Глава 12 Опасности и удовольствия

Глава 12

Опасности и удовольствия

Солнце садится на Малабарском берегу огромным огненным шаром, величественно погружающимся в Индийский океан. Небо одевается оранжевыми и лимонными, кремовыми и голубыми сполохами. Закатные лучи ложатся и на кучевые облака над морем, подсвечивая это бугристое днище небес. Над сушей перистые облака приобретают изысканный, но яркий фиалковый оттенок и словно бы гладят верхушки пальмового леса. Прилив разбивается о берег мелкими подернутыми бронзовым отливом волнами; комья водорослей, последние лодки на море и вороны, летающие меж ветвями деревьев на берегу, четкими силуэтами выделяются на фоне умирающего заката. День тускнеет в буйстве бирюзово-лазурного, щербетно-желтого, лососево-розового, коричневого и песочного, и когда темнеют и превращаются в акварельные пятна синего, серого и белого цветов облака, на Каликут спускается ночь.

Даже самые закаленные матросы не остались безразличны к красотам Индии. Однако старые легенды о притаившихся в раю опасностях обернулись истинной правдой. Для португальцев все-таки нашлись змеи, охраняющие перечные плантации Востока.

В дни, последовавшие за возвращением да Гамы на корабль, через португальский склад тек мерный ручеек посетителей – но не покупателей. Мусульманские купцы приходили как будто лишь насмехаться, и несколько дней спустя да Гама послал во дворец гонца с официальной жалобой на дурное обращение с ним самим, с его людьми и его товарами. Он подчеркнул, что ожидает приказов заморина; он и его корабли к услугам правителя, пока тот решает, какие принять меры.

Гонец быстро вернулся в сопровождении знатного наира, которого назначили охранять склад, а также семи или восьми купцов, которым полагалось осмотреть товары и купить те, что они сочтут годными. Заморин, доложил гонец, разгневался на людей, взявших в плен командора, и намерен наказать их за то, что вели себя не по-христиански. Что до мусульман, он дает португальцам право, не страшась наказания, убить любого, кто без спросу войдет в их склад. Не зная, насколько велико могущество короля Португалии, правитель Каликута решил подстраховаться.

Купцы провели в Панталайини восемь дней, но и на них товары из Европы тоже не произвели впечатления, и они ничего не купили. Мусульмане держались на расстоянии, но атмосфера быстро накалялась. Всякий раз, когда португальские матросы высаживались на берег, их соперники плевали наземь. «Португалия, Португалия!» – шипели они, превращая название их страны в издевку. Да Гама приказал своим людям над таким смеяться, но терпение истощалось.

Становилось мучительно ясно, что никто в Панталайини не купит ни одного тюка португальского сукна, и да Гама послал еще одного гонца заморину, прося разрешения переправить товары в сам Каликут. И вновь правитель удовлетворил просьбу и приказал вали собрать группу носильщиков, которые перенесли бы все на спинах. Это, заверил заморин командора, делается за его собственный счет; ничто принадлежащее королю Португалии не будет облагаться в его стране дополнительными поборами.

К тому времени наступило 24 июня. Могучие морские валы раскачивали корабли, и крупные капли стучали по палубам. Непроданные товары держали путь в Каликут на спинах и в лодках, но мало кто ожидал, что от этого будет какой-то прок. Да Гама пришел к выводу, что его брат с самого начала был прав, и поклялся никогда больше не ступать на чужой берег. В сложившихся обстоятельствах он счел, что следует позволить своим экипажам хотя бы как-то возместить провал их миссии, обменяв немногие пожитки на пряности. Самым безопасным будет, сказал он, чтобы на берег сходили по одному человеку с каждого корабля за раз; тем самым у каждого будет свой черед, но на берег не высадится соблазнительно большая группа потенциальных заложников.

И они уходили по двое и по трое – мимо вытянутых на берег лодок, рыбацких хижин и крошечных храмов, мимо играющих и танцующих под дождем детей, по длинной дороге в Каликут. Они мельком видели расписанные ярко-синим с зеленью сводчатые павильоны среди пышных цветников и садов и с удовольствием наблюдали за вездесущими серыми обезьянками, которые вставали на задние лапы, скрежетали зубами и исчезали внутри храмов. Будь то роскошный или простой, каждый дом имел при входе большую веранду с натертым деревянным полом, чистым, как стол, где чужакам с готовностью давали еду и питье и место для отдыха. После недавних испытаний португальцы с облегчением обнаружили, что хотя бы простые индусы гостеприимны к своим единоверцам. Матросов, писал Хронист, «принимали в своих домах вдоль дороги местные христиане, которые выказывали большую радость, когда кто-то входил в дом, чтобы поесть или поспать, и давали им щедро от всего, что имели» [391].

После года стесненной жизни на корабле и чисто мужского общества путешественники беззастенчиво заглядывались на индусок. Те ходили голыми до пояса, хотя носили много украшений на шее и предплечьях, на запястьях и ступнях. В зияющие отверстия в ушах они вставляли золото и драгоценные камни, и очевидно, писком моды было растянуть мочки ушей на максимально возможную длину; супруга заморина, сообщал один путешественник, имела мочки до сосков грудей. К своему несомненному восторгу, матросы вскоре обнаружили, что среди большинства представителей высшей и средних каст брак не является священным союзом. Женщины могли брать себе по несколько «навещающих мужей» разом, у самых популярных таких мужей было десять и более. Мужчины объединяли ресурсы, чтобы содержать свою жену в ее собственном доме, и когда один муж приходил с ночным визитом, то оставлял свое оружие прислоненным у двери – в знак того, чтобы другие держались сегодня подальше.

