Глава пятая
Глава пятая
В этот день мне впервые пришлось вести бронепоезд в бой.
Петлюровцы с утра не давали о себе знать. Видно, заняв Проскуров, они делали перегруппировку сил и подтягивали резервы, чтобы снова обрушиться на нас.
Комбриг послал разведку, а бронепоезду приказал выдвинуться и пощупать противника — обстрелять район станции.
Мы двинулись. Между разъездом, где мы ночевали, и Проскуровом места холмистые, пересеченные балками, железная дорога поворачивает здесь то вправо, то влево. Куда ни глянешь — глаз упирается то в песчаный откос, то в зеленые террасы холмов. Пришлось мне останавливать бронепоезд, карабкаться на холмы и оттуда осматривать местность в бинокль. «Лучше уж помедлю, решил я про себя, — но зато выберу позицию как следует!» Иные места мне казались подходящими, да только с этих мест противник не был виден… Наконец я рассмотрел на горизонте знакомую серую башню водокачки. Но самый город еще был заслонен от нас холмами. Да и водокачку я видел не всю, а только самую ее верхушку.
Я еще продвинул бронепоезд к станции, еще, и наконец холмы расступились в стороны. Вон и Проскуров.
Но только вышли мы на открытое место, как грохнули орудия… Нас забросало землей и осколками.
Еле успел машинист оттянуть вагоны обратно за холмы.
— Здорово работают!… — сразу же заговорили все в вагоне, когда мы очутились опять за укрытием. Мы смеялись, стряхивали землю с шапок, с плеч, с рукавов. Каждый был рад, что цел остался.
— Да, отсюда не высунешься… — сказал матрос и покосился на меня. — У них это место уже, будь здоров, пристреляно!
Ничего не оставалось делать. Надо было приладиться так, чтобы стрелять перекидным огнем, через холмы.
Я велел Малюге заложить снаряд. Отошел от орудия, чтобы не мешать ему, а сам смотрю, как он возьмется за дело: ведь противник-то не виден!
А каменотес ничуть этим не смутился. Он наставил прицел на самую верхушку водокачки и давай гвоздить.
Неладно, вижу, делает: ствол пушки у него совсем в небо уперся, высоко снаряды идут, явно на перелет. И разрывов не видно: если бы хоть один снаряд угодил в станцию или упал поблизости, так мы бы уж наверняка целое облако дыма увидели, — взметнуло бы дым по самую крышку водокачки!
Нагляделся я еще в первом бою, какие разрывы у шестидюймового снаряда…
Ни черта, вижу, не стоит наша работа. Зло меня берет, а поправить ничего не могу. Как без рук! А каменотес все гвоздит да гвоздит без оглядки. Пламя хлещет меня по глазам, в ушах гудит. Стою я позади, у борта, и под грохот орудия считаю выстрелы. Отсчитываю каждый со злостью: «Седьмой… восьмой… девятый…»
«Как же, — думаю, — быть? Ведь не то делает, совсем не то. А что надо? Что надо-то?»
— Сто-ой!… — бросился я к каменотесу на двенадцатом выстреле. Отставить стрельбу.
Каменотес даже попятился от неожиданности и убрал руку с прицела. А племянник его как вкопанный остановился у лотка со снарядом в руках. Скользкий стальной двухпудовик чуть не выскочил у него из рук, парень кряхтя наклонился и опустил снаряд на пол.
Матрос, смазчик, рослый железнодорожник — все повернулись ко мне.
С минуту еще лязгал и дребезжал буферами раскачавшийся от выстрелов вагон, потом стало совсем тихо.
— Вслепую, отец, стреляешь, — сказал я. — Желтозадым на потеху… Наблюдательный пункт нужен!
— А где же это у нас наблюдатель? — Малюга прищурился на меня из-под своей соломенной шляпы и усмехнулся.
Кровь бросилась мне в лицо… Я сжал кулаки.
Малюга в смущении стал пятиться от меня, но я уже овладел собой.
Не глядя ни на кого, я отбежал в угол вагона, где среди всякого хлама валялись телефонные аппараты, пучки спутанного провода, лопаты, топоры.
