Глава шестая
Глава шестая
Погиб наш смазчик, наш кок и правильный, товарищ Васюк.
Тяжело раненный в грудь, он не протянул и до лазарета. В лазарет, на койку, доктор принял только телефониста.
Похоронили мы смазчика в поле, у полотна железной дороги. К могиле его привалили камень и помазали камень черной краской из его же баночки — больше нам нечем было отметить могилу товарища. Дали залп из винтовок и снова двинулись вперед, ожидая приказаний. Гул орудий, доносившийся от Проскурова, показывал, что там уже завязалось дело не на шутку.
И верно: едва только мы вернулись с бронепоездом на наше прежнее место и только-только успели разгородить путь от загромоздивших его телеграфных столбов, как нас уже опять ввели в бой. На этот раз приказание нам привез конный ординарец комбрига. «Изготовиться к стрельбе, — писал комбриг на клочке бумаги. — Отражать орудийным огнем пехоту противника в случае ее появления со стороны Проскурова».
— Ох и сумрачен комбриг, — шепнул мне ординарец, покачав головой.
— А что такое?
— Телеграмма получена вот только что. От армии командующего, из Киева… Любой ценой, говорит, а чтобы дальше Петлюре да гайдамакам ходу не было. Чтобы как отрублено!… А где у нас, если разобраться, сила?
Ординарец тянулся поговорить со мной, и я видел, что не от праздности. В такие минуты люди пустых слов не говорят… Но мне было не до этого.
— Езжайте, езжайте, — заторопил я его, обрывая разговор. — Вот вам расписка, езжайте!
Ординарец уехал.
Я вскарабкался по откосу на холм и окинул взглядом знакомую уже долину перед городом. За какой-нибудь час тут все переменилось. Дым стлался над полем, всюду рвались снаряды, стучали невидимые пулеметы, и от непрерывного потока пуль казалось, что в воздухе звенят, лопаются и снова звенят перетянутые струны…
Вправо и влево от меня, по обе стороны железной дороги, лежали с винтовками наши бойцы. Цепь их растянулась по гребням холмов.
Все посматривали в сторону Проскурова. Некоторые красноармейцы переползали с места на место, забираясь за камни и бугорки. Другие сами устраивали себе укрытие от вражеских пуль: не поднимая головы, они вырубали под собой дерн маленькими лопатками и из дерна складывали кучки — брустверы.
Я увидел на многих бойцах свежие, наскоро сделанные и сочащиеся кровью белые повязки.
«Уже побывали в атаке… — догадался я. — Не вышло, значит, Проскуров остался у врага… А теперь будет еще атака, да не одна».
Я крикнул с холма вниз Малюге, чтобы он приготовился к бою.
Артиллерист принял команду и в знак этого помахал мне своей шляпой.
Сверху я видел весь наш поезд, до мелочей, увидел даже нагар в широкой паровозной трубе. Держит теперь машинист порядок, не дымит.
Услышав мою команду, из полувагона выскочил Никифор с телефонным аппаратом.
— Туда же линию, к наблюдательному? — спросил он, разбирая провода.
Глянул я… А где же деревья, где клен?
В полуверсте от меня, на месте рослых ветвистых деревьев, торчали только расщепленные колоды, и вся земля вокруг была изрыта снарядами. Это все, что осталось от моего наблюдательного пункта…
«Куда же мне взобраться?»
Но мне не дали размышлять.
Вдруг по цепи бойцов пронесся сдержанный говор:
— Уже в контратаку поднялись…
И тут же приказание командира:
— Вразброд не стрелять! Ударим залпом!
Я глядел на быстро приближавшихся вражеских солдат и, сам не зная почему, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища.
— А ты чего маячишь тут? — закричали на меня с разных сторон. — Ложись!
Уже лежа, нацелив бинокль, я уткнулся взглядом в знамя, которое поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью. Половина знамени голубая («блакитная» — по-украински), половина желтая… На солнце засверкали широкие, заграничной выделки, примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы…
На миг все затихло.