Женщины тоже рассматривали португальцев: они были равно озадачены тем, как бледнолицие мужчины путаются в обременительной одежде и сильно потеют на жаре. Возможно, кое-кто зашел во взаимном интересе чуть дальше; если нет, то «публичные женщины», бывшие по совместительству и женами, имелись повсюду. В обществе, где существовал узаконенный институт куртизанок и была развита храмовая проституция в облаках восточных ароматов, европейским мужчинам казалось, что они попали в своего рода сексуальный рай, – и это открытие, вероятно, стало причиной немалых нравственных терзаний и еще больших грешков. Однако у удовольствия была своя цена. Никколо де Конти много раз встречал лавки, которыми заправляли женщины и в которых продавали странные предметы размером с небольшой орех, изготовленные из золота, серебра или меди и позвякивающие как колокольчик. «Мужчины, – объяснил он, – перед тем как взять жену, идут к этим женщинам (иначе брак может быть расторгнут), которые во многих местах надрезают кожу детородного члена и помещают между кожей и плотью – на свое усмотрение – до десяти таких «бубенцов». После кожу зашивают, и через несколько дней детородный член исцеляется. Так здешние мужчины поступают, чтобы удовлетворить сладострастие своих женщин: из-за этих утолщений члена женщины получают большое удовольствие от соития. Члены иных мужчин растянуты до самых ног, так что когда они идут, то позвякивают и их можно слышать издалека» [392]. Но не Конти: итальянец, пусть и терпел «насмешки женщин по причине малого члена и получал предложения это исправить», был не готов доставлять удовольствие другим ценой собственной боли.

Матросы полюбопытнее рассказывали о еще более странных обычаях. Коровы бродили повсюду, включая королевский дворец, и с ними обращались с большими почестями: даже заморин уступал им дорогу. Зато многих мужчин и женщин чурались точно прокаженных. Идя по улице, брамины и наиры выкрикивали «По! По!» – «Разойдись! Разойдись!» – предостережение представителям низших каст убраться с дороги. Если человек низшей касты не успевал вдавиться в стену, вышестоящие могли «по закону и праву его пронзить, и никто не спросил бы их, почему они так поступили» [393]. Едва кто-то – пусть даже португальцы – их коснется, представители высших каст должны были очистить себя ритуальными омовениями: без особых мер предосторожности, объясняли они, им приходилось бы проводить в купальне целый день.

Низшим кастам не дозволялось даже приближаться к городу: они жили в полях и питались сушеными мышами и рыбой, а если они касались вышестоящих, и сами они, и их родня становились законной добычей для любого желающего. Неудивительно, что многие из них принимали ислам. Но одна из самых низших каст – колдуны и изгоняющие духов – брала свое, когда заболевал заморин. Разбив шатер у ворот его дворца, колдуны раскрашивали свои тела самыми яркими красками, надевали венки из цветов и трав и зажигали большой костер. Под какофонию труб, литавр и цимбал они выскакивали из шатра, вопя и гримасничая, выдыхая огненные шары, и прыгали через костер. Через два-три дня они рисовали круги на земле и кружились в них, пока в них не входил демон, который раскрывал, как исцелить царский недуг. Заморин неизменно поступал, как ему было велено.

Еще более странными – даже для европейцев, воспитанных на историях об умерщвлении плоти святыми, – были религиозные ритуалы индусов. Как выяснилось, некоторые индусы в исступлении являлись к жрецам, уже изготовившись к самопожертвованию:

«У этих на шее имеется широкий ошейник из литого железа, передняя часть которого округлая, а задняя изнутри исключительно острая. Закрепленная на передней его части цепь свисает на грудь. В нее жертва просовывает ноги и садится, подтянув ноги вверх и нагнув шею. Потом, когда говорящий произносит определенные слова, они внезапно распрямляют ноги и, вытягивая одновременно шею, сами себе отрезают голову, с криком прощаясь с жизнью, которую жертвуют своим идолам. Таких людей считают святыми» [394].

Излюбленным временем ритуального самоубийства являлись большие религиозные праздники. На протяжении одного дня в году по улицам возили на повозке, запряженной слонами, статую идола. Повозку повсюду сопровождали увешанные драгоценностями девушки, которые распевали гимны. Один европейский очевидец сообщал, что многочисленные индусы, «охваченные исступлением своей веры, бросались под колеса, чтобы их задавило насмерть, каковая смерть, говорят они, весьма угодна их богам. Другие, проткнув себя с обоих боков и пропустив через свое тело веревку, подвешивают себя к колеснице наподобие украшений и так, полумертвые, сопровождают своего идола. Этот вид жертвоприношения они считают наилучшим и самым подобающим из всех».

Но для чужеземных глаз – в равной мере для христиан и мусульман – наиболее чуждой казалась церемония сутти. По закону первую жену требовалось непременно сжечь, а прочие жены, сообщал один путешественник, вступали в брак «при письменном соглашении, что своей смертью они придадут блеска погребальной церемонии мужа, и это считается большой для них честью… Когда погребальный костер поджигают, жена в богатом облачении радостно обходит его кругом с песнями и в сопровождении большого числа народу, под звуки труб, флейт и пения… и прыгает в костер. Если какая выказывает страх (ибо зачастую выходит так, что они цепенеют от ужаса при виде мук тех, кто уже страдает в огне), ее кидают в костер зрители, желает она того или нет» [395]. Выходцев с Запада такое зрелище завораживало и отталкивало. «Удивительно, – заметил один очевидец, – как много масла содержит тело женщины, ибо, сжигаемое как топливо, оно способно поглотить тела пяти или шести мужчин» [396].

