Глава I. Соединение Малоруссов с Поляками под одной короной. — В начале перевес русского элемента над польским. — Равнодушие польских панов к римской политике. — Расположенность поляков к русскому элементу. — Как завладели иезуиты общественным воспитанием в Польше. — Как деморализовалось православно

Глава I.

Соединение Малоруссов с Поляками под одной короной. — В начале перевес русского элемента над польским. — Равнодушие польских панов к римской политике. — Расположенность поляков к русскому элементу. — Как завладели иезуиты общественным воспитанием в Польше. — Как деморализовалось православное духовенство под иноземною властью. — Церковные братства и церковная уния.

Обширную этнографическую область малорусского языка и малорусского обычая делят издавна на Малую Россию, на Белую, Черную и Червонную Русь (иначе Галичину), на Донщину и Черноморщину. Все вместе называют обыкновенно Южным Краем, или Южною Русью, а по языку и характеру народа — Украиною Киевскою, Слободскою, Волынскою, Подольскою, — землею Донскою, Черноморскою, Галицкою.

Эта область более или менее цельного малорусского языка и обычая заключает в себе плодородные пространства чернозема и песчаные, дающие скудный урожай междолесья; местами переходит она из однообразной равнины в холмистые и байрачистые раздолья, — из высоких степных кряжей в болотистые низины, из безводных степей в лесистые и водянистые нетры [1]; нередко изобилует лесами и на сухих пространствах. Что касается языка и обычая, то в этой разнообразной области находим всюду того же самого русина, отличенного более или менее скрещением с инородцами и долговременным пребыванием под влиянием их культуры.

Древнейшая, дотатарская, или варяжская Русь, на которой основалась малорусская, как и великорусская, народность, делилась на самоуправляющиеся княжеские республики с вольными вечами и соединялась в один союз, или федерацию, только династиею Рюриковичей, которые, по общественному призыву, княжили в первой русской столице, Киеве, и в подначальных великому князю киевскому городах: Чернигове, Переяславе, Турове, Полотске, Владимире-Волынском, Перемышле, Галиче и Тмутаракани.

В XIII столетии наш Малорусский край покорил внук завоевательного монгола Чингисхана — Батый, а в начале XIV-го из рук монголотатарских перешел он в руки литовские. Только часть великого южнорусского займища, так называемая Галицкая, или Червонная Русь (иначе Карпатское Подгорье) продолжала отстаивать свою независимость — с одной стороны от татар, а с другой от поляков; но в 1340 году завоевал ее польский король Казимир Великий, а под конец XIV столетия Литва соединилась с Польшею, по воле своего самодержавного князя Ягелла или Ягайла, которого поляки женили на принцессе Ядвиге, дочери и наследнице своего короля Людовика Венгерского и провозгласили своим королем.

Завоевание Червонной Руси и призвание на польский престол Ягайла привели наших предков к соединению с поляками под одной верховной властью. От этого соединения мы утратили не одну такую черту, которая свидетельствовала о нашем родстве с Великоруссами, и в то же время сделались кой в чем похожи на поляков.

Впрочем корни нашей народной жизни те самые, что и у Руси Северной, впоследствии прозванной Московскою. Сходство с поляками ограничивается у нас только некоторою примесью со стороны языка и обычая.

В завоеванной Прикарпатской Руси и в соединенной с Польшею Руси Литовской поляки нашли достаточно боевой силы, во-первых, для одоления своего страшного супостата — ордена немецких рыцарей Крестоносцев, по польски Крыжаков, во-вторых, для удаления от своих пределов Москвы и, в-третьих, для запугиванья остатка Золотой Орды, крымских татар. Но эта боевая сила не сознавала достоинства своей национальности в такой степени, чтобы, как это свойственно народу культурному, видеть в своем родном элементе драгоценный завет предков, не подчиняясь чуждому языку и обычаю. Червонную Русь, или Галичину, покорила Польша превосходством военного искусства и государственности; Литва же сама по себе, как нация, была до такой степени груба в своей первобытности, что не имела даже собственной, литовской письменности, а если обнаруживала некоторую образованность в своем домашнем быту и вере, то этим заимствовалась она сперва у тех русичей, которые проникали в её лесистые и болотистые трущобы ради торговли или уходили сюда во время татарского лихолетья, а потом у тех, которых великий князь литовский Гедимин привлек под свою власть или политикою, или оружием.

С того времени, когда Литва превозмогла татарскую силу в Киевщине и неопределенной границами Подолии до самого Черного моря, литовское дворянство пополнялось людьми русскими, сравнительно с Литвою — образованными.

Государственные акты в Литве писались по-русски. Литовские князья и родственники их женились на дочерях обездоленных наших князей, потомков Рюрика. Языком литовского двора, языком высших сановников был наш южнорусский язык. Все это вместе привело к тому, что и самое идолопоклонство литовское отошло на второй план перед русским христианством. В грекославянскую веру крестились не только знатные литвины, но и члены великокняжеского дома. Литва была самобытная нация одним только именем своим. Огромное большинство литовских подданных, людей русских, превосходство русского быта над литовским и необозримое пространство литворусской земли, ознаменованной преданиями христианской церкви и славянской государственности, — все это вместе делало так называемую в Москве «Литовскую Сторону», по существу своему, славянорусскою.

И при всем том русский элемент, в глазах верховных представителей литовского племени, не выдерживал сравнения с элементом польским.

