"ДАЖЕ ПАВШИ, ИМЯ ОНИ ОСТАВЯТ!"

"ДАЖЕ ПАВШИ, ИМЯ ОНИ ОСТАВЯТ!"

Во второй половине III тысячелетия до нашей эры, когда сформировавшаяся в Азово-Черноморских степях индоиранская общность племен переживала внешний расцвет, а вместе с тем начало увядания первобытно­общинного строя, существовали уже и Египет и Шуме­ро-Аккадское царство. Его купцы и воины достигали северных пределов Месопотамии и долин, ведущих в Закавказье и Малую Азию. Эти и другие обстоятель­ства приводили в движение массы кавказских и бал­канских племен, часть которых вливалась в состав индоиранцев. Заметны переселения и в обратном на­правлении: из северонричерпоморских степей на Кав­каз и Балканы.

Словом, существовал демографический и культурный обмен. Он прослеживается на основании всевозможных археологических данных: в останках людей, в хими­ческом составе металлических изделий, в конструкции повозок, в системах мер и весов, в памятниках духов­ной культуры... Среди них есть и такие, которые рас­крывают древнейшее столкновение первобытного (индо­иранского) и раннеклассового (шумеро-аккадского) мировосприятия. В этом горниле возникали новые мифологические сюжеты и образы, неизвестные индо­европейцам, по ставшие характерными для последую­щих индоиранцев.

Остановимся на примерах, которые показывают разницу восприятия бытия и небытия в обществах с различным уровнем исторического развития. Древней­шим примером является комплекс изображений в север­ной галерее Каменной Могилы. Настало время разга­дать и эту тайну, как были разгаданы "Грот быка" и "Конские плиты".

"Глиняные книги" и печати из храмов древнейших государств Передней Азии сохранили шумерские мифы. Мифы Триполья отразились главным образом в рисун­ках на керамической посуде. Вот два культурных центра IV—III тысячелетий до нашей эры, которые мог­ли повлиять на сложение рассматриваемого святилища Каменной Могилы; вот две мифологические системы, которые можно сопоставлять с изображениями на пли­тах северной галереи.

Уже при первом сопоставлении трипольский центр должен быть исключен из анализа: стилистика изобра­жений их композиции явно тяготеют к Шумеру. Обна­руживается, вместе с тем, сходство с орнаментами на посуде, гробницах и стелах некоторых местных культур.

Вспомним изображение № 1, помещенное на стене в конце галереи. Одинокий лодочник, подплывающий к сложной конструкции из "решеток", "елочек", "лунок" и Х-образных знаков. Подобные "лодки" (каменные "чел­ноки" для шлифовки древков стрел и других надобно­стей) известны в днепро-донецкой культуре, а "кон­струкция" напоминает роспись одной из плит кеми-обин­ской гробницы 4 из Высокой Могилы (рис.15). Однако наиболее полные соответствия всей композиции встре­чаются на культовых печатях Месопотамии.

В храмах Шумера были распространены изображе­ния лодочников, а также жертвоприношений, где ри­сунки земных жертвенников и участков небес, прини­мающих жертвоприношения, очень напоминают "решет­ку" и помещенный над ней Х-образный знак изображе­ния № 1 (рис.21, 23). При этом Щ-образный знак левее "решетки" сопоставим с жертвователями шумерских пе­чатей, а "елочка" правее Х-образного знака — с при­нимающими жертву небесными божествами.

Рис.21. Миф о сотворении мира. Каменная Могила и ее шумерские соответствия.

Смысл жертвоприношения раскрывает плуг, изобра­женный у ног приносящих жертву. Он подобен плугу под календарем на карнизе "Грота быка" (рис.24). Очевидно, что в обоих случаях они символизировали весеннюю пахоту, сев, а жертвоприношение сопровожда­лось обращенной к небу молитвой о ниспослании дож­дей и тепла. Ясно, что в таком вот контексте "плуг — жертвенник — небо" связаны с "лодочником" не только весенне-летними дождями, но и рекой, освободившей­ся ото льда и, возможно, готовой к переправе земле­дельцев на заречное поле, а также к его поливам.

Подобный сюжет помещен на печати из Суз (рис.21). На ней отображено странствие некоего человека или божества с молитвенно скрещенными на груди ру­ками. Этот молящий показан сначала на фантасти­ческом змие-челне со Щ-образной ветвью в руках, затем впереди быка с плугом и уздой на спине, а в конце — на небе, рядом с Луной и Ж-образной птицей в окружении козлов. Последняя композиция символизи­рует небесную вершину "древа жизни" или "оси миро­здания", а две предыдущие — ствол и корни, то есть земной и потусторонний миры.

