Кайзеровский период

Кайзеровский период

Отставка Бисмарка в марте 1890 года имела два непосредственных последствия: одно внутриполитическое — закон о социалистах не был пролонгирован; и другое внешнеполитическое — договор перестраховки с Россией не был продлён. Оба этих события оказали долгосрочное воздействие. Дело не обстояло так, что с Россией тотчас же возник глубокий разрыв, и равным образом, что с социал-демократами тотчас что-то изменилось. Но, если обратиться сначала ко второму, на перспективу оно тем более изменилось. С течением времени социал-демократы постепенно перестали быть революционной партией и превратились в реформистскую партию.

Теперь мы сначала обратимся к внутренней политике кайзеровского рейха, чтобы показать большие изменения в атмосфере, которые установились уже очень скоро после отставки Бисмарка и которые становились всё отчётливее вплоть до начала войны в 1914 году. При Бисмарке рейх был, как сказано, внутриполитически несчастливым государством: в целом это был период стесненности и неудовлетворенности почти всех политических сил в Германии — и к этому ещё вечный экономический застой, который вообще-то продолжался еще пару лет после ухода Бисмарка. Большой экономический переворот и подъём пришли в 1895 году. Волна высокой конъюнктуры, установившаяся в этом году, почти непрерывно удерживалась до Первой мировой войны. Только в 1901 и в 1908 было два небольших экономических спада, но в общем и в целом кайзеровский период был временем экономического расцвета и всеобщего процветания, который охватывал также и рабочий класс. В чем была причина этого — об этом повсеместно гадают еще и сегодня, что вообще же совсем не удивительно, ведь долгосрочные экономические прогнозы и в наши дни еще не могут делать.

Однако всё же существует убедительная теория, которая подтверждается как раз в этом случае. Это теория фон Шумпетера и Кондратьева — что подъём экономики связан с великими инновациями. Экономика начинает стагнировать и при определенных обстоятельствах даже наступает спад производства, когда нет наготове технических или научных инноваций. Это и происходило во всё время правления Бисмарка. Перед этим была индустриальная революция, время паровых машин и железных дорог, эпоха стали и железа. Классические мануфактуры в середине 19 века превратились в механизированные фабрики — и затем в семидесятые и в восьмидесятые годы длительное время ничего нового собственно не возникало. Имевшееся естественно шло дальше: строились новые железные дороги, в существующую промышленность привлекались новые рабочие, промышленность существенно расширялась; но в целом экономическая эпоха была временем отсутствующего привода. Такая ситуация господствовала с 1873 до 1895 года. Затем в девяностые годы одновременно пришли несколько великих инноваций, прежде всего всеобщая электрификация, затем начало моторизации, начало радиосвязи. И нововведения вдохнули новую жизнь и в старое.

Этот экономический процесс прежде всего произвел социальное воздействие, а затем, как следующий шаг, также и политическое. Социальное постольку, поскольку классовая борьба постепенно потеряла остроту. Хотя в то время ещё не было сделано великое открытие более поздних времен — то, что рабочие представляют собой не только фактор стоимости производства, но что также они являются потребительской массой, и что потому в интересах промышленности — после некоторых показных сражений с профсоюзами — устанавливать всё более высокие зарплаты. Однако хорошо было то, что рабочей силы всё более не хватало, что профсоюзы начали играть определенную роль, и что работодатели постепенно отходили или вовсе отказывались от прежнего «железного закона зарплаты» — начислять столь низкие заработки, как только это возможно. Это означало наступление определенного социального мира, и этот социальный мир воздействовал также на политическую сферу, а именно в основном на развитие немецкой социал-демократии.

Немецкая социал-демократия при её основании была ведь революционной партией, которая хотела полностью изменить общество. Эта тенденция ещё возросла под воздействием Первого Интернационала. СДПГ стала партией мировой революции — теоретически, ведь революция всегда была немножко в будущем. Но она была и оставалась мечтой социал-демократов вплоть до девяностых годов. Затем в социал-демократии развилось направление, которое стало известно под названием «ревизионизм». Ревизионисты говорили: нам не нужна революция; нам следует постепенно врастать в общество и в государство, где мы такую возможность найдём, чтобы однажды взять его в свои руки.

