньше со времени провала плана Шлиффена в сентябре 1914 года. Большим событием, с которого начался этот год, было заключение мира со ставшей большевистской Россией — Брест-Литовского мира. Тем самым Германия могла в любой момент оставить войну на Востоке и сконцентрироваться на войне на Западе, могла на Западе еще раз, по меньшей мере на время, получить военное превосходство. И кроме того, Германия на Востоке почти полностью достигла своих изначальных военных целей.

В своем сентябрьском меморандуме 1914 года Бетманн так обрисовал военные цели на Востоке: оттеснение России от германских границ и освобождение вассальных народов России. Точно таким было содержание Брестского мира, чрезвычайно жесткого для России победного германского мира. Большая полоса территорий, принадлежавшая до того России — балтийские государства, Польша и Украина — получали теперь государственную независимость, однако становились при этом более или менее зависимыми от Германии и также оставались оккупированными Германией. Так что Россия была оттеснена от границ Германии, и Германия за счёт России приобрела в Восточной Европе огромную империю, которой она могла управлять прямо или косвенно. Кроме того, и в тот момент это казалось гораздо важнее — высвобождалась германская восточная армия в новых странах, за исключением некоторого количества оккупационных войск.

На этом месте, забегая вперед, я хочу указать на факт, который лишь позже должен был получить большее значение. В сумятице начинающейся русской гражданской войны и интервенции держав Антанты против большевистского правительства руководящие лица Германского Рейха неожиданно увидели шанс: сверх Брестского мира заполучить всю Россию в зависимость от Германии. Началось большое наступление германских войск за пределы установленных Брестским договором границ. Летом 1918 года немцы стояли на линии, простиравшейся от Нарвы на севере через Днепр до Ростова на Дону. Это означало: они дошли почти так же далеко, как Гитлер во Второй мировой войне, они завладели огромными территориями России, и они начали размышлять, не смогут ли они на развалинах большевистского господства также и собственно Россию сделать германской империей. В определенном смысле это была та Восточная Империя, к которой стремился позже Гитлер, и она уже однажды была в пределах досягаемости немцев, что глубоко врезалось в память многих немцев — в том числе и Гитлера. От 1918 года осталось убеждение, что Россия побеждаема, что, несмотря на свою величину, несмотря на массы своего населения, она была слабой страной, которую можно одолеть, покорить и подчинить. Совершенно новая идея, которая в 1914 году была очень далека, начала играть роль в германской политике. Она должна была, как сказано, стать важной лишь в будущем, потому что в 1918 году эта германская Восточная Империя просуществовала лишь мгновение. Она исчезла в результате более поздних событий этого года; и от этого осталось одно лишь видение.

Всё предвещало, или мы скажем точнее: к началу 1918 года ещё ничего не знали. Тем не менее положение казалось вполне обнадёживающим, потому что теперь можно было большую часть — лучшую часть — германской Восточной армии отвести назад и перебросить на Запад. К этому решению Людендорф — при Гинденбурге подлинный глава Верховного Командования — пришел уже вскоре после победы большевистской революции в ноябре 1917 года. Тем самым он приблизил к реальности надежду — на Западе впервые с 1914 года иметь определенный военный перевес — так что там весной 1918 года можно было начать решающее для исхода войны наступление.

Таким соображениям можно было бы найти возражения, поскольку информированные современники уже в начале 1918 года знали, что не стоит в последний момент возбуждать большие надежды на победу, ибо Германия уже была ужасно обессиленной войной. Недоедало не только гражданское население родных городов, в 1918 году армию тоже кормили недостаточно. Еще хуже выглядела ситуация у союзников Германии. Австрия собственно уже с 1917 года была близка к концу: в этом году она предприняла неудачную попытку выйти из войны. Только перспективы победы Германии в 1918 году заставили её в конце концов всё же остаться в союзе. У турок и болгар дела обстояли подобным образом. Никто не хотел стоять в стороне, когда теперь в конце немцы всё-таки еще победят. Но отскочить в сторону все они были готовы: в том случае, если немцы весной и летом 1918 года упустят решающую военную победу, они должны были принимать в расчет немедленный развал союзников.

От германского наступления на Западе в 1918 году всё зависело еще с другой точки зрения. Когда в 1917 году в войну вступила Америка, она не была к ней ни в коей мере подготовлена. Она должна была свои армии сначала призвать, выучить и в заключение перевезти во Францию. Всё это в 1917 году еще не могло произойти (не принимая в расчёт небольшие передовые отряды) — но теперь, в 1918 году, машина была запущена в ход и начала работать. Первые американские войсковые части прибыли весной во Францию, и летом и осенью 1918 года они участвовали в военных действиях — еще в относительно скромных масштабах. Они становились бы всё сильнее и в 1919 году были бы в наличии в подавляющем количестве. Если войну на Западе не выиграть с военной точки зрения до этого, то тогда — это было очевидно — война была проиграна.

Так что у немцев был, так сказать, узкий коридор, через который они должны были проскочить в большой спешке, если хотели еще добиться для себя благоприятного исхода; если же этот шанс упустить, то тогда поражение было реально у ворот. Такова была чрезвычайно драматическая ситуация в начале 1918 года.

