Глава тринадцатая Рывок в Венгрию

Глава тринадцатая

Рывок в Венгрию

13 октября 1944 года, освободив румынский город Карой, мы пересекли румыно-венгерскую границу. Дорога горная: с кручами, обрывами, перевалами. Но нам не привыкать ни к степным, ни к горным дорогам. Мы шли к большому венгерскому городу на востоке страны Дебрецену. Головным в колонне дивизии двигался наш 37-й полк.

За Дебрецен уже несколько дней дрались подошедшие ранее части 2-го Украинского фронта. Мы спешили к ним на помощь. Но на половине пути наше движение застопорилось. Дорогу преградили два горных села Естер и Почай, сильно укрепленные немцами и мадьярскими фашистами. Обходных путей, как выявила разведка, села не имели. Пришлось ввязываться в бой. Сначала попытались взять их с ходу. Не удалось. Оборона противника была сильно насыщена огневыми средствами. Командование дивизии не могло развернуть другие полки: не позволяла местность. Тогда оно стянуло в единый кулак артиллерийско-минометные средства дивизии. На рассвете вторых суток начали артминподготовку. Противник ответил тем же. Четыре часа длилась контрбатарейная стрельба. Успех эскадронов зависел от того, сумеем ли мы подавить противника. На третьем часу огонь вражеской артиллерии стал ослабевать, а на четвертом совсем прекратился. Последний удар мы нанесли по засеченным пулеметным гнездам. И тогда в дело вступили сабельники. К концу дня пало село Естер, а на следующий день — Почай.

В бою за Естер и Почай потери эскадронов были незначительными. Зато мы, минометчики, пострадали крепко. От разрывов двух тяжелых мин на огневой позиции взвода было разбито два миномета, убито девять и пятеро казаков ранены. Особенно тяжкой и горькой для меня, да, наверное, и для всех батарейцев, была гибель командира второго взвода лейтенанта Ромадина и парторга батареи Павла Марченко. С ними я прошел путь от Северного Кавказа. С ними я делил все радости и горести походной жизни. Они были настоящие боевые друзья, истинные товарищи, мои первые помощники во всех делах. Я уважал, любил их братской любовью.

Юрий Ромадин был трижды ранен. Но каждый раз он возвращался на свою батарею, в свою семью, причем дважды — не долечившись, просто сбегал из госпиталя, считая, что среди своих ребят он скорее долечится. Последний раз Ромадин был ранен под Юзефполем. Нас он нашел уже в Румынии. Помню, у меня с ним тогда произошел полушутливый разговор.

— Теперь, после трех отметин, мне уже ничего не страшно, — сказал Ромадин и усмехнулся.

— Это почему же?

— Поверье такое есть, комбат: если тебя три раза клюнул жареный петух, то больше уже не доберется…

Вот тебе и не доберется.

Павел Марченко, парторг. Сколько теплых и душевных писем он написал родным и близким казаков, рассказывая в них о мужестве своих товарищей. Душа-человек. Не одна семья получила от Марченко слово благодарности за воспитание замечательных воинов. Он аккуратно делал очень трудную и очень горькую работу, сообщая родным о гибели их сыновей, о месте захоронения, о скорби и вечной памяти, которую сохранят батарейцы. Он называл эти письма «похоронными». А теперь вот и о самом надо писать. Ах, война, война! Сколько матерей не дождутся своих сыновей, сколько солдаток останутся вдовами, сколько жизней она еще оборвет. После каждого боя возле дорог, на околице сел и городов мы оставляем братские могилы. И при каждом захоронении мозг сверлит одна неотвязная мысль: может, скоро и самому придется лечь в одну из них? И еще другая: живым надо жить и бороться за себя и всех живых. Мстить за погибших без пощады, до полной Победы!

В этом бою был ранен командир расчета и секретарь комсомольской организации батареи Никифор Комаров. Перевязав себе ногу, Никифор продолжал командовать расчетом. И только тогда, когда бой утих, он пошел в медпункт.

— Вы тут занимайтесь делами, — сказал он своим казакам, — а я, как только переменят повязку, вернусь.

Не скоро вернулся Никифор на батарею. С медицинского пункта его прямым ходом отправили в госпиталь, дивизионный санэскадрон. Рана оказалась опасной.

…Я вызвал старшину Рыбалкина. Он пришел от всего отрешенный, притихший. Давненько от него никто не слышал обычных шуток. Раньше он говорил: «Боюсь одного: голову потерять. А то навек калекой останешься». Теперь не говорит. Молчит. После гибели сына он не пришел еще в себя. А тут новые утраты — гибель людей, с которыми он дружил.

— Алексей Елизарович, придется принимать вам второй взвод.

