Глава 6 Соперники

Глава 6

Соперники

В 1475 году сорокатрехлетний король Альфонсу Португальский женился на своей тринадцатилетней племяннице Хуане Кастильской. Этот брак был заключен вовсе не по любви.

Мать Хуаны – сестра Альфонсу – была замужем за королем Энрике IV Кастильским, прозванным Бессильным, а отцом Хуаны повсеместно считался гранд по имени Бельтран де ла Куэва, и этот скандал до конца жизни навязал ей прозвище Ла Бельтранеха [218]. Значительная часть испанской аристократии воспротивилась самой мысли, что их королевой станет Ла Бельтранеха [219], и переметнулась на сторону сводной сестры Энрике Изабеллы. В семнадцать лет Изабелла, никого не спросив, сбежала и сочеталась браком со своим кузеном Фердинандом, наследником короны Арагона, но у нее-то по меньшей мере кровь была чисто-голубая. Когда в 1474 году умер Энрике IV, одна фракция провозгласила королевой Кастилии Хуану, другая – Изабеллу. Сторонники Хуаны поспешно устроили ей брак с ее собственным дядей, и Альфонсу провозгласил себя законным королем Кастилии.

Между соседствующими странами разразилась война, которая скоро перекинулась на Атлантику [220]. Кастильцы посылали флотилии грабить африканское побережье, чем они и так занимались исподтишка уже несколько лет. Португальские боевые корабли быстро с ними расправлялись, но военные маневры Альфонсу на суше вскоре угасли среди необычайно холодной испанской зимы, а коалиция Хуаны развалилась, когда папа римский, первоначально поддержавший ее притязания, перешел на другую сторону и аннулировал ее брак. Хуана удалилась в монастырь, а Альфонсу, впав в глубокую депрессию, написал своему сыну Жуану, мол, отрекается от трона в его пользу и начал планировать паломничество в Святую Землю. Жуан пробыл королем не более недели, когда его отец, который вдруг передумал, вернулся домой, и официальное вступление на трон Жуана было отсрочено на два года – до смерти Альфонсу в 1481 году.

Если Альфонсу воплощал одну сторону характера своего дяди Энрике, его крестоносный пыл и любовь к традициям рыцарства, то король Жуан II оказался апофеозом другой его стороны. Он был образчиком современного правителя макиавеллиевского толка: побуждаемый большими амбициями, непонятными людям среднего ума, и не слишком привередливый в том, как они будут осуществлены. Столь же умный, сколь и беспощадный, он станет известен как Жуан Совершенный, хотя его жертвы окрестили его Жуаном Тираном. Среди последних было немало видных аристократов, приобретших обширные привилегии за счет короны. Когда двадцатишестилетний король обнаружил, что его сундуки практически пусты, то, не теряя времени, урезал эти привилегии. Возмущенные аристократы планировали переворот, но покатились их собственные головы.

За год до начала военной кампании против Кастилии корона после краткого заигрывания с частными концессиями вернула себе контроль над освоением новых территорий. Торговля с Африкой теперь обещала реальные прибыли, и молодой король быстро принял меры, чтобы укрепить свою морскую империю. Лиссабон полнился звоном кузнечных молотов в руках африканских рабов, трудившихся в кузнях, выковывая якоря, изготавливая оружие и боеприпасы. Жуан приказал своим инженерам повысить прицельную точность и дальнобойность примитивных пушек, какими оснащались корабли, и недавно появившиеся, более крупные модели орудий с большими затратами закупались в Германии и Фландрии. Еще король взялся за решение проблемы, терзавший флотилии с тех самых пор, как они приблизились к экватору: исчезновение Полярной звезды, реперной точки, относительно которой португальские навигаторы приучились определять широту, когда находились в море. Жуан погрузился в науку космографию и собрал комиссию экспертов. Возглавляли ее Авраам Закуто и Жозе Визиньо [221], два еврейских математика и астронома, которые взялись усовершенствовать примитивные навигационные инструменты и составлять таблицы, которые позволили бы морякам рассчитывать широту по солнцу.

Из Лиссабона в Африку регулярно отплывали флотилии, перевозившие материалы и рабочих для строительства фортов вдоль побережья – первых звеньев в костяке империи. Другие корабли продвигались все дальше на юг. В 1483 году мореплаватель Диогу Кан достиг устья реки Конго и установил первые «padroes» или падраны – каменные колонны с крестом на вершине, на которых были высечены герб Португалии, дата и имена короля и капитана, – отныне такие падраны будут отмечать все расширяющиеся пределы португальских территорий. «В году 6681 от сотворения мира и в году 1482 от Рождества Господа нашего Иисуса Христа, – гласила надпись на второй воздвигнутой Диогу Каном колонне, – высочайший, превосходнейший и могущественный правитель король Жуан Второй Португальский приказал открыть сию землю и поставить сии колонны Диогу Кану, слуге его королевства» [222]. По возвращении Кану был пожалован дворянский титул, и он отплыл снова. В 1486 году он достиг скалистого мыса Кейп-Кросс в Намибии, пустынного, если не считать огромной колонии ушастых тюленей, и, возможно, бухты Алгоа, глубокой гавани, защищенной песчаной косой, которая окажется важным перевалочным пунктом на пути дальше на юг. Алгоа находилась в каких-то пятистах милях от южной оконечности Африки, но Кану не суждено было войти в историю: он умер на пути домой, пытаясь разведать реку Конго [223].