Это изменение сначала не проводилось официально в партии. Во время вечных дебатов о ревизионизме на партийных съездах ревизионисты регулярно их проигрывали. Но, несмотря на это, за кулисами они становились всё сильнее, что внезапно проявилось в 1914 году, когда социал-демократы поддержали войну, и ещё более в 1918 году, когда они были готовы после проигранной войны «броситься на помощь», как выразился председатель партии Эберт. Правда, всё это было еще в будущем; но в событиях 1914 и 1918 года можно распознать, насколько прежде в кайзеровское время была свободной внутриполитическая атмосфера, если не объяснять этого по некоей программе. В кайзеровский период никогда более не было ничего подобного прусскому конституционному конфликту, никакой культурной борьбы, никакого преследования социалистов. Рейхстаг со своими партиями внутриполитически становился всё важнее для правительств, потому что они постоянно должны были проводить новые законопроекты, которые относились к компетенции рейхстага. (Кайзеровский период был временем большой работы по кодификации законов. Прежде всего, Свод законов Гражданского Права 1900 года был поистине эпохальным трудом, который за исключением семейного права еще и сегодня без изменений находится в силе в Федеративной Республике). Но кроме того, в этот период также происходила — я не хочу сказать: демократизация, это было бы преувеличением — но массовая политизация, которая молчаливо подготавливала будущую демократизацию.

Я упоминаю это в основном потому, что тем самым я выступаю против всё еще сильного направления в немецкой историографии. Эта школа представляет ту точку зрения, что политика внешней экспансии Германского Рейха во время правления Вильгельма II. была обусловлена внутриполитическим причинами. Внутренняя напряженность, как говорит эта теория, должна была быть перенаправлена наружу — возможно, даже вынужденно. Эта точка зрения кажется мне не соответствующей действительности. Социальные и политические внутренние напряжения в течение 24 лет с 1890 до 1914 года были в Германском Рейхе не сильнее, а слабее. И мне кажется, что сравнение с другими странами говорит против этой теории. Ведь верно, что внутриполитические проблемы в большинстве других стран в этот период были гораздо серьёзнее, чем в Германии. Франция со своим «делом Дрейфуса», Англия со своими уже тогда угрожавшими гражданской войной ирландскими проблемами, Россия со своей революцией 1905 года, Австрия со своими национальными проблемами: всему этому в Германском Рейхе не было ничего сопоставимого.

Период правления Вильгельма II. внутриполитически напротив был здоровым, даже счастливым временем — самым счастливым, какое было у Германского Рейха в его короткое время жизни. Не внутриполитические бедствия и опасности влекли Германский Рейха в это время на новый — и как должно было оказаться, очень опасный — внешнеполитический курс, а напротив, чрезмерное чувство силы и еще гармонии, развившиеся в это время. Всем классам постоянно становилось лучше. И с этим пришло определенное изменение характера немцев — которое теперь, разумеется, не может быть названо изменением к лучшему. Немцы времени до 1848 года и также еще периода Бисмарка были в основе своей скромной нацией. Их наивысшая цель заключалась в том, чтобы быть объединенными под одной крышей, и этого они достигли.

Но с отставки Бисмарка сформировалось нечто вроде ощущения великодержавности. Очень многие немцы периода Вильгельма II., а именно немцы из всех возможных слоёв общества, неожиданно узрели перед собой великое национальное видение, национальную цель: мы станем мировой державой, мы расширимся во всё мире, Германия — вперед, в мир! Одновременно их патриотизм приобрел иной характер, чем прежде. Что немцев этого периода возвышало и воодушевляло, их «национализм», было теперь менее чувством единства, но более сознанием того, что они представляют собой нечто совершенно особое, силу будущего. Это изменение связано также с большим приукрашиванием бытовой жизни посредством технического и индустриального развития. Теперь можно было телефонировать, можно было включить свет, щёлкнув выключателем, можно было, будучи очень прогрессивным, построить своего рода радиоустановку — люди стремились в небывалые новые миры, и именно как немцы. Немцы тогда были во множестве областей ведущей силой Европы. В то время как Англия шла вперед еще только медленно, Франция еще медленнее, а Россия находилась еще совершенно у истоков индустриализации, Германия с технической и индустриальной точек зрения модернизировалась в бурном темпе и была от этого также неслыханно горда. К сожалению, всё это часто превращалось в хвастливое, чрезмерно самонадеянное, самолюбивое поведение, которое сегодня, когда читают о тогдашних его проявлениях, несколько раздражает.