Персонаж на печати из Суз напоминает шумерского Энлиля. Двухъярусность композиции, в которой небес­ный мир четко отделен от земного и потустороннего, соответствует главному деянию этого бога воздушного пространства.

Согласно мифу о происхождении вселенной изна­чальный Океан (А-ки-ан: "не-земля-небо") породил пра­остров или гору Киан, внутри которой зародился Эн­лиль ("воздушное колыхание", "ветер"), разделивший мать Ки ("земля") и отца Ан ("небо"). Спустя дли­тельное время, уже после того, как возникли боги и вылепили из глины первых людей, Энлиль совершил свой второй выдающийся подвиг: в сопровождении не­ких "каменных демонов" он сплавал в потусторонний мир и вывез оттуда для людей мотыгу или плуг. По-видимому, именно этот сюжет и запечатлен на рассмот­ренной нами печати.

Было бы рискованно сопоставлять шумерского Энли­ля и героя на печати из Суз с "лодочником" Каменной Могилы. Однако эти мифы находят соответствия не только в изображении № 1, но и в других рисунках се­верной галереи.

Вот наиболее выразительные рисунки "Северного грота": мотыга на своде и безголовое, правым боком выступающее из стены божество с молитвенно согну­той рукой (рис.21). Известно, что обезглавленность указывала на принадлежность к потустороннему миру, а подчеркивание правой стороны — приобщение к миру небесному. Это противопоставление отмечено и в орна­ментации фигуры: на ней изображены рука и "карман", а также примыкающие к ним верхняя и нижняя группы горизонтальных полос. Не исключено, что таинственное божество из "Северного грота" представляло Энлиля, надвое разделившего мироздание и спустившегося под землю за мотыгой.

Изображение сосуда у выхода в северную галерею Каменной Могилы сопоставимо с образом Океана, со­держащего зародыш Киан. "Земля" — Ки при этом рас­положена, очевидно, в левой половине сосуда, "решетко­образные" знаки которой соответствуют шумерским (и не только!) обозначениям возделанного поля, благо­устроенной территории, а также "карману" божества из "Северного грота" и жертвеннику на изображении № 1. Правая половина сосуда украшена в основном горизон­тальными "елочками", которые могли обозначать и колоски, и воздушное пространство, и небесные воды или облака. Любое из этих значений связано с "Не­бом" — Ан.

Форма и орнаментация изображенного сосуда позво­ляют наиболее точно определить принадлежность святилища. Такая посуда была характерна для среднесто­говской культуры, носители которой заложили Высокую Могилу. Обломки керамики среднестоговского типа были найдены в "Гроте быка", расположенном над ту­пиком северной галереи. Учитывая, что здесь же нахо­дились обломки керамики и днепро-донецкого типа, можно предположить особое почитание "Грота" в пе­риод далеких походов "новоданиловцев". Не тогда ли узнали они шумерский миф о происхождении мира и деяниях Энлиля?.. Во всяком случае, находки из "Гро­та быка" напоминают остатки жертвоприношений Мари­упольского могильника, а найденные там булавы очень специфических форм соответствуют булавам из Суз. Кроме того, среди плит Каменной Могилы найден со­суд так называемой майкопской культуры, носители которой пришли на Кавказ из Месопотамии.

Итак, население Азово-Черноморских степей — преж­де всего окрестностей Каменной Могилы, ставшей од­ним из прообразов первых курганов, — познакомилось с шумерскими мифами. Это случилось не позднее рубе­жа IV—III тысячелетий, и древнейшее из обнаружен­ных здесь заимствований было связано с мифами о про­исхождении мира и земледелия. Последнее обстоятель­ство странно для степняков-скотоводов. Его наиболее вероятное объяснение: первый контакт азово-черномор­ских племен с шумерской культурой.

Впрочем, могло сказаться и то обстоятельство, что навыки земледелия не чужды были и скотоводам, о чем свидетельствуют находки изображений и подлинных рал в курганах III—II тысячелетий. А господствующие в "Гроте быка" рисунки домашних животных выполнены с заметным подражанием ближневосточным сюжетам и стилистике.

Известно, что шумерские мифы о происхождении мира и всемирном потопе пережили века и народы, от­разившись в Библии. Строители "степных пирамид" познакомились с этими мифами на два-три тысячелетия раньше, сделав их достоянием формирующейся индо­иранской языковой общности. В "Ригведе" этот стык шумерской и арийской культур практически незаметен, разве что от Энлиля ("воздуха колебания") протянулась едва заметная специалистам ниточка к ритуальным весенним танцам индусов лельа ("туда-сюда") да к славянскому весеннему божеству Лелю. А вот сюжет "Золотого зародыша" или Праяйца, возникшего в водах изначального Океана и породившего Праджапати, кото­рый создал Землю-мать и Небо-отца из половинок его скорлупы, хоть и близок шумерскому мифу, но никак не обнаруживает своего прямого родства.