В эпоху, прозванную татарским лихолетьем, малорусская церковь отособилась от греческой, и перестала заимствоваться от неё просвещением. Осталась она, среди городских развалин и опустелых селищ, без книгохранилищ, без просвещенных и богатых ктиторов. Она проповедовала свою науку в ободранных и полуразрушенных святилищах, проповедовала устами нищего духовенства, среди жалких остатков побитых и разогнанных прихожан. Малорусская церковь не в состоянии была давать о себе высокое понятие даже и тем литвинам, которые обратились в христианство; а между тем в соседнем крае, в Польше, перед язычниками и неофитами открылось католичество во всем внешнем величии своем.

Эта другая вера в того же христианского Бога пришла к недавним врагам Литвы не из Царьграда, который уже и в Ягайлово время теснили турки, а из «Вечного Города», царствовавшего тогда над всей Европой, из столицы наук, искусств и высшей гражданственности. Русская незначительная образованность развила в литовских трущобах умы воинственных дикарей не больше, как настолько, чтобы, сравнивая наше православие с польским католичеством, блестящую веру полновластного римского папы предпочитать потускневшей перед нею вере костантинопольского патриарха. Сам Ягайло, воспитанный в православной обрядности среди своего русского двора, воцарившись в Польше, оставил эту обрядность, крестился в католичество и заставил многих себе подобных принять римское крещение.

Превращение русского элемента в польский было у нас в начале явлением естественным. Что происходило с литовским языком и обычаем, когда слилась Литва с растоптанною, заполоненною, разбежавшеюся куда попало Русью, то самое начало делаться с языком и обычаем литворусским, когда соединилась Литва с Польшею под одной короною.

Между тем не весьма давно еще было такое время, что русский наш элемент стоял выше польского.

Днепровская и Днестровская Русь, как земля, была и богаче, и разнообразнее Польши. Раскинулась она, в смысле области, шире, нежели вся древняя Польша с своими Прусами. Воевала и торговала она с Византиею, которая во времена оны не до конца еще утратила культурное наследство свое после древних римлян. Все вместе поднимало в ней народный дух высоко, так что и в письменах, и в песнопениях своих, и в самом быту своем с его ремеслами и торговлею первобытный русин превосходил первобытного ляха.

Когда пойдут бывало Рюриковичи войною в Польскую землю, то возвращаются домой только с пленниками, чтобы населять чужим, а не своим народом дикие поля свои в виду кочующих половцев и печенегов. Когда же вторгались к нам убогие в своей воинственной грубости ляхи, то навьючивали своих коней дивными для них изделиями наших ремесленников; а наша столица, Киев, так ослепляла их неведомыми еще удобствами жизни, что они не хотели возвращаться в свое убогое отечество.

До XVI столетия в Польше не было написано ни одной книги по-польски. Мертвая латынь пересыпалась, точно сухой горох, в головах польских грамотеев, не давая живых ростков; а торговля и война с «Руснаками» вселяли между тем среди поляков русские нравы, русский вкус, шпиговали русским языком и польскую речь, которая, по своей первоначальной формации, далеко не так благозвучна и богата, как наша русская.

Можно сказать, что древние ляхи, в своей закоснелой грубости, воспитывались на русском элементе, подобно тому, как младшие братья, сидя в домашнем захолустье, воспитываются сообществом старших братьев, возмужавших в широкой бывалости.

Когда господствовало еще в Польской земле идолопоклонство, христианская вера пришла туда прежде всего из Моравии; священное писание преподано ляхам первоначально на том славянском языке, который приняли уже в своей церкви русичи, и в начале поляки крестились по обряду церкви греческой. Даже облатинивши в последствии свои храмы, ляхи звали их до XV столетия по-русски церквами (cerkwie).

В одном из краковских костелов богослужение совершалось по-польски еще в начале XVI века; а фрески святых со славянскими надписями на стенах окатоличенных церквей в Кракове и Казимирже оставались не замалеванными до последнего времени.

Религиозное единство с нами поляков открывало им тот самый, что и нам, путь исторической жизни. Но вслед за славянскими апостолами веры пришли к надвислянам апостолы латинские, пренебрегли проповеданное уже на Висле христианство, уничижили его вторичным крещением и началам умственного развития ляхов дали направление римское.

Разлившись бурно и широко, монголо-татарская сила остановилась в Кракове. Потрясла она и Польшу, но Польша устояла на своем основании; и между тем как на Днепре погибли плоды дотатарской культуры, край Привислянский развивался без остановки, под влиянием западных наций. Близкое знакомство с этими нациями дало Польше великий перевес над присоединенною к ней двояким способом Русью. Обладатели Русской земли, сатрапы, неграмотного деспота, литвина, до того закоснели под его властью, что когда великий князь литовский сделался польским королем и свел их с новыми своими подданными, польские «дуки» показались им недостижимо бывалыми, в общежитии дивно искусными, в грамотности зело премудрыми.

Окрещенные с литвинами русичи, в свою очередь, стали тогда смотреть на ляхов, как смотрят из родного захолустья меньшие братья на старших. Начали они уподобляться вельможным польским людям в их быту и поступках. Шлифуясь в обществе именитых ляхов, теряли свою шероховатость, и естественно чувствовали благодарность к соседям за ласковое руководительство во всем, что те перенимали у народов цивилизованных. Они с поляками дружились почтительно, а скрещиваясь родовою кровью, смотрели на свое родство и свойство с польскими домами, как на высокую честь, гордились иноземными взглядами на вещи, как отличием от людей отсталых, невежественных. Во времена оны представители польской общественности брали себе за образец ошлифованного по-византийски русича с его сравнительно утонченным языком и обычаем. Теперь потомки этого русича подчинялись просвещенному по-римски ляху в своем единении с ним по государственным, общественным и домашним делам. Таким образом наш гражданский и домашний быт, наши воззрения, вкусы и симпатии были уже издавна в высших кругах те самые, что и у поляков.