Естественно, что Германский Рейх, как все европейские страны того времени, был классовым обществом и классовым государством. И это правильно, что внутри высших классов со времени компромисса Бисмарка в 1879 году, который ввёл защитные таможни и основал «картель производительных классов», произошло своего рода уравновешивание между крупным аграрным производством и крупной промышленностью, в котором аграрии участвовали в диалоге несколько сверх своих действительных возможностей. В этом отношении можно уверенно говорить об определенной отсталости в Германии.

Однако союз между крупными землевладельцами и крупной промышленностью во время правления кайзера Вильгельма II. изменил свой внутренний характер; действительно определяющей силой внутри этого картеля теперь всё меньше было сельское хозяйство, всё более — промышленность. Германия уже при Бисмарке весьма существенно превращалась из аграрного государства в индустриальное; но только при кайзере Вильгельме II. промышленность развилась в такой степени, как ни в какой другой стране, за исключением далёкой Америки. И потому что они предоставили для этого средство, они прямо таки требовали экспансионистской политики силы, империалистической политики. Определенное переплетение германской внешней политики и немецкого промышленного и торгового экспансионизма в мире нельзя недооценивать. Тем не менее я полагаю, что и здесь не находятся действительные причины внешнеполитического поворота. Гораздо более они были в новой оценке — как сегодня сказали бы: ложной оценке — наступающего развития европейских сил, причём определенно этому подыгрывало растущее чувство силы.

Бисмарк ещё в 1888 году сказал — я цитировал это уже в предыдущей главе — «Моя карта Африки находится в Европе. Вот тут Россия, а тут Франция, и мы посредине. Это моя карта Африки». Тем самым он хотел сказать, что Германия должна быть достаточно занята в Европе и достаточно на этом сконцентрирована, чтобы отказаться от приключений в других частях света. Это мнение, которое само по себе во времена Бисмарка уже не было более всеобщим, теперь коренным образом изменилось.

В конце девятнадцатого века и также ещё в начале двадцатого в Европе была эпоха колониального империализма. Все большие государства пытались расшириться в Европе и за пределами Европы, проводить «мировую политику», стать «мировыми державами». Раньше всех начала это делать и дальше всех продвинулась в этом Англия; Британская Империя была тогда, по крайней мере внешне, неслыханно сильной мировой державой. Но и Франция управляла огромной колониальной империей в Азии и еще большей в Африке. Россия с большим размахом расширялась на Восток; даже малые государства имели свои колониальные империи: Голландия и Бельгия, позже также отчасти и Италия, а Испания и Португалия — испокон веку. По всей Европе развилась казавшаяся тогда неотразимой убедительная мысль: что наступило время чисто европейскую систему сил и противовесов заменить на мировую систему сил; на систему, в которой европейские державы, которые как прежде претендовали на первенствующую роль в мире, основывают колониальные империи, а систему европейских противовесов переносят на центрирующуюся вокруг Европы систему мировых противовесов.

Если так думали — и в Германии думали теперь так многие авторитетные люди — то тогда, разумеется, Германский Рейх в сравнении со своей индустриальной мощью остался далеко позади. Конечно, Бисмарк однажды основал пару африканских колоний (чтобы вскоре их снова забросить), но о германском мировом рейхе не могло быть и речи. Германия всё еще была европейской великой державой, вовсе не мировой державой. Но теперь она хотела стать ею. Девиз эпохи Вильгельма II. выработал Макс Вебер, который в 1895 году сказал: «Мы должны понять, что объединение Германии было мальчишеством, которое празднуется нацией на старости лет, и которое из-за своей дороговизны лучше было бы не проводить, если оно должно быть завершением, а не исходным пунктом германской мировой политики силы».

Но теперь с немецкой мировой политикой рейх неизбежно вступил в конфликт с господствующей мировой державой Англией. Немцы не хотели разрушить британскую империю, настолько далеко они тогда — и вообще также и позже — никогда не заходили. Но они полагали, что система европейского равновесия, которая управлялась Англией, должна быть заменена системой мировых противовесов, в которой Германия вместе с более старыми колониальными державами будет мировой державой среди других, в то время как статус Англии должна быть понижен до равного другим мировым державам. Ставший позже рейхсканцлером Бюлов обобщил это в следующей формуле:

«Мы не хотим никого задвигать в тень, но мы тоже хотим места под солнцем».