Пройдя ускоренный курс погружения в индийскую культуру, матросы направлялись на шумные рыночные площади и базары позади гавани. И там пытались продать немногие свои пожитки – латунный или медный браслет, новую или даже старую рубаху, которую снимали с себя. И они тоже обнаружили, что были чрезмерно оптимистичны в своих представлениях о стоимости португальских товаров на Востоке: то, что в Португалии считалось великолепным платьем, здесь удавалось сбыть за десятую долю того, что можно было выручить дома. Но вдали от дома приходилось соглашаться на ту цену, которую им давали: горсть гвоздики, связку палочек корицы, возможно, один-два сапфира, рубина или граната, – лишь бы привезти домой сувениры. На ночь купцы закрывали свои лавки решетками, на которые вешали тяжелые замки, чиновники заморина опускали поперек базарных улиц барьеры, и матросам приходилось возвращаться на корабли.

Пока команды осваивались в городе, горожане приплывали на лодочках и карабкались на борт кораблей, предлагая кокосовые орехи, кур и рыбу в обмен на хлеб, сухари или монеты. Многие привозили с собой детей посмотреть на диковинные суда. Многие были явно голодны, и да Гама приказал своим людям кормить их – не столько в приступе щедрости, сколько «ради установления мира и дружбы и чтобы подвигнуть их говорить о нас не дурно, а хорошо» [397]. Пиар-кампания проходила настолько успешно, что зачастую гости уплывали лишь за полночь, и командор несколько воспрянул духом. Он решил оставить в Каликуте собственного фактора, клерка и небольшой штат при складе, чтобы обойти купцов и продавать товары напрямую местным жителям. Он надеялся, что при содействии дружелюбных местных христиан португальцы все-таки смогут закрепиться в Индии.

К тому времени, когда в городе побывал каждый матрос, август перевалил за середину, и да Гама подумывал, что пора возвращаться домой. Перед тем как отдать приказ об отплытии, он отправил своего клерка Диегу Диаша сообщить заморину, что флот собирается отбыть, и спросить про обещанных послов. Диаш также должен был преподнести последний подарок – сундук, полный янтаря, кораллов, шарфов, шелков и других красивых вещей, а взамен попросить большое количество корицы и гвоздики, а также образчики других пряностей. В случае необходимости он должен сказать, что оплатит товары остающийся в Каликуте фактор, когда у него будут на то средства. Просьба была рискованной, и на выполнение ее не приходилось надеяться, но да Гама прекрасно сознавал, что Христофор Колумб вернулся без ясных доказательств того, что достиг Индий, и не стремился повторять его ошибку.

Диаша заставили дожидаться четыре дня. Когда его наконец допустили во двор аудиенций, заморин наградил его испепеляющим взглядом и слушал нетерпеливо. От даров он отмахнулся, а когда Диаш закончил, предостерег его, что перед отплытием португальцам придется заплатить положенный таможенный сбор за отъезд.

Португалец откланялся со словами, что передаст сообщение, но до флота так и не добрался. За ним следили с того момента, как он покинул дворец, и когда он остановился заглянуть на португальский склад, туда ворвался вооруженный отряд и перекрыл все выходы. В то же время по всему городу был оглашен запрет любой лодке под страхом смерти приближаться к кораблям чужеземцев.

Диаш, фактор, клерк и их помощники оказались узниками на складе. С корабля с ними сошел один африканский мальчик, который должен был им прислуживать, и они велели ему пробраться как-нибудь к флоту и объяснить, в какую беду они попали. Мальчишка убежал в рыбацкую деревню и заплатил одному рыбаку, чтобы тот отвез его на своей лодке. Под покровом темноты рыбак на веслах добрался до кораблей, переправил своего пассажира на борт и спешно погреб обратно.

Услышав, что произошло, португальцы пришли в еще большее недоумение.

«Известие нас опечалило, – записал Хронист, – не только потому, что мы видели своих людей в руках наших врагов, но и потому, что это препятствовало нашему отплытию. Еще мы почитали себя оскорбленными, раз христианский король, которому мы дали то, что при нас было, обошелся с нами так скверно. Вопреки видимости мы его не винили, ибо знали, что здешние мавры, которые были купцами из Мекки и других мест и узнали в нас христиан, на дух нас не терпели» [398]. Португальцы никак не могли уразуметь, почему заморин не разделяет их радости великого исторического момента – того, что его единоверцы-христиане приплыли на Восток.

Вскоре их просветил нежданный гость. Купец из Туниса Монсаид часто навещал флот, не в последнюю очередь потому, что да Гама платил ему за привозимые с суши сведения. С его помощью у португальцев сложилась более-менее внятная версия случившегося.

Что чужеземцы не сумели привезти дань, подобающую заморину, объяснил Монсаид, явилось истинным подарком для местных мусульман. Маппилы (потомки арабов и принявших ислам индусов на Малабарском берегу) забеспокоились, как бы португальцы не нарушили их монополию на торговлю, и придумали план, как взять да Гаму в плен, захватить его корабли и убить его людей. Они намекнули советникам заморина, что командор вовсе не посол, а пират, жаждущий лишь грабить и убивать, и обратились со своим замыслом к вали. Вали, в свою очередь, доложил заморину, мол, кругом говорят, что португальцы – пираты, изгнанные из собственной страны. Письмо якобы от португальского короля на самом деле фикция: какой король в здравом уме отправит посольство лишь ради дружбы? И даже если оно существует на самом деле, дружба подразумевает общение и содействие, но Индия и Португалия лежат по разные стороны света – как в географическом, так и в культурном плане. И как доказал этот якобы могущественный король свою мощь? Скудными дарами? Гораздо лучше будет, настаивал вали, держаться за верные прибыли от мусульман, чем полагаться на обещания людей, явившихся с края света.

