Глава IX. Казако-панская усобица 1637 года. — Реестровики и выписчики. — Левая сторона Днепра встает на землевладельцев. — Коронное войско идет на казаков. — Битва под Кумейками. — Казаки выдают зачинщиков бунта.

Глава IX.

Казако-панская усобица 1637 года. — Реестровики и выписчики. — Левая сторона Днепра встает на землевладельцев. — Коронное войско идет на казаков. — Битва под Кумейками. — Казаки выдают зачинщиков бунта.

Предводители реестрового казачества видели, что Павлюк идет по следам Жмайла и Тараса Федоровича. Они умоляли коронного гетмана спасти их от участи Саввича Чёрного. Оправдывая свою оплошность относительно войсковой арматы, они уверяли Конецпольского в непоколебимой решимости своей сохранить постановление Куруковской коммиссии и Переяславских пактов, а о Павлюке доносили, что он своими универсалами бунтует против земледельцев (rolnikow) и панов служилую чернь, освобождая каждого, кто назовет себя казаком, от каких-либо обязательств. Вместе с тем они хлопотали, чтоб украинным властям было строго запрещено допускать подвоз съестных припасов на Низ, а помещикам и их наместникам было наказано удерживать своих подданных от побегов за Пороги.

Но реестровики, в свою очередь, разделились на две партии: одни были готовы идти к Павлюку; другие видели в его бунте беду для всего Запорожского войска.

Томиленко долго колебался между революционерами и консерваторами, наконец поддался страху казацкого террора, от которого не спасли Саввича Чёрного приверженцы Конецпольского. Тогда консерваторы собрали раду на реке Русаве, низложили Томиленка, как человека ненадежного, и вверили старшинство переяславскому полковнику Савве Кононовичу, родом великорусу. Сместили вместе с ним и заподозренных войском старшин.

Получив об этом известие, Конецпольский сделал казакам выговор за самоуправство, однакож оставил новый персонал их управления без перемены. Павлюк между тем воспользовался переворотом весьма искусно.

Возвышение Саввы Кононовича и других знатных казаков на степень войсковой старшины произошло не без интриг и соперничества в казацком товариществе. Это было Павлюку на руку. Переяславцы давно уже вооружили против себя общественное мнение суровых низовцев. Слава их за Порогами стала «недоброю» еще в то время, когда Лукаш Жовковский проживал в Переяславе. Он задавал значным казакам банкеты, следуя примеру Фомы Замойского, который, будучи киевским воеводою, угощал казаков, по выражению его биографа, humanissime. Расположив к себе влиятельных между казаками людей, Жовковский приобрел в них орудия для подавления бунта, который долженствовал охватить казачество вслед за разорением Кодака. Переяславцы нашли способ овладеть кошем Сулимы, и отдали в руки пану коммиссару схваченных ими бунтовщиков. Одни из них, как мы знаем, были представлены самими казаками на сейм, а другие отправлены Жовковским сыпать валы в пограничном тогда замке Гадяче, принадлежавшем коронному гетману. Эту кару низовцы приняли к сердцу ближе, нежели самую казнь Сулимы. В казацкой переписке говорится, что разорителей Кодака употребляли на земляную работу с обрезанными ушами. Зная, что и при Петре Великом, при пасынке Киево-печерской крепости, казаки доводили его инженеров до того, что им обсекали шпагами уши, мы понимаем, как это делалось 70 лет назад. Во всяком случае, для казацкой расправы с переяславцами представился теперь удобный случай. Составилась компания людей, готовых на все, и, с быстротой татарского налета, появилась, под предводительством самого Павлюка, в Украине. Ставши кошем в Боровице, городке, основанном Вишневецким, Павлюк отправил летучий отряд, подобный тому, который овладел в Черкассах войсковой арматою. Запорожцы схватили Савву Кононовича вместе с писарем Онушкевичем и новопоставленными старшинами, забрали все их имущество, заключавшееся, как водилось у казаков, в одной движимости, и доставили в Боровицу. Здесь казацкие изменники были осуждены на смерть и казнены пред глазами местных жителей.

Но запорожцы, рыскавшие по переяславским хуторам, для грабежа и ареста старшин, были обмануты в своей гонитве реестровым товарищем, Ильяшем Караимовичем. Этот армянин, или, как пишут иные, крещеный жид, умудрился схватить двух Павлюковых атаманов, Ганжу и Смолягу, иначе Смольчугу, потом, забравши свою движимость и окруживши себя дружиною приятелей казаков, пробрался к коронному гетману в Бар, и принес ему вести о новом перевороте в казацкой Украине. Подобно тому, как в 1630 году, по смерти Саввича Чёрного, запорожский революционер Тарас восторжествовал над партиею консерваторов, — Павлюк господствовал теперь над всеми казаками, и провозгласил себя гетманом обеих сторон Днепра. С ним заодно действовал и низвергнутый переяславцами Томиленко. Но в Украине Павлюк не остался. Он сделал своим наместником нового Чигиринского полковника, Карпа Павловича Скидана, иначе Гудзана, поручив ему подготовить украинскую чернь к общему бунту, а сам отправился за Пороги для окончательного устройства своего войска.

Павлюковский бунт мог быть подавлен посредством самих казаков, как и Сулиминский; но в это время Польша находилась в таком положении, что правительство нашлось вынужденным смотреть на казацкие злодейства сквозь пальцы, как войсковую усобицу, и готово было признать за Павлюком старшинство, как признало за Кононовичем.