Я услышал свое хриплое от волнения дыхание. И вдруг справа, слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до того пулеметы.
«Та-та-та-та-та!…» О, эти звуки показались мне прекрасной музыкой! А соседи пехотинцы даже повскакали из травы, в которой укрывались. Но резкое слово командира — и бойцы опять залегли.
А пулеметы делали свое дело. Вот получивший пулю петлюровец завертелся волчком и хлопнулся задом наперед. Вот другой, третий, четвертый повалились ничком…
— Огонь! — рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос и сунул в руки жестяной рупор. — Связной от Теслера передал: «Огонь, прямой наводкой!»
И я начал командовать прямо с холма. Гаубица била частым огнем, но я от волнения едва различал, где падают мои снаряды. Я видел разрывы, видел, как от пламени и дыма шарахаются целыми толпами вражеские солдаты, но ведь били по ним и наши полевые батареи. А там артиллеристы классные, и, конечно, они-то и наносили подлинный урон врагу.
Но петлюровцы не дрогнули. Вот они прибавили шагу, вот уже они совсем близко… Наконец-то наши команды к встречному бою…
— Вперед! За Советы!
— Ура-а-а-а!…
Пригнув головы и крепко сжимая винтовки, бойцы бросились в штыковой бой…
* * *
Цепь за цепью, рота за ротой скатывались с холмов наши бойцы — били, крошили, расшвыривали петлюровцев штыками и прикладами — и погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался…
Бронепоезду и батареям было приказано не умолкать, а бить по цепям, которые шли атакующим на поддержку, — и мы, всей командой, работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда на холм для корректировки огня, но сил не было глядеть, как торжествующая орава с желто-блакитным знаменем растаптывает редкие цепи наших геройских бойцов…
— Вперед, на выручку! — кричал я, забывая сразу и боевой порядок, и приказание комбрига: «Не выставлять поезд под огонь!»
Я скатывался со своего холма в вагон, к артиллеристам, и мы с бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских солдат, били в упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.
Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он накрывал нас тучей снарядов. Снаряды у него оказались много меньше наших трехдюймовые, но залп его из четырех пушек мог быть для нас смертельным. И в дыму, грохоте, вони, не видя уже ничего вокруг, мы катили обратно за холмы.
Эти наши вылазки заметил комбриг и галопом прискакал к бронепоезду на своем рослом жеребце.
— Арестую! — закричал он, вздернув жеребца на дыбы. — Под суд пойдете! Не сметь выдвигать гаубицу под огонь! Это вам не бронированный поезд, а тыловая орудийная площадка. Извольте это запомнить.
И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.
Что он сказал? «Не бронированный поезд… Тыловая площадка…»
Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру. Может быть, я ослышался?
Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных в вагоне.
Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.
Они молчали. Так продолжалось несколько минут.
Первым заговорил Федорчук.
— А знаете, братишки, нет худа без добра, — сказал он, подвернув под себя гильзу с порохом и садясь на нее. — Ведь вот всю эту ночь меня мыслишка кусала: как, мол, ты, Федорчук, назовешь новый боевой корабль, куда тебя, непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал — никак. А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы, ребята, наш поезд… — матрос хлопнул себя по колену, — «Тыловой громобой». Согласны? Голосую. Кто против?
Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.
Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.
— А я вот что скажу, моряк, — заговорил он, тронув матроса за плечо. Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и человеку. Легкая орудия — ей место поближе к позиции. А взять тяжелую орудию — тяжелая всегда отступя от легкой становится. Это уж так, по уставу… — Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою сторону: — Забула мати, як детину звати!…
— Кончили разговоры! — объявил я. — По своим местам становись!…
Все стали к орудию.
Я опять полез с рупором на свой холм, но тут машинист объявил, что у него вышла вся вода и что если стоять еще, то прогорит топка и паровоз выйдет из строя.
— Отбой! — скомандовал я.
Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции.
Поезд тронулся.