Людендорф поставил всё на то, чтобы весной 1918 года, прежде чем американцы смогут вмешаться в больших масштабах, смочь прорвать фронт — а именно фронт англичан. План наступления на Западе в 1918 году во многом напоминает более поздний план Манштейна, который был столь успешным в 1940 году. По этому плану всё должно было быть сконцентрировано на стыке английского и французского фронтов, английский фронт должен был быть прорван на его южном конце и изолированные к северу от места прорыва английские войска планировалось сбросить в море. Когда это произойдёт, можно будет наброситься на Францию.

Всё зависело от того, что первое большое наступление действительно добьётся прорыва, что получится дойти до моря и что удастся отделить друг от друга английскую и французскую армии. Эта попытка была предпринята в так называемой «кайзеровской битве». Речь шла о крупном наступлении на местности, где уже многократно происходили сражения. Теперь там в чрезвычайно тщательно подготовленной наступательной операции были сконцентрированы три германских армии против двух английских. Они начали наступление 21 марта 1918 года. Это наступление в оперативном смысле было успешнее, чем любое из больших наступлений союзников на Западе. Во всяком случае немцы нанесли тяжелое поражение одной из двух английских армий, южной, заняли большие территории, отбросили англичан и на пару дней вызвали кризис на стороне союзников.

Но с этим кризисом справились. И в этот раз в очень короткое время выявилось снова то, что всё время показывала Первая мировая война: то, что технические условия этой войны радикально ограничивали возможности стратегии. Даже успешное наступление — а немецкое было сначала успешнее, чем было любое из наступлений союзников — не могло привести к полному прорыву, поскольку удавалось быстрее закрывать возникающие бреши, подводить резервы, снова и снова останавливать наступление, чем было возможно подпитывать, форсировать наступление, усиливать его новыми вводимыми войсками.

Всегда следует иметь в виду, что Первая мировая война, во всяком случае на Западе, и в этой фазе была войной пехоты. Никакая армия не могла наступать быстрее, чем маршировал отдельный солдат. Но за спиной у оборонявшегося были железные дороги, по которым он мог перебросить резервы с других фронтов. Точно так же произошло и на этот раз. 21 марта началось германское наступление, пару дней поступали победные сообщения, были большие захваты территорий; затем дела стали замедляться, вслед за тем и вовсе застопорились. В конце марта германское наступление окончательно потерпело стратегическую неудачу, то есть — оно застряло, прежде чем были достигнуты его стратегические цели. Если быть точным, то тем самым был упущен видимый или действительный шанс победы немцев на Западе.

Тем не менее, Людендорф еще не сдался. Вскоре после этого, в апреле, он предпринял второе, уже не столь мощное наступление против северной части английского фронта. Затем наступила пауза. Затем третье наступление в совершенно другом месте, на этот раз против французского фронта, в ходе которого немцы в конце мая — начале июня еще раз продвинулись до судьбоносной реки 1914 года — Марны. Теперь уже отчасти существовало впечатление дикой и напрасной бойни ради неё самой. Снова операция тактически в целом прошла успешно — но и её постигла судьба первой. После больших начальных успехов она была остановлена новыми подтянутыми резервами, настоящего же прорыва достигнуто не было. В заключение в середине июля под Реймсом произошло ещё четвертое наступление, которое подобно наступлениям союзников предыдущего года было отбито сразу же в начале. И тем самым шансам на победу Германии в 1918 году пришёл конец.

Я подчеркиваю это совершенно особо, поскольку это мне представляется непосредственным ключом к дальнейшему чрезвычайно драматическому ходу событий 1918 года. Германское руководство, германская армия и до определенной степени также германская общественность — насколько она была осведомлена — знали с середины июля 1918 года, что войну больше выиграть нельзя, что упущен последний шанс на победу. Теперь уже в войну вступили американцы и они становились всё заметнее, и, что никто не предвидел, теперь ещё раз приободрились французы и англичане, после того, как миновал момент настоящей смертельной опасности, и они перешли к крупному контрнаступлению. Оно началось на французском фронте непосредственно после провалившегося последнего германского наступления 18-го июля, а на английском фронте, который был между тем усилен войсками преимущественно из Канады и Австралии, 8-го августа 1918 года. Нам следует запомнить эту дату — 8 августа. Людендорф назвал её «черным днём германской армии».

Именно в первый раз союзникам посчастливилось совершить то, что им до того не удавалось — и что совершили немцы весной 1918 года: в первом рывке наступления достичь действительно большой оперативной победы. Хотя и она не вела ещё к стратегическому решению, к прорыву, но это был для немцев совершенно новый и травматический опыт. Англичане, канадцы и австралийцы, усиленные теперь танками, которые впервые сыграли в этой войне большую роль, ворвались на германские позиции, вынудили к похожему на бегство отступлению первую линию — и этого тоже до сих пор не происходило — и взяли очень много пленных. И они смогли также развить эту победу.

В своих воспоминаниях Людендорф повествует: ему было сообщено, что выдвигавшиеся на замену германские части приветствовались откатывавшимися фронтовыми войсками криками «Штрейкбрехеры!» Действительно ли это происходило или это только легенда — во всяком случае на Людендорфа эта история произвела глубокое впечатление. В своих воспоминаниях он написал, что ему после этого стало ясно, что инструмент, которым ведется война, германская армия, больше не был надёжным: «Войну следовало окончить».

