С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С ГЛАВАРЕМ БАНДЫ

С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С ГЛАВАРЕМ БАНДЫ

Генерал Петров давно отбыл в Москву.

Оторвавшись от важнейших оперативных дел, связанных с ликвидацией других банд, Антон Буслаев выехал в город Молодечно, в Управление НКГБ, чтобы ознакомиться с ходом следствия по делу Краковского, а заодно лично встретиться с ним, поговорить по вопросам, интересующим его, как оперативного работника.

Следователь Сазонов проинформировал Буслаева о тактике Краковского, которую тот избрал на допросах, — все отрицать! Прежде чем признавать то или иное совершенное им преступное деяние, он пытался выяснить, чем располагает следствие. Особенно упорствовал, когда речь заходила о его измене Родине, сотрудничестве со Службой безопасности и абвером, участии в карательных операциях против советских партизан и подпольщиков, а после изгнания гитлеровцев, в террористических актах против советских активистов. Признавался лишь кое в чем, да и то под давлением улик. Что-то отказывался признавать вовсе, но это уже не имело сколько-нибудь решающего значения для следствия в целом. Виновность его и без того доказывалась многочисленными уликами — документами, показаниями потерпевших, очевидцев, наконец, соучастников по кровавым делам, в том числе Зиновия Аверкина. Впереди — очные ставки с ними.

Сквозь решетчатое окно камеры следственного изолятора внутренней тюрьмы УНКГБ, находившейся на окраине города среди зарослей, виднелось голубое небо. В открытую форточку, доносились благоухание пробудившейся к жизни зелени, цветов, веселый щебет воробьев, радующихся весеннему солнышку. Но Краковского все это не волновало и не привлекало. Он был отрешен от всего. Ходил по диагонали небольшой камеры, вобрав в плечи голову, заложив руки за спину. Пытался понять, как оказался в тюрьме. Перебирал в памяти всех, кто мог предать, но не находил, да и в живых уже многих не было. Анализировал поведение связного-проводника. Тот вызывал сомнения, особенно, как он повел себя в последний момент. Однако сомнение — не доказательство…

Но все-таки почему на моем пути встал Буслаев? Кто-то настучал ему? Но кто? Баронесса — немка, к тому же проверена гестапо. Эта «пивная бочка» Михей Брагин? Он сам — наци почище меня. Зиновий? Мог, конечно, сломаться. Но знали-то о моем побеге только проводник и Баронесса… Лесник видел нашу троицу на тропе. Конечно же, он, лесник, и донес! А может быть, все же проводник?…

Но главный вопрос, который занимал Краковского, — что ждет его впереди, по завершении следствия. Важно, чтобы военный трибунал сохранил жизнь, а там он наладит связи с внешним миром, «свои люди» помогут организовать побег и устроиться в жизни.

Выпив кружку сырой воды с черным сухарем, он стал перебирать в памяти вехи своей жизни. Лишь школьные годы были безмятежными, пока сидел на шее отца — директора ресторана. Единственное, что над ним довлело, — религиозность матери; будучи сама католичкой, она заставляла его чуть ли не силой систематически посещать костел и выслушивать там длинные, скучные проповеди патера. Он боролся за звание «Отличник офицерского училища». Мечтал о карьере штабного офицера, а тут началась война с Германией. Не раздумывая, при первом же подвернувшемся случае переметнулся к немцам. Надеялся уйти от войны, но немцы не посчитались с его желанием. И даже с тем, что фактом измены Родине он доказал свою приверженность Великой Германии, верность фюреру. Заставили сражаться с оружием в руках против тех же большевиков.

Раздался ставший привычным за время пребывания в этом каменном мешке звук металлического засова. Открылась массивная железная дверь. В камеру вошел Буслаев. Встреча с ним была нежелательной и настолько неожиданной, что, узнав его, Краковский застыл в оцепенении. Сазонова он еще пытался обмануть. Буслаева же на мякине не проведешь.

Лейтенант не ожидал увидеть Краковского без бороды и усов. Указал экс-атаману на топчан, сам устроился на табуретке. Угостил его «Беломором». Встречались, конечно, оперативные работники, которые к бандитам обращались на «ты» и даже обзывали бранными словами. Буслаев предпочитал вежливую форму обращения, полагая, что уголовника можно убить в момент, когда тот покушается на чью-либо жизнь, либо имущество. Однако нельзя его унижать, если он безоружен и тем более находится под следствием. Этот свой принцип он соблюдал и в отношении Краковского — диверсанта, террориста, карателя, изменника Родины.