— А ну-ка, помоги мне! — подозвал я матроса. — Надо телефонную линию проложить.
Матрос присел возле меня и начал копаться в проволоке.
— Эх, не обучен я этому делу, — бормотал он. — Концы да концы, а как их свяжешь? Морским узлом, пожалуй, и не годится… Эй, фуражки с молоточками! — крикнул он, обернувшись к нашим железнодорожникам. — Может, вы в этом деле кумекаете?
Подошли оба железнодорожника, замковый и смазчик, но и они, как Федорчук, не знали, с какой стороны подступиться к аппаратам. Смазчик полез было в провода, но тут же запутался в них с руками и ногами, как в тенетах, и долго отстегивал узелки проводов от пуговиц и раскручивал петли с рваных, в заплатах сапог.
Я стоял, не зная, что делать.
«Тьфу ты, черт, ведь был же на бронепоезде телеграфист — этот, с желтыми кантами… Так негодяй Богуш прогнал его!»
— Товарищ командир! — вдруг услышал я голос с насыпи. Гляжу, около паровоза стоят два наших красноармейца-пулеметчика. Воду пьют из тендера, присасываясь к водомерным краникам.
— Ну, чего вам? — отозвался я.
Один из красноармейцев подбежал к вагону, румяный, с бровями подковкой, и я сразу узнал в нем Никифора, того самого, который вчера первый открыл огонь по петлюровцам.
— Вы телефонистов спрашиваете? — сказал он, стряхивая воду с гимнастерки. — У нас в команде имеются.
— Телефонист?… Давай его скорее сюда!
Оба красноармейца проворно влезли в вагон.
— Вот они, телефонисты, — сказали они, став рядом.
— Даже двое? Вот здорово! Ну, беритесь, ребята, за дело, тут каждая минута дорога.
Красноармейцы бросились в угол вагона, разрыли, перекидали в четыре руки весь хлам и под старыми, порыжевшими пучками проводов отыскали телефонную катушку. Они покувыркали ее по полу, осмотрели со всех сторон. Попробовали на ощупь блестящий просмоленный провод.
— Хорош! — сказали они в один голос. — Будет действовать!
И сразу же начали прокладывать линию. Один телефонист спрыгнул в канаву у рельсов и установил аппарат. Возле аппарата он воткнул в землю штык от винтовки, к штыку прикрутил обрезок провода и соединил его с аппаратом. А землю вокруг штыка полил водой, как цветок поливают: это чтобы сухая земля стала проводником электричества.
— Есть, — кричит, — заземление!
А в это время Никифор, отдав конец провода с катушки товарищу, вскарабкался по откосу на холм. Катушку он взял на ремень, перекинул ее за спину, как сумку. На локоть поддел второй телефонный аппарат.
Я выпрыгнул из вагона и побежал вслед за ним.
— Куда линию? — спросил Никифор, оборачиваясь ко мне.
Я указал ему на два деревца. Деревья были высокие, ветвистые и сразу бросились мне в глаза.
До них было всего с полверсты.
«Только как же перебежать туда? Местность открытая…» Но не успел я прикинуть дорогу, как Никифор, прихлопнув на голове свою фуражку, бросился к деревьям напрямик.
— Стой! — я поймал его сзади за пояс. — Не видишь — башня? А если у них там наблюдатель?
Никифор попятился и сразу присел на корточки.
— А я и не заметил, что башня, — сказал он, смутившись. — Тогда в обход надо, по-за холмами.
И он, вобрав голову в плечи, пустился выписывать лабиринты, пробираясь к деревьям по складкам местности. Катушка у него за спиной застрекотала, как швейная машинка. Виток за витком ложился на землю черный провод и стрункой вытягивался в траве.
Я тоже побежал, согнувшись в три погибели и совсем припадая к земле в открытых местах. «Ну, — думаю, — если нас обнаружат с башни, сразу разнесут деревья в щепки, и тогда прощай весь мой план!»
