«Черные кабинеты»

«Черные кабинеты»

Среди специалистов бытует мнение, что, в отличие от стран Западной Европы, где служба перлюстрации — тайного вскрытия и копирования корреспонденции, в том числе и частной, существовала уже в XVII в., таковая в России была организована лишь в самом конце XVIII в. в период царствования императрицы Екатерины II[62]. Возможно, что эта неточность проникла в научные исследования из–за того, что еще в 1862 г. в «Чтениях Московского Общества истории и древностей Российских» были опубликованы записки личного секретаря Екатерины II Храповицкого, в которых он говорит об особом интересе императрицы к перлюстрации почты иностранных дипломатов. Кроме того, именно в царствование Екатерины II в 1796 г. в Петербурге, Москве и Одессе были созданы органы цензуры, а при них организованы «черные кабинеты», — т. е. служба перлюстрации. Подробно деятельность этой службы описал в своей работе в 1873 г. Брикнер. В частности, исследователь пишет: «Перлюстрацией называлось чтение чужих писем и депеш, нарушение тайны писем; ею заменялись отчасти газеты и телеграммы нынешнего времени, она была важным орудием при управлении делами, потому что при помощи ее правительство знало о положении дел и о настроении умов, сколько в провинции, сколько за границей, о расположении министров и государей европейских держав, о намерениях и действиях аккредитованных при русском дворе иностранных дипломатов»[63].

Действительно, в царствование Екатерины II служба перлюстрации работала активно, именно в этот период была учреждена цензура. Однако «черные кабинеты» появились в России значительно раньше, и притом на целых пятьдесят лет. Как следует из найденных нами архивных материалов, перлюстрация переписки иностранных дипломатов была организована в России в начале 40–х гг. XVIII в. — в эпоху царствования дочери Петра I императрицы Елизаветы Петровны. Учреждение службы перлюстрации в первую очередь связано с именем Алексея Петровича Бестужева–Рюмина( 1693—1766).

А. П. Бестужев–Рюмин. 40–е годы XVIII в.

Об этом выдающемся государственном деятеле России XVIII в., к сожалению, мало известно современному читателю. Между тем он относится к числу тех лиц, которые сыграли заметную роль в судьбе нашего Отечества. Родился А. П. Бестужев–Рюмин 22 мая 1693 г. В 1708 г. он был отправлен по приказу Петра I вместе с братом Михаилом за границу «для науки». В 1712 г. А. П. Бестужев становится дворянином посольства в Берлине, но год спустя поступает с разрешения Петра I на службу к Ганноверскому курфюрсту, впоследствии английскому королю Георгу I и в качестве его посланника приезжает в Петербург в 1714 г. В Англии Бестужев пробыл около четырех лет. В 1717 г. он возвращается на русскую службу, и в 1721 г. его назначают резидентом в Дании. Со вступлением на престол Анны Иоанновны Бестужева переводят резидентом в Гамбург, а через год он получает звание посланника в Нижнем Саксонском округе. В 1735 г. он был снова определен посланником в Данию, где оставался до 1740 г., когда был, наконец, вызван в Россию Бироном и 18 августа 1740 г. назначен кабинет–министром. Преданный Бирону, Бестужев принял деятельное участие в вопросе о назначении его регентом после смерти Анны Иоанновны. Вместе с Бироном он был арестован в ночь с 8 на 9 ноября 1740 г. и приговорен к четвертованию. Однако казнь его была заменена ссылкой в дальнюю деревню. В октябре 1741 г. Бестужев вновь был возвращен в Петербург и по вступлении на престол императрицы Елизаветы Петровны осыпан милостями. 12 декабря 1741 г. он был пожалован званием вице–канцлера, в марте 1742 г. назначен главным директором почт. 25 апреля 1742 г. вместе с отцом и братом А. П. Бестужев–Рюмин получил графское достоинство. Занимая при дворе все более влиятельное положение, он начинает активно проводить свою политику. Его система — это союз с Англией и Австрией против Франции и Пруссии. Французские дипломаты, аккредитованные в России, употребляли все старания к тому, чтобы свергнуть Бестужева, особую активность в этом вопросе проявлял французский посол маркиз Шетарди.

Как следует из найденных нами архивных материалов, перлюстрация переписки иностранных дипломатов была организована в России при деятельном участии А. П. Бестужева–Рюмина в начале 1742 г., т.е. как раз в тот период, когда он назначается главным директором почт.