Подобно тому, как, в отдаленную эпоху восточной проповеди христианства на берегах Вислы, ляхам, по всем видимостям предстояло идти тою же историческою дорогою, что и киевским полянам, с их русскими родичами, — потомкам киевских полян, а с ними и всем польско-литовским русичам, открылся теперь путь вечного единства их судеб с судьбами племени польского. Но вышло иначе, и именно по той причине, что паны ляхи чересчур уже близко привлекли к себе сановных представителей нашей Руси. Не помогло тут панам ляхам единство веры, обычаев и фамильной политики с панами русичами, — напротив, оно им повредило. Польша потому и не устояла на русской почве, что разлучила наших малорусских панов с малорусским простонародьем, — разлучила просвещенных представителей нации с темною массою нации.

Главным двигателем несчастного для обеих сторон единения наших панов с панами ляхами была завоевательная политика римской церкви.

Папские нунции, или духовные послы, резидуя один за другим в Польше при королевском дворе, постоянно заботились о том, как бы в польско-литовской Руси водворить латинство. Но в течение трех столетий, от Владислава Ягайла до Сигизмунда Вазы, ревнители католичества обратили в свою веру одних наших магнатов с их служилою шляхтою, и то далеко не всех. Низшие классы в Малороссии были как-то недоступны для латинской проповеди, кроме тех виленских, львовских и люблинских мещан, которые перенимали от шляхты панские обычаи и поддавались внушениям вельможных людей ради своих торговых интересов [2].

Такую медленность в работе, которою только и дышала Римская Курия, объясняют нам, во-первых, известные политические действия московского самодержца Иоанна III, относительно Литвы Польши, а во-вторых, два страшные для папистов явления в Западной Европе.

С начала XV столетия чехи провозгласили свободу религиозной совести устами Гуса, а с начала XVI-го — немцы обновили науку чешских гуситов от имени Лютера.

Хотя паписты сожгли Гуса живым, а последователей его науки придавили военною силою, но высказанная Гусом всенародно правда не переставала обнаруживать неправду римской церкви, и пробралась из ученой Германии даже в сравнительно невежественную Польшу. Опасно стало тогда римским агентам возбуждать против себя негодование русских людей в Польше: боялись поддержать этим гуситскую проповедь в среде самих католиков. Поэтому все принуждения, прикрытые королевским и державным панским правом, были отложены до удобнейшего времени. Распространяли католичество только домашнею проповедью, заохочивая можновладников к иноверству королевскими милостями. То же самое должны были делать и после того, когда чешское свободомыслие обновили немецкие богословы. Перестали делать покушения на церковные имущества православников; боялись утратить приобретения и католической церкви в Польше. Протестанты множились тут очень быстро и подавали руку православникам для совместной борьбы против приверженцев римского папы. Взаимное отрицание старой и новой веры в Бога привело поляков даже к безбожию. При Сигизмунде Старом, один благочестивый католик доносил в Рим о польских протестантах так: «Наш двор чтит Бога настолько, насколько это не обижает диавола. Здесь отвержение Христа — похвальное дело». Польские сеймики собирались тогда обыкновенно в костелах и церквах, где, по словам того же католика, шум, брань и кровопролитие были явлениями заурядными.

При таких обстоятельствах мудрено было римскому католичеству распространяться в Польше на счет греческого православия. Но всего больше останавливало латинскую проповедь среди нашей Руси то, что поляки не слишком сильно заботились о завоевательной политике римской церкви. В нравах и обычаях польской шляхты столько было чувства личной свободы, что она, в своей общности, взирала с негодованием на всяческие принуждения к католичеству, которые агенты Римской Курии обыкновенно внушали королям и сенаторам. Пропаганда католичества в малорусском населении Польши велась только путем просвещения, которое сосредоточивалось тогда в представителях римской церкви, и естественно привлекало к ней тех русичей, которых воспитывало духовенство католическое.

Что же до поляков, то они сами по себе, как поляки, и в том числе даже церковные сановники, близкие родичи вельможных домов, не имели преднамеренных стремлений к подавлению русской народности, опиравшейся на предковскую веру. Напротив, очутясь игрою случайностей среди чистой Русчины, коренной лях, кто б ни был он, скоро начинал сам русеть, привыкал к малорусскому языку и православному обычаю, поддавался поэзии нашего слова, нашей песни, нашей русской природе. Даже католические бискупы, живя в Киевщине, уже во время обнародования церковной унии (1596), не имели ничего общего с иезуитскими замыслами, и, спустя десятилетие после этого события, еще молились чудотворному образу в Киево-печерской лавре о своих личных нуждах, среди богомольцев православных.

Не должно забывать давнишней вражды русина с ляхом, о которой цистерианский монах Кадлубек, в XI веке, писал, что эту «закоренелую» вражду русин погашал в себе только польскою кровью. Но, зная себя, каковы мы теперь, и помня, каковы были наши малорусские предки в дотатарское и в послетатарское время, мы должны признать, что эта закоренелая вражда получала свое начало больше в русском, нежели в польском сердце.