Что же произошло с германской армией между мартом и августом? В марте они, изнуренные, истощённые, с уже убывающими последними силами, всё же ещё раз с полной волей к победе и с временным большим успехом сражались в наступлении. В августе они явно не были больше готовы даже в обороне отдать последние силы. При этом следует иметь в виду одно обстоятельство, которое проявилось особенно отчётливо в последующие месяцы, во время долгих боёв при отступлении с августа по ноябрь 1918 года. Германская армия тогда с моральной точки зрения распалась на две различных части. Одна часть войск сражалась столь же твёрдо, как и прежде, грозящим поражением она была прямо фанатизирована. Она еще вела героические оборонительные сражения — однако, как сказано, только частью войск. У другой, большей части проявилось, что германский военный дух теперь был подпорчен. Эти солдаты в целом внутренне сдались, они больше не видели никаких шансов на победу, а видели только неминуемое поражение и просто не имели никакого желания ещё отдавать свою жизнь в этом заключительном акте проигранной войны. С военной точки зрения возвысившаяся до фанатизма, до отчаяния готовность к обороне одной части армии само собой разумеется оценивалась более высоко; но следует быть справедливыми и по отношению и к другой части.

Это были не трусы и не дезертиры, напротив — речь шла о думающей части армии. Ведь массовые войска Первой мировой войны были думающими войсками. Старые профессиональные армии были чистыми машинами, прочно вымуштрованными на приказ и повиновение: «Пусть лошади думают — у них голова большая». На это безоговорочное послушание регулярных войск нельзя было более рассчитывать в войсках «последнего призыва» — в армиях последних лет мировой войны. Они были думающими армиями граждан. Чтобы проявить их полную боеспособность, им кроме военной дисциплины требовалось то, что теперь называют мотивацией. Они должны были иметь чувство, что они сражаются за нечто такое, за что имеет смысл сражаться. Я думаю при этом вовсе не об идеалистических целях войны, а просто о возможности победы.

Этой возможности с июля или быть может уже с апреля 1918 года объективно больше не было. Немцы выложили свой последний козырь; он оказался битым. С этого момента они сражались только еще затем, чтобы отодвинуть неминуемое поражение. При мысли о том, чтобы стать жертвой — и при этом напрасной жертвой — должны были проявиться как психологические, так и вещественные симптомы изнурения.

Людендорф полностью был прав также в том, что упадок боеспособности происходил в самой армии — еще не в народе, не в тылу, где всё еще довольно слепо верили в возможность победы; впрочем также введенные в заблуждение преувеличенно оптимистическими военными сообщениями. Это действительно была та армия, которая весной и летом 1918 года потерпела поражение. Поражение, которое на карте военных действий вряд ли можно было различить, поскольку оно было моральной природы. Стремящейся к победе германской армии 1914 года после этого больше не было. Даже если некоторые войсковые части еще продолжали сражаться с полной отдачей, то моральное состояние германской армии в целом если и не было сломлено, то всё же оно сильно пострадало. Людендорф был полностью прав в том, что из этого он уже в августе 1918 года вывел заключение, что войну следует окончить.

Но как? Ведь между тем западные державы были убеждены, что они преодолели критический момент, так что они смогут тотчас же перейти к контрнаступлению, не ожидая еще долго американцев. И к тому же у них теперь был непривычный опыт — опыт успешного контрнаступления. С августа германская армия постоянно отступала с одной позиции на другую — всё еще сражаясь, но сражаясь уже всё же не столь решительно, как прежде. В конце сентября они достигли так называемой линии Гинденбурга — последней полностью выстроенной, находившейся уже далеко за старым фронтом оборонительной позиции; и как раз там союзники после небольшой паузы со всей силой возобновили своё контрнаступление. Теперь грозил прорыв союзников через позиции линии Гинденбурга и тем самым — военная катастрофа на Западном фронте.

В этой ситуации Людендорф решился капитулировать. 28-го сентября он пришел к соглашению с Гинденбургом, что требуется заявление о прекращении огня. Оно должно было быть объединено с предложением мира на базе так называемых «14 пунктов» американского президента Вильсона. Если бы Гинденбург и Людендорф внимательно прочитали эти 14 пунктов, то им бы стало ясно, что они предусматривают полное поражение Германии, поскольку среди этих 14 пунктов было не только возвращение Эльзас-Лотарингии Франции, но также и восстановление Польши, включая прусско-польские области и с доступом к морю, то есть будущим польским «коридором». Я не верю, что Людендорф подробно изучил 14 пунктов, он вбросил их, так сказать, на ринг, чтобы затруднить американцам отказ немцам в просьбе о прекращении огня и предложении мира.

На следующий день, 29 сентября, произошло ещё нечто, что должно было стать весьма важным для дальнейшего хода событий. Людендорф в это воскресенье пригласил в штаб-квартиру гражданское руководство рейха. Оба важнейших члена правительства — рейхсканцлер граф Хертлинг и министр иностранных дел фон Хинтце — ехали различными способами: Хинтце, молодой, энергичный мужчина, ехал всю ночь и встретился с Людендорфом утром воскресенья; Хертлинг, старый человек, путешествовал дневным поездом и потому прибыл в штаб-квартиру в Спа лишь далеко после полудня. Однако между тем Хинтце уже познакомил Людендорфа с новой идеей.