Жуан II не менее своих предшественников стремился привить Гвинее христианство, не в последнюю очередь потому, что крещение обеспечивало большую надежность союзников. Добровольно христианство принимали единицы: африканцев либо привозили в Португалию в качестве заложников, наставляли в вере и отправляли назад послами, либо с ними обращались как со знаменитостями – как в рамках португальского двора, так и на международном уровне. Один свергнутый сенегальский князек по имени Бемои произвел большой фурор в Лиссабоне, когда прибыл в Португалию, чтобы напомнить королю о его обещании вернуть ему законный трон, если он примет христианство. Бемои было сорок лет, он был высок, силен и красив – с бородой патриарха и величественной манерой говорить, и король и португальский двор приняли его с большими почестями. Он крестился вместе с двадцатью четырьмя своими спутниками в ходе длительных празднеств, которые с португальской стороны включали рыцарские турниры, бои быков, театральные фарсы и вечерние пиры, а со стороны гостей – поразительные чудеса вольтижировки. В обратный путь с ним отправились двадцать боевых кораблей и большой контингент солдат, строителей и священников, но, к ярости Жуана, адмирал флота поддался паранойе и, решив, что африканец замыслил измену, по пути заколол его насмерть.

Даже без подобных опрометчивых поступков дело крещения продвигалось мучительно медленно [224]. Но внезапно, когда агенты Португалии продвинулись еще дальше внутрь Гвинеи, из глубин Африки всплыли поразительные сведения.

Пришли известия от пресвитера Иоанна.

В 1486 году в Лиссабон вернулся посланник в сопровождении посла от короля Бенина. Он заявил, что в двадцатидневном переходе от побережья обитает монарх по имени Оганэ, которого подданные почитают так, как католики – папу римского. Многие африканские цари приезжают к нему, чтобы короноваться медным шлемом, посохом и крестом, но видеть его персону нельзя – он лишь милостиво протягивает из-за шелкового занавеса стопу для поцелуя.

Королевские ученые засели за карты и пришли к выводу, что ровно двадцать лун требуется для пешего перехода из Бенина в Эфиопию. Легенда манила, и открытия разом совершили рывок вперед.

Жуан выбрал двоякий подход в попытках отыскать пресвитера Иоанна и совместно попытаться достичь Индии: он станет отправлять все больше морских экспедиций и одновременно подстегнет поиски надежных сведений на суше.

Единственным способом отделить факты от слухов было послать в сердце Востока собственных агентов.

Первая попытка короля Жуана послать агентов на поиски пресвитера Иоанна не слишком обнадеживала. Двое добрались не дальше Иерусалима, где их предупредили, что без знания арабского языка они долго не протянут, и они повернули назад.

Посоветовавшись, король подыскал более обещающую пару [225]. Перу да Ковильян [226], сорока лет от роду и старший из двоих, вырос среди гранитных утесов и ущелий Серра-да-Эстрелла в сердце Португалии. Пронырливым мальчишкой он нахальством втерся на службу к одному кастильскому гранду (не в последнюю очередь потому, что на патрицианский лад назвал себя по месту своего рождения) и оказался весьма полезным клинком в бесконечных стычках плаща и кинжала между испанскими кавалерами. По возвращении из Кастилии он был принят на службу к королю Альфонсу, сперва в роли лакея, позднее – оруженосца. После смерти отца король Жуан взял его к себе и послал шпионить за португальскими аристократами, бежавшими от его палачей в Кастилию: поставленные им сведения стоили голов по меньшей мере двум высокопоставленным мятежникам. Позднее Жуан отправил да Ковильяна в Марокко и Алжир вырабатывать условия мирных договоров с берберскими царями Феса и Тлемсена, и этот надежный посланник вскоре выучил арабский и перенял обычаи мусульман. Находчивый и отважный, обладающий феноменальной памятью и умеющий принимать практически любую личину, он был идеальным кандидатом для опасной миссии. В спутники ему выбрали Афонсу де Пайву, отпрыска уважаемого семейства той же крепкой закваски горцев, что и Перу да Ковильян [227]. Афонсу был оруженосцем в свите короля, доказал свою преданность в войнах с Испанией, а еще говорил по-арабски.

В обстановке строжайшей секретности эти двое встретились в доме секретаря короля Жуана в Лиссабоне. Присутствовали также три ближайших советника короля: его личный капеллан, по совместительству епископ Танжера, был еще и заядлым космографом; личный врач короля Родриго, бывший также астрономом, и еврей-математик Жозе Визиньо [228].

Когда с приготовлениями было покончено, 7 мая 1487 года агенты отправились в королевский дворец в Сантареме в сорока пяти милях от столицы и подальше от любопытных глаз шпионов, наводнивших все и каждый дворы Европы.

Как бывает с большинством великих замыслов, созревших при полном отсутствии деталей, приказания Жуана было легко сформулировать и адски трудно исполнить. Двум агентам предписывалось добраться до Индии и разузнать о торговле пряностями. Еще им полагалось разыскать пресвитера Иоанна и заключить с ним союз. Они должны были выяснить, действительно ли возможно проплыть вокруг Африки и попасть в Индийский океан и как идти по звездам, попав в него [229]. Только тогда они смогут вернуться домой и представить полный отчет.

Размах задания поразил даже неугомонного да Ковильяна, который выразил сожаление, «что его способности не столь велики, как велико его желание служить его величеству» [230]. Король посоветовал ему питать большую веру в себя: ему улыбается удача, и он уже выказал себя добрым и верным слугой.

На встрече присутствовал также будущий наследник Жуана. Мануэл был круглолицым, утонченного вида молодым человеком с каштановыми волосами, зеленоватыми глазами и мясистыми руками, «которые были так длинны, что пальцы доставали ниже колена» [231]. Юный герцог, которому лишь через несколько недель должно было исполниться восемнадцать, передал агентам окончательную карту, составленную тремя ближайшими советниками короля. Король вручил им кошель с четырьмя сотнями золотых крузадо, тайком взятых из сундуков, предназначенных на содержание королевских поместий, и верительные письма «ко всем странам и провинциям мира». Перед уходом они преклонили колени и получили королевское благословение.

