Куртуазная любовь

Куртуазная любовь

Кроме театральности жизни, а также потребности образованной дамы в обязательной «паре» — как бы сценическом партнере, обеспечивающем героине на общественных подмостках некоторую долю независимости — была еще третья составляющая, оказавшая глубокое влияние на феномен женской дружбы того времени. Это общая куртуазность культуры эпохи Просвещения.

Даже внешняя, представительская сторона жизни дворянского общества носила тогда заметный, часто специально демонстрируемый налет куртуазной игры, которой требовал принятый при всех дворах Европы французский этикет. Утренние доклады министров монархи выслушивали не в кабинете, а в спальне, за туалетом. Это создавало иллюзию особого доверия, даже интимности отношений вышестоящего с нижестоящим. Той же цели служат так часто отмечаемые в мемуарах XVIII в. выходы крупных вельмож «на публику» в шлафроках, просторных халатах на меху и туфлях на босу ногу. Подобную модель поведения перенимали начальники в отношении подчиненных и даже помещики в отношении к управляющим и крепостным бурмистрам.

Однако впечатление легкой фривольности, считавшееся в свете хорошим тоном, всегда оказывалось иллюзорным: под шлафроком зачастую обнаруживался полный придворный мундир со звездами и лентами, как это часто случается на портретах вельмож «в домашней обстановке». Прием министров шел не в обычной, а в так называемой «парадной» спальне (интерьер одной из них сохранился в Павловском дворце под Петербургом).

Игра среди роскошных декораций, порождающая ощущение реальности, но никогда реальностью не становящаяся — главный постулат культуры XVIII в.

Внешняя, напускная куртуазность всей жизни в обществе накладывала и на дамскую дружбу особый отпечаток. Дуэт двух просвещенных женщин по незримым законам века должен был имитировать взаимоотношения двух различных полов. Ролевая игра «кавалер и дама» — строгая и сложная постановка, в которой талантливые актрисы могли достигнуть совершенства, а бездарные — погубить свою репутацию. Опасное скольжение на грани дозволенного и запретного, столь характерное для духа времени, лишь еще больше разжигало любопытство подруг.

Если мы внимательно приглядимся к тому, как описана дружба двух Екатерин в мемуарах Дашковой, мы увидим значительные элементы именно этой куртуазной игры. Вспомним, где, когда и при каких обстоятельствах знакомятся наши героини?

«В ту же зиму великий князь, впоследствии император Петр III, и великая княгиня, справедливо названная Екатериной Великой, приехали к нам провести вечер и поужинать. — рассказывает Дашкова в своих мемуарах. — Иностранцы обрисовали меня ей с большим пристрастием; она была убеждена, что я все свое время, посвящаю чтению и занятиям… Я смело могу утверждать, что кроме меня и великой княгини в то время не было женщин, занимавшихся серьезным чтением. Мы почувствовали взаимное влечение друг к другу… Великая княгиня осыпала меня своими милостями и пленяла меня своим разговором… Этот длинный вечер, в течение которого она говорила почти исключительно со мной, промелькнул для меня как одна минута».[21]

Задумаемся над обстоятельствами, при которых великая княгиня оказалась в доме канцлера М. И. Воронцова, дяди Дашковой. Они весьма любопытны и многое проясняют в тексте Екатерины Романовны. Например, почему цесаревна весь вечер говорила только с младшей племянницей канцлера. Самой создательнице воспоминаний кажется, что такое внимание со стороны гостьи объяснялось только заинтересованностью в разговоре с умной собеседницей. Обратимся к фактам.

Приезд великокняжеской четы состоялся зимой 1759 г. Только что прогремел заговор бывшего канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, самого сильного сторонника великой княгини при елизаветинском дворе. Шла Семилетняя война с Пруссией (1756–1763 гг.) Противник берлинского двора, Бестужев желал отстранить от наследования престола Петра Федоровича, страстного поклонника Фридриха II, и передать корону его несовершеннолетнему сыну Павлу при регентстве матери мальчика — Екатерины. Конечно, главную роль — реального правителя государства за спиной у регентши-инострануи и малолетнего императора — Бестужев отводил себе.

Осенью 1757 г. Елизавета Петровна тяжело заболела и несколько дней не приходила в сознание. Доктора полагали, что конец близок. В этих условиях канцлер направил своему другу фельдмаршалу С. Ф. Апраксину, командовавшему русской армией в Пруссии, приказ немедленно поворачивать войска и двигаться в Россию, чтоб вооруженной рукой помешать Петру Федоровичу занять престол. Но Елизавета, вопреки всем предсказаниям, поправилась. Заговор был раскрыт.[22] Дать вразумительные объяснения, почему русская армия после разгрома Фридриха II при Гросс-Егерсдорфе двинулась не на Кенигсберг, а в Литву, Апраксин не смог. Фельдмаршал скончался на допросе от сердечного приступа, услышав угрозу начальника тайной канцелярии А. И. Шувалова применить к нему в случае дальнейшего запирательства пытки. Следствие по делу Бестужева тянулось больше года, и лишь зимой нового 1759 канцлер был разжалован и сослан в деревню.