Турки не простили полякам поддержки крымского хана. Кроме того, их раздражало появление на Черном море новых чаек из Запорожья. Они готовились к войне, и, как было слышно, наводили уже два моста на Дунае. Хан между тем играл двусмысленную роль, то подговаривая поляков к общей войне с турками, то входя с турецким диваном в условия на счет переселения буджацкой Орды, и угрожая Польше вторжением. 1637-й год был неурожайный. Дороговизна возросла до небывалой степени. Денег в королевском скарбе не было вовсе. Не на что было снарядить и одного нового полка; а старые квартяные хоругви, не получая жалованья, жили в долг и закладывали ростовщикам даже свое вооружение. Вместо повиновения ротмистрам, жолнеры бунтовали, подобно казакам, и, в виде реквизиции, грабили королевские, шляхетские и духовные имущества.

Правительственная неурядица дошла до того, что коронный гетман Конецпольский сделал манифестацию перед Речью Посполитою, слагая с себя ответственность в том, что войско не выведено в поле. При таких обстоятельствах ему было не до казаков.

Видя отечество в том положении, в каком оно было перед Хотинскою войной, он снизошел до того, что послал к Павлюку двух ротмистров с зазывом на войну с турками. Но Павлюк отвечал, что казацкие знамена обветшали, что казаки отказываются ходить в битву за шматьем, и просил прислать Запорожскому войску новое знамя вместе с другими войсковыми знаками. На такое унижение перед бунтовщиком Конецпольский согласиться не мог. Он обратился к частным средствам, которыми польско-русские паны обыквенно выручали свое отечество в его опасных столкновениях с азиатцами.

Между тем недавно приобретенный от Москвы край сделался новым источником бедствий, угрожавших Польше со стороны её общественной разладицы. Он отличался издавна пустынностью, как вообще были пустынны и польские, и московские окраины.

Война 1633 — 1634 года заставила убраться отсюда все зажиточное, все прочно оседлое и хозяйственное. Остались одни те подонки населения, из которых обыкновенно вырабатывались казаки. Но лишь только польские власти заняли города от имени своего короля, казенные, боярские и монастырские селища стали наполняться пришельцами.

Теснимые друг другом паны выпрашивали здесь вечистые и доживотные пожалования, а мелкая шляхта с откупщиками и арендаторами, жидами, армянами, греками, волохами, искала у новых помещиков и державцев выгодной переуступки владельческих прав. Чернорабочие соседних областей, привычные наследственно к переселению в просторные, малогосподные места на новые воли, хлынули отовсюду в эту Канаду Речи Посполитой, ища любезной всем бродягам украинской свободы и того хлеба, который называется лежачим. Правительственные паны и сам король, в качестве новых землевладельцев, покровительствовали эмиграции тем, что не давали ходу жалобам старых землевладельцев на зловредные для них зазывы со стороны заднепровской братии.

Неизбежное в польско-русском обществе и зловредное можновладство готовили таким образом новую область простонародных волнений, в придачу к давнишним малорусским пустыням, колонизованным панами по принципу личной свободы, которую рано или поздно приходилось им же самим ограничивать. Эти волнения сделались тем опаснее для польско-русской республики, что к беглецам из земли Королевской присоединились в Северщине беглецы из земли Царской. Великорусские крестьяне, слыша о безгосподном быте зарубежников, и зная прецеденты завидного их положения, забирали у своих помещиков скот, грабили всякую движимость, иногда убивали самих господ, и перебегали к соседней шляхте.

Таким образом, с одной стороны, приобретенный от Москвы край сделался рассадником будущих опустошителей Польши, а с другой — старые польско-русские хозяйства теряли рабочую силу и приходили в расстройство по мере того, как поселяне находили для себя выгодным и безопасным оставлять прежних помещиков для перехода в новые панские осады. От эмиграционных замешательств и убытков, высокие цены на съестные припасы сделались чувствительнее. Тесно связанные с этим финансовые затруднения правительства отражались на сборах к войне с турками, медленных, разорительных в своей неправильности для всего края, и ободряли подобных Павлюку демагогов к таким предприятиям, о которых в Московском царстве было не слыхать со времени изгнания поляков.

Руководители польской цивилизации, римские клерикалы, прибавляли к этому нестройному хору общественной жизни свою резкую ноту. Они продолжали распространять в Малороссии господство папы, не смущаясь никакими препятствиями.

Уже в 1620 году возник было в Киеве иезуитский коллегиум, точно редут против Москвы, напоминавшей о древней отчине своих государей самим вопросом атаману Сагайдачного, Одинцу. Появление восточного патриарха Феофана с его московскою миссиею и смелое восстановление православной митрополии в виду униатской заставили иезуитов отступить в ранговое имение киевских бискупов, Хвастов, чтобы оттуда вновь шагнуть на киевские высоты в 40-х годах того же столетия. Но зато город эпического русского князя Игоря, отбитый у Москвы Владиславом IV, показался им столь же удобным стратегическим пунктом, как и древний Полтеск, отнятый у неё Стефаном Баторием. Иезуитский коллегиум, памятный доныне в названии урочища Кляштором, украсил живописный наш Новгород-Северск.

Вместе с тем просветители Польши нашли возможным завести такую же фабрику папистов и на древнерусских берегах Альты, в столице нового казачества, Переяславе.

С 1631 года обширная Вишневетчина, обнимавшая Малороссию цепью городов и сел от Карпат до Путивля, сделалась таким же достоянием римского папы, как и владения наследников Князя Василия. Князь Иеремия Корибут Вишневецкий, в качестве просвещенного католика, презирал монахов и монахинь, которых бывший печерский молчальник, Исаия Копинский, водворял в его заднепровских владениях, но предвидя его ренегатства, Вишневецкий терпел их только ради своего родственника Петра Могилы, который для Римской Курии был spes magna futuri [51]. Когда честные игумены обращались к нему с просьбами и жалобами, он отвечал им с пренебрежением, и давал чувствовать близость насильственного их перехода под главенство римского папы. Зато в Лубнах, Ромне, Хороле и других городах своих строил он костелы, и при них помещал католических монахов разных орденов, как помещают в замках гарнизоны.