Иметь при себе столько денег означало напрашиваться на ограбление или того хуже. Распихав по карманам горсть монет на расходы, эти двое поспешно вернулись в Лиссабон, где обменяли свой кошель на вексель, выданный могущественным флорентийским банкиром [232].

После этого тайные агенты сели на лошадей и поехали через Португалию. Они пересекли испанскую границу и добрались до Валенсии, где оприходовали вексель в отделении флорентийского банка [233], продали лошадей и сели на корабль, который доставил их вдоль побережья в Барселону. Из этого оживленного порта регулярно отплывали корабли в Северную Африку, Францию, Италию и Восточное Средиземноморье, и, обменяв золото на другой вексель, парочка оплатила переезд в Неаполь. После легкого десятидневного плавания они прибыли в просторный залив у подножия горы Везувий. Там, куда они направлялись, не было банков, которые приняли бы их бумаги, и они в последний раз обналичили свой чек. Старательно пряча тяжелые кошели, они проделали путь вдоль побережья Амальфи, через Мессинский пролив и Эгейское море к острову Родос у побережья Турции.

Родос служил штаб-квартирой ордену госпитальеров и последним оплотом давно потерянного Отремер, Королевства за морем. Над гаванью высилось грозное ожерелье зубчатых стен и рвущихся в небо башен. После изгнания из Святой Земли госпитальеры нашли себе новое применение в грабеже на торговых путях мусульман; семью годами ранее Мехмед Завоеватель предпринял безуспешную попытку выбить этих последних и упрямых крестоносцев из их островной крепости.

Найдя приют в монастыре, португальские агенты отправились за советом к двум госпитальерам-португальцам. Рыцари посоветовали им пустить золото на покупку сотни бочек меда и новой одежды. Они направлялись в исламские земли и отныне должны были представляться непритязательными купцами – хотя маскировка предназначалась не столько для мусульман, которые скорее всего не отличили бы их от прочих европейцев, сколько для итальянских купцов, ревниво охранявших свои интересы от любого вторжения на их территорию.

С Родоса агенты отплыли на юг в Египет и древний порт Александрия, где их миссия началась всерьез. Начиная с этого момента их находки будут иметь первостепеннейшее значение для Васко да Гамы и других мореплавателей-первопроходцев.

Александрия некогда была величайшей метрополией античного мира, средоточием торговли между Европой, Аравией и Индией и моделью (образцом) для самого имперского Рима. Арабских завоевателей ошеломили сверкающие мрамором улицы, вдоль которых выстроились четыре тысячи дворцов и бань и четыреста театров, и, испытав омерзение перед такой языческой роскошью, они перенесли свою столицу в Каир. Вскоре Александрия пришла в упадок, превратившись в небольшой городок, стоящий на выхолощенном основании империи. Великая библиотека была давно утрачена вместе с огромным дворцом Птолемеев. Землетрясения сровняли с землей легендарный Фарос, высокую башню маяка, чей свет простирался на тридцать пять миль в Средиземное море, и за семь лет до приезда да Ковильяна последние из его гигантских каменных блоков были разрублены для строительства укреплений в гавани. «В то время [Александрия] выглядит очень величественно снаружи, – сообщал Мартин Баумгартен, состоятельный немецкий рыцарь, настолько потрясенный преждевременной смертью жены и троих детей, что в возрасте тридцати двух лет отправился в 1507 году в паломничество в Иерусалим. – Стены весьма большой протяженности, а еще хорошо построенные, крепкие и высокие, и башни на них многочисленны; но внутри вместо города видишь лишь громадную кучу камней» [234].

Корабль осторожно продвигался между подводными скалами у входа в гавань, его паруса – в обычном изъявлении почтения султану – были спущены, и едва он причалил, на борт поднялись чиновники обыскать пассажиров и команду. Купцы, естественно, пытались уклониться от уплаты налогов, пряча свои товары в самых странных местах: одна группа христиан, похвалялся путешественник, «уберегла немалую часть того, что привезла, спрятав его в свинине, которая превыше всего им отвратительна» [235].

Даже ветшая и осыпаясь, Александрия продолжала торговать пряностями, шелками и рабами, а с падением Константинополя начала возвращать себе место центра торговли мирового масштаба. Это был беспорядочный, многоязычный портовый город. По одну сторону массивного каменного мола, который когда-то вел к Фаросу, итальянские склады были заполнены восточными товарами, ожидавшими отправки в Европу, по другую его сторону располагалась отдельная гавань, отведенная мусульманам. Противостояние между двумя группами временами выливалось в кровавые стычки, обычно общая погоня за прибылью помогала поддерживать неприязненное перемирие.

Выбравшись на шумные улицы, агенты подыскали уместно неприметное жилье. Их маскировка пока срабатывала, но они быстро обнаружили, что в душном климате Александрии обмениваются не только товарами, но и болезнями. Пока они потели и метались в тисках нильской лихорадки, чиновник султана списал их как умерших и реквизировал их мед, на который в Северной Африке был большой спрос. К тому времени, когда они оправились, он уже его продал, и парочка, вернув себе деньги, какие смогла, поспешила покинуть город.