Великая княгиня в один миг оказалась без союзников и покровителей. Сама Екатерина не пострадала только потому что успела во время сжечь все компрометирующие ее документы. Однако она находилась под подозрением, пережила два пристрастных допроса у Елизаветы Петровны и на несколько месяцев фактически оказалась под домашним арестом.

Приезд великокняжеской четы в дом нового канцлера М. И. Воронцова — сторонника Петра Федоровича — знаменовал собой внешнее примирение, произошедшее между супругами по требованию императрицы. Екатерине было позволено появляться в свете, но только в обществе мужа и только у его друзей. Приехав к Воронцовым и оказавшись в окружении враждебного клана, великая княгиня чувствует себя неуютно, с ней почти никто не говорит, и она — чтоб не потерять лицо — вынуждена целый вечер поддерживать бесконечный диалог с младшей племянницей канцлера. К счастью, для великой княгини, ее собеседница обнаружила глубокий ум и начитанность. Обеим не было скучно, и Екатерина приложила все усилия, чтоб удержать возле себя ничего не подозревавшую девочку. Если б юная Воронцова покинула ее в этот вечер, цесаревна осталась бы сидеть совсем одна, ловя на себе недоброжелательные взгляды собравшихся.

В час встречи Екатерины со своей будущей подругой великая княгиня находилась в точке абсолютного падения: ее надежды на регентство рухнули, влиятельные друзья арестованы — все надо было начинать сначала. Очарование, ум, заинтересованность, любезность — вот оружие, которое великая княгиня снова пустила в ход, чтобы завоевать себе сторонников. На этом пути она не пренебрегала никем, даже таким, на первый взгляд, малозначительным лицом, как младшая девица Воронцова. «Очарование, исходившее от нее, в особенности когда она хотела привлечь к себе кого-нибудь, было слишком могущественно, чтобы подросток, которому не было и пятнадцати лет, мог ему противиться». — пишет Дашкова.[23]

Такое поведение скоро дало свои плоды. Первое восхождение заняло у Екатерины более десяти лет, второе — всего три года. Только три года отделяют будущую императрицу от власти. Но чтоб начать новый путь наверх из политического небытия даже такому сильному человеку как Екатерина, необходима была моральная поддержка, теплые чувства, пробужденные в ком-то. Дашкова встретилась великой княгине как раз тогда, когда та сильно нуждалась в друге и прилагала большие старания, чтобы его обрести.

Теперь обратим внимание на куртуазную сторону первой встречи наших героинь. Как известно, Екатерина подарила девице Воронцовой свой веер, который, упав из ее рук, был поднят собеседницей. Об этом случае рассказывает в своих записках о пребывании в России первая издательница мемуаров Дашковой Марта Уилмот. «Некоторые особенности характера Дашковой представляются моей памяти, — пишет ирландская подруга княгини, — Она страстно любила всякую безделицу, ценную по воспоминаниям, и хранила вместе с драгоценными вещами в шкатулке, всегда стоявшей в ее спальне… Последним из ее подарков был старый веер. Этот веер был в руках Екатерины в тот самый вечер, когда Дашкова встретила ее в первый раз. Великая княгиня, собираясь ехать домой, уронила этот веер, Дашкова подняла и подала его. Екатерина, обняв ее, просила принять его в воспоминание первого вечера, который они провели вместе, в залог неизменной дружбы. Эту ничтожную вещь княгиня ценила больше, чем все другие подарки, принятые впоследствии от императрицы; она хотела положить ее с собой в могилу. Отдавая мне этот веер, она промолвила: „Теперь вы поймете, как я люблю вас: я даю вам такую вещь, с которой я не желала расстаться даже в гробу“».[24]

Комментаторы записок Дашковой обычно не предают этой детали особого смысла. Смешная часть дамского туалета, которую Екатерина Романовна из сентиментальных побуждений сохраняла всю жизнь и даже хотела положить с собой в могилу. Однако в контексте светской культуры того времени веер и все, что с ним связано, играли немалую роль. Он являлся символом женственности, как шпага символизировала мужчину. Так называемый «язык веера» — его положение в руках у дамы — были полны для благородного человека XVIII столетия особого смысла. Веер — заметная часть куртуазной игры. Оброненный дамой он мог быть поднят только кавалером, для которого она намеренно его уронила. А подаренный веер на любовном языке того времени дорогого стоил.