— Не ждали меня, конечно? — спросил он.

— А мне все одно: что Сазонов, что Буслаев, — куражился Краковский, стараясь понять, зачем пожаловал к нему чекист. — Хоть вдвоем можете вести допрос. От меня не убудет, не прибудет. Чему быть, того не миновать. Я так думаю.

— Я не стану вести протокол нашего разговора. Это — обязанность следователя, ведущего ваше дело. Для меня важно поговорить с вами, кое-что уяснить для себя, — прочитав на его лице вопрос, объяснил лейтенант.

— Значит, на равных… Демократ, я посмотрю… Впрочем, у меня тоже будут вопросы к вашей персоне. Как-никак давно знакомы.

— И я готов ответить на них. Но сначала давайте уточним, кто вы: Архаров, Краковский? А может быть, бывший лейтенант Красной Армии Кракович?

Больше всего бандит боялся именно этого вопроса.

— Все-таки узнали… Ну что же, от отцовской фамилии не отрекаюсь, — не сразу нашелся он с ответом.

— Я ознакомился с некоторыми протоколами допросов и очных ставок. Не вижу раскаяния, Кракович-Краковский, — сказал Буслаев, наблюдая за быстро меняющимся выражением его лица, сменой внутреннего состояния, улавливая взгляд.

— Мы с вами находимся в разном положении, гражданин лейтенант. То, что вы считаете чистосердечным признанием, для меня — труд ума и души. Приговор-то будет вынесен судом не вам, а мне. Отсюда и ответственность перед самим собой, перед перспективой, которая мне уготована.

— Логично. И тем не менее раскаяние было бы в некотором роде и вашим самоочищением. Подумайте над этим. Вы же верующий человек. Даже перед казнью исповедуются.

— Очищение… — усмехнулся Краковский. — Мистика!

— Скажите, Краковский, кто все-таки убил председателя горсовета Поставы Красавина?

— Я уже давал показания на этот счет следователю Сазонову.

— Мне хотелось бы услышать об этом лично от вас.

— Я бы не называл это убийством. За убийством стоит умысел.

— Но ведь человека не стало.

— Была проявлена неосторожность. Во всяком случае, намерения убивать мы не имели. Просто решили проучить выскочку и службиста. Получилось же… Впрочем, вы можете не верить мне. Это ваше право. И давайте не будем играть на моих религиозных чувствах.

— Не было и надругательства над вдовой партизана Любушкина?

— Это было, — встрепенулся Краковский. — Мне уже потом стало известно об ее изнасиловании тремя мужиками.

— Кто именно совершил это преступление?

— Какая разница? Того, что было, не вернешь.

— Я смотрю, разговор у нас с вами не получается.

— Белорус один. Фамилию его я не знаю. У нас принято было обращаться друг к другу по кличке.

— А амбар с колхозным посевным зерном тоже сожгли люди из вашей банды?

— Руководил этим лично я. Но все обошлось без крови, даже без выстрелов…

— А разве оставить без урожая, без хлеба тысячи человек — не преступно?

Краковский поднял голову.

— Так я ведь и не ставил перед собой задачу способствовать возрождению Советов из руин, восстановлению экономики страны, — съязвил он.

— Спасибо за откровенность. Еще вопрос. На этот раз, так сказать, сугубо личного порядка: кто конкретно принимал участие в обстреле меня и Лиханова на повороте дороги, ведущей в поселок Кривичи?

— Впервые слышу об этом, гражданин лейтенант.

— Не надо хитрить, Краковский. Я сам видел вас тогда. И даже гранату бросил в том направлении.

— Свидетель… — криво усмехнулся атаман.

— Жалеете, что не удалось захватить и расправиться со мной.

— Как в воду смотрите, — признался Краковский. — Иначе я и сейчас был бы хозяином леса и всей округи. Если это не допрос, я могу поинтересоваться?

— Да, пожалуйста.

— И вы скажете правду?

— Мне скрывать нечего.