По словам Монсаида, заморин был ошарашен известиями и ожесточился против европейцев. Тем временем купцы подкупили вали, чтобы он задержал да Гаму и его людей и чтобы они могли их тайком убить. Вали поспешил из города вслед за отбывшим командором и отпустил пленников только после того, как заморин засомневался. Хотя заговор провалился, мусульмане продолжали свою кампанию и со временем склонили заморина на свою сторону. Монсаид предостерег да Гаму и его людей не выходить в город, если им дорога жизнь, а два новых гостя, на сей раз индусы, только подкрепили его зловещие слова. «Если капитаны сойдут на берег, – заявили они, – им отрубят головы, ибо так царь поступает с теми, кто приезжает в его страну и не привозит ему золото» [399].

«Таковы были тогда наши обстоятельства», – уныло записал Хронист.

Так, во всяком случае, полагали португальцы. Однако бедам Васко да Гамы есть и более простое объяснение. По обычаю послы преподносили заморину щедрые дары. Закон гласил, что прибывшие ко двору купцы должны уплатить пошлину за его гостеприимство и защиту. Да Гама представился и послом, и купцом разом и не оправдал себя ни в том, ни в другом случае.

Истина лежала где-то между двумя этими версиями, но теперь мало что можно было поделать. В отсутствие союзников-христиан или пряностей, которые можно было собирать горстями на манер весенних цветов, у португальцев оставалось только одно средство давления: грубая сила.

На следующий день к кораблям никто не подплывал, но еще через день появились четыре молодых человека с драгоценностями на продажу. Бдительный командор решил, что мусульманские купцы прислали их шпионить, но все равно тепло принял их в надежде, что за ними последуют более значительные особы. Еще через четыре или пять дней подплыла группа из двадцати пяти человек, среди которых было шесть наирских аристократов. Да Гама захлопнул ловушку и приказал схватить этих шестерых и еще десяток для подстраховки. Остальных ссадили в лодку и отправили на берег с письмом, написанным на малаяламе двумя индусами и адресованным фактору заморина. Суть его сводилась к следующему: португальцы предлагали обмен заложниками.

Новости распространились быстро. Друзья и родные заложников собрались у португальского склада, заставили стражников выдать узников и подчеркнуто вежливо препроводили их в дом фактора.

Было 23 августа. Да Гама решил сделать вид, что уплывает. Муссон дул еще крепкий, и корабли отнесло в море дальше, чем он рассчитывал. На следующий день их погнало назад к берегу. Два дня спустя, когда от португальских заложников все еще не было ни слуху ни духу и дул крепкий ветер, они отошли снова, пока берег не превратился в смутную полоску на горизонте.

На следующий день пришла лодка и послание. Диегу Диаша перевели в царский дворец. Если португальцы отпустят заложников, его им вернут.

Да Гама был уверен, что его люди убиты, а враги стараются выиграть время. Он понимал, что уже через несколько недель вернутся арабские флотилии, и считал, что мусульмане Каликута вооружаются в преддверии совместного нападения на христиан. Он пригрозил открыть по лодке огонь и предостерег гонцов не возвращаться без португальского фактора или по меньшей мере весточки его рукой. И лучше бы им поторопиться, рявкнул он, не то он отрубит заложникам головы.

Подул крепкий бриз, и флотилия пошла галсом вдоль побережья. В самом Каликуте маневры да Гамы как будто возымели желаемое действие. Заморин послал за Диашем и на сей раз принял его гораздо более дружелюбно. Почему, спросил он, командор отплывает с его подданными на борту?

Заморину прекрасно известно почему, прозвучал едкий ответ Диаша, наконец давшего волю своему раздражению. Заморин заточил его самого и его людей и все еще не позволяет им вернуться на их корабли.

Заморин разыграл изумление. Командор поступил верно, заявил он, и повернулся к своему фактору.

– Разве тебе неизвестно, – с угрозой спросил он, – что совсем недавно я приказал казнить твоего предшественника за то, что он взял пошлину с купца, приехавшего в мою страну?

Потом он снова повернулся к Диашу.

– Возвращайся к своим кораблям, – сказал он, – и возьми с собой тех, кто есть при тебе. Скажи командору, пусть пришлет мне людей, которых забрал. Скажи ему, что колонну, которую он желает установить на берегу, привезут к нам те, кто доставит тебя на корабль, и установят, и что ты можешь остаться на складе при своих товарах [400].

Перед тем как отпустить, заморин заставил Диаша написать письмо железным стилусом на пальмовом листе. Адресовано оно было королю Португалии.

«Васко да Гама, – значилось в нем после обычных любезностей, – вельможа из твоей свиты прибыл в мою страну, что мне приятно. Моя страна богата корицей, гвоздикой, имбирем, перцем и драгоценными камнями. Взамен я прошу у тебя золота, серебра, кораллов и алой материи».

Заморин наказал клерку вручить письмо командору для передачи королю. В конечном итоге, решил он, стоит посмотреть, не вернутся ли чужеземцы с более ценными товарами.

Утром 27 августа семь лодок подплыли к португальскому флоту с Диашем и его людьми на борту. Индусам не хотелось приближаться к кораблю да Гамы, и после некоторых дебатов они стали бок о бок с баркасом, пришвартованным к «Сан-Габриэлу». Освобожденные заложники перешли туда, и лодки поспешно отошли на небольшое расстояние ожидать ответа.