В курганах же традиция обоих шумерских мифов бо­лее выражена. От изображений северной галереи Ка­менной Могилы нетрудно перекинуть мостки к располо­женным неподалеку курганам № 11 и № 13: первый из них перекрыл могилы-челны, а второй — несколько раз­личного рода воронок. От первых можно протянуть це­почку к обычаю помещения в могилы лодок или плотов, обеспечивавших покойникам "воскресение-всплытие" из потусторонней пучины, а от вторых — к обрядовой ими­тации полужидкого хаоса (салилам ариев). Такие мате­риалы, вполне соответствующие арийским обычаям и представлениям, рассмотрены нами на примерах из "Ригведы", а также из курганов у Великой Александ­ровки, Староселья, Семеновки, Бычка и других.

В этих материалах так или иначе отразились идеи преодоления небытия, воскресения погребенных. Нель­зя сказать, чтобы шумерские мифы были начисто лише­ны этих идей. Но при сравнении Праджапати с Энлилем можно заметить, что первый создает Землю-мать и Небо-отца, в то время как второй просто разъединяет их. А когда наступил всемирный потоп и воды покрыли землю до самого неба, то люди, вылепленные когда-то из глины, раскисли; уцелевший же Зиусудру (позже Утнапиштим, прообраз библейского Ноя) не воскресал, а переждал потоп на плоту. "Вечный дух, какой имеют боги", он получил от Ана и Энлиля за то, что после окончания потопа почтил их жертвоприношением...

Нетрудно заметить коренное отличие космогониче­ских мифов рабовладельческого Шумера от подобных мифов ариев и других племен первобытнообщинной фор­мации. Мифы шумер уже лишены связей с годовым и прочими циклами, они носят как бы линейный характер. Цикличный мотив воскресения, обновления жизни, столь характерный для мифотворчества первобытных народов, потеснен в них мотивами последовательности деяний, достижения цели, расплата за грехи и тому подобное.

Это что касается сопоставления мифов доклассовой и раннеклассовой формаций, не посвящавшихся специ­ально темам противоборства жизни и смерти. А как от­личались восприятия бытия и небытия в тех мифах, где эти темы рассматривались?

Умирающее и воскресающее божество — очень древ­ний, проходящий через всю историю Востока мифологи­ческий мотив. Такие божества порождались представле­ниями о цикличности благоприятного и неблагоприятно­го полугодий, посева и жатвы, рождения и смерти. В Шумере наибольшей известностью пользовался миф о Думузи. История его такова.

Думузи ("истинный сын") хоть и был сначала про­стым пастухом, но находился в божественном окруже­нии. Мать его именовалась "Драконом небес", сестра — "Виноградной лозою небес", другом его был бог Солнца, а возлюбленной — Инанна ("Венера"). Она-то и сгубила Думузи. Оказавшись в потустороннем мире (вследствие сезонных перемещений планеты Венеры на небосводе), Инанна вынуждена была представить замену за свое избавление и указала на своего возлюбленного. Богиня мертвых послала за ним каких-то злобных существ, Ду­музи не смог от них убежать даже с помощью Солнца и был растерзан... Его сестра Гештинанна помогла брату: согласилась вместо него проводить полгода в загробном царстве. Когда Думузи погибает — начинается засуха, воскресает — расцветает земля.

Вместе с ним подымаются плачеи и плакальщики,

Чтобы мертвые вышли, приняв дары воскурений.

Этот миф проиллюстрирован, очевидно, на одной из печатей Шумеро-Аккадского царства (рис.23). Слева мы видим сидящего на троне мужчину с четырьмя стре­лами над каждым плечом. Это некое божество с подо­бием брасмана — магического орудия индоиранцев, приз­ванного воздействовать на небеса. Помимо стрел брас­мана, божественный ранг сидящего на троне подчеркнут серпом Луны и "звездой". Она составлена из круга с точкой (знак Солнца), а также из 4x3 концов и такого же количества лучей, символизирующих времена и ме­сяцы года. Наряду с атрибутами небесной власти под­черкнуто владычество бога и над потусторонним миром: ему прислуживают два пса, пред ним стоит жертвенник с человеческой головой. Эти атрибуты, как и брасман, становятся характерными затем для индоиранской куль­туры: пара псов прислуживает Яме, владыке загробного царства, а отчленение головы (отчетливо прослеженное в материалах Высокой Могилы и других курганов) у жертвенного титана Пуруши символизирует "сотворе­ние" неба.