— Придется, — глухо сказал он и вздохнул.

Он все понимал. Мне почему-то вдруг захотелось обнять этого мужественного и стойкого человека, но я сдержался. Телячьих нежностей Алексей Елизарович не любил.

В Почае у нас состоялось летучее партийное собрание. Коммунисты батареи избрали своим парторгом Рыбалкина. Алексей Елизарович не возражал.

— Тяжела ноша, — сказал он, — но нести надо.

Сметая мелкие вражеские заслоны, расчищая завалы, мы продолжали марш. Без сна и отдыха, днем и ночью мы преодолели 120 километров труднейшего пути и 19 октября вышли на подступы к городу Дебрецену с восточной его окраины.

Нас не ждали! Не ждали с этой северо-восточной стороны.

Связанное по рукам и ногам боями южнее и западнее города — бои шли уже неделю — немецко-фашистское командование было спокойно за северо-восток. С этого направления город, как ему казалось, надежно прикрывали горы с их малопроходимыми тропами и дорогами. К тому же оно, по-видимому, еще не знало об уничтожении нами сильных гарнизонов в горных селениях Естер и Почай и засад на дороге, ведущей от румынской границы. А мы, как птицы небесные, спустились с гор и ранним утром оказались под стенами города в каких-нибудь трех километрах!

Внезапность появления там, где нас не ждут, быстрота действий были всегда главным козырем конников. Вот и в этот раз. На подступы Дебрецена вышло пока немного сил: наш головной полк, 182-й артминометный, две батареи истребительно-противотанкового полка и танковое подразделение из четырех «тридцатьчетверок». Остальные полки дивизии находились еще на марше.

Разведка установила: в километре от окраины города вырыт противотанковый ров и поставлены в несколько рядов проволочные заграждения. Разветвленной системы окопов, траншей, дотов и дзотов, минных полей между противотанковым рвом и окраиной города нет. Ждать подхода и сосредоточения всей дивизии — значит дать противнику время разобраться в обстановке, подтянуть силы и встретить нас организованной обороной, проломить которую будет нелегко. Тут дорог каждый час. И командование полка принимает решение: атаковать противника в конном строю и во что бы то ни стало зацепиться за окраину. Потом другие полки, с марша вступая в бой, разовьют успех. Старая истина: смелость города берет. Ниделевичу в смелости не откажешь. Преимущество внезапности упускать нельзя.

Но тут случилось непредвиденное. Из одной окраинной улицы выскочило десятка полтора танков. Развернувшись в боевой порядок и стреляя на ходу, танки помчались на нас. Это была полная неожиданность. На какое-то время у нас произошло замешательство. Мы готовились к наступлению, к атаке, а надо обороняться. Вся наша артиллерия, все минометы были в походном положении, огневые позиции не только не оборудованы и не заняты, но еще и не выбраны. Указаний из штаба полка никаких нет. А передние вражеские танки миновали уже проволочные заграждения и ров. Замешательство длилось считаные минуты. Нам помогли опыт и привычка ко всяким случайностям. Артиллеристы и минометчики быстро заняли огневые позиции и с дистанции километра открыли дружный и точный огонь. Из полутора десятков танков артиллеристы подбили восемь. Остальные повернули назад. И тут рванулись к городу четыре наших танка, первый и четвертый эскадроны. Лихая конно-танковая атака! Поддерживая огнем танкистов и конников, мы не жалели снарядов и мин.

Немцы, занимавшие оборону на окраине города, почему-то молчали. Или их ошеломила конно-танковая атака, или наш огонь не давал поднять головы, или у страха глаза велики. К нашему внезапному появлению они психологически не были готовы и растерялись. Их было мало, и они сразу же стали отходить. Достигнув окраинных домов, эскадроны спешились. Но не остановились, рванули в улицы. Теперь уже не два эскадрона, а дрался весь полк, все подошедшие полки дивизии, очищая от врага улицу за улицей. Мы шли помогать другим частям фронта, штурмующим город, а получилось так, что они стали помогать нам. Бой шел весь день и всю ночь. Утром Дебрецен — третий по численности город Венгрии — был очищен от вражеских войск.

Из Москвы в дивизию пришла радостная весть. За особые заслуги во взятии Дебрецена наш 37-й гвардейский казачий Краснознаменный полк и 182-й гвардейский артминполк удостоены почетного наименования «Дебреценских».

Не ведал гвардии капитан Николай Сапунов, что ему, лихому командиру первого эскадрона, придется когда-либо, тем более на войне, заниматься административной деятельностью. В то утро, когда мы заняли город, его вызвал к себе командующий конно-механизированной группой войск генерал Горшков, только что прибывший в Дебрецен.

— Твой эскадрон первым ворвался в город?