Индусы не привезли с собой португальские товары, поскольку ожидали возвращения из города фактора и его клерков. Но да Гама рассудил иначе. Теперь, когда его люди благополучно вернулись на борт, он не намеревался расставаться с товаром. Он велел перегрузить колонну на одну из лодок и отправил с ней часть заложников, включая шестерых наиров. Но еще шестерых он оставил у себя, пообещав отпустить, если на следующий день будут доставлены его товары.

На следующий день в большом волнении объявился тунисский купец. Вскарабкавшись на борт, Монсаид умолял предоставить ему убежище. Все его добро было конфисковано, и он опасался за свою жизнь. Индусы, дескать, видели, что он на короткой ноге с португальцами, и обвинили его в том, что он тайный христианин, посланный в их город шпионить. Учитывая, как отвернулась от него удача, сетовал он, если он останется, его непременно убьют. Монсаид оказался полезным информатором, и да Гама согласился отвезти его в Португалию.

В десять утра подошли еще семь лодок. Вдоль скамей там были разложены двенадцать тюков полосатой материи, принадлежащие португальцам. Это все, что они нашли на складе, утверждали люди заморина.

Да Гама без церемоний велел им убираться. Командору нет ни малейшего дела до товаров, прокричал с борта переводчик, и он намерен увезти своих пленников в Португалию. Кое-чего из португальских товаров действительно не хватало, но важнее было то, что да Гама нуждался в индусах, которые засвидетельствовали бы совершенное им открытие, а заморин уклонился от обещания отправить с ним посольство. Напоследок да Гама предостерег индусов в лодках быть поосторожнее. Он поклялся, что, если удача будет на его стороне, он скоро вернется, и тогда они узнают, стоило ли им слушать мусульман, называвших его и его людей пиратами и ворами. По его команде канониры подтвердили его слова залпом из бомбард, и индусы поспешили уплыть.

Август подходил к концу. Да Гама посовещался со своими капитанами, и они быстро приняли решение. Хронист его записал:

«Ввиду того, что мы открыли страну, в поисках которой приплыли, равно как пряностей и драгоценных камней, и ввиду того, что оказалось невозможным установить сердечные отношения со здешним народом, разумно было отплыть. И было решено, что мы заберем с собой людей, которых держали у себя, поскольку по нашему возвращению в Каликут они могут быть нам полезны в установлении дружественных отношений. И потому мы подняли паруса и отплыли в Португалию, сильно радуясь нашей удаче, что совершили столь великое открытие» [401].

Никто не мог сделать вид, что все прошло гладко. Молодой командор произносил громкие слова и страшные клятвы, но не сумел заключить сделку с заморином. Чем дольше он мешкал, тем унизительнее становилось его положение. За истекшие три месяца его трюмы почти опустели. И хуже всего: португальцы были глубоко потрясены враждебностью тех, кого считали братьями во Христе.

Оплошности путешественников скоро им аукнутся, однако не оставалось сомнений, что Васко да Гама совершил нечто поразительное: по его стопам последуют многие тысячи, и многие миллионы жизней изменятся раз и навсегда – пусть и не обязательно к лучшему.

Теперь ему оставалось только вернуться домой. А это кажется самым трудным этапом экспедиции.

Беды начались в первый же день обратного пути.

Отойдя всего на лигу от Каликута, флотилия попала в штиль. Ожидая ветра, матросы увидели вдруг, как от берега к ним направляются семьдесят гребных баркасов. В баркасах выстроились вооруженные маппилами люди в подбитых ватой и обшитых красной материей нагрудниках. Как и подозревал да Гама, мусульманские купцы спешно готовили военный флот, хотя и не могли задержать беглецов настолько, чтобы к ним успели присоединиться крупные арабские корабли.

Канониры поспешили занять места в ожидании сигнала командора. Едва враг оказался на расстоянии выстрела, тот отдал приказ открыть огонь. Со вспышками и грохотом ядра засвистели в воздухе и в брызгах пены стали падать вокруг баркасов. Но гребцы не сбивали ритма, а когда ветер наконец поднялся и наполнил паруса чужеземцев, принялись грести еще быстрее. С полтора часа они преследовали бегущие корабли, пока, к счастью для португальцев, не налетел шторм и не отогнал их в море.

Когда прошел первый испуг, корабли продолжили свой путь на север. Как выяснил да Гама, чтобы попасть домой, ему нужно идти вдоль побережья, пока не поймает прохладные северо-восточные ветра зимнего муссона. Рано или поздно они неизбежно пригонят его назад в Африку. Но до того времени, однако, оставалось еще по меньшей мере три месяца: муссоны начнут поворачивать не раньше ноября.

Еще более усложняло задачу штурманов то, что теперь флотилия шла прямиком в штиль. Легкие бризы дули то с суши, то из открытого океана, но быстро стихали. Случалось, без предупреждения налетали резкие порывы, но тут же сменялись полным безветрием. Корабли тяжело тянулись вдоль побережья; за двенадцать дней после ухода из Каликута они проделали только двадцать лиг.

Да Гама много обдумывал происшедшее и в конечном итоге выбрал одного из заложников, человека, который лишился глаза, чтобы послать на берег с письмом заморину. В этом письме, которое Монсаид написал по-арабски, командор извинялся, что взял в заложники шестерых подданных заморина, и объяснял, что намерен забрать их с собой, чтобы они засвидетельствовали его открытие. Еще он добавил, что оставил бы на Малабарском берегу своего фактора, если бы не боялся, что его убьют мусульмане; множество раз сходные причины удерживали его самого от попыток сойти на берег в чужой земле. Он писал, что, мол, надеется, что две их страны все-таки сумеют наладить дружеские отношения ко взаимной выгоде. Поскольку да Гама едва ли мог ожидать, что одно-единственное письмо переломит создавшуюся ситуацию, он, наверное, тщательно запоминал сведения, которыми делился один заложник: главным было то, что правитель Каннанура, называемый колаттири, находился в состоянии войны с заморином Каликута.