Примечательно то, что немцы во время правления Вильгельма II. приобрели вовсе не много новых заморских территорий. В девяностые годы они приобрели в аренду очень далёкую китайскую территорию Киачу[10] (Kiautschou; договор аренды истёк бы вообще-то теперь, в 1987 году), тем самым чрезвычайно предвосхищая явно грядущий раздел Китая между европейскими великими державами, что тогда постоянно было темой разговоров, но, однако, как известно никогда не произошло в действительности. Кроме того, они приобрели несколько островов в южной части Тихого океана, также находившихся очень далеко и которые очень тяжело было удержать, что потом и подтвердилось. Кроме этого, не было других значимых расширений немецкой колониальной империи, в том числе и позже. Это всегда оставалось делом далекого будущего.

Но немцы методически, как это было им присуще, решили для себя, что превращение Германии в мировую державу должно начаться со строительства германского флота, с того, чтобы заставить считаться с собой на море. Что, разумеется, выглядело логичным. Если хотят стать мировой державой, если участвуют в колониальной гонке и хотят выйти в ней вперед, то тогда для этого прежде всего требуется инструмент, а именно серьёзный флот, который сначала обеспечит завоевание заморских территорий, а позже станет их защищать. Однако не менее логичным было то, что этой политикой строительства военно-морского флота неминуемо начиналось новое противостояние с Англией, потому что Англия должна была чувствовать, что непосредственно ей строительством большого, конкурентоспособного германского флота брошен вызов. Это было тем более вдвойне опаснее, так как на континенте и без того уже Германия противостояла французско-русскому альянсу, с той перспективой, что любая европейская война станет для Германии войной на два фронта. В этой ситуации самым правильным стало бы искать сближения с Англией, что тоже не казалось совершенно невозможным.

Ранее я говорил уже кратко о том, что переход от внешней политики Бисмарка к политике Вильгельма II. был плавным. Политика строительства флота была окончательно решена и начата только лишь в 1898 году. До этого прошло 8 лет, в течение которых Германия делала попытки расширить и укрепить свой Тройственный Союз с Австро-Венгрией и Италией альянсом с Англией или, по меньшей мере, заключением соглашения («антанты», хотя тогда еще не было этого термина) с Англией. Эта возможность витала в воздухе уже в последние годы Бисмарка. Тогда между Англией и Россией существовало длительное противоречие, которое также всегда несло в себе возможность столкновения. Вспомним, что уже на Берлинском Конгрессе 1878 года Бисмарк в первую очередь старался предотвратить англо-русскую войну. В 1887 году это противоречие снова стало очень сильным, и образовался так называемый Средиземноморский Альянс, соглашение между Австрией, Италией и Англией, сориентированное против русских, в случае если они снова выступят в поход в направлении на Константинополь. Тогда были все основания предполагать, что Германия присоединится к этой организации. Тем самым тогда получилась бы долгосрочная комбинация между Германией, Австрией, Италией и Англией с одной стороны, Россией и Францией с другой стороны. Хотя и при таком положении дел Германия могла бы получить войну на два фронта — но с английским прикрытием с тыла, которое делало её возможно выигрываемой, во всяком случае, более обнадеживающей, чем она затем стала позже.

Бисмарк избежал этого. Он всегда старался оставлять открытым выбор Германии между Англией и Россией, возможно даже с той задней мыслью, чтобы в самом скверном случае оставить Австрию и возродить старое немецко-русское сообщество. К Средиземноморскому Альянсу, который он продвигал, сам он не присоединился, а наоборот, дружески обратился к теперь отчасти находящейся в изоляции России и заключил проблематичный «договор перестрахования». Однако от этого договора перестрахования при отставке Бисмарка, когда как раз наступил срок его продления, тотчас же отказались, и тем самым отпало последнее слабое препятствие для альянса России с Францией, которое было в стадии зарождения с 1878–1879 гг. В 1894 году он был официально заключен. И тем более теперь для Германии надо было ухватиться за старый, всё еще существовавший Средиземноморский Альянс и теснее присоединиться к Англии.