О притеснении православных жителей этим, покамест, очень слабым оккупационным корпусом, раскиданным среди широких займищ, и о защите русской церкви казаками не может быть здесь и речи в том смысле, как это у нас принято говорить в печати. Но форпосты католичества тем не менее томили многие сердца, сознававшие себя русскими, и привлекали грозу, готовую разразиться над польскими владениями.

Подобно тому, как иезуиты незримо для гражданской власти направляли уличных буянов на разорение иноверческих церквей, наши монахи и попы, в свою очередь, пользовались казаками гультаями для уничтожения маяков, направляющих движение в Русскую землю папистов. Говоря вообще, эти поклонники восточных патриархов были никак не хуже, но и не лучше, своих братий по ремеслу, поклонников римского первосвященника. Они были только невежественнее, и потому менее способны организоваться в сокрушительный заговор против свободы совести, но проповедовать религию вражды готовы были точно так, как и те, которые похищали у них духовные хлебы.

Лишь только анархисты павлюковцы одолели казацкую партию порядка, тотчас же вся кабацкая голь, все голодные и ленивые бедняки, призванные запорожцами к праздной и пьяной свободе, накинулись на королевские и панские города, отмеченные католическими сооружениями. Начали жечь костелы, убивать католических духовных и грабить их имущества. Потом принялись и за шляхту. Требовали от неё лошадей, оружия, одежды, съестных припасов и напитков для казацкого войска. При малейшем сопротивлении грабили, разоряли, подвергали насилиям, убивали. По мере возможности, шляхта давала гультаям отпор. В таких случаях казацкая голота нападала на панские дворы громадными купами, брала их приступом, расхищала панское добро и предавалась всяческим ругательствам над побежденными.

Пожары, грабежи, убийства, захватившие польско-русскую республику в такой голодный год и при таких тревожных обстоятельствах, распространили страх и смятение по всем старым и новым окраинам королевства. Адам Кисель, а за ним и другие паны, проживавшие в своих северских имениях, бежали с левого берега Днепра на правый, взывая к своей шляхетской братии о помощи против казацкого разбоя. Остальные урядники и землевладельцы запирались в укрепленных городах, и делали оттуда вылазки на Павлюковых гайдамак, разорявших безоборонные имения.

Между тем наместник Павлюка, Скидан, иначе Гудзан, рассыпал по заднепровской Вишневетчине и Северщине универсалы, призывая под свой бунчук всех, кто когда-либо участвовал в казацком промысле, и грозя тем помещикам, которые бы осмелились не пускать своих подданных в казацкое войско, или воспрещать им продажу их имущества. Этим он расторгал те обязательства, на которых их паны и панские рольники держали при себе рабочий народ, колебавшийся в Украине между добычным и сельскохозяйственным бытом. Населению, устроившемуся здесь по закону взаимных услуг и нужд, угрожало падение до низшей ступени ассоциации, до ступени ордынской.

Князь Иеремия Вишневецкий был один из деятельнейших колонизаторов Украины. Основанные им на Посулии и на Поднеприи слободы останавливали напор татарской дичи на всю польскую и московскую Северию. Наследник оного славного Вишневецкого, которого народ воспевает и ныне, правда, в уродливой песне, под именем Байды, он, подобно Конецпольскому, умел относительно казаков держаться в равновесии между грозою к ним и милостью. Казаки ютились густо в его украинных осадах, и хаживали вместе с ним в бывшую Половецкую землю отпугивать к Перекопу татарские ватаги, но не смели буянить против его осадчих и наместников. Он удержал бы гультаев и теперь от разрушения костелов, от грабежа и разбоя; но гроза турецкой войны вызвала князя в его волынские имения, а после бегства Киселя и других панов за Днепр, Вишневетчина, со всею Нежинщиною и Черниговщиною, пришла в такое хаотическое состояние, как будто польским Заднеприем овладели татары.

Предоставив покамест эту часть королевства собственной её участи, колонизаторы малорусских пустынь напрягали все усилия к отражению турецкого нашествия на Поднестрия. Татары прорывались то в одном, то в другом месте сквозь линию подольских и брацлавских колоний. Мелкая с ними война и гонитва за их летучими отрядами предвещали войну великую и опасную. Но, к счастью Речи Посполитой, весь придунайский край бедствовал в этом году от неурожая трав так точно, как и владения польские. Турки маневрировали по берегам Дуная, но не решались двинуться по следам несчастного Османа к Днестру. Против них делал такую же демонстрацию вдоль Днестра Конецпольский, с малочисленным коронным войском, которое он умудрился таки вывести в поле. К нему примкнуло несколько крупных землевладельцев с домашними своими ополчениями. Задача состояла только в том, чтобы неприятель видел готовность короля к войне, и в этом отношении рассчет Конецпольского был верен. Турецкая война отодвинулась в будущее. Прикарпатская Русь и её защитники вздохнули свободнее. Паны стали подумывать о том, как бы им обуздать казаков.

Но король медлил с универсалом о походе в Украину. Он всё еще рассчитывал на возможность турецкой войны, которая дала бы ход его боевым способностям и облегчила бы тяготевшее над ним бремя панской опеки. Конецпольский настаивал на необходимости обуздать запорожскую вольницу, но представлял, что выставить против неё недостаточные силы значило бы рисковать и честью и безопасностью государства. Слухи о разорении костелов и гибели католического духовенства тревожили правительство гораздо меньше, чем возмущения рабочего народа в королевщинах и панских имениях. Не смотря на церковный задор со стороны казаков, борьба с ними имела характер все еще чисто экономический, и в этом исключительном смысле велись у Конецпольского переговоры с Запорожским войском.