Сохранились русские копии писем 1742 г.: от «голштинского в Швеции министра Пехлина к находя щемуся в Санкт–Петербурге обер–маршалу голштинскому Бриммеру», «голландского в Санкт–Петербурге резидента Шварца к Генеральным штатам, к графине Фагель в Гаагу, к пансионерному советнику фон дер Гейму и пр.», «австро–венгерского в Санкт–Петербурге резидента Гогенгольца к великому канцлеру графу Ульфельду и к графу Естергазию, а также секретаря его Бослера к маркизу Вотте», «английского в Санкт–Петербурге министра Вейча к милорду Картерсту в Ганновер и к герцогу Ньюкастльскому», а также копии некоторых других документов[64].

От разных лет царствования Елизаветы Петровны сохранились копии писем иностранных дипломатов, снятые в черных кабинетах», все они сшиты в толстые дела и снабжены переводом. На некоторых, в том числе самых ранних, таких копиях есть пометы: «Ея Императорское Величество слушать изволила». Таким образом, содержание перлюстрированной переписки иностранных дипломатов докладывалось императрице уже в 1742—1743 гг.

Документально известно, что по установленному порядку канцлер или вице–канцлер делали доклады Елизавете Петровне о положении государственных дел несколько раз в месяц. Доклады эти, как правило, содержали сведения по двум–трем десяткам наиболее важных вопросов. При докладах обязательно присутствовал секретарь (в тот период им был Иван Пуговишников), который вел подробный протокол докладов–совещаний. Затем этот протокол переписывался набело, скреплялся в обязательном порядке подписями канцлера или вице–канцлера и подшивался в дела. Сейчас эти фолианты являются бесценным историческим источником, содержащим сведения о том, чем жило государство, какую политику проводило правительство в том или ином вопросе, а, в конечном итоге, по реакции императрицы на эти вопросы (а запротоколировано все, о чем она «изволила рассуждать») мы можем более четко представить себе ее облик, государственный и человеческий.

Изученные нами тома этих протоколов свидетельствуют о том, что императрица Елизавета Петровна отнюдь не была такой уж «неподготовленной к роли правительницы огромного государства» и «ленивой», как утверждают, например, Н. Б. Голиков и Л. Г. Кислятин в своей статье, помещенной в трехтомнике «Очерки русской культуры XVIII века»[65]. Елизавета Петровна весьма активно участвовала в обсуждении буквально всех докладываемых вопросов и «рассуждала» по ним вполне самостоятельно и обоснованно. Это же относится и к вопросам, связанным с перлюстрацией и чтением дипломатической переписки, которые также обязательно регулярно докладывались императрице.

О том, как была организована и действовала служба перлюстрации, можно судить по сохранившейся обширной переписке А. П. Бестужева–Рюмина с Ф. Ашем, которого он назначил на должность почт–директора в Петербурге и кому непосредственно и поручил осуществление перлюстрации дипломатической корреспонденции.

Дело перлюстрации писем оказалось чрезвычайно сложным, требовавшим терпения, внимания и особых навыков, которые приобретались отнюдь не сразу. Конверты следовало вскрывать аккуратно, по возможности не нарушая их целостности. Дипломатическое письмо обычно помещали в конверт, который прошивали ниткой и опечатывали печатями. Так упакованное послание могло вкладываться еще в один конверт, также прошиваемый и опечатываемый.

Вот письмо Ф. Аша А. П. Бестужеву–Рюмину (одно из многих подобных), в котором он описывает трудности, с которыми встречались перлюстраторы:

«Высокородный государственный граф, высокоповелевающий господин государственный вице–канцлер.

Милостивый государь!

29–го числа прошлого месяца купно с приложенною депешею от г–на барона Мардефельда (министр прусского двора в Санкт–Петербурге. — Т. С.), вчерась пополудни я со всяким респектом получил. И не приминул по силе данного мне милостивейшего приказа оную депешу распечатывать, а в ней нашлось три пакета, а именно первый в придворный почтовый амт в Берлин от г–на барона Мардефельда самого, второй к финанц–советнику Магирусу в Кенигсберг от секретаря Варендорфа, а третий от господина Латдорфа (работника прусской миссии в Санкт–Петербурге. — Т. С.) к его брату в Ангальтбернбург. Последние два письма без трудности распечатать было можно, чего ради и копии с них при сем прилагаются. Тако ж де куверт в придворный почтовый амт в Берлин легко было распечатать, однако ж два в оном письма, то есть к королю и в кабинет, такого состояния были, что, хотя всякое удобовымышленное старание прилагалось, однако ж оных для следующих причин отворить невозможно было, а именно: куверты не токмо по углам, но и везде клеем заклеены, и тем клеем обвязанная под кувертом крестом на письмах нитка таким образом утверждена была, что оный клей от пара кипятка, над чем письма я несколько часов держал, никак распуститься и отстать не мог. Да и тот клей, который под печатями находился (кои я хотя искусно снял), однако ж не распустился. Следовательно же я к привеликому моему соболезнованию никакой возможности не нашел оных писем распечатать без совершенного разодрания кувертов. И тако я оные паки запечатал и стафету в ея дорогу отправить принужден был…»[66].