Рассуждения Хинтце исходили из того, чтобы предложение о перемирии подкрепить внутриполитически, чтобы завоевать симпатии президента Вильсона. Требовалось парламентарно-демократическое правительство, чтобы произвести на американцев впечатление новой, демократической Германии, стремившейся к миру — на основе самим Вильсоном разработанной мирной программы! Так что теперь следовало привлечь в правительство большинство рейхстага, и кроме того, изменить конституцию, сделать рейх парламентской монархией, в которой рейхстаг может смещать министров и рейхсканцлера через вотум недоверия, следовало пробудить впечатление, что к миру стремятся не из-за грозящей военной катастрофы, а вследствие этого демократического обновления.

Людендорф охотно воспринял это предложение, но при этом он скорее думал о несколько ином. Я уверен, что психологические и дипломатические соображения, которые стояли за предложением Хинтце, он признал заслуживающими внимания. Но что он из этого тотчас же понял — это то, что в таком случае ему не требуется самому поднимать белый флаг, а он сможет втиснуть его в руки большинства в рейхстаге, то есть своих внутриполитических врагов.

Так что 29 сентября в присутствии также появившегося кайзера — который однако вёл себя при этом исключительно пассивно — в штаб-квартире было решено, что тотчас же должно быть образовано парламентское правительство с министрами из большинства в рейхстаге. Это правительство должно было без официального участия Высшего Командования, но с чрезвычайной скоростью опубликовать заявление о прекращении огня и о мирных переговорах, так как по оценке Людендорфа существовала непосредственная угроза развала Западного фронта. Поэтому ему должно было быть разрешено изменить конституцию и парламентаризировать рейх.

Когда ведущие депутаты рейхстага 2-го октября в Берлине были посвящены во всё посланником Людендорфа, то они растерялись. Понимание того, что война на Западе теперь проиграна с военной точки зрения и что даже грозит военная катастрофа, все они, включая членов большинства в рейхстаге, всё же восприняли как страшную неожиданность. И с этим ужасным сообщением было сверх того связано требование теперь им самим принять ответственность за потерпевшее банкротство предприятие.

В этот мрачный момент на сцену предсказуемо вышли социал-демократы. Это примечательное развитие событий было подготовлено уже в мирное время и в ближайшие недели и месяцы должно было стать решающим. Социал-демократы, во всяком случае, их большинство, были более чем другие партии готовы к ответственности. Если нам теперь передают ответственность, говорил председатель партии Фридрих Эбен, то тогда мы должны «впрыгнуть в брешь» и спасти то, что еще можно спасти оставшегося от Германского Рейха. Это тем более, что социал-демократию считали способной не только выработать заявление о прекращении огня, но и им разрешили в то же время наконец то, чего они добивались уже десятилетия: парламентаризацию правительства, то есть возможности для рейхстага смещать рейхсканцлера и министров посредством вотума недоверия, и к тому еще запоздавшего упразднения прусского трехклассного избирательного права. Это были впрочем последние существенные пункты в каталоге социал-демократических требований, которые к тому времени еще были открытыми. Теперь эти их требования будут наконец выполнены, и социал-демократы во главе с Эбертом после некоторых дискуссий и размышлений были готовы вступить в эту сделку.

Подумают: что за невероятный дополнительный внутриполитический успех это был для кайзеровского периода. Бисмарковские «враги рейха», всё еще стоявшие в стороне и предаваемые поруганию «безродные космополиты» Вильгельма II., были готовы в качестве правящей партии принять рейх — и именно кайзеровский рейх, ведь о свержении монархии в этот момент времени вообще не было речи, — с некоторыми реформами вести его дальше и даже взять на себя ответственность за его поражение. Это было эпохальное событие.

При принце Максе фон Баден, либеральном аристократе и члене правящей баденской династии, было теперь составлено правительство с социал-демократами, левыми либералами и центристами в его составе. Это правительство 3-го октября от своего имени, без намёка на военное положение и на роль Верховного Командования, отправило президенту Вильсону заявление о прекращении огня и о предложении мира. Сам кайзер убедил сомневавшегося принца Макса фон Баден в необходимости этого шага.

Теперь одновременно случилось много событий. Прежде всего, на Западном фронте не произошло катастрофы, которую Людендорф ожидал 28-го и 29-го сентября. Германская армия продолжала сражаться ещё вплоть до дня объявления перемирия 11-го ноября, правда при постоянных отступлениях и сдачах территорий. В эти последние недели войны четверть миллиона немецких солдат попали в плен. Но все же до последнего дня войны существовал сплошной фронт, который продолжал сражаться на бельгийской и французской территориях.