Но все обошлось благополучно. Когда я, запыхавшись, подбежал к деревьям, линия была уже готова. Никифор сидел, сложив ноги калачиком, и подкручивал отверткой винты на своем аппарате. Я прислушался. Все было тихо; радостно сознавать, что бросок удался. Но главное еще впереди… Однако здорово же я осмелел: сразу в артиллерийские наблюдатели! А что было делать? Рискуй. Как говорится — пан или пропал…
Я выбрал дерево повыше — это был клен — и начал взбираться. Лез тихо, точно кошка, прячась за ствол и боясь пошевелить ветку. Ползу все выше, выше. Вот уже открылась вся целиком башня водокачки. Вот и крыша вокзала, и знакомые белые трубы над крышей… Я выбрал надежный сук, подтянулся к нему на руках и сел. Осторожно раздвинул ветки, отщипнул несколько листочков, которые мешали смотреть, и выглянул.
Станция была как на ладони. Только отсюда она казалась маленькой, словно вся съежилась. Сколько же до нее верст?… Я осторожно вытянул вперед руку и поставил перед собой торчком большой палец. Это наш саперный дальномер.
Когда нужно определить расстояние, наводишь большой палец на какой-нибудь предмет определенной высоты (лучше всего на дерево: каждому из нас примерно известно, какой вышины бывает рослая сосна или тополь). Наводишь и смотришь: если, к примеру, тополь, на который ты нацелился, кажется тебе с палец ростом — значит, до него примерно сто саженей; если вдвое меньше пальца — значит, двести саженей; если только с ноготь расстояние четыреста саженей. А уж если меньше ногтя — версты.
Удобная эта мерка, всегда при тебе. И расстояние довольно верно показывает. Только ноготь на большом пальце должен быть всегда одинаковой длины. Когда я служил в саперах, я постоянно об этом ногте заботился.
Сейчас мой дальномер показал мне две с половиной версты.
Я навел потихоньку бинокль и сразу увидел, что станция не пуста. За ночь там появились какие-то серые вагоны.
— Ах вы, гадюки!… Уж и поезда на станцию привели. Значит, починили мои стрелки…
Посмотрел я с дерева вниз, нашел глазами красноармейца. Он сидел по-прежнему в траве и нажимал пальцем на кнопку аппарата, проверяя вызов-зуммер.
— Телефонист, — шепнул я.
Не слышит.
— Телефонист! — позвал я громче. — Никифор!
Красноармеец быстро вскинул голову, привстал.
— Есть, товарищ командир, — отозвался он, — связь действует.
— Вызовите бронепоезд. Во-первых, скажите, чтобы матрос сел к аппарату и не отходил. Во-вторых…
Красноармеец ждал, что сказать «во-вторых».
— Скажите, чтобы навели пушку для обстрела вокзала. Дистанция…
Тут я запнулся. Как же это сказать? Расстояние-то я примерно знаю около двух с половиной верст. Но ведь на пушке не версты, а деления… Сколько же это делений?
— Товарищ телефонист, — начал я опять.
Красноармеец смотрел мне в рот.
— Ну, спросите их, с каких делений стреляла пушка в последний раз! крикнул я и вытер рукавом вспотевший лоб.
Красноармеец наклонился к трубке и заговорил, прикрывая сбоку рот ладонью. Потом он поднял голову и доложил:
— Матрос у телефона, товарищ командир. Стреляли, говорит, с восьмидесяти трех делений, только вы приказали отставить.
— Так, — я устроился поплотнее на суку. — Слушать мою команду!
— «Слушать мою команду!» — повторил красноармеец в телефон.
— Для проверки — восемьдесят три деления. Огонь!
— «Для проверки — восемьдесят три деления. Огонь!» — крикнул красноармеец, припав к телефону.
В стороне, где стоял бронепоезд, бухнуло. Я невольно обернулся на звук, но ничего не увидел. Бронепоезд был закрыт от меня холмами. Я разглядел только жидкий дымок паровоза.