— Вас действительно из больницы доктора Серебрянкина домой увезла жена? Мне так сказали тогда.

— Нет, конечно. Я ждал встречи с вами на чердаке больничного здания. И превосходно подготовился к ней. Вы же дальше порога не пошли.

— Тогда я зря не прикончил доктора, — с досадой произнес Краковский. — А как случилось, что вы ушли от засады в лесу в женский день 8 марта?

— Меня предупредили о ней патриоты.

— Задавали вы мне задачки, лейтенант…

— Признайтесь, Краковский: если бы не этот предатель и агент гестапо Зиновий Аверкин из осодмильцев, которого вам удалось подкупить, вы могли бы располагать информацией о моих планах?

— Откуда же. Этот подонок…

— Положим, доносила вам и Варвара Веселовская — ваша любовница. Скажите, зачем вы убили ее? Она ведь любила вас и была верна вам. Вы же поступили с ней, как «кровожадный рыцарь».

— Любила… Мне это чувство незнакомо и непонятно. Не верю, что оно бывает и у других. Так, сожительница, шалашовка.

Загасив папиросу, Краковский опустил голову.

— Ну, а дальше как собирались жить?

— Теперь задумка моя уже не сбудется, так что не стоит касаться этого.

— И все-таки?

— Имел намерение уйти за кордон. Там нашел бы себя. Другая вероятность, раздобыв советский паспорт на вымышленную фамилию, податься в глубь страны и там затаиться, залечь на дно.

— Затаиться, пока не наступит новый День Икс?

— Я знал о секретной инструкции Гиммлера, адресованной «немецкому подпольному движению», которое создавалось на случай захвата части территории Германии советскими войсками. Было подобное предписание и тем, кто не успеет покинуть Россию. На всякий случай я готовил себя к этому.

— А вообще-то для вас земля обетованная — Америка?

— Там я неплохо устроил бы свою жизнь, — подтвердил Краковский.

— Судя по протоколам допросов, вы утаили от следствия фамилии и адреса своих преступных связей на Западе.

— Ни адресов, ни явок, ни паролей я не помню.

— Но может быть, поможет восстановить их в памяти ваша записная книжка? — Буслаев достал ее из полевой сумки.

— Как она у вас оказалась? — изумился Краковский. — Она же находилась в потайном кармане моих ватных брюк, которые я снимал лишь, когда ложился спать… Неплохо поработали, лейтенант, еще тогда, когда я был вольной птицей. Профессионал! — И как прозрение: — Теперь рухнула и моя мечта о Западе. Рухнула! Но ведь это страшно — остаться без надежды на будущее, если тебе все же даруют жизнь! Хотя и в неволе. Страшно! Страшно! Страшно! — перешел он на причитания, на крик.

Буслаев дал Краковскому воды. Когда тот успокоился, спросил:

— До войны вы состояли членом подпольной антипатриотической организации. Как сейчас относитесь к ее идеям?

— То была моя юность, молодость, — признался подследственный. — А сегодня, в мои тридцать лет? Кое от чего отказался бы, как от ненужного хлама. Кое-что ввел бы новое. За время войны я прошел большую школу жизни, читал не только Сталина, но и Гитлера тоже… И знаете: «Майн Кампф» содержит немало привлекательного.

— А как же интересы народа, за которые вы боролись?

— У меня свой взгляд на это, лейтенант.

— Какой же, интересно?

— Народ — толпа, стихия, — усмехнулся Краковский. — Мало перебили его немцы, а до этого — чекисты, большевики. Мне нечего терять, поэтому скажу, что думаю: если бы Гитлеру удалось поставить Россию на колени, часть населения истребить, а остальных поработить, как он планировал, я бы только приветствовал это. И, между прочим, не вижу в том ничего бесчеловечного, поскольку не все люди одинаково полноценны. И сам помогал бы устанавливать новый порядок на этой земле.

— «Неарийцы должны стать рабами арийцев»… А меня уверяли, что исповедуете гуманизм.

— Гуманно то, что мне на пользу!

— Гитлеровский новый порядок означал бы не только истребление большинства граждан, но и безраздельное господство Германии над нашей землей.

— Всем хватило бы и дел, и забот. Немцы господствовали бы, а такие, как я, управляли бы толпой свободных и рабов. Еще Бонапарт говорил: в мире всем управляют страх и интерес.

