2. Филоматы, филареты, Мицкевич

2. Филоматы, филареты, Мицкевич

Адам Мицкевич, как известно, учился в университете в 1815–1819 гг. и часто бывал в Вильно до 1824 г., учительствуя в Ковно. Об этом периоде обычно говорят: «Мицкевич и филоматы» — поэт мыслится в дружеском кругу. Мицкевич и его ближайшие друзья: Юзеф Ежовский (J?zef Je?owski), Томаш Зан (Tomasz Zan), Онуфрий Петрашкевич (Onufry Pietraszkiewicz) стали основателями в 1817 г. тайного Общества филоматов (Filomat?w, любителей наук) — для самообразования и взаимопомощи. Позднее филоматами стали их друзья Францишек Малевский (Franciszek Malewski) и Ян Чечот (Jan Czeczot). В их Уставе было записано: «Упражнения в науках, в особенности в искусстве сочинения, взаимная помощь в учебе являются целью Общества филоматов. — Скромность, открытость, искреннее желание пользы, дружеское доверие, тайна всей деятельности есть основа существования и прочности Общества. — Ни возраст, ни чины, ни заслуги, ни богатство, ни талант не могут уничтожить равенства в Обществе»[23]. Филоматы очень скоро создали целую сеть для всех студентов — общества «Променистых» («лучистых» — promienistych), возглавлявшееся Томашем Заном, и общество Филаретов (любящих добродетель), которое было легальным[24]. Задачи свои они видели в образовании и воспитании студенческой молодежи, стремясь таким образом поднимать нравственный и культурный уровень всего общества, которое под властью России в этом регионе деградировало. Их девиз — слова «Отчизна, наука, добродетель» из стихотворения Мицкевича «Эй, радостью сверкают очи!..» (Hej, rado?ci? oczy b?ysn?…), ставшего их гимном[25].

Итак, студенческие общества ставили моральные и патриотические[26] цели: «Общество сложилось с самой прекрасной целью принести пользу краю, землякам и нам самим; избрало для этого прекраснейший путь, путь просвещения… Несчастливые обстоятельства, в которых пребывает наш край, способствовали унижению земляков. Разум, прежде поднимавшийся до великих высот, сейчас унижен и ограничен частным интересом. <…> Первое твое усилие — выбраться из этой пропасти легкомыслия и помочь выбраться другим» (из речи А. Мицкевича)[27]. Их деятельности предшествовал (и во многом ее определил) иной период, который в значительной степени характеризовался, как можно судить по воспоминаниям, привычками «золотой молодежи». Критическое отношение к такому времяпрепровождению выражено в сатирических стихах Яна Чечота[28], земляка и друга Адама Мицкевича, и самого Мицкевича. «Анархия в отношениях и в этических понятиях распространялась все грознее и была одной из важнейших причин появления здоровой реакции, проявившейся в рядах благородной и чистой филаретской молодежи», — писал Генрик Мостицкий в книге о Мицкевиче[29].

Учились филоматы сознательно и серьезно — университет давал приличное образование, он был реорганизован по типу европейских университетов; сближало их и творчество. О студенческой жизни вспоминал активнейший ее участник Томаш Зан: «Дух товарищества распространился неимоверно — подбирались элементы, взаимно друг друга притягивавшие. Нигде не было ни цели, ни плана; какая-то невиданная потребность и случай соединяли их в кружки более-менее продолжительные и тесные»[30]. Все это было на виду, порождало симпатию к студентам и, что очень важно, создавало ту особенную атмосферу жизни города, которая будет сохраняться в воспоминаниях и преданиях: «Коллега, как богатый, так и бедный, звали друг друга по имени и шли рука об руку как братья»[31].

В том же тоне написаны и тексты многих документов Общества филоматов; например, вот как излагал задачи его первый президент Юзеф Ежовский: «Сердца наши являются истинной основой союза; их никогда не разрывающаяся связь создает красоту, немногим известную»[32].

Моральные установки и соответствующее поведение, дружеские отношения, рыцарственность, увлечение наукой и литературой способствовали тому, что студенты — «академики» — стали в Вильно заметной и значащей группой. И в городе это понимали. Не чуждая литературным занятиям Габриэла Пузынина, оставившая яркие и живые воспоминания об этой эпохе, определяя значение Виленского университета и его студенчества, писала: «Университет был в расцвете; молодежь не только со всей Литвы, но отовсюду, где только говорили по-польски, слеталась на этот огонь не для того, чтобы в нем сгореть, но чтобы себя и впоследствии, в свою очередь, и других просвещать, так что еще и сейчас, уже и в третьем поколении, хотя самый очаг давно погас, пламя его гореть не перестало. За сыновьями прибывали родители, даже целые семьи… Город был красивым, пышным, богатым, оживленным от театров, концертов, балов и обедов»[33]. И о непосредственном отношении горожан к этой молодежи: «На балах было множество академических мундиров, везде им были рады»[34]. А профессор Юзеф Франк (критически относившийся к университету, в котором преподавал, хотя и не отрицавший его значения) настаивал на разделении понятий «Университет» и «Академия» и жаловался: «Но что еще хуже, студентов называют академиками»[35]. Студенты очень скоро стали особым и важным звеном в четкой социальной структуре города своего времени.