И в любви, и в ненависти мы, по своей природе, были глубже ляха. Это свидетельствуют нам с одинаковою выразительностью и наши монахи-аскеты, и наши казаки разбойники. Аскетизма не было вовсе в польском характере, а в разбойных своих подвигах никогда поляки не доходили до такого кровавого энтузиазма, как наши малорусские предки. Любя Бога и ближнего, мы делались молчальниками, пещерными затворниками, добровольными мучениками, а любя Бога и ненавидя своего врага, мы окунались в человеческую кровь по шею, мы не знали границ своей лютости.

Не так щедро, как нас, малороссов, одарила природа нашего соседа, ляха, и поэтому в польских монастырях не было аскетов, а польские разбойники, сравнительно с нашими, были, можно сказать, только забияки. Что же касается ляшеских злодейств, описанных в наших вымышленных сказаниях, то здесь мы творили мнимых и действительных врагов своих по внутреннему своему образу и по подобию. На горе нам и родственным с нами по племени соседям, наши малорусские сердца дышали жаждою правды; но наше невежество, наша варварская логика относительно посягательства на чужое, наша беспорядочная, дикая свобода, которой мы домогались, не имея в виду никакого лучшего счастья, — делали нас гениями зла, которые ужасали своих несчастных современников и изумляют свое мыслящее потомство. Свирепая наша мстительность, не знавшая ни меры, ни пощады, не отличавшая малой неправды от великой, мнимой обиды от действительной, успокаивалась только тогда, когда исчезал на земле и самый след обидчика.

Совсем иной был склад и ума и сердца польского. По своей природе, поляк, не скрещенный с представителями Руси, был так мягок в сравнении с угрюмым и жестоким русином, что его можно было бы принять за незлобного в своей неопытности отрока. В характере поляка было много, так сказать, женского легковерия. Веселый и доверчивый, он часто забывал не только тяжкие обиды, но и такие злодейства, от которых оставались кровавые следы на пороге его дома. Не один случай подобного забвения мы знаем документально, и по таким случаям заключаем, как польское сердце билось в отдаленную старину, о которой вспоминает летописец Кадлубек. Не было нашей глубины у златовласого, светлоокого нашего соседа, ляха. Не было у него даже и той бездушной глубины, которую выработали себе веками господства просветители Польши, римляне, эти жестокосердые соперники поэтических греков, эти беспощадные поработители классического мира, которых ни великий наплыв завоевательных варваров, ни великая революция религии и философии не остановили в их наследственном стремлении к порабощению вселенной. Поляк, пожалуй, покорялся своим латинским пастырям, когда они твердили ему о пожертвовании имуществом на «увеличение хвалы Господней», или накладывали на него покаянное искупление. Но ясная, созданная для тихого счастья, душа его с трудом поддавалась шепоту фанатизма, который насилование чужой совести представлял наибольшею заслугой перед Богом. Только при королевском дворе иногда существовала ненасытимая владычеством римская факция. Только темные креатуры влиятельных римских проходимцев труждались в Польше по примеру тех, которые, тесня до самого края свободу мысли и совести, довели Европу до многолетних войн под знаменами веры. Но ни одного громкого польского имени не вписала история в число вождей поработительной политики папы, ни один гениальный поляк в XV, XVI и XVII веках не подал голоса за религиозную нетерпимость. Ляха, достойного стоять в ряду героев человечности, можно было запутать в политические мрежи Римской Курии, но он тотчас возвращался к своим природным чувствам, лишь только эти мрежи рвались от собственной своей ловитвы. Бесхитростный славянин, любитель домашних забот и мирной жизни, привязанный к своему уголку, к своему родному полю, он редко покидал наследственный плуг для боевой жизни. Но и воюя с соседями, не чуждался поляк дружеских связей с ними, по старопольскому обычаю. Таковы были его войны с немцами, Литвою, Москвою и даже с турками. Наша завзятая Русь не вселяла в польскую душу непримиримой вражды и тогда, когда воспитала на своем диком лоне таких рыцарей, которые знали одну только форму и одну только цель борьбы — истребление ляхвы «до ноги». Благоволение к иностранцам было слабостью и блажью у польской шляхты, а шляхетское чувство свободы развилось у поляка до такого великодушия, что, будучи сам искренним католиком, нередко стоял он грудью за иноверцев, которых католики теснили во имя своей церкви.

В XVI столетии, до Люблинской гражданской унии, коренные поляки не имели права приобретать землю в Литовской Руси. Но часто случалось, что польский пришлец женился на маетной русинке, и этим способом делался землевладельцем среди туземцев. Такие люди, воспитанные в католичестве, не только не завоевывали у нас ничего для своей церкви, но и сами крестили детей своих у русских наших попов, делая таким образом свой польский род православным. Здесь, как мы видим, католичество таяло само собою, тогда как вблизи Вислы, например в Люблинской Холмщине, так точно таяло православие; только здесь наши попы были равнодушны к тому, чтобы привлекать ляха к своей вере, а там попы латинские пользовались всяким случаем, чтобы дом русский обратить в польский, то есть в католический. Помогало латинским попам и королевское правительство. Но то правительство, которое, независимо от короля, составлялось из «земских послов», не только не хотело знать церковной римской политики, но и само восставало против католического своего духовенства за увеличение церковных имуществ посредством духовных завещаний и других записей.