Я забрался в самый конец нашего железного, но уже во многих местах продырявленного вагона. Там я присел на груду сваленных порожних ящиков из-под снарядов.
Надо было собраться с мыслями.
«Что же это такое? — спрашивал я себя. — Бронепоезд — и вдруг превратился в тыловую площадку…»
* * *
Остаток дня мы провели на своем разъезде.
Завечерело. Федорчук сварил на костре похлебку, сели ужинать.
За ужином было невесело. Ни разговоров, ни смеха, ни задорной матросской шуточки. И едят-то, гляжу, мои ребята, словно чужое дело делают. Хлебали, хлебали, да так и не опорожнили ведро. Матрос, ворча, выплеснул варево за борт в канаву.
Нет, вижу, так дело не пойдет: потолковать надо с ребятами, разъяснить им наше новое положение, а то они совсем носы повесили.
Я устроил собрание команды.
— Вот что, товарищи, — сказал я. — Все мы бойцы нашей Красной Армии и люди сознательные. Мы получили от высшего начальства приказ работать на тыловых позициях. Что это значит? А вот что. Возьмем сегодняшний случай: попробовали мы бить нападавших с бронепоезда в упор — и раз, и два, и три выезжали вперед, в последний раз даже в самые колонны их врезались, а много ли толку вышло?
Я помолчал, ожидая ответа, но никто не промолвил ни слова.
— Ну ладно, — сказал я, — давайте разберемся. Мы с одним орудием на открытой площадке, а противник? У него кругом батареи понаставлены да бронепоезд еще вдобавок — видали эту стальную крепость? В этаком пекле выпустишь из гаубицы снаряд-другой и уже оглядывайся, как бы в укрытие поспеть. А чуть замешкался, считай — конец: расшибут и наш полувагон, и гаубицу, и людей всех уложат. Посудите, какой же толк от такой стрельбы? Разве это настоящая помощь бригаде?
Бойцы молчали.
Я продолжал:
— И правильно, очень умно сделал командир бригады, что вовремя нас осадил. Теперь он ставит нас на тыловую позицию. Что это значит? А то значит, что мы из своего тяжелого орудия спокойненько будем крошить петлюровцев метким огнем с дистанции…
— До восьми верст эта орудия берет, — вставил Малюга. — Ежели только сам наблюдатель…
Я перебил его:
— Вот видите, товарищи: восемь верст. Да к такому орудию любой артиллерист станет с охотой и еще за честь посчитает стрелять из него!
Красноречие мое явно не действовало. Бойцы рассеянно глядели — кто себе под ноги, кто по сторонам, в быстро сгущавшиеся сумерки.
— Да о чем тут много говорить? — закончил я свою речь. — Поработаем в тылу, а там, глядишь, и опять на передовую угодим. Всякое бывает…
Брать слово никто не пожелал, и я объявил собрание закрытым.
Бойцы начали расходиться. И вдруг заговорили пулеметчики. Заговорили шумно, все сразу, так что ничего нельзя было понять.
Наконец они уступили слово своему отделенному Панкратову.
Панкратов вышел вперед и оправил на себе ремень.
— Пушка что? Пушка известно… — сказал он, сурово, исподлобья оглядывая всех. — Пушка, товарищи, и с больших верст и с малых одинаково себя оправдает, на то она и пушка. А пулеметы как?
Панкратов сдернул фуражку и провел рукой по голове, защемив между пальцами свои светлые волосы, стриженные ежиком.
— Как же пулеметы? — повторил он. — Пулеметы за восемь верст не стреляют…
— Восемь верст! — хором подхватили пулеметчики, теснившиеся сзади него. — Восемь верст от передовой — это, братва, обозы. Теперь нам с пулеметами только в обоз и становиться…
— К телегам с картошкой! — выкрикнул долговязый пулеметчик в прорванных ботинках.
Опять поднялся шум. Все пулеметчики говорили и кричали, перебивая друг друга. Из них только один Никифор молчал и держался в стороне. А пулеметчики уже стали договариваться до того, чтобы отцепить бронированный вагон от поезда и поехать в нем отдельно на позицию.