С другой стороны теперь произошло — и только теперь — нечто вроде внутренней катастрофы на фронте Родины. Немцы в своей массе, и особенно голодавшие и уже давно недовольные слои рабочих, то есть массы избирателей левых партий, теперь неожиданно узнали — так сказать в разгар побед, поскольку о действительных поражениях военные сводки еще никогда не сообщали — что война проиграна, по меньшей мере явно будет проиграна. Ничего удивительного в том, что эти люди теперь со своей стороны потеряли всякую веру в своё руководство, которое довело их до такой ситуации. В больших городах Германии подготавливалось что-то вроде революции. Она только подготавливалась, она ещё не разразилась, но внутриполитический ландшафт в Германии в октябре 1918 года начал сильно меняться.

И еще кое-что произошло в этом октябре. Вильсон ни в коем случае не согласился сразу же на германское предложение о перемирии. Он послал ноту, в которой он — не совсем без оснований — усомнился, что следует действительно серьёзно воспринимать неожиданную демократизацию Германского Рейха (кайзер и все правители земель рейха всё еще были на местах), и в трёх последовавших друг за другом нотах он потребовал дальнейших изменений внутри Германии. Вильсон смотрел на войну в первую очередь с идеологической точки зрения. Он требовал настоящей демократизации в Германии и разъяснил, что под этим он в первую очередь подразумевает исчезновение кайзера.

Тут только — вследствие требований Вильсона — в течение октября в Германии развернулись «дебаты о кайзере»: следует ли, поскольку теперь и без того возврата больше нет, выполнить и это требование — должен ли кайзер отречься от престола? В кругах нового правительства рейха образовалась партия, которая ратовала за то, чтобы по крайней мере пожертвовать кайзером как фигурой, если не приносить также в жертву и монархию как таковую. Им противостояла другая группировка, имевшая своих приверженцев в особенности в руководстве армии и военно-морского флота, на что я намеренно указываю уже теперь. Людендорф в октябре претерпел необычайное изменение. Свой государственный переворот (так можно его пожалуй назвать) он начал 29 сентября в своего рода паническом настроении, поскольку опасался непосредственного развала Западного фронта. Когда этого не произошло, когда Западный фронт продолжил сражаться, Людендорф снова изменил своё мнение. Теперь он хотел всё же продолжать войну дальше до конца. Следует отдать ему должное, что вероятно с военной точки зрения еще было бы возможно спастись на Западе, так сказать, в зиму. Хотя наступления союзников происходили с постоянным продвижением вперед, настоящий прорыв не был достигнут нигде. Между тем пришёл октябрь, на пороге был ноябрь. Вероятно, что зимой наступила бы оперативная пауза, возможно, что Западный фронт был бы ещё раз консолидирован на линии Антверпен-Маас и смогли бы подготовиться к весенней и к летней военным кампаниям в будущем году. Разумеется, при тогда уже достигнутой массивной американской силе это стало бы полностью безнадёжным делом и это вероятно привело бы к вторжению в Германию.

Но теперь случилось еще нечто иное, что сделало дальнейшее сопротивление на Западе так сказать беспредметным: союзники Германии развалились. Собственно говоря, союз этот уже в начале 1918 года дышал на ладан, и союзники хотели подождать результатов последнего шанса большого германского наступления, результата разыгрывания последней германской военной козырной карты. После того, как эта козырная карта была бита, Австрия, Болгария и Турция внутренне распались. В Австрии начались восстания национальностей; австрийская армия как военный инструмент стала непригодной к использованию в гораздо большей степени, чем германская. Первый фронт, который полностью развалился, был австро-болгарский на Балканах. За ним последовала катастрофа австрийской армии в Италии. Даже если германский Западный фронт и смог бы возможно спастись в зиме, то теперь угрожал новый Южный фронт, против которого немцы вообще ничего не могли выставить.

В рамках этих сложных исходных условий продвигалась теперь внутренняя политика Германии. Как уже было упомянуто, в конце октября в Германии снова противостояли друг другу обе старых партии: прежняя партия военных целей оказалась теперь партией последней отчаянной битвы; прежняя партия переговоров проявилась как партия почти безоговорочного окончания войны. Эта конфронтация в начале ноября привела к возникновению германской революции, которую в действительности никто ещё не предвидел.

Германская революция была спровоцирована решением командования ВМФ — принятым вообще-то без информирования правительства Рейха — еще раз отважиться на большое морское сражение с английским флотом. Против этого плана восстала часть германского флота, и в конце концов от него вынуждены были отказаться. Однако при этом множество матросов было арестовано: им грозил военный суд, смертная казнь, и их товарищи не хотели оставаться при этом безучастными зрителями. 4-го ноября в Киле, куда был отведён германский флот из своих западных баз, вспыхнуло большое восстание матросов. Восставшие захватили корабли, подняли красные флаги, образовали Советы матросов и в конце концов захватили власть в городе Киль.

Восстание матросов, которое по времени совпало с дебатами по «вопросу о кайзере», не имело никаких политически выраженных целей. Однако после того, как матросы один раз овладели флотом и городом Киль, они осознали, что начатое они должны как-то довести до конца, если они в конце концов не хотят принять смерть как мятежники. Они разъехались из Киля, и в течение короткой недели, начиная с 4 ноября, революция как лесной пожар распространилась сначала на Северную Германию, затем на Западную Германию, и в заключение на большую часть Германского Рейха. Вдобавок дело дошло до спонтанных восстаний в других главных городах германских земель, например 7-го ноября в Мюнхене.