Преемник Бисмарка Каприви пытался сделать это. Сейчас едва ли еще вспоминают о заключенном вскоре после его вступления в должность англо-германском договоре обмена, по которому Англия получила Занзибар, а Германия — остров Гельголанд. Этот договор должен был стать началом большого сближения. Пока Каприви был у власти, и еще некоторое время после этого продолжались предприниматься такие попытки сближения. Отношения между Германией и её союзниками с одной стороны, и Англией с другой стороны в период так называемого нового курса до 1897 года в целом были неплохими. Об англо-немецкой вражде тогда еще не могло быть и речи. Даже когда в 1897 году было принято решение о строительстве флота и Тирпиц, архитектор германского флота открытого моря, развернул в Германии сильнейшую пропаганду флота — которая естественным образом должна была иметь антианглийскую направленность — то не было никакого германо-английского отчуждения как непосредственного её результата. Напротив, определенная группа в английском правительстве предприняла попытку, чтобы отговорить Германию от её планов по строительству флота и включению в мировую политику, и со своей стороны обезопасить себя на континенте союзной комбинацией с немцами. В годы с 1898 до 1901 снова и снова были еще англо-немецкие зондирования возможности заключения союза — о настоящих переговорах тут нельзя говорить. В конце концов они провалились. И именно в основном потому, что немцы верили: Англия нам и без того обеспечена. Если Англия уже теперь к нам «подъезжает», когда наш флот еще большей частью находится на бумаге, то тогда она по-настоящему будет готова к союзу, если мы на море станем еще сильнее.

Аргументация, которая примечательным образом напоминает о гораздо более поздних временах, а именно о германской политике Конрада Аденауэра. Когда Россия в 1952 году в ответ на предстоящее вхождение Германии в западный союз сделала предложение воссоединения Германии в обмен на нейтралитет, то Аденауэр аргументировал тем, что русские, если они уже теперь делают такие предложения, позже будут делать еще гораздо лучшие, если западные страны станут сильнее. Здесь речь явно идёт о возвращающейся склонности немецкого внешнеполитического мышления — переоценивать момент начинающегося или только лишь предстоящего усиления и верить, что так прямо и будет продолжаться. Никогда они не размышляют о том, что может произойти внезапное изменение, если пока лишь угрожающее превратится в действительность: предупредительная любезность может тогда обернуться враждебностью.

Этот переворот случился в английской политике относительно поздно, а именно лишь в 1904 году, если брать сближение с Францией, и лишь в 1907 году, что касается России. В 1904 году Англия в основном уладила свои колониальные конфликты с Францией, которые к концу девятнадцатого века еще раз опасно обострились. Ядром англо-французского колониального соглашения было то, что французы отказались от притязания на Египет, а англичане за это предоставили им свободу рук в тогда еще не колонизированном Марокко. Как раз здесь немцы попытались теперь отравить французам и англичанам радость от их нового «сердечного согласия[11]», тем что они со своей стороны — это было их первое активное вмешательство в колониальный вопрос — выступили в Марокко против Франции. Дело дошло до первого настоящего кризиса на протяжении долгого мирного времени между 1890 и 1914 гг., первого марокканского кризиса 1905 года, который начался тем, что немцы послали кайзера Вильгельма II. в Танжер, и он дал там своего рода гарантии марокканской независимости против Франции.

Этот кризис отчётливо показал недостаток координации в германской внешней политике. В 1905 году Россия была связана войной с Японией, исход которой для России был плачевным. Россия пережила первую революцию. Она на время почти перестала быть в Европе державой. В германском Генеральном Штабе, которым руководил в то время Альфред фон Шлиффен, одна из важнейших фигур немецкой политики того времени, из этого образовалась мысль о превентивной войне против Франции. Русско-французский альянс казался моментально парализованным, Россия недееспособной. Франция связала себя колониальной компенсацией вместо сближения с Англией. Теперь Шлиффену казалось, что возникла возможность использовать Марокко как предлог для того, чтобы «рассчитаться» с Францией. Он видел пришедшую возможность в односторонней войне, в которую Россия реально не вмешается, а Англия на континенте едва ли сможет играть какую-либо роль, настолько ослабить Францию, что она надолго еще не сможет больше приниматься в расчет в будущих комбинациях великих держав.

Это планирование, исходившее от Генерального Штаба, было одобрено наиболее влиятельным тогда человеком в департаменте внешних сношений — исполнительным советником Хольштайном, и он уговорил рейхсканцлера и министра иностранных дел Бюлова присоединиться к этой политике. Но Бюлов не хотел никакой войны, он желал чисто дипломатического триумфа, который убедил бы французов в том, что для них в случае реальной опасности будет бесполезен как альянс с русскими, так и соглашение с Англией, и при известных условиях он должен сделать это для будущих германских комбинаций.

Кайзер в конце концов вообще не желал никакого кризиса и уж совсем не хотел никакой войны. В противоположность многим некрасивым хвастливым заявлениям, которые он при случае делал, Вильгельм II. по сути своей обладал чувствительным, нервным и миролюбивым характером. Он очень неохотно позволил отправить себя в Танжер и в развившемся из этого кризисе всё время боялся дальнейших шагов.