А я молчу. Стою и жду, когда же наконец командир отделения Панкратов уймет свою горластую команду и заговорит со мной, как полагается говорить с начальником.
Вдруг вижу, поднимается матрос. Он встал с ящика, расправил за плечами ленточки бескозырки, весь встряхнулся и запустил руки в карманы.
Матрос вышел на середину вагона.
— Это как же понимать вас, миляги? — заговорил Федорчук, нацеливаясь прищуренным глазом то на одного, то на другого пулеметчика. Он прокашлялся. — Что-то я, братцы, ваших слов в толк не возьму. Бронепоезд, что ли, делить задумали? Вроде как хлеб перед завтраком делим на пайки кому эта, кому та, а кому с поджаристой корочкой? Так, что ли?
Панкратов смущенно отступил перед матросом.
— Замолчите, ну! Чего расходились? — сердито затопал он, оборачиваясь к своим пулеметчикам, хотя те и без того уже прикусили языки.
— Не вяжутся у тебя, Панкратов, концы с концами, — сказал я. — Этим твоим ретивым ребятам все нипочем; ну а ты сам-то понимаешь, какую чепуху они порют? Бронепоезд — боевая часть в штабе бригады, но об этом я уже не говорю. Допустим, нарушим штат, отцепим твой вагон. А с чем же ты поедешь под снаряды и пули? Бронированный паровоз для этого у тебя есть?
— Наверное, есть, раз собирается, — язвительно вставил матрос. — А то, может, они своей семеркой приладятся да сами вагон по рельсам покатят? Эй, мол, дубинушка, ухнем!
Кругом засмеялись. Под веселые разговоры и пересмешки бойцов я закрыл собрание.
— Обожди. А какая будет резолюция? — спросил матрос.
— А резолюция вот какая. Тащи-ка, Федорчук, кусок провода да отрежь подлиннее.
Матрос покосился на меня, пожал плечами и подал провод.
— Беритесь, — говорю, — товарищи. Сейчас мы измерим вагон и подсчитаем, сколько нам надо брони.
— Брони? — удивились все.
— Ну да, брони, — повторил я. — Выпишем броню из Киева, с завода, и обтянем весь вагон сталью.
Матрос подмигнул мне: дескать, понимаю твою хитрость, а вслух сказал деловито:
— Обожди, командир, надо фонарь засветить, а то темно уже — со счету собьемся.
И он подал фонарь.
Бойцы меня обступили.
— Если броню, тогда и заклепки надо, — нерешительно сказал один.
— Болты потребуются, — подхватил другой.
— Инструмент…
— Инструмент не надо выписывать, товарищ командир, — сказал слесарь, наш замковый, — этого добра в каждом депо достанем.
Он подхватил у матроса свободный конец провода и отошел с ним к углу вагона.
— Шагай-ка, Федорчук, вот так, вдоль борта, да гляди, чтобы провесу не было, натягивай провод.
Начали делать промеры.
Измерили длину вагона, потом ширину. Я записал себе в книжечке: «18X4 арш.».
— А высок ли будет потолок? — сказал племянник, поднимая над головой фонарь.
И смутился, сам удивившись своей смелости. В первый раз я услышал его голос.
Стали обсуждать высоту броневого помещения, и сразу разгорелся спор. Кто три аршина предлагал, чтобы можно было входить не сгибаясь, кто советовал два, кто два с половиной, и каждый стоял на своем. Я раздумывал, сам не зная, на чем остановиться. Но тут спор разрешил Панкратов.
— Да сделаем, — говорит, — вровень с пулеметным вагоном. Чего мудрить? По крайней мере, хоть вид будет у поезда.
Против такого предложения возражать было нечего. Двое или трое самых горячих спорщиков, схватив провод, бросились в пулеметный вагон.
Наперегонки прибежали обратно.
— Два аршина и три четверти…
— Врет он, врет; три аршина без вершка…
Пошел матрос и принес достоверные сведения: оказалось, что внутренняя высота вагона не три и не два три четверти, а только два с половиной аршина.