Местность за стенами Александрии была низинной и голой, если не считать встречавшихся иногда рощиц финиковых пальм. Из зарослей тростника выскакивали рыбаки требовать денег за безопасность на дороге, и ночью парочка урывками спала на голой земле, прижимая к себе немногие уцелевшие пожитки. Наутро они отправились в путь снова: от порывов ветра шевелились барханы, а от пыли невозможно было разглядеть дорогу. Наконец перед ними выросли минареты Розетты в устье Нила, и они наняли фелуку, узкое палубное судно с треугольным парусом, чтобы подняться вверх по реке. Время они коротали, высматривая притаившихся в камышах крокодилов и загадочные памятники, которыми были усеяны берега, или наблюдали за египтянками, которые, сняв длинные синие юбки и повязав их на голову, с поразительной быстротой переплывали реку. На закате матросы зажгли пирамиды фонарей, привязали к парусам позвякивающие колокольчики и развлекались, посылая в ночное небо подожженные стрелы.

Когда они приблизились к Каиру, из пустыни перед ними возникли настоящие пирамиды – точно высеченные великанами горы. Даже тогда путешественник не мог удержаться и не осмотреть их. В XVI веке англичанин Джон Сэндерсон отправился в Египет на охоту за мумиями: вместе с несколькими полностью сохранившимися экземплярами он привез домой 600 фунтов ломаных мумий на продажу лондонским аптекарям и «одну маленькую кисть руки своему брату архидьякону Рочестера» [236]. В компании двух друзей-немцев он заполз в погребальную камеру фараона в пирамиде Хеопса, залез в саркофаг без крышки и полежал внутри «забавы ради» [237]. Вскоре после того итальянец Пьетро делла Валле вскарабкался на вершину пирамиды и высек свое имя и имя своей возлюбленной в камне. Как любому другому иностранцу, ему заморочили голову проводники, утверждавшие, будто умеют расшифровывать иероглифы, – традиция, уходящая корнями в античность [238].

Каир – от арабского аль-каира или «Победоносный» – поражал европейцев еще более своих античных предшественников. Город был громадным. «Ясно утверждают, не знаю, справедливо или нет, что в нем около двадцати четырех тысяч мечетей» [239], – писал Мартин Баумгартен. Многие мечети могли похвастаться библиотеками, школами и больницами, где лечение было бесплатным и где, чтобы утешить страдания больных, играли музыканты. Все они были построены из белого камня (отдельные блоки были принесены с пирамид), который при ярком свете слепил глаза и почти выбеливал замысловатую резьбу растительного орнамента и каллиграфических надписей, покрывавшую все поверхности. С наступлением ночи минареты, с которых, как сообщал Баумгартен, муэдзины «день и ночь в определенные часы издают странный, громкий и варварский шум», были подсвечены лампами и факелами. Немец утверждал также, что город мог похвалиться десятью тысячами поваров, большинство из которых занимались своим ремеслом в лабиринтах устланных тростником переулков, по которым ходили с котлами на головах, на ходу приправляя свои блюда соусами. Он приводил и другую чрезмерно преувеличенную, но не столь внушительную статистику: на улицах Каира было бездомных столько, сколько жителей в Венеции.

Каир разросся в самый оживленный и самый прогрессивный город исламского мира. Тут собирались турки, арабы, африканцы и индийцы. У итальянских купцов тут была собственная колония, равно как и у греков, эфиопов и нубийцев. Копты, местные египетские христиане, совершали свои обряды в древних церквях, и тысячи евреев собирались в синагогах. Мусульманские властители взирали на сотни блюд, расставленных на богатых коврах, пока их многочисленные жены ждали в верхних покоях, укутанные в шелка, надушенные ароматическими мазями и притираниями, выглядывая через решетчатые окна на жизнь улиц внизу. Историк Ибн Хальдун осыпал любимый город цветистыми похвалами: Каир, писал он, был «столицей мира, садом вселенной, местом встреч народов, людским муравейником, вершиной ислама, средоточением могущества и власти» [240]. Увиденное в снах, чрезмерно восхищался он, «превосходит реальность, но все, что ни привиделось бы о Каире, не способно даже приблизиться к правде» [241].

К Каиру агенты подъехали на ослах (только высшие чиновники могли въезжать в город верхом на лошадях) и проехали под увенчанной башнями с минаретами аркой Баб-Зувейла, высоченными главными воротами города. О приезде важных гостей возвещала дробь, выбиваемая барабанщиками, сидевшими высоко в сторожке, но паре португальцев был оказан более обыденный прием: ливень грязи, щебня и плесневелых лимонов, которыми швырялись каирские мальчишки.

Они проследовали за напирающей толпой по улице Муиз, запруженной главной артерии города. На полпути по ней среди богато украшенных мечетей-усыпальниц, построенных жаждущими вечности богачами, располагались источники большей части богатств Каира: кипящие жизнью государственные рынки пряностей и благовоний. Лавки благовоний были заставлены стеклянными сосудами с желтовато-коричневыми притираниями и бальзамами, приготовленными из ароматических смол. Лавки пряностей полнились мешками и бочками, ряды которых уходили далеко в полутемные помещения, где купцы взвешивали драгоценные субстанции на точно откалиброванных весах: на жаре запах ароматических листьев, семян и корней казался почти удушающим.

Португальцы держались пыльных боковых улочек, уворачиваясь от верениц ослов, которые либо стояли, либо тащились за погонщиками на базар и обратно. Португальцы нашли скромное жилье (надо думать, не обошлось без вездесущих зазывал) и начали планировать следующий этап своего путешествия. Довольно скоро они познакомились с группой купцов из Феса и Тлемсена, тех самых североафриканских городов, где служил когда-то да Ковильян. Купцы направлялись в Аравию и саму Индию, и ловкий да Ковильян сумел уговорить их – на их собственном диалекте – взять с собой его и его спутника.