Верховное божество на рассматриваемой печати со­четает признаки создателя вселенной Энлиля и бога мудрости Энки. Последний тесно связан с мифом о Думузи. Он представлен в центре процессии, как бы под­талкиваемой к Энлилю—Энки одним из прислуживаю­щих ему псов. Процессия состоит из мужчин с козлен­ком в руках и двух женщин. Первая женщина ведет за руку мужчину к жертвеннику и верховному божеству; вторая женщина замыкает шествие. Первая наделена ат­рибутами божества: рогами и сопричастием к "звезде" и жертвеннику, которых она касается правой рукой; ат­рибутом второй является ветвь, обращенная к небесам. Эти принадлежности присущи образам Инанны и Ге­штинанны, возлюбленной и сестры Думузи.

Среди археологических памятников Северного При­черноморья и прилегающих областей мифу о Думузи более всего соответствует содержимое гробницы курга­на № 28 у станицы Новосвободной Краснодарского края, а также первый кромлех Велико-Александровского кургана.

Гробница у Новосвободной состояла из двух частей: "прихожей" и погребальной камеры. На дальней и по­перечной стенках красной и черной красками были изо­бражены две человекоподобные безглавые фигуры. Пер­вая из них сидит, а вокруг нее шествуют не менее че­тырнадцати лошадей. Ясно, что фигура — пастух и что находится в потустороннем мире. Вторая фигура стоит одной ногой на ведущем в камеру отверстии, а другой — на подобии свернувшейся в спираль змеи. Расположен­ные тут же, у ног, лук и колчан подчеркивают победу человекоподобного существа над змеей. Особенно сле­дует выделить птичьи признаки этой фигуры: трех­палость и подобие крыльев: одна рука-крыло сломана. На дне камеры, под этими изображениями, находилось погребение взрослого и ребенка. Возле них в числе про­чих предметов найдены игральные кости, бронзовая и серебряная фигурки собак, а также бронзовый сосуд, каменный пест и палка с бронзовым навершием. Ладье­видный сосуд стоит на квадратной (знак Земли) под­ставке; навершие же имеет вид колеса с крестообразны­ми спицами (знак Солнца).

А. Д. Резепкин и другие исследователи указали на неоднозначность этого памятника: с одной стороны, в нем отчетливо выражены элементы шумеро-аккадской, с другой стороны — индоиранской культуры (а с треть-ей — культур Западной Европы, на чем мы не будем здесь останавливаться). В первой фигуре присутствуют признаки Думузи, но в сочетании с фигурками собак и коней этот образ ближе все-таки к Яме (спутниками ко­торого были две разные собаки; кони же присущи севе­ропричерноморским степям и на Востоке появляются позже).

Во второй композиции преломился шумеро-аккадский миф о противоборстве орла и змеи — представителей не­бесного и потустороннего миров. Но здесь же просмат­риваются элементы индоиранского мифа о сражении Инд­ры, воплощавшегося порою в орла, со змиевидным Врит­рой. Есть здесь и соответствия образу однорукого Савитара (потустороннего Солнца), мечущего игральные кости. А в сочетании сосуда, песта и палки с навершием представлен набор для производства индоиранского "напитка бессмертия" — амриты или сомы.

Именно последний факт существенно отличает рас­смотренный памятник Северного Кавказа от одновремен­ных ему памятников Ближнего Востока. В рабовладель­ческих государствах в возможность воскрешения уже не верили, а верили в загробную жизнь. В шумерской "Поэме о Гильгамеше" об этом вполне определенно ска­зано в диалоге главного героя с Энкиду, своим умершим другом:

"Того, кто умер смертью железа, ты видел?" — "Видел!

Он лежит на постели, пьет прозрачную воду".

"А того, кто убит в бою, ты видел?" — "Видел!

Мать и отец его голову держат, жена над ним наклонилась".

"А того, чье тело брошено в поле, ты видел?" — "Видел!

Его тело не находится в земле покоя". -

"А того, о чьем духе никто не печется, ты видел?" — "Видел!

Остатки в горшках и объедки с улицы ест он"

[Перевод "Поэмы о Гильгамеше" здесь и далее И. М. Дьяконова].