Шелестя, как ракета, пошел снаряд. Слышно было, как он выписывал высоко в воздухе огромную невидимую дугу. Потом шелест начал спадать, потом стало совсем тихо. Прошла секунда, вторая… Затаив дыхание, я смотрел в бинокль.
Рвануло… наконец-то… Далекой искрой блеснуло пламя, и по земле покатился густой клуб дыма. Но где же это? Далеко, совсем за станцией, в поле…
Так вот, значит, куда гвоздил каменотес, чтоб ему… А мне как взять? Какой же тут прицел должен быть, чтобы по станции?… Ясно, что надо убавить. И здорово убавить. Восемьдесят три деления, восемьдесят три… Убавлю-ка на половину — что оно получится? Восемьдесят три на два…
— Прицел сорок, — скомандовал я. — Для проверки!
— Для проверки. Сорок! — повторил красноармеец в телефон.
Снаряд пошел — и взметнул землю уже по эту сторону станции.
— Недолет! — крикнул я, повеселев. — Что-то, видно, начинает получаться. А ну, прибавим делений…
— Сколько прибавить? — Красноармеец задержал трубку.
— Валяй для ровного счета полсотни!
— Пятьдесят делений, — передал телефонист.
Гаубица бухнула.
Я стал считать секунды, быстро прикидывая на глаз, куда может упасть снаряд.
— Есть!
В облаке дыма взлетел к небу длинный решетчатый столб. Взлетел, перекувырнулся в воздухе и рухнул на землю.
— Попали! — взревел я. — Семафор срезали, гляди!
— Да мне не видать отсюда, товарищ командир, — жалобно отозвался красноармеец, вытягивая шею и приплясывая на цыпочках.
Верно, я сгоряча и не сообразил, что ему снизу не видно.
— Давай, давай, Никифор! — замахал я руками. — Сейчас прямо по ихнему поезду хватанем… Пятьдесят пять!
Красноармеец кинулся к аппарату:
— Пятьдесят пять делений!
«Пятьдесят пять, пятьдесят пять, — повторял я про себя. — Не уйдешь, проклятый… пятьдесят пять!»
Я уже и в бинокль не смотрел. Не до бинокля тут!
Бронепоезд выстрелил. Раз, два, три, четыре… да ну! От нетерпения я даже топнул ногой по суку.
И следом за мной словно кто-то огромный топнул по путям станции. Как брызги, взлетели шпалы, обломки рельсов, дым, земля, пламя.
— Попадание! — Я даже привскочил на месте. — Пятьдесят пять, беглый огонь!
Но тут в воздухе поднялся такой свист и так загремело кругом, что в первую минуту и не сообразил, что за грохот, откуда.
Над верхушкой дерева что-то треснуло, меня обдало едким дымом и осыпало листьями. Фуражка сорвалась с головы и полетела вниз, прыгая по веткам.
Шрапнелью хватило…
— Товарищ командир! Товарищ… — вдруг расслышал я сквозь свист и грохот встревоженный голос красноармейца. Я перевесился через ветку, глянул вниз.
Телефонист махал мне трубкой.
— Наши передают, держаться невозможно… Белый снарядами засыпал!
— Ладно, — кричу, — сейчас! А почему замолчали? Где беглый огонь? Кричи, чтоб били из пушки! Пятьдесят пять!
— Пятьдесят пять, — эхом донесся ко мне голос красноармейца. Пятьдесят пять…
А свист кругом не прекращался, точно в воздухе справа, слева и над головой стегали длинными бичами. Это свистели, пролетая быстрой очередью, трехдюймовые снаряды из скорострельных пушек.
Бьют гады по нашему бронепоезду. Со всех сторон взялись за него!
Но как же они его нащупали? Ведь он стоит в укрытии, запрятан, как в яме…
Я подкрутил бинокль и, напрягая глаза, посмотрел в сторону Проскурова. Что такое?… На станции все как было. Даже поезд с серыми вагонами стоит себе у платформы как ни в чем не бывало. Стоит паршивец! Значит, я мимо взял с пятидесяти пяти делений. Эх, надо бы взять пятьдесят восемь или шестьдесят. Как раз оказалось бы впору!