Теперь на дворе стояла весна 1488 года, почти год прошел с тех пор, как лазутчики покинули Португалию. Верблюды были оседланы и нагружены, и длинный караван тронулся в путь – после обстрела мальчишек у ворот – к порту Тор на берегу Красного моря. Трясясь и покачиваясь на своих шумных вонючих скакунах, португальцы пересекли каменистую и плоскую Синайскую пустыню, затем гряду голых гранитных гор, сверкавших на солнце, точно смазанные маслом, а после преодолели отрезок пути по прибрежной тропе, столь узкой, что временами приходилось пускать верблюдов по воде. Из пищи они получали твердые, дважды запеченные сухари, сухой сыр и соленые бычьи языки, и им приходилось раскошеливаться на воду, кишевшую красными червями. Среди финиковых плантаций на них напали разбойники, которые забрали их провиант и откупаться от которых пришлось серебром. Погонщики верблюдов и мулов то и дело повышали цену, а если кто-то возмущался, то гнали свою скотину прочь – со всей поклажей купцов. Двое португальцев почти не спали со страху: к концу пути они едва не падали с верблюдов от усталости и их преследовали галлюцинации, будто чьи-то руки хватают их последние крохи еды.

Становилось ясно, почему пряности стоят в Европе так дорого, а ведь путь к ним только-только начался.

Когда караван вышел наконец к Красному морю, проводники рассказали еще одну излюбленную местную байку. Как раз тут, объясняли они, воды разошлись перед Моисеем и сынами Израиля и сомкнулись над преследовавшим их войском. Мартин Баумгартен послушно записал, что следы колесниц фараона и отпечатки копыт его лошадей были ясно видны, «и если кто-то пробует их стереть, они тут же явственно проступают снова» [242].

* * *

Красное море, раскинувшееся на 1400 миль и, к удивлению европейцев, оказавшееся вовсе не красным, напоминает удлиненного слизняка, ползущего на север к Средиземноморью. От головы слизняка тянутся два щупальца: слева Суэцкий залив, отделяющий Египет от Синайского полуострова, справа – Акабский (Эйлатский) залив, отделяющий Синайский полуостров от Аравийского. В южной его оконечности хвост слизняка переходит в Аденский залив и Аравийское море, часть Индийского океана между Аравийским полуостровом и Индостаном. Там, где соприкасаются Красное море и Акабский залив, побережье Африки выдается на северо-восток треугольным мысом, точно тянется коснуться Аравии. Этот узкий канал между двумя континентами известен как Баб-эль-Мандебский пролив или «Врата слез». Сильные течения и россыпь островов в нем затрудняют навигацию, да и само Красное море усеяно вероломными островками и подводными рифами. Порывы ветра и бурные волны регулярно выносят тяжело груженные парусные суда на скалы, и хотя некоторые океанские корабли решаются его преодолеть и держат путь дальше вдоль восточного побережья в порт Джидда, судоходство остается в основном за малыми судами, ведомыми опытными лоцманами.

Два дхоу – традиционные одномачтовые арабские корабли, на борт которых поднялись в порту Тор португальцы, были типичными судами, какие веками ходили здешним маршрутом. Их корпуса были из досок, скрепленных веревками из кокосовых волокон [243], из тех же волокон были сотканы плотные паруса. Легкой конструкции ради маневренности и за недостатком корабельного леса, дхоу то и дело давали течь и были неустойчивы даже при малейших волнах. Штурманы могли управляться с ними только днем, а поскольку побережье кишело пиратами, ночами им приходилось держаться подальше от берега. К тому времени, когда португальцы миновали Врата Слез и направились к южному побережью Аравии, с их отбытия из Каира прошло два мучительных месяца.

Агентам предстояло увидеть сказочно богатый треугольник в сердце торговли пряностями. Первым из трех его углов служил порт, в который они прибыли, и зрелище оказалось весьма отталкивающее.

Знаменитая Аденская гавань располагалась в кратере потухшего вулкана, гордо высившегося на территории Йемена. Город Аден угнездился на дне кратера, и до самой кромки воды его кольцом окружали черные утесы, с которых грозно смотрели форты. Мощные крепостные стены довершали защитный периметр, который, на взгляд средневекового арабского географа аль-Мукаддаси, жутковато напоминал гигантский загон для овец. Благодаря прекрасной якорной стоянке, защитным сооружениям, созданным самой природой, и выгодному местоположению, позволяющему контролировать вход в Красное море, Аден с древнейших времен был одним из первостепенных центров коммерции и основным пунктом назначения для океанских судов, груженных восточными пряностями и шелками, драгоценными камнями и фарфором, и потому являлся одним из богатейших городов средневекового мира.

Когда прибыл караван из Каира, муссонные ветра, подгонявшие арабские корабли на юго-восток в Индию, уже дули в полную силу. Пересекать Аравийское море в зените лета означало одно из двух: погибель либо быстрое плавание всего за восемнадцать дней. Если оттягивать слишком долго, возможно, придется прождать еще год, и два португальца решили разделиться. Де Пайве предстояло проплыть небольшое расстояние из Адена в Эфиопию, где он должен был разыскать пресвитера Иоанна, а да Ковильян собирался продолжить путь в Индию. Они договорились встретиться в Каире, когда завершатся их приключения.

Дхоу, на борт которого поднялся да Ковильян, направляясь в Индию, было гораздо больше тех, что ходили по Красному морю, но тоже имело только одну мачту, сдвинутую вперед и пересеченную длинной поперечиной, к которой крепился верхний конец треугольного паруса, и корпус у него был из тех же сшитых кокосовыми веревками досок. Палубы у этого дхоу не было: груз накрывали толстыми тростниковыми циновками, а пассажиры втискивались куда могли. Почти невозможно было найти укрытие от палящего солнца, единственным укрытием от перекатывающихся через борта волн служили все те же циновки или просмоленная дегтем материя, а провизией – только запаренный сушеный рис, присыпанный сахаром и рублеными финиками. Дхоу считались быстроходными судами, а их капитаны-арабы – умелыми мореходами, но несколько недель, которые требовались, чтобы достичь Индии, тянулись медленно.