Этот литературный памятник может быть сопостав­лен с археологическими находками, беспристрастно от­ражающими реальное состояние общества. В царских гробницах шумерского города Ура найдены модели потусторонних лодок и настоящие колесницы, изобра­жения бытовых и мифологических сцен, множество оби­ходных и драгоценных изделий и... десятки скелетов придворных. Открывший их Л. Вулли предположил было массовые убийства, но вскоре обратил внимание на странные чаши возле покойных. Они имели вид женской груди и содержали остатки яда. "Представим себе, что царское тело уложили уже в погребальную камеру и что вход в нее уже замурован, но гробница... еще открыта, еще без заупокойных даров. Мы слышим приближение процессии, которая нисходит в гробницу... Каждый мужчина и каждая женщина несут с собой небольшую чашу — единственный предмет, необходимый им для этой жуткой церемонии. Играют музыканты. Посреди гроб­ницы стоит большой котел, из которого каждый по оче­реди черпает себе смертельного яда, ложится на пол и ожидает смерти".

Как далеко это от представлений и обрядов перво­бытного общества! Насколько угасли идеи бессмертия и воскресения!.. Именно угасли, а не исчезли совсем. Они лишились связи с природными циклами, время в них как бы распрямилось, и из пульсирующей, обновляе­мой умиранием жизни получилось вневременное загроб­ное существование.

Кладбище Ура возникло задолго до гробницы у Новосвободной, еще раньше зародились отраженные в ней элементы шумеро-аккадской культуры. И весьма при­мечательно то, что здесь вновь возобладали идеи перво­бытной культуры, что, восприняв и творчески перерабо­тав более высокую форму, а отчасти и содержание, кав­казские племена отринули чужеродную суть! Не тогда ли у абхазцев и армян родился миф об Аслане, погиб­шем в борьбе со злыми духами, но воскрешенном свои­ми верными собаками, которые три дня и три ночи обли­зывали павшего богатыря?

Еще более наглядно торжество жизни над смертью выразилось в Велико-Александровском кургане (рис.12), расположенном в значительном отдалении от Шумеро-Аккадского царства, в гуще первобытнообщинных пле­мен.

Изображенная на кромлехе сцена: бык, шествующий за преследующими вепря собаками, находит довольно близкие соответствия в Шумере, начиная с рубежа IV — III тысячелетий до нашей эры. Тогда же возникают изо­бражения священных врат и жертвенника, которым упо­доблены проход в кромлехе и расположенное возле него человеческое жертвоприношение. Его можно сопоставить с образом растерзанного Думузи, особенно если учесть Приуроченность к летнему солнцестоянию. Однако в пос-ледующих слоях как Велико-Александровского кургана, так и связанной с ним Высокой Могилы отразились об­ряды "воскрешения" погребаемых, замены жертвоприно­шений людей человекоподобными символами. Установ­лено, что изменения проходили при участии местных, не связанных с Шумером племен. Так, среди населения ям­ной культуры не прижился обычай ритуального убий­ства людей: их заменяли стелами, на которых сохраня­лись следы стесывания голов, низвержений и т. п. У "ям­ников" же распространились могилы и насыпи человеко­подобных очертаний.

Важно, что среди сформировавшихся в этом районе индоиранских божеств выявлено и соответствие Дак­ше — главному сыну праматери Адити. Не исключено, что образ Дакши вобрал в себя элементы более древне­го Думузи. Во всяком случае, оба они теснейшим обра­зом связаны и с жертвоприношениями, и с годовым цик­лом, и с доминирующими женскими божествами.

Поздние представления о бессмертии, которые сох­ранялись в шумеро-аккадской культуре, обрели в ней окраску неверия. Среди текстов "глиняных книг" обна­ружено несколько связанных с этим сюжетов.

Бог Лиль в отличие от Думузи не воскресает. В от­вет на стенания своей сестры, на призыв "встать с того места, где он покоится", Лиль просит не тревожить его. Он, дескать, зарыт в землю, к жизни вернуться не мо­жет, а она пусть не уподобляется злому духу, гонящему сон...

В "Поэме об Адане" рассказано о том, что благоче­стивейший из людей, "семя человечества" — и тот не смог воспользоваться даром бессмертия. Было это так. Неча­янно сломав крылья южному ветру, Адан был вызван на суд к самому Ану, верховному божеству неба. Следуя советам своего отца Эа — бога водной стихии и мудро­сти, человек сумел расположить к себе высшего судию. Ан даже предложил ему отведать пищи и напитка бо­гов, дающих вечную жизнь, но осторожный Адан запо­дозрил отраву и отказался...