Бюлов тем не менее получил свой престижный успех. Французский министр иностранных дел подал в отставку, а Бюлов был — подобно Бисмарку после победоносной войны 1870–1871 гг. — возвышен до княжеского звания. Всё казалось было улажено наилучшим образом, тем более что европейской конференцией держав был наконец еще добавлен кульминационный пункт тем, что Германия снова, как на Берлинском Конгрессе, уладила международный кризис при всеобщем взаимопонимании; правда в этот раз кризис, который она сама вызвала. Все же этот расчёт не оправдался. Конференция по Марокко в испанском Альхесирасе превратилась в позор и в предупреждение для политики Германии. Это выразилось именно в том, что кроме Австрии, никакая другая великая держава не выступила против позиции Франции, так что в конце концов она получила очень далеко идущее господство над Марокко, можно даже сказать — колониальное господство, смягченное только парой детальных компромиссов, которые должны были позволить немцам более-менее сохранить лицо.

Так что уже кризис 1905 года, первый из трёх настоящих предвоенных кризисов кайзеровского рейха, отчётливо показал, что Германия перешла границы меры. В действительности в намерениях было осуществить комбинацию Англии, Франции и России — то есть обратное тому, к чему она должна была стремиться. Вместо того, чтобы приблизиться к планируемой мировой политике, Германии грубо напомнили о том, что она ни в коем случае не находится в Европе в безопасности — что один опрометчивый шаг в любое время может превратить в реальность кошмар Бисмарка: коалицию.

Тремя годами позже последовал кризис совершенно иного рода, который в конце концов должен был оказаться прелюдией к Первой мировой войне. В октябре 1908 года Россия попыталась в согласии с Австрией произвести политический манёвр, который должен был сделать возможным для неё свободный проход через турецкие проливы. Австрия, в соответствии с тайным соглашением между Петербургом и Веной, не стала бы протестовать, когда Россия будет требовать свободного прохода через проливы. За это Россия в случае успеха подтвердит Австрии формальную аннексию Боснии и Герцеговины, которые уже с 1878 года управлялись Австрией как оккупированные области. Но для свободного прохода через турецкие проливы нужно было согласие не только Австрии, но также и Англии с Францией, как установил Берлинский Конгресс 1878 года. Этого согласия Россия не получила. Всё же в то время, как Россия еще вела об этом переговоры, Австрия уже аннексировала Боснию и Герцеговину. Из этого вышло сильное напряжение между Австрией и Сербией, которая тогда уже была под протекцией России. Сербия угрожала войной, если Австрия не отменит аннексию Боснии и Герцеговины. Из этого осенью 1908 года произошел большой балканский кризис: непосредственно угроза австро-сербской войны, косвенно — как позже в 1914 году — угроза вмешательства России на стороне Сербии.

Тут вмешался Германский Рейх как верный союзник Австрии и третейский судья в этой области Европы. Он потребовал от русских, чтобы Сербия сняла свои возражения и признала аннексию Боснии. В противном случае Германия со всей своей мощью встанет на стороне Австрии и предоставит события их собственному течению. В «блестящем сопротивлении», как тогда выражалась немецкая публицистика, Германия выступила на стороне Австрии против России и опозорила её. Петербург увидел себя принужденным уступить из простой оценки ситуации, что он еще не столь силён после проигранной войны с Японией и после революции 1905 года, чтобы позволить себе войну с Германией и Австрией, будь это даже с французским альянсом как усилением и прикрытием. Россия отступила, и в этот раз Германия действительно тем самым добилась дипломатического триумфа. Но со временем это оказалось столь же бесполезным и опасным, как и самое большее половинный триумф, которого она добилась в 1905 году над Францией. Потому что Россия чувствовала себя отныне вынужденной скорейшим образом снова стать сильной. Второй раз им не может сойти с рук такое, как «Босния». С боснийским кризисом 1908–1909 гг. Германия уже вступила в предполье континентальной войны, что в конце концов в 1914 году привело к взрыву.

А затем в 1911 году произошёл второй марокканский кризис. В детали я не хочу вдаваться. Возможно, что Франция — это вопрос истолкования — несколько перешла за пределы условий соглашения в Альхесирасе, распространилась в Южном Марокко дальше, чем это было в этих условиях предусмотрено. Немцы теперь посылкой канонерской лодки в южно-марокканский порт Агадир сделали угрожающий войной жест, и возникла новая конфронтация с Францией, которая в конце концов снова была мирно разрешена, даже снова с небольшим немецким успехом: французы оказались готовыми отдать Германии часть Конго в обмен на то, что Германия откажется от всяческого влияния в Южном Марокко. Это было вообще-то первое колониальное расширение, которого достигла Германия в Африке со времён Бисмарка. Однако этот второй марокканский кризис имел одно еще более фатальное последствие, чем предыдущий первый и чем боснийский кризис: именно в этот раз Англия впервые открыто выступила почти как союзник Франции.