— Товарищ командир! — крикнул красноармеец у телефона. — Не могу ваше приказание передать. — Он кинул трубку на аппарат и вскочил на ноги. — Связь перебита. Надо бежать чинить!
Телефонист словно разбудил меня своим голосом. Я сразу понял: нельзя медлить ни минуты, надо снимать бронепоезд с позиции!
— Отведите бронепоезд! — крикнул я. — Беги, передай машинисту: убраться на полверсты назад!
Красноармеец пустился во весь дух исполнять мое приказание, а я стал слезать с дерева.
На прощание я в последний раз посмотрел в ту сторону, откуда летели на нас снаряды. Там что-то переменилось… Но в чем перемена? А, вот оно что! Серый поезд двинулся вперед. Виднее его стало. Какой-то куцый поезд — всего три-четыре вагона… Что это — товарный, воинский?
А поезд на станции словно подмигнул мне в ответ, блеснул на солнце окном. И еще раз блеснул, и еще. Будто дразнит!
Я смотрел в бинокль не отрываясь.
Опять блеснуло… Да нет, это не окно… Это с поезда стреляют: блеснет — и грохнет, блеснет — и грохнет… Бронепоезд! Вот, значит, какие серые вагончики выкатили на линию. Должно быть, из-за границы пригнали. Так, так… Ну что ж, встретимся на рельсах, познакомимся…
Я стал рассматривать бронепоезд. Смотрю, смотрю, ничего не хочу пропустить. Вон — башенки… с пушками, а другие поменьше — те, конечно, с пулеметами. И весь поезд обтянут броней по самые колеса и еще того ниже. Точно в юбках вагоны. Эх, вот нам бы такой броневичок!
Вздохнул я даже…
Перед самым поездом на путях копошились какие-то люди. Я догадался, что чинят путь. Ага, это после наших снарядов. Ну поработай, поработай, это тебе только задаток для первого знакомства!
Я соскочил с дерева и поискал в траве свою фуражку. «Вот она! Ух ты, какая дыра в ней! Удивительно, как это меня не царапнуло!»
Отключив от провода телефонный аппарат и подхватив его, я пошел разыскивать своих.
* * *
Только успел я отойти от деревьев и повернуть в тыл, как навстречу мне показалась наша пехота. Бойцы, побрякивая котелками и снаряжением, пробирались между холмами. У каждого на фуражке алела ленточка. Были красные ленточки и на груди, а у иных и на винтовках.
В первую минуту я заметил только небольшую группу красноармейцев, не больше отделения. Но, пройдя несколько шагов, увидел в стороне от первой новую группу бойцов, потом еще группу, еще. Что ни холм, то кучка красноармейцев в траве.
И по эту и по ту сторону железной дороги не спеша двигались по направлению к Проскурову батальоны нашей пехоты.
— Здорово, товарищи, — сказал я, поравнявшись с отделением красноармейцев.
— Здоров, здоров, — ответили бойцы и, быстро оглядев меня всего, кивнули на мой бинокль и телефонный аппарат под мышкой: — Из артиллеристов? Ну как там буржуяки — поднес им к завтраку горячего кофею?
Я заломил свою простреленную фуражку набекрень.
— А ничего, — говорю, — малость угостили их.
И, разминувшись с пехотинцами, я пошел своей дорогой.
«Повозятся теперь буржуяки с починкой пути, хоть недаром мы постреляли. Полдня-то уж прокопаются». Но сейчас же я подумал: «А что, если на станции совсем пустяковое разрушение?… А у них ведь бронепоезд!» Я так и замер на месте. «Если только бронепоезд покатит вперед — пропал наш вагон с гаубицей, все пропало. Ведь наши там ничего еще не знают о бронепоезде, не ждут нападения!»
И я кинулся бежать напрямик через холмы, не обращая внимания на шрапнели, которые все еще высвистывали в воздухе. Только пробежав шагов триста, я присел, чтобы немного отдышаться (аппарат был тяжелый, точно колода, и мешал бежать).