Когда же наконец, в 1569 году, состоялась в Люблине гражданская уния, и земские права у обоих народов сделались одинаковы, коренные Полонусы начали переселяться к нам на хозяйство, как в страну плодородную, но малолюдную. Казалось бы, с этого времени католики, как люди, ознакомленные с просвещенною Европою, должны были подавить у нас православие, державшееся, без наук, одними обрядами да преданиями. Нет, переселенцы не принесли к нам той систематической пропаганды латинства, которою католическое духовенство отличалось и в Холмщине и всюду в малорусских областях, где оно уже вкоренилось. Это были люди воинственные, но вовсе не богословы. Беззаботность их относительно соперничества двух вероисповеданий была такова, что даже начала было тревожить церковные власти в католической Польше. Чтобы защитить господствующее вероисповедание от неумышленного вторжения в него нашего православия, королевские власти прибегли наконец к репрессии, и король Стефан Баторий, по просьбе примаса, универсалом своим повелел, чтобы наше духовенство не крестило детей в католических домах на Волыни, под страхом весьма значительной денежной пени.

Дело стояло так: наша простая, первобытная общественность не привлекала к нам католического духовенства, воспитывавшегося в краях цивилизованных и привычного к общению с людьми культурными. Католические епископии, основанные Римскою Куриею в нашей Руси, существовали, можно сказать, только по имени, а хоть знатные паны-католики и держали при себе капелланов, то этим капелланам, при тогдашнем бездорожье и раскиданности населенных мест в Малороссии, трудно было ездить для крещения детей, хотя бы их о том и просили. Королевский универсал не переменил ни природы вещей, ни обстоятельств, и поэтому в нашей пустынной стране православие распространялось в семьях католических, а не католичество — в православных.

Только с того времени, когда в Польше водворились иезуиты, католичество из центров польщизны начало растекаться по русским воеводствам последовательно и поступательно. Только с этого же времени и со стороны нашей Руси выступили силы, остановившие завоевательную римскую политику.

Полумонашеский и полусветский орден иезуитов утвердился в Польше при втором избирательном короле, Стефане Батории. Он был послан сюда Римскою Куриею для противодействия церковной реформации, и, вслед за тем, как протестанты, под покровом шляхетской свободы, начали присоединять к своим «зборам» многих духовных и светских людей в Польше, иезуиты, пользуясь той же свободою, принялись отстаивать древнее приобретение Римской Курии против новаторов.

Новаторами по предмету вероучения были в Польше и в польской Руси члены великих панских домов, воспитанные за границею. Там они видали, как с одной стороны паписты подавляли свободу совести, и как с другой стороны люди вольные, никогда ни к чему не принуждаемые, отдавали все свои симпатии церковным либералам. Следуя примеру последних, горячо проповедовали они новую науку веры со слов Лютера и Кальвина, а будучи в дедичных владениях своих такими же государями, каким Стефан Баторий был в коронных и литовских королевщинах, обращали в молитвенные дома, называвшиеся зборами, не одни католические костелы, но и православные церкви. Иезуиты, прийдя к нам сперва в Белую и Червонную Русь по следам протестантов, старались предвосхитить у них русскую паству, как бы церковный ясыр и нашли себе могущественного помощника в особе самого короля.

Родной край Стефана Батория, Седмиград, или Трансильвания, был самым безопасным убежищем религиозного вольнодумства, встревожившего все западные правительства в XVI веке. По своему воспитанию, Баторий пренебрегал католическим догматизмом; но, сделавшись королем польским, должен был приноравливаться к религиозному взгляду «шляхетского народа». Не восставая против разноверия, он все-таки стоял на стороне господствующей в Польше веры и, в её интересах, содействовал всякому законному предприятию своих подданных. Согласно с такою политикою, помогал он и иезуитам распространять латинскую проповедь, не только к ущербу немецкого нововерства, но и ко вреду древней греческой религии, которая водворилась было в Польше раньше латинства. Этим способом наша малорусская церковь, надруйнованная уже папистами, подверглась новому руйнованью, как со стороны фанатических пионеров нововерства, так и со стороны энергических его противников.

И разум, и совесть оправдывали короля Стефана в том покровительстве, которое он оказывал иезуитам во вред православию. Не говоря уже о государственной политике, которая велела ему сообразоваться с видами римского папы, — на латинство смотрел он, как на такую веру, которая распространяет в народе просвещение, тогда как вероучение греческое было в его глазах проповедью закоснелости, вместе и бесплодной, и вредной для умственной деятельности.

В самом деле, среди наших православников редко встречался тогда человек образованный, между тем как польско-русские паписты своею бывалостью и ученостью стояли иногда наравне с просвещенными немцами, французами, даже итальянцами. Иезуиты же именно тем и славились, что «хорошо» воспитывали молодежь, и начали свою работу в Польше основанием нескольких образцовых школ.

Тогда было еще рано уразуметь, что иезуитская наука стремилась не к тому, чтобы возбуждать человеческий дух к свободной деятельности, а к тому, чтобы в области знания поддерживать авторитет римской церкви. Притом же иезуиты усыпили осторожность лучших людей в Польше и в польской Руси кажущимся бескорыстием своего ордена, который подвизался для общественной пользы, довольствуясь одною щедростью своих покровителей и приверженцев. Иезуитские коллегии, или гимназии высших наук, вместо плодотворной образованности, давали своим питомцам обольстительную, но бесполезную умственную роскошь, а между тем формировали их способности так, что, выйдя в свет, блестящие молодые люди не имели силы первенствовать в своем обществе, и делались орудиями коноводов его, иезуитов.