Юзеф-Игнаций Крашевский, глубоко чувствовавший и передавший в слове облик Вильно в разное время (подробнее см. ниже, в специальном разделе), посвятил в своем описании города отдельную главку студентам («Akademik»), в числе которых и он был в 1829–1830 гг. Студента-«академика» считал он одним из наиболее характерных виленских персонажей: «Не было в Вильно уголка, где бы не встретился с „академиком“; в любое время дня и года заполняли они улицы, променады, встречались в городе и за городом, в любом доме, на каждой лестнице. А если не было его видно, то было слышно: его голос, повторяющий лекции профессора; а вот и сам он — уселся с трубкой на подоконнике. Все виленское население имело к „академику“ какое-то особенное уважение: ведь он так молод, часто шалопай, озорник, нахал, насмешник, даже назойлив, — но сердце имеет добрейшее и характер благородный. Он первым вступался за бедного… последним куском хлеба делился с неимущим товарищем… Жилище „академика“ обычно в переулках и на задах… В квартире „академика“ бывало как в молодой голове: много беспорядка, подготовка к жизни, материалы для всего, порядка меньше всего… Под кроватью, на столиках, на кроватях все хозяйство: книги, обувь, секстерны [тетради с записями. — В. Б.], одежда, флейта или скрипка, череп, бутыль с водой, вакса, стакан недопитого чая, поломанный чубук, рассыпанный табак, пустой мешочек. Посреди комнатки забрызганный чернилами стол, на нем грязные карты и кусочек мела. В камине кучка угля и погасший самовар. На полках, развешанных по стенам, — книги»[36]. В записках Крашевского рассказывается и о том, как проходят лекции профессоров, о подготовке к экзаменам, даются яркие типы «академиков»; словом, это настоящая «энциклопедия» студенческого Вильно. Крашевский одним из первых польских писателей XIX века стал описывать интерьер, который соотносил и соразмерял с самим человеком, делал интерьер художественным средством изображения персонажа, тем самым одухотворяя предметы вещного мира[37]. Сходный прием применяется им также и к характеристике города и его жителей (об этом далее).

Филоматы-филареты составляли географические статистические описания, в которые входила характеристика населения, состояния экономики и просвещения в отдельной парафии (приходе). Для этого была разработана специальная инструкция по типу принятых в различных научных обществах и кружках; таким образом члены студенческих организаций участвовали в создании общего описания края и его потребностей[38]. Филоматы и в литературном творчестве охотно воплощали исторические, легендарные и поэтические толкования виленской и литовской топонимики — мы видим это в балладах Яна Чечота, Томаша Зана и Адама Мицкевича (см. ниже). Литературное творчество было важной частью их жизни. На филоматских собраниях читались оригинальные произведения и переводы, доклады, критические разборы, — это было необходимым условием. Конечно же, и веселились: праздновали именины с пением и чтением многочисленных посвящений, дружеских посланий. Общим любимцем был сочинитель веселых и грустных песенок (на манер белорусских народных) Ян Чечот. Тогда же у Мицкевича проявился дар импровизатора.

К этой среде тяготели молодые художники, к примеру Валентий Ванькович, который учился в университете у Яна Рустема и участвовал в 1820 г. в Первой университетской выставке. Он дружил с филоматами и писал их портреты, которые представляют «иконографическую ценность» (о них можно прочесть у исследовательницы И. И. Свириды)[39]. Ванькович известен более всего по его позднейшему портрету Мицкевича на горе Аюдаг в Крыму, а его пейзаж «Вид Вильно при закате» висел в парижской квартире польского поэта.

Примерно к тому же времени относится и зарождение литовского национального самосознания, начало его формирования. У истоков этого движения Симонас Даукантас (Шимон Довконт), литовский историк и литератор, а тогда студент и, по всей вероятности, кандидат в одно из обществ: возможно, он и лично был знаком с Мицкевичем, с которым одновременно учился на одном факультете[40]. Начиналось оно как движение за употребление литовского языка не только в быту (как было в деревнях), но и в творчестве, науке (где обязательным был польский), за то, чтобы не только говорить на литовском языке, но и писать на нем. Даукантас был здесь последовательным до конца и даже отказался от карьеры. По этой причине он (пожалуй, первым) и его единомышленники оказались в ситуации двойной оппозиции: и к Российской империи, и к Польше (об этих проблемах писал Томас Венцлова в цитируемой здесь работе)[41]. Среди сторонников этого движения можно назвать не только студентов, но также и их единомышленников — литераторов и деятелей культуры Симонаса Станявичюса, Мотеюса Валанчюса, Киприонаса Незабитаускиса, Дионизаса Пошку, Людвика Юцевича (Юцявичюса), Антанаса Клементаса[42].

В университете были предприняты также попытки организовать кафедру литовского языка — правда, пока в одном ряду с кафедрами древних или восточных языков. Инициатором в этом выступил Казимеж Контрим, адъюнкт и библиотекарь университета, близкий к филоматам, а также к масонам, личность яркая и интересная[43]. Находили они поддержку и у профессоров — Иоахима Лелевеля, Игнация Даниловича, Игнация Онацевича, Ивана Лобойко и др.

Студенческая молодежь осознавала себя поколением действия, — такой образ создан и Мицкевичем в «Оде к молодости» (не без влияния масонских идей). Облик виленского студенчества уже тогда начинал приобретать легендарные черты.

Первые их организации были тайными (шубравцы, филоматы), но очень скоро они включали большую часть университетской молодежи — филареты и «променистые» («лучистые»). Один из участников, Игнаций Домейко, например, вспоминал о тайных организациях, конспирации и т. п. как о своеобразной «необходимости времени» во всей Европе и в России[44]. В своих записках он изложил краткую историю виленских студенческих обществ и немало писал об их атмосфере, соединявшей в себе серьезность и веселые развлечения: «Тогда собирались группы филаретов… для чтения своих литературных и научных работ; меж собою были они ближе, чем с теми, кто к Обществу не принадлежал, помогали друг другу и в учебе, и в быту; искали друг друга в свободное время, в часы развлечений и прогулок, в которые, пожалуй, еще лучше проявлялись дух и характер Общества, чем в заседаниях»[45]. «Мы все между собой были коллеги и братья»[46].