К 15 сентября корабли проделали 60 лиг и бросили якорь у небольшого скопления островов. Самый большой представлял собой длинную, узкую полоску суши, скалистую в южной оконечности, с невысокими холмами и песчаным берегом на севере, с балдахином пальмовых деревьев, затеняющих середину наподобие зонта. В двух лигах от острова на материковой части оказался широкий песчаный залив, к которому подступал густой лес. Из залива вышли рыбацкие лодки, чтобы предложить на продажу свой улов, и командор отдал несколько рубах рыбакам, которые просияли от удовольствия.

В более дружеской атмосфере да Гама начал наконец несколько расслабляться и спросил туземцев, как они посмотрят на то, что он установит на острове колонну. «Они ответили, – записал Хронист, – что будут поистине рады, ибо ее воздвижение подтвердит тот факт, что мы христиане, как и они сами» [402]. Или так, во всяком случае, поняли европейцы.

Колонну установили, и португальцы окрестили остров – в честь данного колонне имени святой – Санта-Мария. Трофей трудно было бы назвать стратегическим, но всем отчаянно хотелось домой.

Той ночью корабли поймали легкий бриз и продолжили путь на север. Пять дней спустя они прошли мимо вереницы красивых зеленеющих холмов на материке и впереди увидели еще пять островов [403]. Поставив корабли на якорь в проливе между островами и материком, да Гама оправил шлюпку разведать, найдется ли на острове достаточно питьевой воды и дерева, чтобы хватило до Африки.

Едва высадившись, матросы наткнулись на молодого человека, который отвел их к ущелью между двумя холмами, где они обнаружили журчащий и кристально чистый ручей, и в подарок да Гама дал проводнику красную шапку. Как обычно, командор поинтересовался, мусульманин он или христианин. Тот назвался христианином: мусульманином он уж точно не был, а потому выбрал единственную предложенную альтернативу. Да Гама ответил, что португальцы тоже христиане, и проводник как будто очень этому обрадовался.

Вскоре появились новые дружелюбные индусы и предложили отвести гостей к лесу коричных деревьев. Матросы вернулись с охапками ветвей, которые слегка пахли корицей [404], и двадцатью туземцами, которые принесли кур, горшки с молоком и тыквы. После стольких невзгод положение как будто начало выправляться.

Рано утром следующего дня, пока матросы ждали прилива, чтобы можно было войти в реку и наполнить бочки водой, вахтенные заметили два корабля, идущие вдоль берега в нескольких лигах от флотилии. Поначалу да Гама не придал этому значения, и команды занялись рубкой деревьев. Но некоторое время спустя он задумался, не кажутся ли эти корабли от большого расстояния меньше, чем есть на самом деле. Едва матросы поели, он приказал десятку человек сесть в шлюпку и выяснить, кому принадлежат корабли – мусульманам или христианам. В качестве дополнительной меры предосторожности он послал в воронье гнездо матроса, и дозорный вскоре крикнул, что в шести лигах от них в открытом море попали в штиль восемь кораблей.

Да Гама решил не рисковать. Палубы расчистили, и он приказал канонирам потопить незнакомые суда, едва те приблизятся на расстояние выстрела.

Едва поднялся ветер, индусские корабли двинулись с места и быстро подошли к португальцам на расстояние двух лиг. По приказу да Гамы флотилия рванулась вперед с пушками наготове.

Когда индусы увидели, что прямо на них идут три странных корабля, то повернули к берегу. В спешке один их корабль сломал рулевое весло, тогда команда спустила с носа шлюпку, пересела в нее и погребла к суше. Ближе всего к брошенному кораблю находилась каравелла Коэльо, и его матросы поскорее его захватили в надежде на богатую добычу. Нашли же они несколько кокосов, четыре бочки пальмового сахара и большой арсенал луков, стрел, щитов, мечей и копий; в нижнем трюме не было ничего, кроме песка.

Остальные индусские суда благополучно добрались до берега. Не желая приближаться и терять преимущество пушек, португальцы палили по ним со шлюпок, заставив команды поскорее убраться в лес. Некоторое время спустя матросы да Гамы отступили и отошли на безопасное расстояние, уводя за собой захваченное судно. Они все еще понятия не имели, откуда взялись эти корабли, но на следующее утро пришли на веслах семеро туземцев. По их словам, беглецы рассказывали, что заморин послал их перебить португальцев. Возглавлял их грозный пират Тиможа [405], и будь его воля, он перебил бы их всех до единого.

Стало очевидно, что возвращение на материк невозможно. На следующее утро флотилия отошла подальше и бросила якорь вблизи одного острова, который португальцы вслед за туземцами окрестили Анжедива. По словам индусов, тут можно было найти еще один источник пресной воды, и, вытащив на берег захваченный корабль, Николау Коэльо отправился на разведку.

Коэльо высадился на нетронутом пляже и углубился в густой лес кокосовых пальм и тропических деревьев. В лесу он внезапно наткнулся на руины строения, показавшегося большой каменной церковью на вершине холма.

Одинокая часовенка еще стояла, крыша у нее была заново крыта соломой. Коэльо осторожно заглянул внутрь.

В центре «часовенки» стояло три больших камня, которым молилось несколько индусов. В ответ на расспросы португальцев они объяснили, что маппилы с арабских кораблей причаливают к острову, чтобы набрать воды и дерева, и прогнали с него жителей; те теперь возвращаются, лишь чтобы поклониться священным камням.