В целом это был процесс без вождей, но неудержимый, вырвавшийся из масс: в армии были образованы солдатские Советы, на фабриках — Советы рабочих. Эти Советы рабочих и солдат в больших городах взяли на себя своего рода управление. У октябрьского правительства почва начала уходить из-под ног. Революция для него была чрезвычайно некстати.

Принц Макс фон Баден в своих воспоминаниях пишет о встрече с Эбертом 7-го ноября 1918 года:

«Я увидел Эберта одного рано утром одного в саду. Сначала я говорил о моей запланированной поездке: «Вы знаете, что я планирую. Если мне удастся убедить кайзера, будете ли Вы тогда на моей стороне в борьбе против социальной революции?» Ответ Эберта последовал без задержки и недвусмысленно:

«Если кайзер не отречется, тогда социальная революция неизбежна. Но я её не хочу, да, я её ненавижу как смертный грех.»»

Тем самым он высказал свою личную правду. Он вместе со своей партией внутриполитически достиг в октябре всего, чего он хотел достичь. Теперь они планировали скорейшим образом закончить войну и затем в союзе с буржуазными прогрессивными и центристскими партиями управлять Германским Рейхом так сказать в качестве конкурсных управляющих военного банкротства — как это между тем представлялось с октябрьскими реформами, в форме парламентской монархии. По этой причине революция была самым последним, что могло им потребоваться в этот момент.

Но революцию, казалось, нельзя было больше остановить. В субботу, 9 ноября, она охватила также столицу — Берлин. Произошла всеобщая забастовка, массы рабочих вышли на улицы, стянулись в центр перед рейхстагом и демонстрировали — собственно без каких-либо определенных требований, кроме окончания войны. Однако Шайдеманн, второй человек в социал-демократии, полагал, что им следует пойти навстречу тем, что он из здания рейхстага объявил ждущим внизу людям Германскую Республику, за что Эберт на него был безмерно обижен. Вскоре между ними в ресторане рейхстага произошла большая ссора. Эберт сказал, что прежде всего учредительное собрание будет решать, что получится из Германского Рейха — монархия или республика, или что-то ещё.

Он со своей стороны желал сохранения монархии. Поэтому он попытался еще после полудня 9-го ноября — очень интересное примечание для германской истории — провозглашение республики Шайдеманом сделать недействительным. Он принял принца Макса фон Баден, который между тем самовольно объявил об отречении кайзера, а свою должность рейхсканцлера антиконституционно передал Эберту, и попросил его как правителя рейха оставить возможность сохранения монархии. Однако сам принц Макс больше ничего не хотел. Ему было всего довольно и более чем довольно, он хотел вернуться в частную жизнь, он отказался от всего. Так что и Эберт вынужден был считаться с фактом возникновения германской республики.

Она стала фактом не только вследствие речи Шайдемана с балкона рейхстага. В эти дни разыгрывалось ещё нечто иное. Кайзер, к которому я вскоре вернусь, в действительности ещё вовсе не отрёкся. Тем не менее в ночь с 9 на 10 ноября он ускользнул в эмиграцию в Голландию. Но все остальные германские правители, короли Баварии, Саксонии, Вюртемберга, и великие герцоги, и герцоги остальных германских государств, в эти ноябрьские дни в действительности отреклись, одни несколько раньше, другие несколько позже. Это было поразительное событие, потому что им всем без исключения никто физически не угрожал. К ним просто приходили делегации рабочих и солдатских советов и требовали их отречения, и они без сопротивления сдавались.

Это безмолвное исчезновение всех германских монархий, которые только что были само собой разумеющимися, уважаемыми и неприкосновенными институциями, было событием, которое в сумятице этих ноябрьских дней осталось почти незамеченным, но что удивительно — оно также едва удостаивалось позже внимания немецкой историографии, и вплоть до нынешних дней оно не нашло полного объяснения. Отречение порой происходило в почти добродушных формах. Например, король Саксонии сказал делегации, которая потребовала его отречения: «Ну и хорошо, в таком случае сами занимайтесь своим дерьмом».

Слово, которое могло бы обозначать все эти события. Германские монархи не желали продолжать властвовать, они стремились назад в частную жизнь, в большинстве случаев уютно организованную. Никого из них не арестовали, не говоря уж о том, чтобы казнить, как французского и английского королей во время французской и английской революций. Германская революция, если можно так сказать, была добродушной. И всё же в эти дни она была подобна землетрясению, против которого никто не мог ничего сделать.

Я хочу ещё ненадолго вернуться к разговору о кайзере. 29 октября кайзер отправился в штаб-квартиру в Спа и сначала был совершенно согласен одобрить парламентские реформы и продолжать править в качестве парламентского монарха. Прусского министра, который отыскал его в Спа, чтобы склонить к отречению, он резко отчитал. Когда же его застала врасплох революция, то вначале он ещё надеялся, что сможет усмирить её с помощью действующей армии, которая вследствие перемирия вскоре станет свободна. Однако 9 ноября он пережил в этом свое глубокое разочарование.