Если вскрывал и запечатывал письма лично почт–директор, то копировал их особый секретарь, переводил же особый переводчик. Так как письмам необходимо было придать их первоначальный вид, то есть заклеить, прошить ниткой и опечатать точно такими же печатями, какими они были опечатаны до вскрытия, то большое значение имело и мастерство человека, изготовлявшего печати. Этот мастер «печатнорезчик» также содержался в штате ведомства Аша. Работа его была тонкая и ответственная, ведь употреблялось великое множество печатей, личных и государственных, которыми дипломаты пользовались при опечатывании своих писем, направляемых в разные адреса. Оттиски таких печатей красного сургуча на старых конвертах от дипломатических писем сохранили тонкую, замысловатую резьбу с изображением фамильных и государственных гербов.

Аш лично проверял все изделия резчика печатей, делал замечания, а затем отправлял готовые образцы для оценки Бестужеву–Рюмину, который давал уже окончательное заключение. На этот предмет велась переписка.

Из письма Аша Бестужеву–Рюмину от 29 февраля 1744 г.: «Печатнорезчик Купи от своей болезни отчасти оправился и уже начало подделыванием некоторых штемпелей учинил, из которых он и сегодня два отдал, но один назад взять принужден был, дабы усмотренное мною в нем погрешение поправить, а другой, который барона Нейгауза (австрийского посла в России. — Т. С.) есть, я за нарочитой (подходящий. — Т.С.) нахожу и оной при чем посылаю…»[67].

Через несколько дней Бестужев–Рюмин пишет предписание: «Из Государственной коллегии иностранных дел санкт–петербургскому почт–директору господину Ашу.

На рапорт Ваш от 29–го февраля здесь в 6–е марта полученный в резолюцию объявляется… присланная от Вас печать барона Нейгауза при сем возвратно к Вам отправляется, дабы Вы, оную имев, столь меньшим трудом в распечатывании без формы исправляться могли. Рекомендуя, впрочем, резчику Купи оные печати вырезывать с лучшим прилежанием, ибо нынешняя нейгаузова не весьма хорошего мастерства»[68].

Итак, в 1742—1744 гг. резчиком печатей был некто Купи, возможно, француз по национальности. Однако в «Протоколах докладов Ея Императорскому Величеству Елизавете» нами найден и такой любопытный документ:

«В Санкт–Петербурге. 12 февраля 1745года пополудни при докладе происходило:

…20. При сих же докладах Ея Императорское Величество о потребности в сделании печатей для известного открывания писем рассуждать изволила: что для лучшего содержания сего в секрете весьма надежного человека и ежели возможно было, то лучше из российских такого мастера или резчика приискать, и оного такие печати делать заставить не здесь, в Санкт–Петербурге, дабы не разгласилось, но разве в Москве или около Петербурга, где в отдаленном месте, и к нему особливый караул приставить, а по окончании того дела все инструменты и образцы печатей у того мастера обыскать и отобрать, чтоб ничего у него не осталось, и сверх того присягою его утвердить надобно, дабы никому о том не разглашал»[69].

Как видим, Елизавета внимательно следила за перлюстрацией документов и вникала в подробности ее организации, стремясь максимально защитить государственные интересы. У читателя может возникнуть вопрос: а как же моральный аспект? Можно ли ссылкой на государственные интересы оправдать чтение личной переписки? Конечно, этот вопрос вполне обоснован. И высшие лица государства это прекрасно понимали, поэтому все, связанное с перлюстрацией, содержалось в глубочайшем секрете. Собственно говоря, именно так обстояло дело и во всех европейских державах, от которых Россия в организации службы перлюстрации отстала почти на два столетия.

Не следует думать, что в XVIII в. перлюстрации в России подвергалась исключительно дипломатическая переписка, а частная корреспонденция была избавлена от этого. Забегая несколько вперед, заметим, что уже при Екатерине II многие государственные и дипломатические деятели в своих письмах писали о вещах, которые могли заинтересовать не столько их адресатов, сколько правительство — так сильна была их уверенность в том, что эти письма будут вскрыты и прочитаны.