— Было дело.

— За хватку хвалю. А ранение сильное? Докторам показывался?

— Шкуру немножко подпортило. Но в строю оставаться могу.

— В строю останешься. Но эскадрон придется сдать.

— К-как сдать? — У Сапунова глаза полезли на лоб. Он никогда в жизни не был заикой, а тут стал заикаться. — Я п-провинился в чем-то, т-товарищ генерал?

— Нет, не провинился. Назначаю тебя комендантом города.

— Н-но я и не знаю, с чем это едят, — еще больше удивился Сапунов.

— Узнаешь. К исполнению обязанностей приступишь сегодня, сейчас. Гитлеровцы, уходя из города, взорвали мельницу, уничтожили продовольственные склады и людей оставили без хлеба, многих лишили жилья. Тебе предстоит наладить нормальную жизнь…

Так Николай Сапунов стал военным комендантом Дебрецена.

Через день мы, командиры подразделений, возвращаясь из штаба полка, решили навестить своего товарища.

В приемной чинно сидели несколько человек: благообразный седенький старичок с тросточкой, какой-то господин неопределенного возраста с большим портфелем, две скромно одетые, похожие на наших сельских учительниц женщины, пожилой мужчина с тяжелыми руками на коленях, видать, рабочий. За столом с телефонами сидел старшина Шитиков, командир сабельного взвода первого эскадрона, а сейчас командир комендантского взвода и одновременно адъютант коменданта. Он надел ордена и медали, словно собрался на парад. На массивной дубовой двери висела табличка о приемных часах. Приемный час еще не наступил.

— Комендант города занят?

— Вас примет, — старшина звякнул шпорами.

Кабинет у коменданта был просторный. За огромным столом Николай Александрович Сапунов выглядел как одинокий пенек на лесной поляне. Нашему приходу он обрадовался. Сразу же принялся рассказывать о своей комендантской деятельности.

— Понимаете, друзья, идя сюда, думал: работенка так себе, не бей лежачего. А тут продыху нет. Ни днем, ни ночью. Голова кругом идет. Надо решать десятки вопросов. А как решать — один всевышний знает. Начал с управления, с властей. Приходит один важный господин и предлагает назначить его бургомистром. Видите ли, у него заслуги перед Хорти и перед Салаши. И депутат какой-то. А на поверку выходит: отъявленный фашист. В тюрьму отправил. Является другой с тем же предложением. Не лучше первого. Спасибо, коммунисты вышли из подполья. Они и помогли найти на должность бургомистра старого подпольщика, коммуниста. Взяли под охрану сохранившиеся склады. Взамен разбежавшейся полиции создаем народную милицию. Открыли лавки, магазины, парикмахерские, зрелищные предприятия. Но главная забота — о распределении продовольствия, о пуске предприятий, электростанции, хлебозаводов, о водоснабжении. Вчера является врач из военного госпиталя: так, мол, и так, в госпитале лежат раненые солдаты и офицеры германской и венгерской армий. Эвакуировать не успели. Начальник госпиталя удрал. Но весь обслуживающий медперсонал на месте. Плохо с продовольствием. Поехал в госпиталь. Прошелся по палатам. Раненых больше сотни человек. Начальником назначил того, что приходил ко мне — Дъердя Яноша. Здесь произнес нечто вроде речи: «Мы, русские, пришли сюда не как оккупанты, а как освободители от фашизма. Всем раненым и больным нечего опасаться за свою жизнь. Продолжайте спокойно лечиться. Продовольствием и медикаментами поможем». Речь мою перевели на мадьярский и немецкий языки. Оваций не было. Но люди вроде перестали дрожать.

Сапунов помолчал, а потом, что-то вспомнив, рассмеялся:

— В этом капиталистическом мире не сразу разберешься, что к чему. Торгуют все и всем. Иной раз просто в тупик становишься, как поступить. Вот вчерашний случай. Является на прием одна расфуфыренная особа. Так это вежливенько и несколько смущенно испрашивает разрешения открыть, точнее, продолжить работу ее предприятия. «Какого предприятия?» — спрашиваю. Мнется, улыбается, строит глазки. Мужчинам, говорит, надо где-то поразвлечься, провести время в обществе дам. Ваши казаки тоже, полагаю, не откажутся. Дошло. Напрямую, по-русски, по-казачьи рубаю: «Вы об открытии бардака хлопочете? Не в моей компетенции. Пусть решают городские власти, бургомистр». Вроде обиделась, надула губы, но поблагодарила и приглашение сделала, персональное. Такая язва.

Сапунов снова рассмеялся и поглядел на часы. Наступило время приема посетителей. Провожая нас, вздохнул:

— Скучаю по эскадрону. Передай, Миша, мой привет ребятам.