Баторию некогда было углубляться в метод и направление иезуитской педагогики. В течение десятилетнего царствования своего (1576 — 1586) он слишком сильно был озабочен военными и политическими делами. Он сделал, или лучше сказать — помог сделать польскому обществу ошибку, вредоносные последствия которой проявились только в третьем поколении его подданных.

На беду шляхетскому народу, прославленный Баторием престол тридцать шесть лет занимал такой король, который не имел ни его ума, ни его твердого характера. То был Сигизмунд III, слепой приверженец римского папы, бессмысленный покровитель и слуга иезуитов.

Баторий отдал иезуитам почти все имущества Полотского владычества, или епископии, основываясь на том, что Полотскую землю сам он отвоевал у Москвы, поэтому-то и право «подаванья хлебов духовных» (jus patronatus) принадлежало не кому иному, как завоевателю. Но, передавая церкви и монастыри из православных рук в католические, он объявил панам полочанам, что отречется от права подаванья, если они документами докажут, что церкви или монастыри основаны и уфундованы их предками. Сигизмунд орудовал подаваньем духовного хлеба, не обращая внимания и на самые документы, а так как фундушевые записи погибали в домашних усобицах, пожарах и т. п., то иезуиты пользовались такими случаями, подобно судебным кляузникам, — изобретали казусы к тяжбам, подучивали латинцев к захвату церковных имуществ и, имея на своей стороне короля с его грамотами, умножали имущества католической церкви на счет православной.

Да и без казуистики, без передачи достояния малорусской церкви в руки служителей польской, Сигизмунд III подрывал весьма чувствительно «древнее русское благочестие», как величали мы свою веру относительно протестантов с одной стороны и папистов с другой. Титулуясь верховным подавателем духовных столиц и хлебов, он весьма часто раздавал православные владычества и архимандрии людям светским; а эти люди, принявши духовный сан, жили в монастырях панами и смотрели на подвластных попов и чернецов так, как смотрел мытник на мытницу, торговец на «крамную комору», арендатор на аренду.

Под патронатом чужеземных королей церковь наша теряла свое достоинство со времен Ягайла. В царствование Сигизмунда III подавание духовных столиц и хлебов рукою подкупною и иезуитски лукавою довело ее до последнего упадка. На апостольских седалищах восседали в ней не только книжники и фарисеи, но даже неграмотные мытари и грешники.

Между тем энергические строители единой, как говорили паписты, спасающей, истинно вселенской церкви, иезуиты, втирались в наши панские дома в виде врачей, юристов, наставников молодежи и приятных собеседников. Не любя никого вне интересов католичества, и не видя ничего достойного уважения ни в какой вере, кроме римской, эти религиозные пройдохи умели внушать к себе привязанность и уважение даже в таких малорусских кружках, которые называли римского папу антихристом.

Появились они в русских провинциях Польши, как уже сказано, вслед за тем, когда Лютерова и Кальвинова наука веры, путем шляхетской вольности, пришла к нам из Германии вместе с молодыми людьми, которые искали за границею не только самого просвещения, но и искусства общежития. Иезуиты были не что иное, как отлично дисциплинированные фаланги, которые папа посылал в Польшу вытеснять церковное вольнодумство из его позиций и учить общество католической нравственности.

Товарищи (braciszki) Иисуса, «ангелы и духи» Христова наместника, иезуиты приспособлялись ко всякому порядку и беспорядку панской жизни. Они дружились одинаково и с самыми веселыми, и с самыми мрачными характерами. Даже там, где иезуита открыто презирали, не отказывался он от своей преданности магнату.

Прикрываясь личиною христианского смирения, терпел товарищ Иисуса сарказмы знатных и незнатных людей, лишь бы не лишиться своего места между панскими собеседниками. Когда же притворная покорность не останавливала иного ярого последователя Лютера, Кальвина и самого Ария, иезуит лучше всех умел принять на себя спокойный вид умственного превосходства. Перед глазами у отцов кощунников, смиренные и вместе высокомерные тунеядцы приобретали себе почитателей между их детьми. Знали они, как бьется неопытное сердце, когда перед ним оскорбляют высокую добродетель вместе с глубокою ученостью, и тайно от света уловляли впечатлительные души не только в полуграмотных православных семьях, но и в протестантских, вооруженных заграничным просвещением.

Иезуиты рассчитывали разом и на высшие и на низшие свойства человеческой природы. К строгости христианских правил присоединяли они якобы христианскую снисходительность к слабостям ближнего. Они налагали на молодых своих питомцев иго слепого послушания высшим веленьям церкви, и услаждали это иго потачками тайным удовольствиям. С лицемерною кротостию мудрости разрешали они своих юных друзей не только от старопольского целомудрия, но и от рыцарской честности.

Этим путем дальновидные наставники входили в тесные с ними связи, делались их товарищами в предосудительных поступках, их руководителями на поприще житейской политики, и навсегда обеспечивали себя помощниками в клерикальных интригах.

Если этим способом удавалось иезуитам привлечь на лоно римской церкви наследника древнего русского дома, то под их дружеским руководством, он радел этой церкви в своих маетностях так точно, как Сигизмунд Ваза — в своих королевщинах.