В конце октября 1637 года коронный гетман послал к своим ослушникам последний увещательный универсал.

«Если вы забыли Куруковский договор», писал он, «то прочитайте сызнова, и если не хотите его понять, то я вам объясню. На Запорожье должна находиться обычная стража для наблюдения за переправами и добывания вестей о татарах. Старший казацкий должен находиться при полках и сотнях, поселенных в королевских городах и имениях. Ему вверена армата; ему предоставлена всякая власть над войском. Желание ваше иметь одного старшего похвально; но я хочу, чтоб он был у вас не на один месяц и не на два, но утвержденный и поставленный королем, оставался бы до тех пор, пока будет того заслуживать, стараясь о славе его королевской милости. Обагряя так часто руки кровью ваших старших, вы оскорбляете величество вашего государя, а пролитая вами неповинная кровь должна вопиять о мщении и привести вас так или иначе к погибели.

Войсковые знаки и послов (продолжает универсал), мог бы послать к вам его милость король, но требовать этого подданным от государя — дело не только непристойное, но и вредоносное. Кто монарху и пану своему предписывает законы?

Кто может ему повелевать? Получая ежегодный жолд, вы обязаны служить республике во всякое время. А если станете ожидать послов, знаков, литавр, то будете видеть неприятеля разве только из-за частокола.

До сих пор государство смотрело сквозь пальцы на ваши разбои, грабежи, хищничество, но больше терпеть их не станет. Хоть бы и вся Украина стала разбойничать заодно с вами, не думайте, что у республики не хватит сил унять вас и даже истребить. По милости Божией, она до сих пор не только давала отпор великим монархам, но и ставила их в трудное положение. Она и эти народы покорила мечем своим. Знайте же, что, если не оставите своего бунта и не подчинитесь Куруковскому постановлению, то вся Речь Посполитая займется тем, чтобы не только прекратить своевольство, но потребить и самое имя казаков. Припомните себе Куруковщину, Переяславщину, которые из-за небольшего числа вихреватых голов пожрали столько добрых молодцов. Сабля у короля длинная: досягнет она вас и на лесистых дорогах. Опомнитесь, пощадите ваши вольности, не губите ваших достатков, приобретений и, что всего дороже, вашей жизни. Пускай злостный бунтовщик, которому не нравится господство его королевской милости, ищет себе иной земли, иного государя, а вас, добрых воинов, к последней гибели не приводит».

Но ждать от казаков покорности было напрасно. Реестровое войско находилось под террором выписчиков, которые ограбили уже многих казацких дук, и грозили каждому шляхтичу, мещанину и мужику не только разореньем, но и смертью. Собравшаяся за Порогами голота надеялась на помощь крымского хана, Павлюкова приятеля, и грозила «городовикам» помститься, с помощью татар, над всеми «ворогами» своими. Это пахло каждому татарскою неволею и турецкою каторгою. Реестровики ужасались одинаково и прихода жолнеров для расправы с бунтовщиками, и появления бунтовщиков, сопровождаемых Ордою.

Действительно Павлюк ухаживал за ханом, и подговаривал его к совместному походу в панские имения. Сперва хан обнадеживал его в этом, рассчитывая на казацкую помощь в борьбе с предводителем буджацких татар, Кантемиром. Но в конце 1637 года Кантемир потерял то положение в обществе турецких башей, которое делало его опасным для Инает-Гирея. Тогда Инает-Гирей заговорил с казаками другим языком. «Вы не что иное, как тело без головы» (сказал он запорожским послам). «Для таких своевольников у всех монархов ворота настежь. Ступайте на все четыре стороны, а воевать за вас я не намерен».

Этот ответ решил судьбу Павлюка. Но его неудача была для «городовиков» тайною. К ним, однакож, доходили слухи, что гетман обеих сторон Днепра находится не в блестящем положении за Порогами: что ему не на что снарядить свое войско; что голод и дороговизна бунтуют против него голоту, а между тем к нему нахлынули из Украины такие казаки, которым не на что купить себе даже татарского лука; что Павлюк отказывался сажать безоружных голышей на чайки для морских разбоев, и пытался сделать между казаками руг, с тем, чтобы неспособных к войне отослать в Украину, но голыши грозили утопить своего гетмана в Днепре и составляли против него черные рады.

Павлюк очутился в таком положении за Порогами, в каком находилась бывшая войсковая старшина среди взбунтованных им реестровиков. Полагаясь на обещания хана идти вместе с ним на разорение панских имений, он пропустил самое удобное время для морских разбоев. Осенью Черное море сделалось опасным для казацкого «гостеванья», а идти в Украину без хана Павлюк не смел. Между тем дальнейшее пребывание за Порогами угрожало ему голодом, особенно в таком случае, когда бы паны остановили подвоз так называемого борошна [52] из верхней Украины, не объятой еще казацким бунтом. Всё-таки зимовать на Запорожье казалось более безопасным, нежели стать лицом к лицу с той силою, которую паны успели наконец собрать против турок. Дождавшись «весняного пролетья», или «весенней воды», самого лучшего времени для «верстанья добычной дороги» по Черному морю, Павлюк надеялся добыть необходимые для своего предприятия средства, и в то же время поднять на Польшу турок, а когда паны будут заняты защитою Днестра, вторгнуться в Поднеприе и утвердить за собой титул гетмана навсегда.