Я присел с книжечкой на лафет. Подсчитал площадь продольных стен вагона, площадь лобовых, поверхность потолка, сделал в книжечке сложение и стал придумывать форму козырька для орудия.
На обоих моих плечах и на спине лежали горячие руки, кто-то подпирал меня сзади, кто-то жарко дышал в ухо, и я едва водил по бумаге карандашом.
— На паровозную будку прибавьте, — подсказывали мне. — А то она ведь голая.
— Колеса бы тоже хорошо укрыть — и у паровоза, и у вагона. Стальные на колеса фартуки нарезать!
— Накиньте, товарищ командир, хоть листов с десяток этой брони…
Я вспомнил, как низко опущена броня у того поезда, и добавил не десять, а тридцать листов.
— Так…
Наконец можно было подвести общий итог: надо доставать 250 квадратных аршин листовой стали.
— Вот и готово, — сказал матрос. — Теперь краску надо придумать: в какой цвет, ребята, поезд выкрасим?
Решили красить все под одно: в защитный зеленый цвет.
Мне посветили фонарем, и я написал письмо на завод.
Панкратов понес письмо в штаб, чтобы там оформили заказ и отправили по назначению.
— Ну и заживем мы теперь в бронированной квартире, — заговорили бойцы. — Куда вам, пулеметчикам, с вашим коробом! Мы у себя в квартире окна прорубим и занавески повесим!…
Обсудив со всех сторон будущее житье-бытье в бронированном вагоне, бойцы стали наконец укладываться спать.
Тут матрос отозвал меня к борту.
— Ты, командир, это как… — сказал он вполголоса, — пулю отливаешь или взаправду все?
— А ты как думаешь?
— Я на передовую хочу.
— Вот и я хочу на передовую.
* * *
Комбриг в подтверждение своего устного распоряжения прислал мне и письменный приказ: действовать только с позиций для тяжелых батарей. Три, четыре, пять верст по железной дороге за линией пехоты — вот как мы становились теперь для стрельбы. Веселого в этом конечно было мало… Все и пехота и обе наши батареи — впереди, а твоя гаубица торчит среди поля одна как перст…
— Ничего, — говорил я себе и ребятам, — потерпим. Киев не за горами, ответ придет скоро…
Каждый день, едва брезжил рассвет, мы с телефонистом Никифором отправлялись на наблюдательный пункт. Никифор разматывал провод с катушки, и я нес на себе телефонный аппарат. Да по винтовке у нас было на плечах, да шинели в скатках, да по краюхе хлеба и куску сахару, да фляжки с водой, словом, уходили навьюченные, как в дальний поход. Иначе было и нельзя: на бронепоезд мы возвращались только затемно — к ночи и обедали.
Стрелять приходилось не так много, как в первые дни, — теперь бригада отступала, не принимая большого боя. Было ясно: комбриг сохранял силы, но каков его замысел, где, на каком рубеже он намеревался задержать дивизии врага, — никто из нас не знал.
Но нет худа без добра. Пока затишье, я учился стрелять. Красный офицер должен быть мастером в своем деле. «Эх, — думал я, — книжечку бы мне в руки! Ведь все это, над чем я ломаю голову при каждой стрельбе, давно и подробно где-то описано, и чертежи, наверное, есть, все нужные расчеты… Читал бы я по вечерам эту книжку да перелистывал». Но книжки у меня не было, и оставалось одно: выуживать у Малюги то, что он знает.
В стрельбе Малюга оказался мастером. Ему, видно, надо было только руки размять, чтобы показать нам все свое искусство. Лучше всего он бил с прямой наводки, а не по моей телефонной команде. Правда, это случалось редко, только при переездах, когда бронепоезд переменял позицию. Но зато уж если Малюга поймает беляка в очко прицела — не упустит. Иной раз с пяти-шести снарядов разносит в прах какой-нибудь зазевавшийся обоз или колонну вражеской пехоты.