«Ну чего прежде времени тревожиться? — твердил я про себя. — Снаряды у нас основательные, по два с половиной пуда весом, одной только взрывчатой начинки по крайней мере полпуда. Ведь это все равно что большой фугас! А я таких фугасов две штуки им вкатил на станцию… Часа три-четыре наверняка провозятся там с ремонтом, это уж самое малое!»
Но как бы то ни было, я спешил вовсю. Ведь неизвестно даже, что стало с моим бронепоездом после этой дьявольской бомбардировки. Сможем ли мы хотя бы и через три-четыре часа принять бой, если налетит бронепоезд?
Наконец я добрался до железной дороги.
Нельзя было даже узнать места, где только что стоял наш поезд. Телеграфные столбы торчали вкривь и вкось, верхушки их были расколоты снарядами в щепы. Два или три столба, подкошенные снарядами, лежали поперек пути. Шпалы, рельсы — все было заброшено землей.
Вот оно — поле боя… А ребята мои молодцы, геройски держались!
Я спустился немного по откосу и посмотрел вдоль пути в ту сторону, куда ушел наш поезд. Но ничего не увидел за поворотом дороги.
А снаряды все еще летели и летели от Проскурова. Ясно было, что петлюровцы не теряют из виду наш поезд, сыплют ему вдогонку снаряд за снарядом через холмы.
Но как же это они его все время держат на прицеле?
Я вбежал на высокий холм и все понял.
Вдали я увидел наш поезд. Вернее сказать, не поезд, а целую косу серого дыма, поднимающегося из трубы паровоза. И над самым дымом, как белые хлопья в воздухе, — шрапнельные разрывы.
Да что он, машинист, с ума спятил, что ли? Зачем столько дыма распустил! Ведь как раз по этому дыму и бьют вражеские артиллеристы!… Вот разиня — катит, словно с классными вагонами из Малого Ярославца в Москву.
И вдруг паровоз перестал дымить.
Наконец-то! Догадался машинист, что он на позиции.
Почти сразу же вслед за этим и стрельба утихла.
Тут только я увидел, как далеко до поезда. Вместо того чтобы отойти на полверсты, он вон куда махнул — в пору в бинокль его разглядывать!
Я передохнул и побежал к поезду напрямик.
Ноги подкашивались у меня, когда я влез наконец к своим. Рубаха на мне вся взмокла, по спине, по груди текло, волосы прямо выжимать пришлось. Ведь версты три или четыре отмахал я через холмы — то вверх, то вниз, да еще с аппаратом под мышкой.
В вагоне не было ни души. Только двое пулеметчиков стояли часовыми на пути по обе стороны вагона.
Я сел на железный пол и прислонился к борту. Потом, отдышавшись, начал стягивать с себя мокрую рубаху. В эту минуту в вагон по лесенке поднялся матрос. На нем был бушлат внакидку и бескозырка на затылке. Он остановился передо мной, отшвырнул ногой какую-то тряпицу и быстро заговорил:
— Этого самоварщика за борт надо, списать долой! Чего сифонил, почему поддувало не прикрыл? Что, так не доехали бы?
Матрос плюнул в сторону, помолчал.
— Это ты про машиниста, что ли? — сказал я, стянув наконец с себя прилипшую к телу рубаху.
— Какой он машинист? Швабра! Списать такого…
— Товарищ Федорчук, без крику! — остановил я матроса. — Машинист да машинист… А ты где был, а все остальные? Или не ваше дело последить, как поезд идет?
Матрос поморщился и отвернулся.
— Да послушай меня, командир, — сказал он с досадой. — Этот самоварщик, еще когда на позиции стояли, открыл поддувало. А с поддувалом и свой рот разявил… Ну а нам в бою разве до того было, чтобы на паровозную трубу глядеть? Видел бы ты, как месил нас белый гад снарядами…
— Кто же все-таки догадался прикрыть дым?
— Сам он, — матрос кивнул на паровоз. — Опомнился спустя время…
— Понятно, — сказал я. — Объявляю митинг закрытым. Вперед наука будет. Люди как? Все целы?
Матрос махнул рукой.