Все это было известно Конецпольскому от самих же сообщников Павлюка, которые заискивали панской благосклонности на тот случай, если бунт его окажется неудачным. Зима была самое удобное время для подавления казацкого бунта, потому что казак брал не столько силою, сколько искусством зарываться в землю и забираться в недоступные для преследователей топи.

Наступить на «городовых» казаков прежде, чем они соединятся с запорожскими, Конецпольский мог и с малым войском, а когда реестровики отделятся от выписчиков, то этим самым силы казацкие уменьшатся на столько, на сколько панские увеличатся. Потом предполагалось восстановить разрушенный Сулимою Кодак, и навсегда прервать своевольное сообщение Украины с Запорожьем.

Но объявленный жолнерам поход был соединен с тем обстоятельством, которое составляло в Польше вечное препятствие к развитию государственной деятельности. Срок, на который были наняты жолнеры, оканчивался 1 декабря. Жалованье не было им выплачено и за предыдущую четверть года. Жолнеры не могли отказаться от похода, но пошли неохотно, с тем чтобы, дослужив четверти, составить zwiazek (революционную сходку) и постоять за свои права против правительства. Они готовились к бунту в виду бунтовщиков, которых должны были усмирять.

Эти чернорабочие военного ремесла питали к можновладникам ту самую зависть, что и казаки. Задолго до появления мятежного казачества, они упражнялись в мятежах, называвшихся звионзками, рокошами, конфедерациями, и само правительство учило их своевольничать, не платя им вовремя жолда. Казаков они ненавидели, как людей, оспаривавших у них права постоя на украинских пограничьях, и презирали, как людей омужичившихся; но, в массе своей, были готовы занять их место и ниспровергнуть существующий порядок вещей со всем, что было дорого и свято для нации.

Если бы не домашние панские ополчения, кадры которых составляла родовитая шляхта, то наемное, или квартяное, войско давно бы разыграло с Польшей трагедию, которую готовили ей казаки. В бунтах своих оно не останавливалось ни перед чем, разоряло и грабило костелы так точно, как и днепровские добычники, и хотя большею частью принадлежало к римской церкви, но, смешанное с иноверцами, вообще презирало ксендзов, и многие католики жолнеры по пяти и больше лет не бывали у исповеди. Редкий из них не состоял под судом и следствием за грабежи и насилия, которые они позволяли себе в виде привилегии военного быта. Все города и все королевские, панские, духовные имения сторожились их, как татар: поднимали перед ними подъемные мосты, запирали с приближением жолнерской хоругви ворота, выставляли на валах и за частоколами вооруженных людей, часто вступали с ними даже в бой, когда проигравшаяся, промотавшаяся и сердитая на все оседлое толпа требовала насильственно постоя.

Как между казаками, так и между жолнерами были трезвые, сдержанные и даже набожные предводители; но вообще ротмистры, поручики или наместники ротмистров, хорунжие и товарищи предавались грабежу во время постоев и переходов до такого безобразия, что за жолнерскою хоругвию весьма часто тянулся обоз всядой добычи, сопровождаемый забранными у мирных жителей лошадьми, коровами, волами, а красой дикой сцены жолнерской жизни были непотребные женщины, помещавшиеся даже в таких лагерях, как тот, который стоял против Османа II с опасностью потерять независимость отечества. Это-то своевольное войско, вместе с панскими ополчениями, уступавшими ему немногим, и казаками, в которых оно находило себе достойных подражателей, было главною причиною той бедности панских и королевских крестьян, которая поражала наблюдателей помещичьего, старостинского и державского быта польского. Оно же распространяло в малорусских провинциях Польши и ту ненависть к ляхам, которою пользовались для своих войсковых целей казаки, происходившие в значительной мере от промотавшихся, или же наказанных банициею да инфамиею жолнеров.

Теперь эти рыцари, проведя лето в сторожевой службе на турецко-татарской границе, охотно вернулись бы в свои дома и пристановища на зиму; но их вели в украинские пустыни воевать с народом, у которого, кроме коня да оружия, нечем было поживиться даже после победы. Правда, казацкие жилища часто бывали полны скота и меду, главных продуктов номадного хозяйства, а казацкие жены и дочки составляли для жолнеров самый приятный предмет завоевания; но эти блага не всегда доставались им дешево.

«Косо поглядывали жолнеры на дорогу от Днестра к Днепру» (говорит в походном дневнике войсковой проповедник их). «Одни припоминали себе, experientia docti, [53] Куруковщину, Медвежьи Лозы и многократные битвы под Переяславом, зная, что с этими бунтовщиками война не очень легка, не очень коротка и безопасна. Другие размышляли о недавнем сеймовом решении — распустить их от колес из обоза [54]. Третьи не желали служить далее конца четверти, и заявили об этом пану полевому гетману в генеральном сборе перед выступлением из лагеря. Всю надежду возлагали паны на Божие покровительство, которое может послать со временем спасительное средство в безнадежном положении дел».

Звание полевого коронного гетмана в это время носил человек, весьма влиятельный по обширности своих владений, воевода брацлавский Николай Потоцкий. Вся подольская шляхта называлась хлебоядцами дома Потоцких, которому принадлежали многие староства и над Днепром, и в Северщине. Ради собственных интересов, люди мелкие, вассальствовавшие так или иначе в этом доме, должны были поддержать щит, под который себя отдавали. Ради собственных имущественных и политико-панских интересов, должен был и сам полевой гетман взять на себя дело, требовавшее столько же боевой опытности, сколько и мужества. Надобно было выслужиться перед шляхтою в обстоятельствах трудных и опасных, чтобы доказать магнатскую готовность жертвовать имуществом и жизнью для общего блага шляхетской братии.