Когда год подходил к концу, да Ковильян уже держал путь вдоль побережья Индии к городу, о чудесах которого много слышал в своем путешествии [244]. Каликут был второй оконечностью великого треугольника, местом, где собирались перед отправкой драгоценные камни и пряности Востока, и лазутчик задержался тут на несколько месяцев, чтобы изучить источники поставок и цены на загадочные товары, продававшиеся в Европе за головокружительные суммы. Его отчет будет иметь далеко идущие последствия для его хозяев: через несколько лет Васко да Гама поплывет в Индию с наказом двигаться прямиком в Каликут.

В феврале да Ковильян проделал обратный путь вдоль побережья, останавливаясь по пути, чтобы занести на карту местоположение и специализацию новых портов. К тому времени арабские флотилии уже направлялись назад домой, и он заручился местечком на корабле, направлявшемся в Ормуз, третью вершину треугольника.

Войдя в Персидский залив, отражение Красного моря с восточной стороны Аравийского полуострова, корабль направился к небольшому острову, запиравшему узкий пролив. Когда он подплыл поближе, за лесом мачт, заполнивших гавань, да Ковильян смог различить внушительных размеров город. Сойдя на берег, он обнаружил, что город полон купцов изо всех уголков Азии. Расположенный там, где из Аравийского полуострова резко выдается на север полуостров Мусандам, словно бы проминая отделенное проливом побережье Ирана, Ормуз не имел ни растительности, ни собственной пресной воды, которую приходилось привозить в больших емкостях с континента, но он находился в точке, куда сходились морские пути из Индии и Китая и сухопутные пути, которые вели через Ирак в Сирию, Турцию и Стамбул. Его рынки были завалены жемчугами, драгоценностями, пряностями, благовониями и лекарствами, и по части роскоши ему не было равных. Для удобства покупателей улицы были застланы коврами, и полотняные навесы натягивали между крыш, лишь бы уберечь покупателей от палящего солнца. Столы здешних купцов ломились от тонких вин и дорогого фарфора, и пока они вкушали пищу, им играли одаренные музыканты. Позднее один португальский путешественник сообщал, что кушанья тут лучше, чем во Франции, а английский искатель приключений восхищался красотой женщин, хотя и считал, что они «очень странно одеты, ибо носят в носу, в ушах, на шее, на руках и ногах много колец и браслетов с драгоценными камнями, а в ушах кольца серебра и золота, и длинную палочку золота вверху носа. От веса драгоценностей у них так растянуты отверстия в ушах, что во многие можно вложить три пальца» [245]. Если отбросить культурную пропасть, значимость островного города нельзя было отрицать. Будь весь мир золотым кольцом, гласила арабская поговорка, Ормуз был бы в нем драгоценным камнем.

Теперь да Ковильян составил себе живую картину головокружительно богатой торговли Аравийского моря – равно как и опасностей и непомерных налогов и пошлин, подстерегающих купцов на каждом шагу. Морской путь из Европы, возможно, займет дольше, но океаны благословенно лишены как грабителей, так и таможенных чиновников, – именно там, без сомнения, ждет умопомрачительный куш. Оставалось одно: выяснить, действительно ли корабли могут проплыть из Европы прямо в Индийский океан.

Португальский лазутчик покинул Ормуз на корабле, направляющемся в Африку, и сошел на берег в Зейле, оживленном мусульманском порту в Аденском заливе, через который шел экспорт золота, слоновой кости и рабов из Эфиопии. Великий путешественник, мусульманин ибн-Баттута назвал Зейлу «самым грязным, самым непривлекательным и самым вонючим городом в мире» [246] и считал, что море тут бурное, а вонь рыбы и забиваемых на улицах верблюдов показалась ему столь отвратительной, что ночь он провел на своем корабле. Да Ковильян тоже долго тут не задержался. Он взялся выяснить, как далеко на юг сможет забраться, и вскоре получил ответ. Арабы поселились на берегах Восточной Африки столетия назад, но их дхоу не могли преодолеть бурные воды на юге. Кроме того, даже обладай они нужной технологией, они не видели необходимости в подобном плавании и, вероятно, никогда не пытались его совершить. Их караваны издавна перевозили товары из недр Африки на север и восток в Средиземноморье и Индийский океан, и не было смысла переносить торговлю на запад – в явно пустынную Атлантику. Они определенно не пытались обплыть Африку, чтобы достичь Западной Европы: какой смысл, если они и так контролируют половину Средиземноморья, включая многие его главные порты, а все товары Европы наряду с большей частью ее золота сами идут им в руки?

Но на решение загадки, которую представляла собой Африка, потребуется немного больше времени. Да Ковильян вернулся на север и к началу 1491 года достиг Каира. Путешествие было утомительным, хотя и возбуждающим, но он почти четыре года не видел родины. Наверное, он заранее предвкушал, как встретит товарища и вернется к жене, к семье и к сполна заслуженной награде.

Товарища он так и не нашел. Ожидая его в Каире, де Пайва заболел и умер.

Неустрашимый Перу да Ковильян приготовился совершить путешествие один, и как раз когда он собирался выезжать, на пороге у него объявились два португальских еврея, которые объяснили, что их послал король Жуан и они не без трудов разыскали его в космополитичном хаосе Каира.