Жест пожилой Дашковой — когда она вместо того, чтоб по своему прежнему желанию положить веер Екатерины II с собой в гроб, дарит его Марте Уилмот, в дружбе с которой на склоне лет возродились чувства ее молодости — полон особого не всем понятного смысла.

Итак, мы видим, что при первой же встрече две Екатерины вступают не только в простое женское знакомство, но и на языке символов начинают театральную игру «кавалер и дама». Вскоре между ними возникает переписка, имевшая политическое и культурное значение. Вслед за обменом книгами и журналами подруги перешли к весьма неосторожному обмену мыслями, которые носили явный отпечаток государственных планов.

«Вы ни слова не сказали в последнем письме о моей рукописи, — говорит в одной из записок молодая Екатерина, — Я понимаю ваше молчание, но вы совершенно ошибаетесь, если думаете, что я боюсь доверить ее вам. Нет, любезная княгиня, я замедлила ее посылкой лишь потому, что хотела закончить статью под заглавием „О различии духовенства и парламента“… Пожалуйста, не кажите ее никому и возвратите мне, как можно скорее. Тоже самое обещаюсь сделать с вашим сочинением и книгой».[25] Сама Дашкова тоже направляла подруге сочинения, касающиеся «общественного блага», правда не подписывая их, то ли из скромности, то ли из осторожности. Впрочем Екатерина отлично понимала, кто автор понравившихся ей политических пассажей, и не скупилась на похвалу. «Возвращаю вам и манускрипт, и книгу. — пишет она в другом послании. — За первый я очень благодарна вам. В нем весьма много ума и мне хотелось бы знать имя автора. Я с удовольствием бы желала иметь копию с этой записки… Это истинное сокровище для тех, кто принимает близко к сердцу общественные интересы».[26]

Документы, о которых говорят подруги в переписке, не сохранились. Однако, обмениваясь ими, наши дамы пустились в весьма опасную игру. Первой свою оплошность заметила Екатерина. В случае ознакомления с ее рукописями третьего заинтересованного лица (например, канцлера Воронцова) для великой княгини могли возникнуть весьма нежелательные последствия. Ведь цесаревна, только что уличенная в интригах, снова касалась политики. Поэтому, допустив неосторожный шаг, Екатерина испугалась до глубины души, осознав, что сама дала зарисовки будущих государственных преобразований в руки клана Воронцовых.

«Несколько слов о моем писании. — обращается она к Дашковой без обычной льстивости в тоне. — Послушайте, милая княгиня, я серьезно рассержусь на Вас, если Вы покажите кому-нибудь мою рукопись, исключительно вам одной доверенную. На этот раз я не делаю исключения даже в Вашу пользу, особенно в силу того убеждения, что жизнь наша не в нашей воле. Вы знаете, как я верю вашей искренности; скажите же мне по правде, неужели вы с этой целью продержали мои листки целые три дня, что можно было прочесть не более как в полчаса. Пожалуйста, возвратите их мне немедленно, ибо я начинаю беспокоиться, зная по опыту, что в моем положении всякая безделица может породить самые неблагоприятные последствия».[27] Среди переписки Екатерины и Дашковой немного найдется строк, дышащих такой подлинностью чувства. Острое ощущение опасности заставило великую княгиню говорить открыто.

Рассуждения Екатерины о «разнице церкви и парламента», посланные Дашковой и с таким трудом возвращенные назад, не сохранились. Речь могла идти о нецелесообразности предоставления духовенству мест в гипотетическом парламенте, как это и произошло в Уложенной комиссии 1767 г., когда только две категории населения не получили депутатских мест: крепостные крестьяне и священнослужители. Тогда правительство Екатерины II опасалось, что после секуляризации церковных земель обиженное духовенство попытается в Комиссии оказать подобной политике открытое сопротивление.

Вот какими сложными вопросами занимались наши просвещенные подруги, облекая их в форму утонченной, порой куртуазной игры. Наряду с рассуждениями о парламентаризме и фундаментальных законах они обменивались поэтическими посланиями. Впрочем, не стоит путать роли: стихи писала Дашкова, как и подобает «кавалеру», воздавая хвалу достоинствам «прекрасной дамы». Эти стихи, к сожалению, не сохранились. Но пламени избежала ответная записка Екатерины: «Какие стихи и какая проза! И в семнадцать лет! Я прошу, нет, я умоляю вас не пренебрегать таким редким талантом. Может быть, я не совсем строгий Ваш судья, особенно в настоящем случае, моя милая княгиня, когда Вы с таким лестным пристрастием ко мне обратили меня в предмет Вашего прекрасного сочинения. Обвиняйте меня в тщеславии, в чем угодно, но я не знаю, когда я читала такое правильное и поэтическое четверостишие. Не меньше того я ценю его, как доказательство вашей любви; и сердцем, и головой отдаю полную вам справедливость».[28]