Когда квартяные жолнеры, не выходившие никогда из долгов и потому расположенные ко всему отчаянному, стали отказываться от продолжения службы, Потоцкий склонял их к уступчивости то просьбами, то различными обещаниями, то ручательством, что на ближайшем сейме они будут освобождены от ответственности за буйства и грабежи. Этак он привлек многих надежных вояков на свою сторону. Но голодные, оборванные, проигравшиеся в карты и в кости жолнеры бушевали в «рыцарском кругу» своем перед послами полевого гетмана. «Речь Посполитая неблагодарна к нам!» кричали они, как бы повторяя упрек запорожских рыцарей. «Столько сеймов занимается она только постановлениями против жолнеров да выдумываньем, каким бы способом стеснить военных людей. Трибуналы за вязанку сена лишают нас права на получение почетных должностей. Панские банкеты начинаются и оканчиваются нашим унижением. Называют нас нищими да бродягами. У колес в обозе дают нам отставку, и велят разлетаться восвояси по воздуху. По земле возвращаться нам нельзя: надобно миновать панские имения из почтения к панам, а хоть а не из почтения, так поневоле, потому что везде разосланы универсалы, чтобы с нами поступали, как с неприятелями. Духовные имущества ограждены от нас церковным проклятием, а королевские находятся в панском владении, как ранговые. Проси и грози, как хочешь, только уважай данные панам права, милуй их владения, умирай с голоду, ходи в лохмотьях, служи в долг, и жди последнего разорения, пока не снесет голову острая смерть»!

Такие пререкания происходили между полевым коронным гетманом и квартяным войском у самого входа в область казацкого мятежа и в тот именно момент, когда быстрым наступлением на городовых казаков можно было оторвать их от запорожской голоты, которая, представляясь издали грозною силою, поддерживала украинских гультаев насчет работящих людей всякого звания.

Срок обязательной для жолнеров службы между тем истекал. Павлюковцы это знали, и воспользовались усобицей своих противников по-казацки. Они распустили в Украине слух, что король ничего не знает о предпринятом Потоцким походе; что король сам борется с панами; что он бежал из Польши в Литву; что он зовет к себе жолнеров на помощь, и оттого не хотят они идти на казаков с Потоцким.

Заслуга этой выдумки принадлежит Карлу Павловичу Скидану-Гудзану, который именовал себя «полковником войска его королевской милости Запорожского на всей Украине», а иногда — «опекуном Украины». Он обещал местным землевладельцам всяческое вознаграждение за дозволение проживающим в их имениях товарищам Запорожского войска продавать свою «худобу» для немедленного вступления в его ополчение, а казакам повелевал, под страхом смертной казни, вооружаться и запасаться лошадьми и провизией против панов жолнеров, которых называл неприятелями греческой веры и душманами. Когда же грабеж и разбои распространились по беззащитной Украине, старался успокоить великого коронного гетмана, Конецпольского, что казаков несправедливо обвиняют перед королем и Речью Посполитою в бунтах, воззваниях к своевольным людям, наездах на замки и шляхетские дома, между тем как со всех сторон приходили вопиющие донесения местных чиновников и жалобы сельских хозяев, страдавших от казацкого гайдамачества.

Стоя в Белой Церкви, на самом пороге оказаченной Украины, Николай Потоцкий с одной стороны слышал революционные угрозы панам жолнерам, «неприятелям греческой веры и душманам», а с другой — топот удаляющихся от него хоругвей, которые покидали горсть его приверженцев перед глазами неприятеля, и возвращались в центральную Польшу с намерением засесть в одном из королевских имений, и домогаться наград за свои заслуги, как они выражались под боком у короля. Некоторые хоругви были уже в 18 милях от Белой Церкви, в Коростышове, и поджидали только своих уполномоченных, которые, вместе с послами прочих хоругвей, должны были решить в «генеральном коле» (кругу): драться ли им с казаками, или же идти терзать, как тогда говорилось, viscera reipublicae [55].

Это коло собралось невдалеке от Белой Церкви, в Хвастове. Потоцкий, в сопровождении преданных ему ротмистров, явился среди шумящих представителей жолнерства и объявил решительно, — что отступить от Белой Церкви значило бы ободрить казаков на самые дерзкие предприятия, и потому он идет на них с несколькими хоругвями да с наемными немцами, предпочитая смерть столь постыдному отступлению.

В последнее время пришел к Потоцкому с небольшим ополчением Адам Кисель. За ним прибыло еще несколько панов. Другие уведомляли, что спешат к нему на помощь. В случае торжества над казаками, взбунтовавшихся жолнеров ждала война с магнатами, и им бы было не сдобровать. Буяны пошумели еще немного, потом опомнились, и прислали к пану гетману декларацию, что обязываются прослужить под его предводительством еще три недели, но поклялись на саблях — по истечении этого срока, избрать себе вольными голосами старшего, и общими силами добиваться у короля справедливости.

Потоцкий обещал не допустить их до этой крайности: по его ходатайству, правительство, без сомнения, простит им все, что ими сделано противозаконного, удовлетворит заслуженным жалованьем и дозволит достойным в их среде людям занимать почетные должности.

В начале декабря полевой коронный гетман двинулся в казацкую Украину.

Голод в 1637 году был так велик, что жолнеры, не привыкшие уважать право собственности во время своих походов, часто принуждены были довольствоваться хлебом, спеченным пополам с желудями. С наступлением Филиппова поста, наши священники разрешили прихожанам есть мясо. Замедлив походом в глубину Украины, Потоцкий дал казакам время перемолотить хлеб от прежних урожаев и спрятать в пашенных ямах по полям и лесам.