Не смог, по-видимому, получить "траву рождения" главный герой "Поэмы об Этане". Он прожил уже пол­торы тысячи лет, был царем, но не имел сына. Бог Солн­ца посоветовал ему обратиться к орлу, и тот в благо­дарность за избавление от коварной змеи согласился поднять Этана в небеса, где произрастает волшебное растение. Они поднимались все выше и выше, все мень-ше становились земля и море. Не выдержав, человек закричал: "Я не хочу подниматься в небо, мой друг! Остановись, чтобы я смог возвратиться на землю!" Ко­нец поэмы, к сожалению, пока не найден. Но есть изоб­ражения птицечеловека пред судом бога Эа. Так что можно не сомневаться, что шумеро-аккадский финал был вовсе иным, нежели у покойников, возносимых птицепо­добными курганами Цнори и Большой Белозерки (рис.4).

Но и тем, кто смог получить "траву жизни", бессмер­тия она не дала. Легендарному змиеборцу Лугальбанде ее хватило лишь на то, чтобы излечиться от болезни, а затем с помощью орла догнать свое войско. Потомок это­го царя Гильгамеш достал "траву бессмертия" со дна океана, однако она была украдена змеей. Возможно, в отместку за предыдущей подвиг героя, когда он, выпол­няя просьбу Инанны (той, что сгубила бога-пастуха Ду­музи), срубил священное дерево, на вершине которого было гнездо орла, в стволе обитала богиня смерти, а среди корней — "не знающая заклятья" змея.

Трава рождения, жизни, бессмертия во всех случаях оказывается связанной со змеей и птицей, символами потустороннего и небесного миров. Эти мотивы коренят­ся в глобально распространенном представлении о "дре­ве жизни" — вертикальной модели трехчленной Вселен­ной. А с другой стороны, мотивы змиеборства и добычи с помощью птицы сока растения сомы ("хмель" и др.) стали ведущими в индоиранских мифах об Индре. Миф этот сложился не без влияния шумерской культуры, но получил в Северном Причерноморье совершенно иное звучание: преодоление гибели, раскрытие жизнеутверж­дающих сил.

Влияние шумерских представлений прослеживается и в индоиранском мифе об изначальном холме Вале, из которого Индра добывает сому, огонь, новогоднее солн­це и прочие вселенские блага. Это влияние могло прои­зойти при использовании шумерского мифа о праостро­ве Киане в оформлении северной галереи Каменной Мо­гилы, послужившей одним из главных прообразов кур­ганов. Но прослеживается и другое направление воз­можных влияний.

Мы уже отмечали первое появление образа Валы среди позднейших захоронений Мариупольского могиль­ника. Погребение в гробнице из каменных плит, пере­крытое стелой, кострищем с останками сожженного человека, относится к Новоданиловскому культурному ти­пу — впервые связавшему, как было показано выше, Азово-Черноморские степи с Шумером. Самая запад­ная группа захоронений Новоданиловского типа извест­на ныне в кургане № 9 у поселка Григориополь Мол­давской ССР. Конструкция и обрядность памятника об­наруживают, с одной стороны, близость к шумерским представлениям, а с другой — уже довольно сложивший­ся образ Валы.

Е. В. Яровой, исследовавший Григориопольский кур­ган, полагает, что в древнейшем его погребении "мог быть похоронен вождь с богатым инвентарем", который стал причиной ограбления могилы. Не исключено, одна­ко, что разрозненность человеческих костей — следствие не ограбления, а жертвоприношения. Неподалеку, в ок­руглой яме, обнаружены обожженные кости двух коз­лов. Рядом находились 6 деревянных столбов в челове­ческий рост. Все это было окружено рвом. Столбы и яма с жертвоприношением животных расположены северо-восточнее захоронения, а юго-западнее его оставлен про­ход, отмеченный за пределами рва каменной вымост­кой. Образованной таким образом осью выделили, оче­видно, направления заката и восхода Солнца в дни зим­него и летнего солнцестояний.

Сопряженный с этим святилищем обряд был направ­лен, несомненно, на то, чтобы помочь Солнцу преодо­леть самые длинные ночи в году, зиму и потусторонние силы и принести людям лето и длинные дни. На это ука­зывают дальнейшие действия.

Прежде всего внутри рва соорудили курган. На его вершине, у восточного склона, совершили погребение. Затем погребение и склоны кургана вымостили камня­ми, которые окружили выступающие наружу верхушки столбов. У подножия, во рву, совершено жертвоприно­шение из 9 черепов, 1 из которых принадлежал моло­дому и 6 старым турам, а 2 — домашним быкам. Коли­чества черепов соответствуют числу месяцев весенне-летнего полугодия (6+1), а также продолжительности беременности — возрождения (6+1+2); наряду с тем они могли означать зодиакальные созвездия. Вместе с этим жертвоприношением над верхушками столбов и по­гребением разложили костры...