Прежде в своих обоих соглашениях, 1904 года с Францией и 1907 с Россией, она сознательно воздерживалась от действительного союза. Англия уладила спорные вопросы по заморским территориям с Францией, а затем и с Россией (в Персии), и тем самым сделала свои руки свободными, чтобы, если до этого дойдёт, она смогла бы присоединиться к франко-русской комбинации. С Францией она также уже вела тайные военные предварительные обсуждения. Но настоящий альянс тем самым ещё не был заключён. Англия еще никоим образом не была связана обязательствами в случае войны на континенте выступить на стороне франко-русского альянса.

Тем не менее, теперь в первый раз член английского правительства Ллойд Джордж, казначей и позже, во время войны — премьер-министр, был послан, чтобы в сенсационной речи, воспринятой в Германии как вызов, объявить, что Англия не будет безучастно наблюдать, если будут угрожать Франции. Кроме того, в этом 1911 году были возобновлены англо-французские конференции генеральных штабов, которые вели к конкретным результатам, в отличие от предшествовавших переговоров 1904–1905 гг. Было намечено, что во франко-немецкой войне на крайнем левом фланге французов выступит английский экспедиционный корпус. Облака сгущались таким образом, что с 1911 года можно было говорить о предвоенной атмосфере.

И всё же как раз в это время еще раз случилась широко задуманная попытка германо-английского компромисса. Нельзя сказать, что какая-либо из участвовавших держав уже в 1911 году действительно решилась на большую войну: менее всего можно говорить это про Англию. Только вот все государства теперь старались сориентироваться на такую войну и приготовиться к ней, в первую очередь, естественно, в военной области. Во Франции произошел переход к трёхлетнему сроку военной службы, в Германии в 1913 году — большое увеличение численности сухопутных войск, которое — что примечательно — одобрили также и социал-демократы (увеличение сухопутных войск было профинансировано из разового налога на имущество, что облегчило им одобрение). Россия уже со времени боснийского кризиса начала чрезвычайно сильно вооружаться, в особенности наращивать свои стратегические железные дороги в Польше, укреплять крепости, развивать гораздо более сильную артиллерию. Разумеется, это были нацеленные на долгосрочную перспективу усилия, из которых предполагалось, что русские тем самым станут готовыми лишь примерно к 1916–1917 году.

И вот в это время, когда всё начали принимать в расчёт войну между двумя большими альянсами на европейском континенте как угрожающую возможность — в это время между Германией и Англией была сделана последняя существенная попытка к достижению договоренности. Для Германии речь шла о том, чтобы по возможности исключить Англию из этой войны; с точки зрения Англии целью было смягчить остроту угрожающего англо-германского конфликта. Немецкая попытка была нацелена на обширную колониальную сделку подобно тем, что произошли ранее: в 1904 году между Англией и Францией, в 1907 году между Англией и Россией. Была готовность в согласии с Англией определить и ограничить колониальные цели Германии. Попытка Англии увенчивалась так называемой миссией Хэлдэйна весной 1912 года: при этом для Англии речь шла в первую очередь о перемирии в гонке вооружений на море. Тогда это была в высшей степени непривычная идея. Сегодня для нас идея «контроля над вооружениями» очень привычна: это попытка смягчить конфликтную ситуацию в определенной области гонки вооружений посредством обоюдного соглашения о масштабах вооружения. Такова была уже тогда цель британцев.

Цель немцев при переговорах с Хэлдэйном состояла в том, чтобы добиться от Англии обещания нейтралитета в случае большой континентальной войны в Европе. Обе цели провалились. Англичане не были готовы дать обещание нейтралитета, поскольку они тогда уже опасались, что Германия победит в чисто континентальной войне и затем своим будущим устремлениям мировой державы сможет придать чрезвычайный акцент. А германский государственный секретарь по военно-морским делам Тирпиц в отличие от рейхсканцлера Беттман-Хольвега не был готов заключить соглашение о контроле вооружений морских ударных сил, что ограничило бы свободу вооружений Германии. Собственно говоря, секретарь по военному флоту был подчинён рейхсканцлеру. Однако кайзер, прямо-таки оскорбленный новомодной идеей о контроле вооружений, решил в пользу Тирпица, и тем самым рейхсканцлер проиграл.