Возле церкви поисковая экспедиция обнаружила большой резервуар, сложенный из такого же, как церковь, тесаного камня. Вода была пресной, и они наполнили часть бочек. Пройдя дальше, они наткнулись на много больший резервуар на самой высокой точке острова и наполнили остальные бочки.

К тому времени три корабля пришли в плачевное состояние, опасно непригодное для дальнего перехода. Экипажи начали долгий процесс ремонта, и первой на берег вытащили «Берриу», которую, разгрузив и сняв с нее балласт, повалили на бок.

Пока шла починка, с берега к флотилии направились два больших баркаса. Португальцам они напомнили быстрые галиоты (небольшие весельные галеры низкой осадки и с одной мачтой), на которых пираты Берберского побережья нападали на проходящие корабли. Гребцы опускали весла в такт барабанному бою, сопровождаемому звуком, который жутковато напоминал вой волынок. На мачте развевались флаги и вымпелы. В отдалении португальцы увидели еще пять кораблей, пробирающихся вдоль побережья, словно желали выждать и посмотреть, что будет дальше.

Каликутские индусы возбужденно предостерегали своих тюремщиков не позволять гостям подниматься на борт. Это пираты, твердили они, бороздящие местные моря. Они сделают вид, что пришли с миром, но, улучив подходящий момент, выхватят мушкеты, отберут у них все имущество, а самих их обратят в рабство.

Да Гама приказал открыть огонь с «Сан-Габриэла» и «Сан-Рафаэла».

Туземцы на баркасах пригибались и кричали чужеземцам:

– Тамбарам! Тамбарам! – То есть: – Господь! Господь!

Португальцы уже пришли к выводу, что таким словом индусы называют Бога, и решили, что гости пытаются объяснить, что они христиане. Тем не менее они сочли это еще одной уловкой и продолжили стрелять. Гребцы поспешно развернули баркасы назад к берегу, а Коэльо погнался за ними на своей шлюпке, пока да Гама, опасавшийся новых злоключений, не поднял сигнальный флаг, приказывая ему вернуться.

На следующий день, когда работы на «Берриу» еще шли полным ходом, в двух лодках поменьше появилось с десяток человек. Они были богато одеты и в подарок командору привезли с собой вязанку сахарного тростника. Вытащив лодки на берег, они попросили разрешения посмотреть на корабли чужеземцев.

Настроение у да Гамы было далеко не гостеприимное. К тому времени уже стало казаться, что вдоль всего Малабарского берега знают про португальцев, португальцы же про сам Малабарский берег не знали практически ничего. Каждый день материализовывалась новая угроза, и он был убежден, что новоприбывших прислали за ним шпионить. Он накричал на них, и, отступив, они предупредили еще двенадцать человек, которые прибыли в других двух лодках, не высаживаться на берег.

«Берриу» снова спустили на воду, и команды взялись за «Сан-Габриэл». Невзирая на враждебный прием, туземцы все продолжали приплывать, и некоторые умудрились продать португальцам рыбу, тыквы, огурцы и огромные охапки зеленых веток, смутно пахнущих корицей. Да Гама был в чуть менее подозрительном расположении духа, когда на берег высадилась внушительная фигура, размахивающая деревянным крестом.

Новоприбывшему было на вид около сорока лет, и он говорил на отличном венецианском, равно как и на арабском, иврите, сирийском и немецком языках. Одет он был в длинное льняное одеяние и щеголеватую мусульманскую накидку, а за пояс у него была заткнута короткая кривая сабля. Подойдя прямо к командору, он его обнял. Обняв затем остальных капитанов, он объяснил, что он христианин с Запада, который прибыл в эти края молодым человеком и поступил на службу к могущественному мусульманскому правителю. Он признался, что ему пришлось обратиться в ислам, но в душе он по сей день остается христианином. Он был в доме своего повелителя, когда из Каликута пришло известие, что из ниоткуда появились люди, одетые с головы до пят и говорящие на непонятном языке. Он тут же сообразил, что это скорее всего европейцы, и заявил своему господину, что умрет от горя, если ему не позволят с ними повидаться.

Его господин, добавил он, сама щедрость. Он велел приглашать чужеземцев в свою страну, где они могут взять все, что пожелают, – пряности, провизию, корабли, и даже дал им дозволение остаться тут навсегда, если увиденное им понравится.

Да Гама тут же проникся к учтивому гостю симпатией. На свой грубовато-сердечный лад он поблагодарил за предложение и спросил о стране его повелителя, которая, как выяснилось, называлась Гоа. Взамен словоохотливый гость попросил только сыра, который, как он объяснил, собирается отдать оставленному на суше спутнику в знак того, что встреча прошла хорошо. Сыр предоставили вместе с двумя караваями свежеиспеченного хлеба, но гость не спешил уходить. Хронист отметил, что он пространно говорил о стольких разных вещах, что иногда сам себе противоречил.

У Паулу да Гама начали зарождаться подозрения, и он решил переговорить с матросами, которые привезли гостя. Те были индусами и не питали большой симпатии к своему нанимателю-мусульманину. Это пират, потихоньку объяснили они, и его корабли ждут у берега сигнала атаковать.

Паулу дал знать остальным, и португальцы схватили словоохотливого гостя. Притиснув его к корпусу вытащенного на берег корабля, солдаты допросили его при помощи основательной взбучки. Тот все еще настаивал, что он честный христианин, но да Гама велел связать его и, втащив на рею, поднимать и опускать за руки и за ноги. Когда его спустили, он, харкая, сказал кое-какую чистую правду. Новости о прибытии португальцев распространились повсеместно, объяснил он; весь полуостров наперегонки замышляет им вред. По всему побережью расставлены крупные вооруженные отряды в лодках, спрятанных в протоках; они ждут лишь прибытия сорока кораблей, которые как раз вооружают и которые должны возглавить нападение.