Плененный в послушание спасающей веры, вельможный пан естественно подавал духовные хлебы своего патроната или римским католикам, или таким православным людям, которые не были способны поддерживать нашу церковь, напротив, своим беспутством помогали разорять ее.

Низшая шляхта, панские мещане и мужики, кто добровольно, а кто и по принуждению, приставали к вере своего пана. Бывали такие парафии и архимандрии, в которых наследственное ктиторство, именуемое патронатом, принадлежало не одному, а нескольким дедичам. Тут иезуиты, или их орудия, местные ксендзы, старались обратить в русскую веру тех патронов, чьи предки больше других участвовали в фундации, а успевши в этом, подавали их руками королю просьбу, и король, «снисходя к благочестивому желанию достойнейших представителей веры», отдавал церковь или монастырь с их имуществами под власть католического бискупа.

Это была старинная, еще доиезуитская практика римской пропаганды. Иезуиты только обновили и подкрепили крестовые походы своего папы против Руси, которые остановили было чешские и немецкие нововерцы. Но они не делали ничего крикливого, слишком уже громко вопиющего и кровавого. Наибольшее насилие, которое дозволяли себе эти апостолы Христова наместника, заключалось в науськиваньи школьников и поджиганьи городских «гультаев» к поруганию иноверного духовества, к осмеянию иноверных процессий и обрядов, к грабежу «еретических» и «схизматических» святилищ. Но то были случаи особенные. Они шли в тон с обычным в те времена буйством не только между двумя враждебными верами, но и между единоверцами. Вообще, дело иезуитской проповеди велось так тихо, и вожаки церковного завоевания держали себя так миролюбиво, что на поверхностный взгляд казалось, будто в Польше нет никакого наступания на малорусскую церковь, и как будто польская Русь католичится сама собою.

Что касается Сигизмунда III, то он всего больше помогал иезутской работе тем, что панам некатоликам не давал, за редкими исключениями, никаких дигнитарств, которых у него в руках, вместе с церковными бенефициями, было больше двадцати тысяч. Как ни ограничили паны королевскую власть в своей Речи Посполитой; но это был двигатель могущественный: ибо русско-польские магнаты, говоря о них вообще, без королевских милостей, не могли обставлять свои дома так, как того требовала политика их общественности. Королевские наперсники, клерикалы, рассчитывали тут безошибочно. Сигизмунд Ваза, заставши в числе литовских, то есть малорусских, сенаторов только двух или трех католиков, под конец своего царствования имел удовольствие видеть, что все сенаторские «лавицы» занимали там католики, кроме двух или трех мест, на которых сидели иноверцы. То же самое надобно разуметь и о прочих дигнитарствах.

Таким образом наши малорусские дома, посредством перемены веры, превращались в польские; право наследственного патроната, вместо православного духовенства, распространяли они на католическое; оставляя ветхие церкви без починки, воздвигали великолепные костелы, и в те костелы переводили фундуши, пожертвованные их предками «на хвалу Божию по греческому обряду». Все это действовало гибельно на наше духовенство. Утрачивая со времен Ягайла одно церковное имущество за другим, и пополняя персонал иерархов не пастырями душ, а мытарями и грешниками, малорусская церковь клонилась теперь к падению быстрее, нежели когда-либо. К убожеству духовенства естественно присоединилось невежество, а вместе с невежеством вкоренялись грубые нравы и привычки. Этот нравственный упадок, в свою очередь, отвращал знатных людей от отеческой веры, и тем скорее привлекал их к переходу на лоно римской церкви, или же направлял к нововерству; а нововерство, выработанное жизнью чуждою, не поднимало в нас чувства русской национальности из его упадка.

Один только Киево-печерский монастырь, который мы справедливо титуловали царствующею Лаврою, был у нас крупною хозяйственною единицею среди обрезанных или утраченных церковных имуществ. Чем больше древних малорусских домов отпадало — то в католичество, то в протестантство, — тем малочисленнее и скуднее становились наши церковные имущества, сравнительно с иноверческими; а между тем в личный состав церковной иерархии внедрялось такое зло, которое соответствовало отступничеству малорусских панов и невежеству тех, кому предоставлялась роль охранителей родной национальности.

Наши владычества и архимандрии, как это видно уже из предыдущего повествования, доставались не тем, кто сумел бы лучше строительствовать в малорусской церкви, а тем, за кого было больше ходатаев перед иноверным королем, верховным подавателем духовных столиц и хлебов. Покупка у короля церковных дигнитарств вошла в обычай со времен Ягайла. Сохранились даже письменные обязательства уплатить королю условленную цену владычества деньгами и волами.

Этим способом, еще при жизни митрополита, владык и архимандритов, места их продавались в Кракове и в Варшаве, точно на рынке. Покупали духовные столицы и духовные хлебы почти исключительно сановники светские, вовсе не приготовленные к исполнению новых обязанностей. Управляя церковными делами, покупщики долго титуловались нареченными владыками или архимандритами: принять иночество обязывались они только для вида; но, покамест, жили в монастырях с женами и детьми, со слугами, охотничьими собаками и всеми панскими забавами, а в случае ссоры с соседями за село или за угодья, хаживали на своих противников по-пански войною, если же противник был человек духовный, то владыка ходил войною на владыку, архимандрит брал приступом церковь и монастырь у архимандрита. Не останавливало их ни в чем общество, отуманенное в разумении церкви и веры, если не латинством, то протестанством и злоупотреблениями, как продавцов, так и покупателей духовного сана. В виду поруганных святилищ, владельцы их распутничали, святотатствовали и разбойничали безнаказанно; на подначальное им низшее духовенство смотрели, как откупщики, имеющие в виду одни доходы, и естественно были беззаботны относительно просвещения этого духовенства, относительно достоинства жизни его.