Один из них был сапожником с севера Португалии по имени Жозе, другой – раввином Авраамом с юга. Несколькими годами ранее Жозе совершил по суше путешествие в Багдад, возможно, чтобы самому посмотреть, каков местный рынок для сбыта обуви, и там услышал рассказы о чудесах Ормуза. По возвращении он добился аудиенции у короля, который всегда принимал путешественников из дальних стран. Раввин также побывал на Востоке, вероятно, в Каире. Когда два его лазутчика не объявились, Жуан решил отправить на их поиски двух евреев.

Новоприбывшие привезли с собой письмо от короля, и да Ковильян без промедления его прочел.

Содержание скорее всего не вызвало у него большой радости. Если их миссия выполнена, писал Жуан, им следует вернуться в Португалию, где они получат высочайшие почести. Если нет, то пусть передадут весточку о своих успехах через сапожника Жозе и не знают отдыха, пока не выполнят все задания. В особенности они не должны возвращаться домой, пока лично не установят местопребывание пресвитера Иоанна. Но прежде чем приступить к другим делам, им следует отвезти раввина в Ормуз. Без сомнения, король считал раввина лицом более надежным, чем сапожник, и Авраам поклялся не возвращаться, не увидев Ормуз собственными глазами.

Король Жуан не мог знать, что его агент уже побывал в Ормузе и готов представить полный отчет о тамошней торговле. Перу получил королевское распоряжение и, как всегда, твердо решил выполнить его до конца. Составив длинную депешу королю [247], да Ковильян передал ее Жозе и выехал с новым спутником. Сапожник же отправился домой – с известиями, которые будут иметь первостепенное значение для готовящейся экспедиции Васко да Гамы.

И снова да Ковильян пересек пустыню Тор, снова совершил долгое и опасное путешествие к Красному морю. К тому времени лазутчик стал своим человеком в арабских портах, и в Адене пара без труда нашла два места на корабле, идущем в Ормуз. Когда Авраам объявил, что удовлетворен и увидел все, что хотел, португальцы расстались: раввин отправился в Португалию, вероятно, с караваном, державшим путь в Сирию, а Перу – назад к Красному морю.

Оттуда да Ковильян добрался в Джидду, где собирался совершенно отойти от полученных инструкций. К тому времени он вошел во вкус тяжких радостей приключений и обзавелся привычкой первооткрывателей приправлять жизнь изрядной дозой опасности.

Джидда была богатой, кипучей и решительно запретной для христиан и евреев. Но Перу сильно загорел после долгих плаваний на открытых кораблях и отрастил бороду – от обычного отвращения матросов к бритве. Кроме того, последние четыре года он провел бок о бок с мусульманами, с которыми жил и путешествовал. Он перенял их манеру одеваться. Он бегло говорил на их языке и был прекрасно знаком с их обычаями. В Джидде его не разоблачили, и он решил проникнуть дальше – в саму Мекку. Едва заподозрив в нем христианина, его казнили бы на месте.

Возможно, выбрив и обнажив голову и завернувшись в два отреза белой ткани, как положено паломнику, португальский лазутчик приблизился к священной Каабе и семь раз обошел каменный куб по тропе, выбитой в гранитных плитах ногами миллионов верующих. Возможно, если он очутился там во время хаджа, он проследовал за толпами паломников к горе Арафат, где Мухаммед произнес свою «Прощальную проповедь», потом да Ковильян бросал камушки в дьявола в Мине и присутствовал при массовом забое скота в память о том, как Авраам принес в жертву барашка вместо сына. Насмотревшись вдоволь, он проследовал дальше в Медину, где посетил Зеленую мечеть, восстанавливаемую после того, как попадание молнии практически разрушило предыдущее здание над местом захоронения Мухаммеда [248].

Завершив инициацию, да Ковильян выехал из Медины в Синайскую пустыню и заглянул в древний монастырь Святой Екатерины. Иссохшие греческие монахи отправили его – как поступали со всеми паломниками – отстоять службу и дивиться на Неопалимую купину, которая явилась самому Моисею, или по меньшей мере ту, которую чудесным образом раскопала мать императора Константина Елена во время своей экспедиции за реликвиями в Святую Землю. Отдав дань обеим религиям, да Ковильян направился в Тор и в пятый раз пересек Красное море. Теперь уже шел 1493 год. Больше года прошло с тех пор, как он выехал с раввином из Каира, а пресвитер Иоанн все еще оставался неуловим.

Лазутчик высадился в Восточной Африке неподалеку от Эфиопского нагорья, внушительного оплота, столетиями защищавшего страну от нападений извне. После опасного путешествия через пустыни, плато и равнины он прибыл ко двору императора Александра [249], носившего титулы Льва от колена Иуды, царя царей и потомка (так, во всяком случае, утверждали он и его династия) царя Соломона и царицы Савской. Некогда Эфиопия была великой державой, а ее отдаленность позволила ей сохранить древние традиции. Негус, правитель Эфиопии, стоявший на самой вершине огромной и сложной иерархии знати, имел многочисленных жен и десятки дочерей, кое-кто из них практически управляли страной. Однако он исповедовал христианство и его народ тоже [250].

Александр принял гостя тепло, и да Ковильян преподнес ему приветственную речь, составленную на арабском, и медную медаль с гравировкой на нескольких языках, которую хранил при себе как раз для такого случая с тех пор, как выехал из Португалии. Обе были обращены к пресвитеру Иоанну, но к тому времени эфиопы привыкли к сбивающей с толку, но безвредной привычке европейцев называть всех их царей Иоаннами.