Отметим один момент: достойного ответа (желательно, конечно, тоже стихотворного) на мадригал влюбленного кавалера требовали нормы культуры Возрождения, по наследству перешедшие к эпохе Просвещения. Спетая под балконом песня или брошенный в окно камень с запиской понуждали даму к ответному шагу. Иначе диалог мог быть нарушен. Екатерина стихов не писала, поэтому должна была ответить простым письмом, хотя бы в прозе воспроизводящим возвышенный дух посвященных ей стихов. После обмена пылкими посланиями следующим этапом в куртуазной игре должна была стать только личная встреча. Именно так и развиваются события. «Я с наслаждением ожидаю тот день, который вы обещали провести со мной на следующей неделе, — пишет Екатерина, — и при том надеюсь, что вы будите почаще повторять свои поседения, так как дни становятся короче».[29]

На взгляд современного человека не совсем ясен культурный подтекст, на основании, которого «дамой» в ролевой игре становилась старшая из подруг, а «кавалером» — младшая. В барочном театре, унаследовавшем многие традиции рыцарского романа, куртуазная любовь переносила ритуал вассальной присяги и верности на взаимоотношения полов и распределяла роли «дамы» и «рыцаря» в пользу более высокого социального положения дамы, подчеркнутого еще и ее возрастом.[30] Дамой, по канонам рыцарского романа, становилась обычно супруга сеньора. Вспомните хотя бы королеву Гвиневру, жену короля Артура, вассалом которого являлся Ланселот. Отпрысков благородных семейств часто отдавали на воспитание в дом более богатого и знатного родича, который впоследствии и посвящал мальчика в рыцари. Первые свои подвиги будущий воин совершал именно в честь жены сюзерена. Поэтому «прекрасная дама» часто была реально старше своего верного паладина.[31] И роли в спектакле между Екатериной и Дашковой распределялись в полном соответствии с традицией.

При этом не стоит забывать, что в обыденном, не театральном мире у обеих дам были любимые мужчины. Но реально грань между игрой и жизнью порой оказывалась настолько тонкой, что сами актеры не всегда осознавали с какой стороны они находятся. В одном из переводов Записок Дашковой ее отношение к мужу и к Екатерине передано характерной фразой: «Я навсегда отдала ей (великой княгине — О. Е.) свое сердце, однако она имела в нем сильного соперника в лице князя Дашкова, с которым я была обручена».[32]

Возникает ощущение, что сердце Екатерины Романовны без борьбы и боли оказалось разделено между двумя претендентами, и это поначалу не причиняло ей никаких страданий, поскольку соперники сосуществовали в двух различных мирах — в мире реальном и воображаемом.

Для великой княгини граница была очень четкой. Она никогда не забывала передать в записках к Дашковой поклон и привет ее мужу, князю Михаилу Ивановичу. Дом и семья подруги, ее искреннее счастье в любви к супругу и детям, которое так контрастировало с участью самой Екатерины, являются, по-видимому, важной составной частью образа Дашковой в глазах цесаревны.

Иначе осознает ситуацию Екатерина Романовна. Молодая и порывистая, всегда готовая выйти за рамки любой игры и воспринять ее как реальность, Дашкова болезненно ощущает ложную театрализацию живых человеческих чувств. Поэтому ее искренние порывы приводят к некоторой путанице. С одной стороны, княгиня много рассказывает о своем коротком, но счастливом браке, так что не остается ни малейшего сомнения: Дашкова действительно очень любила мужа. С другой — она так восторженно и пылко предана Екатерине, так боготворит даму своего сердца, что ей и в голову не приходит, как подруге может понадобиться кто-то другой, кроме нее!

Сравним два описания. Вот Екатерина Романовна вспоминает болезнь своего мужа в Москве и вынужденную разлуку с ним: «Я хотела быть его кормилицей и ежеминутно собственным своим глазом сторожить за постепенным его выздоровлением… Каждым моментом, свободным от постороннего наблюдения, мы пользовались для коротенькой переписки, полной той нежности, которую более холодные умы могли бы счесть за детскую глупость, хотя я искренне пожалела бы о бездушности этих критиков. Сорок грустных лет прошло со времени его потери, которые я имела несчастие пережить после своего обожаемого супруга; и ни за какие блага мира я не желала бы опустить воспоминание о самом мелочном обстоятельстве из лучших дней моей жизни».[33] А вот лик Екатерины, воскресавший в памяти юной княгини после первой встречи: «Возвышенность ее мыслей, знания, которыми она обладала запечатлели ее образ в моем сердце и в моем уме, снабдившем ее всеми атрибутами, присущими богато одаренным природой натурам». Было от чего закружиться голове молоденькой княгини и начаться сердечной путанице.