Кольцевые ров и вымостка символизировали низ и середину Вселенной, а костры — вершину ее. Покойник же представлялся "космическим странником", песланцем с земли на небо. Это раскрывается при анализе не только местоположения и обряда погребения 17, но и найденных в нем вещей.

Главной находкой был скипетр в виде орлиного клю­ва, изготовленный из оленьего рога. Сочетание формы и материала изделия должно было означать "орла — оленя" или "оленя небесного", с образом которого мы уже сталкивались в кургане у селения Цнори. Скипетр­клевец украшен медными гвоздями, при помощи кото­рых обозначили ромбовидный глаз "орла", 3 метки на его макушке (знак приобщения к третьему, верхнему или небесному миру) и 6+1 меток на клюве (по числу месяцев благоприятного полугодия, а также по количе­ству турьих черепов во рву). С помощью этого скипетра покойник, наверное, уподоблялся орлу. О его небесных деяниях можно судить по кремневым наконечнику стре­лы и серпу, положенным на комочках охры перед ли­цом. Стрела подчеркивала устремленность погребенно­го в небеса и, кроме того, могла служить ему защитой от демонов, а серп являлся, по-видимому, орудием для срезания побегов с вершины "древа жизни", которого достигал в своем полете "покойник-орел".

Затем последовало несколько захоронений, в обряде и инвентаре которых заметно соблюдение заложенной в кургане традиции, а также сосуществование "иовода­ниловцев" с представителями трипольской культуры.

Элементы шумерских влияний можно предположить, сопоставляя особенности кургана с изображениями на некоторых печатях — в частности, на верхнем ярусе рас­смотренной выше печати из Суз (рис.21). Здесь тоже представлено три уровня мироздания и человек или бо­жество соседствует с Луной, орлом, двумя козлами, бы­ком. К тому же связь жертвенных козлов со столбами и помещенным у их верхушек "орлом — оленем" находит соответствия во многих произведениях шумерского ис­кусства. Особенно показательна статуэтка козла, опи­рающегося передними ногами на ветвистую вершину "древа жизни"; небесная сущность козла подчеркнута перьеобразной моделировкой его шкуры. Подобный об­раз, а вместе с тем и аналоги конструктивно-обрядовым особенностям Григориопольского кургана, есть и в ин­доарийской "Ригведе". Это Аджа Акапад—"козел одно­ногий", стоящий на соединенных задних ногах.

Ведийский Аджа иногда отождествлялся с "древом жизни", но при этом связывался с небом и преисподней.

Его связь с Валой опосредствована близостью обоих к Варуне, который "сотворил первое творение" Валу и "своей колонной держит врозь оба мира, как Аджа (под­держивает) небо". В подвластном ему потустороннем мире Варуна восседает па троне посреди "устья семи рек" и правит ими, "словно погоняющий пастух"; его связным с небесным миром выступает птица Супарна.

Развитие этих образов, равно как и особенностей Григориопольского кургана, прослеживается в "Гроте быка", в кургане № 13 у Каменной Могилы и в других памятниках Азово-Черноморских степей рубежа IV — III тысячелетий до нашей эры. Сложившиеся в них представления о Вале бытовали в культуре ариев и доныне хранятся в Индии почитателями "Ригведы".

Шумерским представлениям о праострове Киане суж­дена была более короткая жизнь. Однако их пережитки отразились в мифах о блаженном острове Дильмуне и страшной "Горе бессмертного". Признаки идеи бессмер­тия выражены здесь довольно отчетливо. Но в отличие от арийского мифа о Вале эта идея почти лишена связи с годовыми циклами, носит более заземленный характер и отмечена неверием в торжество жизни над смертью. Сюжеты о Дильмуне и "Горе" были объединены в "Поэ­ме о Гильгамеше", в котором тоска об утраченной вере в вечность человеческого существования выражена с та­кой поразительной силой, что и доныне, спустя более четырех тысячелетий, продолжает волновать читателя.

Сказания о Гильгамеше начали складываться еще в XXVII веке до нашей эры, вскоре после смерти этого действительно жившего в Уруке правителя.

В молодые годы отличался царь буйством, и мудре­цы города познакомили его с диким жителем степей Эн­киду. Померявшись силами, а затем подружившись, ге­рои решили отправиться в верховья Междуречья, чтобы нарубить для строительства Урука кедров, которые росли на священной горе и охранялись бессмертным Хувавой.

Задуманный поход преследовал и высшую цель. Срубив подобие "древа жизни", герои обрели бы заклю­ченное в нем бессмертие. Готовились соответственно: вы­ковали священный двулезвийный топор-лабрис, заручи­лись поддержкой верховного солнечного божества (то­го, что тщетно пытался спасти пастуха Думузи) и полу­чили от него 7 амулетов-хранителей. Собравшись таким образом, двинулись в путь.