Вследствие этого миссия Хэлдэйна потерпела неудачу, что естественно означало обострение германо-английских противоречий. И несмотря на это, и в 1913, и в 1914 году между Германией и Англией продолжались переговоры, разумеется, менее бросающиеся в глаза. При этом речь шла о двойной колониальной сделке. Германия впервые выложила на стол в Лондоне карты своей колониальной программы. Она хотела иметь возможность получить португальские колонии, в основном Анголу и Мозамбик; тогда рассчитывали на банкротство португальского государства, которое вынудит Португалию свои колонии, так сказать, продать. Сверх этого Германия желала, в случае если для того возникнет возможность, также выкупить у Бельгии часть бельгийского Конго и таким образом получить непрерывную цепочку земель от Германской Юго-Западной Африки через Анголу и Конго до Германской Восточной Африки. Тем самым рейх объявил бы себя удовлетворенным, а Англия могла бы получить определенные компенсации из португальских, а возможно также и из бельгийских колониальных владений.

Интересно то, что эти переговоры были отмечены довольно дружелюбной атмосферой и в заключение привели к своего рода предварительному результату — в июне 1914 года, в канун начала войны. Соглашение о будущем колониальном разделе в средней части Африки было тогда в Лондоне уже парафировано, естественно строго секретно. Так что как раз на том поле, на котором прежде возникло германо-английское противостояние — колониальной и мировой политики — явная разрядка казалась возможной.

Тогда шли переговоры между Англией и Германией еще и на другой части этого широкого поля, и притом равным образом многообещающе. Устремления Германии как мировой державы с 1900 года были в двух направлениях: в первую очередь на большие приобретения территорий в Африке, но наряду с этим также на расширение на юго-восток, правда в своей методике еще чрезвычайно неопределенное. При этом из германо-австрийского союза вместе со свежим германо-турецким союзом должна была получиться структура единства — по крайней мере, экономического плана. При этом надеялись полностью или частично принудительно втянуть в эту систему балканские государства. Символизироваться это должно было грандиозным предприятием — железной дорогой между Берлином и Багдадом, знаменитой «Багдадской Трассой». Германский Рейх хотел в определенной мере создать себе между русской и английской сферами интересов собственную зону влияния, причем правда оставалось неясным, как там собственно хотели создать структуру единства и какую форму она должна принять. Потому что Австрия еще ощущала себя великой державой и вела себя соответственно, да и Османская Империя была еще самостоятельной, даже если и слабеющей, державой. Германский Рейх тогда стремился установить очень тесные отношения с Османской Империей, которая вследствие революции «младотурков» 1908 года казалось переживает омоложение. Германская военная миссия в Константинополе должна была обучить турецкую армию по немецким меркам. Одновременно в перспективе был политический союз с турками.

То, что здесь замышлялось расширение влияния Германии, не могло ускользнуть ни от кого — тем более что и Англия в южной части тогдашней турецкой империи, нынешнем Ираке, имела большие интересы. Нефть начала тогда уже играть определенную роль. Так что здесь равным образом речь шла о том, чтобы по возможности дружелюбно разграничить германские и английские сферы интересов. И здесь также не обошлось без успеха.

Это вело к тому, что тогдашний немецкий рейхсканцлер Беттман-Хольвег теперь все-таки снова начал надеяться на нейтралитет Англии в случае войны на континенте. Хотя Англия никогда не давала обещаний, но никогда и не объявляла, что она при всех обстоятельствах будет участвовать в возможной войне. Теперь в области колониальной и политики экспансии Англия и Германия несколько сблизились, во всяком случае настолько, что старые противоречия казались сглаженными. Так ведь начиналось и согласие между Англией и Францией, а позже и между Англией и Россией. Почему же с такой точки не могли развиться улучшенные отношения также между Англией и Германией, несмотря на продолжающееся соперничество флотов? Возможно даже тоже своего рода «Согласие», так что Англия, если дело должно дойти до европейской войны, во всяком случае в начальной стадии должна будет решиться на нейтралитет третейского судьи.

Таковы были умозрительные рассуждения, которые лежали в основе политики Бетманн-Хольвега во время летнего кризиса 1914 года. Но в соответствии с этими расчётами пришлось бы поставить крест на германском военном планировании.