Когда Малюга бил прямой наводкой, вся команда сбегалась глядеть на его стрельбу. А я следил только за руками артиллериста и запоминал каждое его движение. Ведь этого и в книжках не прочтешь. Такую работу видеть надо.
Раз за разом — я и набрался кое-чего от Малюги. Сам он даже и не подозревал, что оказался моим учителем. Что поделаешь? Такой уж был он человек, что приходилось выведывать у него все исподтишка. Как-то, на первых порах, я было раскатился и попросил его показать мне действие прицела. А он в ответ на это такую рожу скорчил, словно век не чихал и подошло ему за все разы чихнуть. После этого я и отстал от него. Ни о чем больше не спрашивал, а уроки брал негласно.
Чаще всего это бывало за ужином. Сидим мы, хлебаем щи, а Малюга, не торопясь, разглаживая усы, начинает рассказывать о чем-нибудь молодежи (для него мы все были молодежью). Вспомнит про японскую войну, расскажет, как воевал в германскую, и начнет говорить, как учили его в казарме целый год около всяких деревяшек и железок, пока к настоящей пушке подпустили. Да и то сначала с тряпкой — только пыль обтирать. Все это он клонил к тому, что вот, мол, какая хитрая штука артиллерия, — голыми руками ее не ухватишь.
Я-то хорошо знал, в кого он метит, но виду не подавал. Запускаю ложку в ведро, а сам слушаю, слова не пропускаю.
Много я полезных вещей от него узнал. Первое — об артиллерийских делениях: оказалось, что у прицельного прибора орудия есть барабан, на котором насечено 180 делений, и каждому такому делению соответствует в полете снаряда двадцать саженей. Проще сказать: деление равно двадцати саженям — и никакой премудрости.
Потом я узнал, как чистят орудие, а после чистки протирают маслом «фроловином»; узнал, как ставят орудие в упряжку, сколько для этого назначается ездовых и лошадей и какие артиллерийские лошади злые. Это уже к делу не относилось, и я так и не понял, отчего у артиллерийских лошадей скверный характер.
Но вот однажды Малюга заговорил про «вилку». Слушал я, слушал, а потом и есть перестал, отложил ложку в сторону.
Вилка — это способ артиллерийской пристрелки. Скажем, надо пристреляться по опушке леса, по отдельно стоящим у опушки деревьям. Пустишь для этого первый снаряд — и гляди, что вышло. Вышел, допустим, недолет. А деления тебе известны, с каких стрелял. Скажем, сто делений. Надо прибавить делений и так постараться, чтобы захватить цель с другого конца, взять ее в вилку. И вот, скажем, получилась вилка такая: недолет — сто делений, перелет — сто двадцать. Тут стреляешь со среднего, со ста десяти. Допустим, что и этот третий снаряд хватил не по опушке, а ушел в перелет.
Сто делений — недолет, сто десять — перелет. Еще вдвойне надо сузить вилку, ударить со среднего прицела. Средний прицел теперь будет 105. Так и подводишь снаряд раз за разом к цели и наверняка подведешь, стукнешь противника в лоб. Это было для меня целое открытие. Я стал применять вилку на наблюдательном пункте — куда метче пошла с вилкой стрельба!
Главное тут — строго арифметики держаться: дели и дели вилку пополам, не горячись в бою. А то пойдешь кричать в телефон «чуть подальше» да «чуть поближе» — ну и сорвалась стрельба. Издали всегда кажется, что чуть-чуть только не попадаешь (как это и бывало у меня), а на самом деле попусту разбрасываешь снаряды. Без вилки, на «чуть-чуть», попасть можно только случайно. А с вилкой поразишь противника наверняка.
За эту самую вилочку я Малюге новые сапоги принес, гимнастерку, шаровары и фуражку со звездой. Полдня обхаживал нашего начснаба, пока выпросил. «За науку!» — сказал я Малюге, а он и не понял, за какую науку.
Скоро и еще мне представился случай узнать кое-что из артиллерии. И то, что я узнал, было поудивительнее вилки.