— Где там целы… Двоих подстрелили.
— Как подстрелили? Убиты? Кто?
— Да нет, не убиты. Телефонист ранен…
— Который телефонист? Их двое. Ну?
— А тот, что при нас был, Гавриков. Ваш-то, Никифор Левченко, целый прибежал.
— Гавриков… — Я припоминал его лицо. — А еще кто?
Федорчук как будто не слышал вопроса. Он круто повернулся, чтобы идти прочь из вагона, и у него распахнулся бушлат. Матрос быстро собрал полы, но я успел заметить, что правая рука у него на перевязи.
— Что это у тебя? И ты ранен?
— Пустяковина. — Матрос нетерпеливо дернул плечом. — Осколок. Сам вырвал, зубами.
Он облокотился здоровой рукой на борт и задумался, глядя в поле. Да вдруг как трахнет кулаком по железной стенке:
— Ни за что пропал человек…
Я почувствовал неладное.
— Да где, черт возьми, все люди, где команда?
— В пулеметном вагоне, — медленно проговорил матрос. — Васюка отхаживают, смазчика… Да только не выжить ему. В грудь его шлепнуло…
Матрос спрыгнул на землю.
Я схватил свою рубашку и побежал вслед за ним. Не помню, как я надел рубашку…
* * *
Раненые были в пулеметном вагоне. Они лежали накрытые шинелями. Вокруг них собралась почти вся команда. Малюга мочил бинты в ведре и прикладывал обоим раненым на голову.
— Холодом — первое лечение, — говорил он между делом. — Мокрая тряпка жар и болезнь завсегда вытягивает. А вот ежели бы глины с болота достать еще бы лучше…
Увидев меня, все посторонились. А каменотес бросил бинт в ведро и посмотрел на меня выжидающе, как будто хотел спросить: «Ну что ты, командир, теперь делать прикажешь?»
Я присел на корточки возле раненых и сказал:
— Потерпите маленько, товарищи, мы сейчас в лазарет вас доставим. Там и койки удобные будут, и белье чистое, и доктор…
— Спасибо, товарищ командир, — ответил, чуть улыбнувшись, телефонист.
А смазчик молчал. Лицо у него было темное от жара, глаза полузакрыты. Видно, плохо было ему. Мне показалось, что Васюк никого вокруг не видит и не слышит. Но вдруг он приподнял голову и зашевелил запекшимися губами.
— Матвей Иванович, ты здесь? — позвал он матроса. — Подойти поближе… Матвей Иванович, скажи правду: выживу?
— А чего ж тебе не выжить? — сказал матрос громко. — И выживешь, и опять тебя к правилу поставят, ежели только захочешь. А не захочешь командир другое дело даст. Нам с тобой помирать еще никак не время. Делов много…
Я поднялся и тихонько вышел из вагона.
У окна паровозной будки сидел машинист.
— Больше чтоб не сифонить. Как хотите управляйтесь, но в другой раз чтоб не было дыму! — сказал я ему.
Машинист растерянно закивал и сразу убрал голову в будку. Надо было, не задерживаясь, доставить раненых в тыл и сдать в лазарет бригады. Да и по времени пора было уходить: каждую минуту мог прорваться сюда бронепоезд из Проскурова.
Я подумал, не разрушить ли за собой путь. Так и подмывало меня подсунуть под рельсы пироксилин и отрубить дорогу вражескому поезду. Но я воздержался: вытребуют нас на позицию, так самим и придется починять путь. Намаешься.
Но что-то все-таки надо было сделать с рельсами… Развинтить болты на рельсах — вот что! Этого вполне достаточно.
Я выслал вперед несколько человек из команды с инструментом (инструмент на паровозе взял), и ребята под руководством нашего железнодорожного слесаря, замкового, в пять минут сделали дорогу для белогвардейцев непроезжей. А отвинченные болты, гайки и другие крепления рельсов взяли с собой, чтобы, когда потребуется, все поставить на место.
Все сели в вагон.
— На полный ход, назад! — махнул я машинисту.
Поезд тронулся почти без дыма.