Начались уже довольно крепкие морозы, но снегу не было. Колоть и гололедица затрудняли движение войска. Но пограничные паны, равно как и их жолнеры, были те же казаки по своей выносчивости. Устроив колонизацию малорусских пустынь при самых тяжких обстоятельствах, они выработали в себе из поколения в поколение способность бороться за свое создание и с людьми и с природою. Война 1637 — 1638 годов доказала, что польско-русским витязям недоставало только государственной соподчиненности, для исполнения угрозы, которую сделал казакам Конецпольский.

Главным седалищем своего бунта казаки избрали Заднеприе и Северщину. Там с октября читались по кабакам и базарам универсалы Скидана-Гудзана, которыми он возвещал «всем вообще посполитым людям христианского роду», что «враги Русского народа и старожитной греческой веры, ляхи, идут в Украину за Днепр, чтоб истребить Запорожское войско и паненских подданных, и совершив тиранство над женами и детьми, отдать всех в неволю»; поэтому-де он призывает к оружию всех, «кто только называется товарищем и остается при благочестии и истинной вере».

Отделяя таким образом благочестивых от злочестивых, Скидановы универсалы отделяли все вообще поспольство от панов, которые, в простонародном, усвоенном от ревностных борцов за православие воззрении, смешивались безразлично с ляхами; а что ляхи были способны решиться на истребление своевольных подданных, в этом украинская чернь сомневалась еще меньше львовского летописца. Что попы да монахи шептали на ухо, то казаки, можно сказать, проповедовали с кровель. Подготовляемые с 1630 года рассказами о повсеместном избиении Руси, об умышлении короля и сенаторов на русские церкви, об их намерении вывести русские книги, мужики верили, что казачество поднимается вновь на панство из-за того, чтобы не было в Украине какой-то неведомой им, но ненавистной по одному имени своему римской веры, унии. Толки о ломанье древней веры, вместе с голодом и безнаказанностью за грабеж, вывели на поприще гайдамачества всех, кому нечего было терять в случае неудачного бунта, — и проповеданное казаками благочестие сделало быстрые успехи.

В городах князя Вишневецкого Ромне, Лохвице, Прилуки, Лубнах, собирались громадные купы бунтовщиков для опустошения панских имений, под видом защиты посполитых людей от истребления, а их жен и детей — от татарской и турецкой неволи.

В одном Гадяче, принадлежавшем Конецпольскому, вписалось в казаки до 2.000 человек. В Переяславе служилая шляхта была осаждена казаками в замке, и томилась голодом. Полтавщина взбунтовалась под предводительством популярного между казаками Острянина, иначе Остряницы. Наконец, и Нежин, староство самого Потоцкого, присоединился к мятежу. Вообще на Заднеприи считалось более 20.000 народу, вписавшегося в казаки. Замена экономических порядков порядками жизни номадной понравилась ему. Казацкие новобранцы чуяли силу своего многолюдства, и хвалились, что не дадут ляхам перейти на ту сторону Днепра.

Обеспечив себе таким образом убежище на случай неудачного столкновения с панами жолнерами, Скидан появился на Поросье и стал сзывать казацкую раду в Корсуни. Но Предднеприе, не отгороженное ничем от внутренних провинций Королевской земли, вставало на землевладельцев осторожно. Служилая шляхта и мелкие помещики удерживали еще здесь не только в городах, но и в селах установившийся порядок жизни. Оседлые казаки-реестровики показывали даже расположенность к местной шляхте. Им не верили, не находили между ними ни одного цнотливого (добродетельного), знали, что они подговаривают мужиков к предательству; но, трепеща за свою жизнь, оставались на своих местах, и колебанье чернорабочих между панскою и казацкою силою склонялось в пользу повиновения панам.

Еще в то время, когда жолнеры были далеко от Роси, по этому рубежу казатчины ходили тревожные слухи, будто бы Лащ заходит казацким поселениям в бок со стороны степей вместе с наемными татарами, а Потоцкий приближается к ним прямым путем.

Жолнерские волнения заставили Потоцкого простоять над Росью целые две недели в бездействии. В то время страх панского имени начал было уступать страху имени казацкого. Но из Запорожья стали приходить вести, что Павлюк находится в опасном положении среди бунтующей голоты. Одно время его считали даже низложенным. Под влиянием таких вестей, оставшиеся дома реестровики до того охладели к бунту, что Скидан, созвавши раду в Корсуни, не дождался её решения, и ушел в Мошны.

В это время Павлюк, державшийся недалеко за речкой Тясмином в выжидательном положении, получил известие, что хоругви уходят от Потоцкого в Польшу, и что Потоцкий только с горстью отважных людей, не зная о близости Низового войска, решился вторгнуться в Украину. Момент показался ему счастливым. Он быстро двинулся вперед, чтоб не дать жолнерам спрятаться в Мошнах, выбив оттуда Скидана.

С своей стороны Потоцкий спешил покончить с малочисленной толпою скидановцев, пока они не соединились еще с павлюковцами и не подняли на него всех присмиревших реестровиков.

Павлюк принял все меры, чтобы поход его оставался для панов жолнеров тайною. Поэтому передовые разъезды панские не привозили Потоцкому никаких вестей о низовцах. Остановясь у села Кумеек, Потоцкий послал коронного стражника Лаща Тучапского выбить Скидана из Мошен; но в этот самый день, именно 5 (15) декабря, Павлюк подошел к Мошнам.

Отряд Лаща, состоявший из разноверной шляхты, татар, волохов и украинских казаков, оказал важную услугу Потоцкому, определив силы неприятеля и давши знать о его намерениях.