Как уже подробно говорилось, боевой дух германских войск после провала большого немецкого наступления не был больше таким же, как прежде. После заявления о перемирии и внутренних потрясений в Германии он стал только лишь хуже. 9 ноября Верховное Командование сухопутных войск пригласило в штаб-квартиру 39 фронтовых офицеров, большей частью командующих дивизиями, чтобы выяснить, готова ли армия в случае наступления перемирия сражаться против революции для сохранения трона, за кайзера. Единогласное мнение командиров гласило: нет. Армия была готова маршировать обратно в Германию в сопровождении Его Величества, если этого пожелают — но сражаться она более не желала, ни с внешними врагами, ни с внутренними.

На основании этого Гинденбург и назначенный в конце октября преемником Людендорфа в качестве начальника Генерального штаба генерал Грёнер решились посоветовать кайзеру отречься или по крайней мере удалиться в изгнание. В течение 9 ноября кайзер поддался этому напору — снова удивительным образом без сопротивления. Вильгельм II. отправился в голландское изгнание и похоронил тем самым не только своё личное монаршество, но и, как оказалось, одновременно и все шансы на будущее восстановление монархии. Его формальное отречение, которое последовало лишь позже в ноябре, не имело практически уже никакого значения.

Так что конец германской монархии подготовили 9 ноября два решения: бегство кайзера в Голландию и отказ принца Макса фон Баден (он тоже был монаршего происхождения) принять регентство в рейхе для сохранения германской монархии — что разумеется не означало бы непременно сохранение правления Гогенцоллернов. Итак, Эберт в качестве нового рейхсканцлера и действительного главы нового правительства остался наедине с революцией и с необходимостью заключения перемирия.

Впрочем, это перемирие спорно обсуждалось и среди союзников в течение всего октября. Американский Верховный командующий в Европе, генерал Першинг, не хотел его. Он исходил из того, что немцы и так были бы разбиты. Почему теперь ещё предоставлять им перемирие, которое облегчит им возможность заново окопаться за Рейном и продолжить сражаться? Першинг требовал безусловной капитуляции, как позже во Второй мировой войне американский президент Рузвельт.

Французский и английский же Верховные командующие были скорее готовы согласиться с перемирием. Их армии были, как и германская, сильно обескровлены: они не были более предрасположены к новому большому наступлению в 1919 году — в противоположность американцам, для которых это стало бы первым настоящим испытанием. В конце концов сошлись на том, чтобы предоставить перемирие, но при условиях, которые сделают для Германии невозможным возобновление военных действий.

На основании этого немцам сообщили, что они могут послать в штаб-квартиру союзников переговорщика, которому будут сообщены условия перемирия. Это произошло 6 ноября. Депутат Эрцбергер, центрист и министр в кабинете Макса фон Баден, был выбран для руководства германской делегацией по перемирию. Это очень примечательно: не генерал, а член гражданского правительства был послан для подписания военных условий перемирия. Они оказались чрезвычайно жёсткими. Эти условия в действительности закрепляли полное поражение рейха и делали какое-либо дальнейшее сопротивление невозможным. Западные державы потребовали, чтобы в чрезвычайно короткий срок были освобождены от немецких войск ещё оккупированные области и немецкие области на левом берегу Рейна вместе с тремя предмостьями на правом берегу. Союзные армии должны следовать за оттягивающимися германскими войсками и оккупировать области на левом берегу Рейна вместе с тремя предмостьями на правом берегу Рейна. Далее потребовали передачи флота и огромных количеств материальных ресурсов. Так выглядели основные требования союзников. Они недвусмысленным образом сделали для немцев ясным то, что они проиграли войну. Да, можно сказать даже так, что поражение в действительности было удостоверено лишь этими условиями. Потому что лишь они делали любое будущее сопротивление за Рейном невозможным.

6 ноября посреди революционных дней Эрцбергер поехал в Компьень к маршалу Фошу, получил предоставленные условия перемирия, обговорил ещё пару деталей и доложил их затем правительству рейха, которое их в свою очередь передало Верховному Командованию армии. Верховное Командование, объявило, что их следует принять, даже если невозможно будет добиться какого-либо смягчения условий, поскольку борьбу продолжать невозможно. На основании этого Эрцбергер подписал условия перемирия. Перемирие вступило в силу 11 ноября.

Теперь следует представить себе, как всё это подействовало на немцев. Ещё вплоть до августа они чувствовали себя посреди побед. Лишь вследствие предложения о перемирии в начале октября они узнали, что правительство рейха — вовсе не Верховное Командование, заметьте — объявило борьбу бесперспективной и сдалось. Затем 9-го ноября правительство было заменено на чисто социал-демократическое правительство, и одновременно произошла революция, государи отреклись, кайзер будто бы тоже отрёкся — во всяком случае, он бежал.

Что всё это означало? Для массы малоинформированных немцев события в чисто их временной последовательности представлялись следующим образом: мы собирались выиграть войну, тут в правительство пришли хитрецы, которые уже всегда желали только компромиссного мира, затем был выброшен белый флаг, затем произошла революция, и затем было заключено перемирие, которое сделало нас неспособными к борьбе.