В таком замешательстве малорусской церкви, городские и сельские попы все меньше и меньше делались тем, чем надлежало им быть, обращали спасительное дело церкви в простое ремесло, а невежество их было таково, что иногда они читали в церквах подсунутую им книгу светского новатора, как творение святых отцов, часто бывали неграмотны вовсе, а еще чаще делались постоянными посетителями кабаков, забывая о церкви.

Купля и продажа хлебов духовных начались у нас, по всей вероятности, еще во времена татарского владычества. При Сигизмунде III они принесли свои вредные плоды. Верховная власть константинопольского патриарха над нашею церковью существовала только по имени. Подавленные своими иерархическими смутами под мусульманским верховенством, восточные патриархи не появлялись в нашем пустынном крае лично, затруднялись даже присылать к нам своих уполномоченных.

Некому было входить в положение церковных дел, не к кому было обращаться с жалобами на повсеместные злоупотребления духовным саном. Наше малорусское православие, наше «древнее русское благочестие» в Польше представляло опустошенные, падающие в развалины церкви, возмутительный быт духовенства высшего, невежество, убожество и беззаботность о церкви низшего, наконец, как это естественно, упадок доброй нравственности у мирян всякого состояния, от магната до хлебороба. В народной массе водворился разврат, которому изумлялись даже иноземные наблюдатели. Хранительные узы родства, семьи и женской стыдливости до того ослабели тогда в нашем простонародье, что, казалось, будто бы в нем исчезла всякая совесть.

Лучшие между нами люди, видя, что так называемое благочестие не заключало в себе ничего спасительного, начали искать спасения общественной нравственности за пределами восточного патриархата, и разделились в своих замыслах на две партии.

Одни, наслушавшись немецких нововерцев, склонялись к тому, чтоб отречься преданий родной старины церковной, а другие, видя сравнительно порядочную жизнь католиков, готовы были признать главенство римского папы и соединить национальную церковь с латинскою. Греческая вера, казалось, падала в Малороссии сама собою, как несостоятельная. Некоторые надеялись еще, что ее поддержит в её упадке богатый, славный и приверженный к православию дом князей Острожских. Но могущественные паны Острожские одной рукой поддерживали предковскую церковь, а другою подрывали.

Они были потомки Изяслава, и происходили от туровско-пинских Рюриковичей.

Новые после татар обладатели нашей Русской земли, литвины оставили за Острожскими, как и за другими князьями, некоторые из их древних прав, и приниженным Рюриковичам было так хорошо под Гедиминовичами, что они больше коренной Литвы противились Ягайловскому соединению Великого Литовского Княжества с Польскою Короною. Когда Ягайло сидел уже на королевском престоле, и тогда еще они, заодно с его братьями, пытались отделить от Польши Литву. По смерти Ягайла, князь Василий Федорович Острожский отговаривал литовского великого князя Казимира Ягайловича принимать отцовскую корону, а когда это ему не удалось, он вступился за литовское право и домогался, чтобы Польша считала Литву не подначальною, а равною себе державою, и возвратила бы ей Лопатин, Бельз, Подолию и другие земли, которые при Ягайле захватила под свою юрисдикцию.

Знаменем спора литовских патриотов с польскими обыкновенно выставлялась русская церковь, у которой Римская курия отнимала постоянно один духовный хлеб за другим. Чем больше латинская церковь выманивала у короля русских бенефиций, тем громче приверженцы Литвы отзывались за обиженную церковь малорусскую. Папские нунции старались между тем разъединить православных русских вельмож. По смерти князя Василия Федоровича, им удалось раздвоить и самый дом Острожских. Младшая линия этого дома, титуловавшаяся князьями Заславскими, искусилась какими-то личными интересами, и перешла в католичество. Но зато старшая, которой представителем был князь Константин Иванович, еще больше возревновала о русском благочестии предков своих. Напрасны были все происки римских политиков, направляемых легатом Пизоном. Не отклонялся Константин Иванович ни в каком обряде от родной веры, созидал храмы, поддерживал древние монастыри и защищал всех, кого теснили паписты. Папский легат Пизон всю надежду свою окатоличить Малороссию возлагал на привлечение князя Константина к римской вере, но его чаяние было напрасным.

И в самом деле стойкость Константина Ивановича Острожского значила много для нашей Руси, уже поколебленной в своей национальности. Будучи обладателем громадных имений, явился он и великим воином. От конца XV столетия до 30-х годов XVI-го, князь Константин, титулуясь литовским гетманом, охранял границы королевства от Москвы, татар и волохов так могущественно, что король Сигизмунд I устраивал ему триумфальные въезды в Вильно и в Киев, чего никогда еще не бывало.

Под его начальством и руководством образовалось первое известное в истории днепровское казачество, заслужившее у современников славу «великих и безупречных Геркулесов», — казачество шляхетское, в котором гетманили герои паны и князья, как об этом будет у нас речь ниже. Он оставил по себе наилучшую память в обществе польских и русских рыцарей. Был он храбрейшим между своими сподвижниками и справедливейшим в дележе военной добычи. С пленниками обходился по-христиански; давал к себе доступ самому мелкому просителю, и награждал заслуги своих соратников так щедро, как никто.