Амулеты помогли героям преодолеть семь перевалов. Но путь становился все трудней и опасней:

Вопияло небо, земля громыхала,

День утих, темнота наступила,

Молния сверкала, полыхало пламя,

Были густы тучи, смерть лила ливнем...

Ужасаясь, впадая порою в отчаянье, герои не отсту­пали от своих намерений. Бог солнца помогал им ноча­ми, посылая из колодцев вещие сны. Главным источни­ком их мужества была крепкая дружба. Герои приобод­ряли друг друга такими словами:

Забудь о смерти, врага не бойся!

Сильный человек, впереди идущий,

Неустрашимый и осторожный,

Себя сохранит и товарища тоже, —

Даже павши, имя они оставят!

Но вот и "Гора бессмертного". Хувава, дух и страж кедров, мечет в героев молнии и "лучистые сияния". Однако Гильгамешу удается его поразить. Повержен­ный дух молит о жизни, но Энкиду неумолим...

Нарубив кедров, победители возвратились в Урук. Голова Хувавы была доставлена разделителю земли и неба Энлилю, но это не умилостивило бога. Он распре­делил "лучистые сияния" среди существ и природы, а Энкиду, убийце "бессмертного" Хувавы, предрек скорую смерть. Что и исполнилось.

"Древо жизни", как видим, не принесло счастья ни стражу, ни похитителю.

Оплакав друга, Гильгамеш погребает его и спустя некоторое время выспрашивает о загробном царстве. Услышанное от духа Энкиду ужаснуло его. И тогда Гильгамеш отправился искать Зиусудру, проживающего на острове вечной жизни Дильмуне. Зиусудру — един­ственный из переживших всемирный потоп, и ему ведома тайна бессмертия.

После нижайших просьб Зиусудру поведал свою тай­ну. Два пути к бессмертию открывается перед Гильга­мешем. Первый — остаться навсегда на Дильмуне. Ге­рой отвергает его, ибо жаждет жизни активной. Вто­рой путь — трава бессмертия, растущая на дне океана. Гильгамеш ее достает!..

Герой не ест ее сам, а желает поделиться с мужами Урука. Царь несет добытое им бессмертие подданным. И почти доносит его. Но змея похищает сокровище.

Ярая смерть не щадит человека...

Разве навеки мы ставим печати?

Разве навеки делятся братья?

Разве навеки ненависть в людях?

Стрекозой навсегда ль обернется личинка?

Таков печальный итог "Поэмы о Гильгамеше"... Од­нако заканчивается она на оптимистической ноте. На­чало и конец "Поэмы" обрамлены одной и той же кар­тиной: автор проводит читателя по крепостным стенам Урука, воздвигнутым трудами Гильгамеша и его под­данных.

Осмотри-ка основу, кирпичи потрогай —

Ее ли кирпичи не обожжены крепко,

Не заложены ль стены семью мудрецами?..

Оптимизм концовки "Поэмы о Гильгамеше" весьма показателен. Здесь рассматриваются и отвергаются древние, первобытнообщинные варианты вечной жизни, варианты, еще хранящие формы, но уже утратившие традиционную суть. Вместо нее выдвигается другая, приемлемая для классовых обществ: бессмертие чело­века — в его добром имени, подкрепленном делами во благо народа. Эта, положительная, в общем-то, установ­ка остается в силе поныне.

Принимая ее, не станем упускать из виду того об­стоятельства, что утверждение идеи бессмертия дел че­ловеческих похоронило идею бессмертия самого чело­века. Ужас небытия был компенсирован тут же воз­никшей религией: надо верить в загробную жизнь — рай­скую или адскую, по заслугам при жизни земной... Одна­ко классовые формации преходящи, развитие науки отменяет религию, а без веры в "бессмертную душу" упование на вечность дел своих, увы, не срабатывает. И тогда высокоразвитая личность начинает метаться. Ее душевные муки глубоко выразил великий ученый и философ Б. Паскаль:

"Я не знаю, кто меня послал в этот мир, я не знаю, что такое мир, что такое я... Я вижу со всех сторон толь­ко бесконечности, которые заключают меня в себе как атом; я как тень, которая продолжается только момент и никогда не возвращается. Все, что я сознаю, это толь­ко то, что я должен скоро умереть, но то, чего я больше всего не знаю, это смерть, которой я не умею избежать. Как я не знаю, откуда я пришел, точно так же я не знаю, куда я уйду... Вот мое положение: оно полно нич­тожности, слабости, мрака".

Не правда ли, современно звучит? А ведь 300 лет назад сказано!