— Но ведь вы передрались бы в борьбе за власть, за теплые местечки. Российские энтеэсовцы тянули бы одеяло на себя. Украинские оуновцы, латвийские айзсорги, эстонские эрновцы — на себя.

— И в этой борьбе победили бы сильные личности.

— Да, жалок тот, в ком совесть нечиста! — продекламировал Антон.

— Борис Годунов? — спросил Краковский.

— Помните. Но история вас не учит… Странный вы человек, Краковский. Посмотрите, какой шлейф «подвигов» тянется за вами: измена присяге и Родине, кровавые расправы над патриотами, угон мирных жителей в Германию. Прибавьте к этому убийство советских активистов уже после изгнания чужестранцев за пределы нашей страны. И получается законченный портрет военного преступника. Вы понимаете, что духовно оскотинели, а предательство стало вашей профессией? Но меня интересуете сейчас не вы, а ваши преступные связи. Здесь и за кордоном — тоже. Поработайте со своей записной книжкой, вспомните и опишите ваших людей.

— Я знаю: мне вышку дадут, — говорил о своем эсэсовец. — Я же за Русь святую дрался! Аве Мария… — Краковский поднял глаза к небу.

— А это уже, как решит Богиня правосудия — Фемида.

Быть может, в эти минуты Краковский окончательно понял: не за то боролся, не тот путь в жизни избрал, не теми идеалами жил. Пролив кровь соотечественников, сам потерял право на жизнь. Это неизбежный конец, но это действительно страшно.

— На что же вы рассчитывали?

— Я верил в победу Гитлера, — опустил глаза Краковский.

— Назовите тех, кому вместе с вами удалось прорвать кольцо блокады банды. Места их возможного нахождения. Речь идет о четырех бандитах.

— Да нет, этого я не стану делать, лейтенант.

— Боитесь, что отомстят вам, если выдадите?

— Пусть живут, коли могут.

— А зря. Это в ваших интересах. В таком случае, еще спрошу.

— Валяйте. Мне спешить некуда.

— В банде была женщина.

— Так, прибилась к нашему берегу рыбешка.

— Она что, из породы карасей, а может быть, щука?

— Иронизируете. А зря. Эта фрейлейн — дочь немецкого барона фон Тишауэра. Серьезная и культурная особа. Закончила университет в Швейцарии. Владеет немецким, русским и английским языками. Работала переводчицей. По убеждениям — нацистка. Набожная. Назубок знает и Библию, и «Майн Кампф».

— Что еще вам известно о ней? Возможно, о ее личной жизни?

— Об остальном она сама расскажет. Впрочем, не уверен, станет ли эта гордая арийка с вами разговаривать.

Антон задумался: значит, он действительно обознался, узнав в немке Валю Волкову. Внешнее сходство бывает и обманчивым. Десять процентов человечества — двойники. От этой неожиданной мысли стало теплее, легче на душе. Он встал.

— Вы пытались найти прибежище в Поставском костеле. Ксендз, что — ваш приятель, единомышленник, покровитель, наконец?

Краковский ответил не сразу:

— Он из нейтралов.

— Как понимать это?

— При немцах не вредил никому, не сотрудничал ни с кем — ни со Службой безопасности, ни с партизанами. Служил Господу Богу. И меня он укрыл в ризнице, чтобы не вступить в конфликт с вами. Я угрожал ему.

— Принудили, значит.

— Виноват, конечно. Все-таки — святой отец.

Все, о чем говорил Краковский, отвечая на вопросы Буслаева, касалось хотя и существенных, но все же частностей. Его же интересовала и степень его осведомленности о гитлеровских замыслах и участия в их реализации.

— Скажите, вы знали о существовании Генерального плана «Ост», разработанного Альфредом Розенбергом, ближайшим сподвижником Адольфа Гитлера? — спросил он.

— Как офицер СС, я был ознакомлен с его содержанием, — спокойно ответил Краковский, не подозревая, что стоит за вопросом лейтенанта.

— В таком случае вам было известно, что уготовил нашему народу гитлеровский фашизм не по слухам, а из нацистских документов?

Краковский задумался, как ответить с выгодой для себя.

— Разве что в общих чертах.

— Тогда проявите откровенность и поделитесь со мной.