На этой почве позже развилась так называемая «легенда об ударе ножом в спину[13]» — легенда, впервые открыто обнародованная Людендорфом, который, однако, (что примечательно) уже заранее подготавливал дорогу Эберту. Для Эберта речь шла теперь преимущественно о том, чтобы спасти во внутренней политике то, что можно было спасти: октябрьской монархией, если уж так должно было случиться, управлять далее как республикой и подавить революцию. Сначала Эберт заключил мнимый мир с революцией тем, что он 10-го ноября на собрании берлинских рабочих и солдатских советов в качестве руководителя шестиглавого «Совета Народных Уполномоченных» во второй раз воззвал к правительству. В действительности он всё же завязывал союз с оставшимся Верховным Командованием армии, то есть с его действительным новым главой — генералом Грёнером.

Ещё в тот же самый день произошёл ставший позже известным телефонный разговор между ними. Эберт, который хотя и не был легальным рейхсканцлером, но который был так сказать дважды революционно легитимирован с одной стороны принцем Максом фон Баден, с другой берлинским Советом рабочих и солдат, попытался обновить союз начала октября с Верховным Командованием армии. Он хотел освобождающиеся вследствие перемирия фронтовые войска применить для подавления революции и таким образом обеспечить поддержку нового правительства и нового порядка при помощи Верховного Командования. Грёнер уже в этом первом телефонном разговоре заявил о своей готовности к этому, позже он подтвердил соглашение. Оно включало контрреволюцию, военное подавление левой революции, имевшее своё руководство в Совете Народных Уполномоченных, во главе которого как бы в насмешку стоял сам Эберт.

Имеется более позднее представление этой договоренности генералом Грёнером, которое он дал под присягой во время так называемого «Процесса об ударе кинжалом в спину» в 1925 году. Тогда Грёнер показал следующее:

«Прежде всего, разговор шёл о том — и это была моя идея и ближайшая цель — чтобы отобрать власть в Берлине у Советов рабочих и солдат. Для этой цели было запланировано ввести в Берлин войска в составе десяти дивизий. В Берлин был послан офицер, который должен был обговорить детали этого мероприятия, в том числе с прусским военным министром, которого естественно нельзя было исключить. Тут возник ряд трудностей. Я должен указать лишь на то, что со стороны независимых членов правительства, так называемых народных уполномоченных, а также и со стороны, я полагаю, солдатских Советов — без подготовки я не могу точно говорить о частностях — было выставлено требование, чтобы войска вступили без боевых патронов. Само собой разумеется, мы тотчас же воспротивились этому, и господин Эберт безусловно тотчас же подтвердил, что войска вступят в Берлин с боевыми патронами.

Для этого вступления, которое заодно должно было дать возможность снова установить в Берлине твёрдое правление…, была разработана сильная программа, для дней вступления. В этой программе по дням было расписано, что должно происходить: разоружение Берлина, очистка Берлина от спартаковцев[14] и т. д. Всё было предусмотрено, расписано по дням для отдельных дивизий. Это также обсуждалось с господином Эбертом тем офицером, которого я послал в Берлин. За это я особенно благодарен господину Эберту и я буду защищать его из-за его абсолютной любви к отечеству и полной отдачи делу везде, где на него будут нападать. Эта программа в согласии и взаимопонимании с господином Эбертом была вполне завершена».

Это был пакт Эберта-Грёнера, который в течение ноября был усилен и проработан во всех деталях, в то время как одновременно армия очень быстро возвращалась в области рейха, хотя всё же для этого требовалось несколько недель. Эберт приветствовал возвращающихся солдат в Берлине в начале декабря словами, которые в сущности уже предупреждают легенду об ударе ножом в спину: «Никакой враг не одолел вас. Только когда преимущество противника в людях и в материальных ресурсах стало подавляющим, мы отказались от борьбы… Вы можете возвращаться с поднятыми головами».

Пакт Эберта-Грёнера потерпел неудачу. 16 декабря в Берлине должен был проходить конгресс Советов рейха: этот конгресс должны были опередить вернувшиеся 10 дивизий посредством государственного переворота. Однако выяснилось, что солдат просто нельзя было больше удерживать, как и сказал Грёнер под присягой в 1925 году. Это больше не была старая германская армия четырёх военных лет! Солдаты стихийно стремились домой; их число уже вечером после их вступления в Берлин сильно уменьшилось, и в следующие дни войсковые подразделения почти полностью распустились. Когда 16 декабря собрался конгресс Советов рейха, то в 10 дивизиях, которые были введены в Берлин, на месте было только лишь 800 человек. Это был результат той тихой моральной революции, которая с лета бурно прогрессировала в войсках, и которую следует чётко отделять от более поздней революции в Германии, хотя естественно между обеими существовала взаимосвязь. Во всяком случае, фронтовая армия как инструмент внутриполитической борьбы за власть более была непригодна.

Из этого Верховное Командование, которое теперь заседало в Касселе, сделало тот вывод, что для демобилизации больше нет препятствий и вместо этого следует образовать добровольческие войска: добровольные образования из тех войсковых частей, которые не принимали участия во внутренней революции в армии, которые напротив к концу войны фанатически сражались, были враждебно настроены по отношению к развитию событий на родине, оставались верны кайзеру, Людендорфу и были готовы то, что произошло в ноябре, насилием повернуть вспять. И с этими добровольческими соединениями правительство Эберта, особенно новый министр рейхсвера Носке, отныне также вошло в союз.