Как сообщал позднее да Ковильян, монарх принял речь и медаль «с большими удовольствием и радостью и пообещал отослать его домой с немалыми почестями» [251]. Этому не суждено было случиться. Несколько месяцев спустя Александр отправился подавлять восстание и – неузнанный в ночи – пал под градом стрел. Наследовал ему сын-младенец, который стал жертвой детской болезни, и после большого хаоса место Александра на троне занял его брат Наод. Да Ковильян тут же обратился к новому царю с прошением исполнить клятву брата, но получил вежливый отказ. Да Ковильян пережил и Наода тоже, но сын и наследник Наода Давид, как и отец, не склонен был отпускать путешественника. Поскольку предшественники не дали европейцу соизволения уехать, объяснил он, «он не в том положении, чтобы исполнить его просьбу, и так оно и останется» [252].

Пробыв годы вдали от Португалии, без сомнения, оплакиваемый семьей как погибший, да Ковильян превратился в закоренелого экспатрианта. Обладая обширными знаниями об Аравийском полуострове и Африке и беглым знанием нескольких языков, он стал ценимым советником при дворе. Ему пожаловали титулы и поместья и со временем произвели в губернаторы области. Отказываясь, сколько мог, он подчинился желаниям короля и взял себе жену. По всей очевидности, он сумел выбрать верно, потому что когда тридцать три года спустя сюда, в сердце Эфиопии, прибыло португальское посольство, то застало его толстым, богатым, счастливым и окруженным детьми [253].

Ожидая возвращения агентов, король Жуан воплощал в жизнь вторую часть своего генерального плана. Возглавлять следующую экспедицию он назначил Бартоломео Диаша, кавалера двора и опытного капитана. Задачей Диаша было дать окончательный ответ на животрепещущий вопрос, могут ли корабли обогнуть Африку и, если это удастся, проделать путь дальше, в земли пресвитера Иоанна.

Диаш незаметно покинул Лиссабон в августе 1487 года [254], через три месяца после отъезда Перу да Ковильяна и Афонсу де Пайвы. Его флотилия состояла из двух каравелл и судна с припасами, которое вел брат Диаша Перу, – нововведение, придуманное с тем, чтобы предотвратить преждевременный конец все более дальних плаваний из-за нехватки продовольствия, воды и материалов для починки кораблей. Хотя для подобного предприятия корабли были пугающе малы, экспедиция готовилась необычно обстоятельно, и команды были очень и очень опытными. Также на борту имелись африканцы, двое мужчин и четыре женщины, захваченные в предыдущих экспедициях: их предстояло высадить на берег, чтобы они расспрашивали про Индию и пресвитера Иоанна. Королевские советники считали включение женщин мастерским ходом на том основании, дескать, они с меньшей вероятностью подвергнутся нападению, нежели мужчины, – правда, одна из женщин умерла по пути в Африку, а пятеро остальных невольников исчезли, едва были высажены на берег, и больше о них не слышали.

Флотилия проплыла мимо широкого устья реки Конго, остановилась в заливе Агоа и начала с трудом продвигаться против сильного прибрежного течения на юг. Чтобы облегчить себе задачу, Диаш отошел подальше от берега, но попал в шторм. Тринадцать дней ветра сносили каравеллы к юго-западу, команде пришлось приспустить паруса, чтобы корабли не черпали носом воду. К тому времени, когда Диаш сумел снова взять курс на восток, температура существенно упала, и когда через несколько дней суша так и не показалась, он опять свернул на север.

Вскоре на горизонте показались горы, и когда корабли подошли ближе, команда смогла различить песчаный берег, изгибом тянущийся с востока на запад, за которым мягко поднимались пологие зеленые холмы, где пасли стада пастухи [255]. Едва завидев загадочные корабли, пастухи погнали свои стада прочь. Не встретив ни одной живой души, матросы взялись за поиски пресной воды и стали мишенью для града камней с холмов. Диаш застрелил одного нападавшего из арбалета, и флотилия поспешила продолжить свой путь.

К тому времени с испуганных и измученных экипажей было довольно. У них практически не осталось еды, хором протестовали матросы. Корабль с припасами сильно отстал [256], и если они поплывут дальше, то умрут с голоду. Они уже разведали тысячу четыреста миль побережья, на которое не ступала нога европейца. Уж наверное, этого хватит для одного путешествия?

Со временем Диаш сдался, но только после того, как высадился на берег со своими офицерами и заставил их подписать заявление, что они решительно настроены повернуть назад. Только когда флотилия направилась домой, он наконец приметил издали скалистую оконечность большого мыса, за которым виднелась череда высоких пиков, обрамлявших гору с вершиной плоской, как стол. Он с сожалением окрестил ее мысом Бурь [257], хотя по его возвращении король предпочел более оптимистичное название – мыс Доброй Надежды.

Путешествие продолжалось более шестнадцати месяцев. Корабли основательно потрепало, здоровье путешественников было подорвано. Они пережили шторма, они видели южную оконечность Африки и вернулись домой с подробными картами, доказывающими, что великий Птолемей ошибался. Древняя загадка была разрешена, и по мере того как известия просачивались за пределы Португалии, карты стали спешно перечерчивать [258]. И все же на пороге пути на Восток Диашу пришлось признать свое поражение. Докладывая королю, он просил прощения, что не сумел отыскать ни Индий, ни пресвитера Иоанна. Такова была его задача, но он с ней не справился. Не ему достанутся награды, и не его имя войдет в историю.

К тому времени португальцы занесли на карты все западное побережье Африки. Это было удивительным свидетельством доблестной решимости целого народа, и многие дорого за него поплатились. Но на самой на грани триумфа внезапно возникла вероятность того, что их старания окажутся напрасны.

Среди собравшихся в декабре 1488 года выслушать доклад Диаша был генуэзский мореплаватель по имени Христофор Колумб.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.