— Трудно так, с ходу… Главное, это, пожалуй, — сохранение навечно оккупационного режима и раздел страны на подвластные немцам и финнам сферы.

— Что это означает?

— Скажем, Польша, Бессарабия и Крым, согласно плану, предполагалось аннексировать, то есть присоединить к Великой Германии. Литва, Латвия и Эстония, как государственные образования, должны были вовсе исчезнуть с лица земли. Вместо них намечалось образовать провинцию Прибалтика, которой управляли бы немецкий гауляйтер и местные националисты.

— А народы, народы этих республик спросили, хотят ли они жить в кабале, находиться под сапогом иноземцев?

— План «Ост» предусматривал германизацию половины литовцев, эстонцев и латышей. Другая их половина — «неполноценное население» — подлежала физическому истреблению.

— В таком случае как же предполагалось поступить с остальными территориями и народами Советского Союза?

— Предусматривалось и это. Союзник Великой Германии — Великая Финляндия получала право присоединить к себе Мурманскую и Архангельскую области. Украина и Белоруссия должны были поставлять Третьему рейху хлеб. Кавказ, Туркестан, соответственно, — нефть и хлопок, Урал — металл.

— Таким образом, гитлеризм имел намерение раздробить территорию СССР на более мелкие образования, превратить нашу державу в свой сырьевой придаток, а народам Советского Союза готовил геноцид. Лишь часть населения он планировал германизировать, остальных превратить в своих рабов. Я правильно уловил суть плана «Ост»?

— Совершенно верно. Но в нем было и другое. Евреям и цыганам вообще было уготовано поголовное уничтожение. Для оставшихся в живых русских отводилась ограниченная территория, южной оконечностью которой являлась Рязань, а север ее упирался в Ледовитый Океан. На Западе она граничила бы с Архангельской областью; на Востоке — упиралась в Уральские горы. Даже название было придумано — Московия.

— Что-то вроде резервации и… Откровенно, я очень не хотел бы, чтобы мои дети стали рабами, даже «свободными», под пятой иноземцев или таких, как вы… Вы не считаете, что, воюя на стороне вермахта, помогали осуществлять план Гитлера-Розенберга на советской земле?

— Ах, вот вы куда клоните, — спохватился Краковский. — Кстати, у вас были возможности, и не одна, прикончить меня. Почему не стреляли, хотя бы в доме Михея Брагина?

— Хотел, чтобы вы за все ответили перед судом.

— Меня судить не за что. Я сражался за Русь-матушку нашу.

— Убивать соотечественников — это не значит защищать Россию.

— Может быть, договоримся как-нибудь иначе, лейтенант?

— Не судить вас? — насторожился Буслаев.

Краковский изучающе смотрел ему в глаза.

— Вы устраиваете мне побег из тюрьмы, а за это имеете жизнь, достойную человека.

— Ну и мерзавец вы, Краковский!

— Хорошо. Выгоды для себя вы иметь не будете. Я же, оказавшись на Западе, мог бы выполнять ваши задания. У меня там связи. При необходимости заведу новые знакомства в интересующих вас кругах.

— Боюсь запачкаться. Ваши руки по локоть в крови. В конце концов, можно потерять жизнь, но не совесть, не честь. Вы же потеряли именно их.

Незримый поединок между ними длился с переменным успехом всю зиму 1945 года. Краковский не подтверждал показаний, данных им следователю, но и не отказывался от них. Ему был интересен разговор с тем, кто вышел из схватки с ним победителем. Борясь с террористическими и националистическими бандформированиями, Буслаев впервые столкнулся с жестокостью в жизни. Быть может, тогда он особенно остро почувствовал, понял, что люди — многомерны по характеру и убеждениям, в нравственном отношении; что преступники типа Краковского — лишь любители сладкой жизни, удовольствий, женщин. И вовсе они не идейные борцы, не радетели за народ свой, а обыкновенные экстремисты. Их одолевает неистребимое желание властвовать, повелевать другими. Подумал: а ведь претендуют на исключительность: как же, не такие, как все, значит, и получать соответственно должны от жизни. Есть ли у них в таком случае совесть, эта опора существования нормального человека? Конечно же, отсутствует. Но если разрушается совесть, распадается и личность, превращается в свою противоположность.