Ночуя с 5-го на 6 декабря в Мошнах, Павлюк разослал во все стороны универсалы к своей казачествующей братии, уведомляя, будто бы жолнеры в Корсуни и в других местах поразоряли церкви, а по селам повырезывали женщин и детей. Он повелевал казакам, под строгою карою, спешить к нему днем и ночью — воевать за христианскую веру и золотые вольности казацкие.

Лащ, между тем, ночевал в поле, не снимая панциря, равно как и весь его полк, а утром подступил к Мошнам.

Вообразив, что под Мошнами сам Потоцкий, Павлюк наступил на жолнеров Лаща с табором и пушками. Здесь-то разбойники лащовщики показали, за что прощались им все их злодейства. Они, как выразился автор походного дневника, принесли павлюковцев на своих плечах к полевому коронному гетману, занявшему боевую позицию под Кумейками. Стократно инфамизованный банит находился в своей стихии.

Он так искусно раззадорил павлюковцев, что, даже наткнувшись на стоящее в боевом порядке войско Потоцкого, павлюковцы ломились вперед, очертя голову. Во всю дорогу, разъяренная толпа сопровождала стрельбу и гарцовые схватки диким криком, крупною бранью, насмешками, и сквернословила не только против коронных гетманов, но и против самого короля.

Реестровые казаки, составлявшие Павлюкову конницу, знали, что с Потоцким не легко будет управиться, и держались поодаль. Знал от них, без сомнения, и сам Павлюк, что главные неприятельские силы стоят перед ним, но раздумывать было поздно: предводимая им орда могла сломить Потоцкого только первым напором. «А чи далеко пан гетьман ночуватиме?» (кричали передовые бойцы его, размахивая значками). «Лащику, Лащику!» (грозили другие), «побіжиш ти до хащику» (то-есть: спрячешься в густых кустах).

Но уже гремели с разных сторон пушки. Уже немецкая пехота открыла так называемый нидерландский бой, и тот самый Лащ, который бежал, огрызаясь перед казаками, точно волк перед собаками, ломился теперь, как медведь, в казацкий табор, на челе своих панцирных рот.

Военное искусство Потоцкого оказалось гибельным для павлюковцев, рассчитывавших на свое многолюдство. Реестровики, наблюдавшие бой издали, бежали в самом его начале. Но Потоцкий напрасно ждал, что выписчики, очутясь под огнем и железом, точно в адской кузнице, попросят пощады. «Это хлопство было так ожесточено (писал он в своей реляции), что мы только и слышали выражение их решимости лечь одному на другом; а когда кто из наших падал с коня, они бросались на него, и рвали труп на куски, пока мы не покрывали его грудою казацких трупов».

Таков был результат сочиненных Павлюками да Гудзанами вестей о разорении церквей православных, об истреблении по селам жен и детей казацких. Углубляясь в таинственный казацкий край, Потоцкий даровал жизнь всем пойманным «языкам», не тронул ни одного казацкого жилища, а приводимые к нему встречные попы, ободренные подарками, свидетельствовали на расспросах, что казаки не терпят их присутствия в своих кошах и таборах. Но люди, видавшие разорение католических костелов и участвовавшие в избиении ксендзов, твердили с умыслом, что войско, предводимое Конецпольскими да Потоцкими, вырезывает прихожан до ноги вместе с их священниками, выдавливает женщинам деревом груди, варит казацких детей в котлах, а когда схватит обманом казацких вождей, то сожигает их в присутствии сенаторов среди Варшавы, пригвоздивши к смоляным доскам, ломает на руках и ногах кости, тянет колесом жилы и распинаемых таким образом борцов за православие бьет по лицу грудью, отрезанною тут же у жены.

Самая зверская битва кипела под Кумейками от полудня до ночи. Но обезумленные запорожцами выписчики гибли напрасно. Перед вечером, в самый критический момент, когда один еще час упорного боя стоил бы, может быть, Лащам и Потоцким бесславной гибели, Павлюк и главные сообщники его исчезли незаметно со сцены кровавых подвигов, как и реестровая конница. Но и после бегства вождей, мужья и отцы мнимо истребленных женщин и детей, поклонники мнимо поруганных святилищ, защитники тех сил, которые будут вырезаны до ноги, и тех людей, которых отдадут неверным в неволю, продолжали сражаться, — нет, они продолжали гибнуть! Они, к прискорбию, и, может быть, к ужасу панов, валились кучами одни на других.

В это время из толпы добычников выдвинулся дикий талант, блистательно поддержавший низкое по средствам и целям, но геройское по решимости дело Павлюка и Скидана. Некто Дмитрий Томашевич Гуня [56] сумел во время крушения казацкого табора, состоявшего из многих тысяч возов, устроить позади бойни другой возовой табор, вооруженный двумя пушками. Гоня в сумерках рассеянное наконец полчище выписчиков, жолнеры Потоцкого наткнулись на новый вагенбург, так же крепко сцепленный, как и тот, который стоил им потери множества храбрых воинов. Его окружили со всех сторон и до поздней ночи стреляли из пушек, от чего казаки, по словам очевидцев, переворачивались, точно в кипящем котле. Оставалось только дождаться утра, чтоб истребить остаток павлюковцев. Но Гуня, как бы волшебством, как бы прославленным характерством запорожским, провел казаков своих между оцепивших его ведетов, и исчез, не покинув позади себя не только пушек, но и ни одного целого воза.

Потоцкий напрягал последние силы своего изнуренного и перекалеченного войска, чтобы не дать казакам уйти за Пороги, или переправиться с русского берега Днепра на татарский. К его счастью, широкая река покрылась плавучим льдом, и не представляла беглецам никакой возможности спастись от преследования.