Даже пытки не заставили его изменить остальную часть своего рассказа. Когда голос ему отказал, он словно бы пытался объяснить, что приехал разузнать, что они за люди и какое у них вооружение, но еще оставались сомнения. Да Гама приказал остановиться, велел взять его под стражу на одном из кораблей и перевязать раны; он решил отвезти его в Португалию как еще один источник сведений для короля.

«Сан-Рафаэл» на берег еще не вытаскивали, но нельзя было терять время. Арабские флотилии из Джедды, Адена и Ормуза уже прибыли в Индию, и если верить сведениям пирата, массированное нападение было неизбежно. Оставалось только разобрать на запасные части захваченное судно. Его капитан наблюдал с суши, надеясь вернуть себе корабль, когда чужеземцы уйдут. Увидев, как корабль исчезает часть за частью, он сам приплыл на лодке и предложил крупную сумму за его возвращение. Корабль не продается, безапелляционно ответил да Гама; поскольку он принадлежал врагу, он предпочитает его сжечь – что и сделал.

Флотилия подняла паруса в пятницу 5 октября. Когда корабли ушли настолько далеко, что стало ясно, что они уже не вернутся, узник рассказал наконец правду. Возможно, ему надоело сидеть прикованным на баке, где заточение делалось втройне неприятным от соленой воды, которая через него перекатывалась, и от подъема и опускания якоря рядом с ним, и того, что матросы ходили сюда справлять нужду. Время притворства миновало, заявил он. Он действительно состоял на службе у правителя Гоа и находился при дворе, когда пришло известие, что чужеземцы заблудились у побережья и понятия не имеют, как попасть домой. Его повелитель знал также, что в погоню послали множество лодок, и не желал, чтобы добыча досталась его соперникам. Он послал слугу заманить чужеземцев в свою страну, где они были бы целиком и полностью в его власти. Он слышал, что христиане храбры и воинственны, а он нуждался в подобных людях для бесконечных войн, которые вел с соседями.

Да Гама не смог покинуть Индию в тот момент, который выбрал сам, и его люди страшно за это поплатятся.

Крепкий постоянный бриз зимнего муссона еще не достиг широты, на которую с трудом вышли путешественники. Снова и снова циклоны уносили и забрасывали в мертвый штиль корабли. Октябрь сменился ноябрем, ноябрь – декабрем, а суши не было и следа. Жара стояла невыносимая, провиант подходил к концу, вода загнивала и тоже была на исходе. Вскоре вернулась терзать истощенных моряков цинга. Пассажир в одном более позднем португальском плавании живо описывал быстрое наступление недуга и вызванную им панику. Колени у него, писал он, съежились настолько, что он не мог их согнуть, ноги и икры почернели, как при гангрене, ему раз за разом приходилось прокалывать кожу, чтобы выпустить похожую на патоку загнившую кровь. Каждый день он, привязав себя веревкой, перегибался через борт и, взяв маленькое зеркальце, ножом прорезал загнивающие десны, распухшие настолько, что стало невозможно есть. Срезав плоть, он промывал рот мочой, но на следующее утро десны воспалялись не меньше прежнего. Учитывая, что недуг охватил десятки моряков, он оказался на корабле смерти:

«Множество умирали каждый день от него [недуга], и нельзя было видеть ничего, помимо тел, брошенных за борт, и большинство умерли без помощи, многие за сундуками, где глаза им выедали и подошвы ног обгладывали крысы. Другие умерли на своих койках, ведь когда им отворяли кровь, они после шевелили руками, и вены у них отрывались, и кровь вытекала. Часто бывало, что, получив паек, который составлял пинту воды, и поставив этот паек рядом с больными, товарищи похищали потом у несчастных их толику воды, пока они спали или лежали отвернувшись. Иногда под палубой, от темноты не видя друг друга, они дрались между собой и наносили друг другу удары, если ловили кого за кражей их воды; и потому часто случалось, что виновных лишали воды, и, не имея ни глотка, они умирали жалкой смертью, и никто не помогал им даже самой малостью, ни отец сыну, ни брат брату, так заставляла сия жажда каждого человека обкрадывать своих товарищей» [406].

Терзаемые болью, вдали от дома десятки простых людей умерли страшной смертью через несколько дней после появления первых симптомов. Конец приносил облегчение. Им говорили, что как крестоносцы во имя Христово они скончаются не запятнанные грехом. Их глаза жмурились на ослепительный свет, их манила жизнь более сладкая там, где нет места страданиям. Товарищи выбрасывали их тела за борт со все меньшими церемониями по мере того, как все больше становилось заболевших.

В тропическом зное уцелевшие стали жертвами новых болезней. От лихорадок они дрожали и бредили. На зараженной коже разрастались абсцессы и опухоли. Ядовитая плесень заразила хлеб [407] и вызывала рвоту и понос, за которыми следовали мучительные спазмы, галлюцинации, мании и, наконец, сухая гангрена, водянка и смерть. Одним из самых страшных заболеваний было то, которое, по сообщению одного путешественника, «высыпает на ягодицах как язва и вскоре заполняется червями, которые проедают [тело] до самого живота, и потому [люди] умирают в большом несчастии и мучениях; не существовало лучшего средства от этой болезни, – добавлял он, – нежели сок лимона, которым смазывают седалище, ибо он препятствует червям там разводиться» [408]. На борту корабля уединения не существовало, теперь исчезло и человеческое достоинство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.