Миша — это гвардии старший лейтенант Михаил Строганов. Он стал преемником Сапунова, командиром первого эскадрона. Такой же малорослый, как и Николай Сапунов, подвижный, весельчак и балагур, гармонист и к тому же человек отчаянной храбрости, он был принят в эскадронную семью. Даже прозвище Колобок перешло к нему от Сапунова. На лошадь его подсаживали.

В Дебрецене мы долго не задержались. 41-й полк кинули на город Ньиредьхазу, наш 37-й — на Кишварду. Города эти севернее Дебрецена, в предгорьях Карпат. После занятия этих городов и передачи их стрелковым частям мы должны присоединиться к своему корпусу, уходящему в рейд к Дунаю. Но получилось не так, как было задумано. Противник внес свои коррективы.

Сначала все шло хорошо. Серьезного сопротивления противник не оказывал. Без особого труда наши полки овладели названными городами. В Кишварде мы захватили большие трофеи, в том числе три сотни лошадей под седлами и запряженных в повозки. Их оставила бежавшая венгерская кавалерийская часть.

Второй и третий эскадроны, усиленные тремя танками и батареей пушек из 182-го артминполка, остались в Кишварде поджидать подхода войск, а четвертый и первый эскадроны, не передохнув, форсированным маршем пошли к селу Беркес. Эскадронам придали две батареи ИПТАП, батарею из 182-го артминполка и один взвод моих минометчиков. Село Беркес стоит на перекрестке важнейших шоссейных дорог, соединяющих Будапешт с Моравской Остравой и Дебрецен с городом Мишкольц. Надо было оседлать этот перекресток и блокировать всякое движение противника по этим дорогам. Было ясно: кто владеет селом Беркес и перекрестком дорог, тот и хозяин положения, тот держит под контролем выход на Прикарпатскую низменность вплоть до Дуная и Будапешта.

Эскадроны успешно выполнили задачу.

Но далее обстановка резко изменилась. Для нас она стала, мало сказать, трудной, а просто катастрофической. Войска 4-го Украинского фронта не подошли, а нашего, 2-го Украинского, бои вели южнее. Дивизия оказалась в разрыве между флангами фронтов. Кроме того, сама дивизия была не единым кулаком, а растопыренными пальцами, мелкими частями раскидана на большой территории.

Немцы и мадьяры, как потом нам стало известно, собрав большие танковые и пехотные силы, нанесли удар по Дебрецену и начали наступление на Ньиредьхазу и Кишварду. Мы оказались отрезанными от своих войск. Рейдовать и драться в тылу противника нам не впервые. Особого беспокойства это не вызывало. Тем более что стало известно: движение других дивизий корпуса к Дунаю приостановлено, они повернуты назад и идут к нам на выручку.

После короткого боя по приказу нами был оставлен город Кишварда. Мы отошли к селу Беркес. Теперь наш полк был в сборе. Противник же следовал за нами. В тот же день, к вечеру, на батареи ИПТАП, огневые позиции которых располагались севернее села, возле перекрестка шоссейных дорог выскочили три вражеских разведывательных бронетранспортера. Их в упор расстреляли. В живых остался лишь один офицер, которого пленили. От него мы узнали, что завтра противник большими силами начнет наступление, южнее села перехватит дорогу на Ньиредьхазу, затем, окружив село, уничтожит обороняющийся полк. Пленный офицер, отъявленный гитлеровец, предложил нам… сдаться.

В показаниях гитлеровца, как и в его предложении о сдаче в плен, ничего нового для нас не было. Самолеты дважды уже разбрасывали листовки с тем же предложением. Смешная, дремучая тупоголовость! Мы на Кавказе, в Кизлярских бурунах не сдавались, а теперь здесь, в Венгрии, в конце войны, они уговаривают казаков сдаваться в плен.

Бой начался ранним утром. В обход села с юга противник бросил до полка пехоты. Здесь его зажали в крепкие клещи два эскадрона нашего полка и эскадроны 41-го, подошедшие из Ньиредьхазы. Противник не только не смог перерезать дорогу, но, получив хорошую трепку, вынужден был отойти.

Тяжелее складывалась обстановка севернее села, у перекрестка шоссейных дорог. На оборону, занимаемую артиллеристами, минометчиками и двумя эскадронами, навалились полтора десятка танков и большая группа пехоты. Бой длился целый день. Атаки противника, а им мы счет потеряли, были отбиты. Все поле боя устилали трупы вражеских солдат и офицеров, и на нем догорали восемь танков. Но пострадали и мы. Было разбито три пушки и батарея тяжелых минометов, убит командир минометной батареи 182-го артминполка капитан Журавлев и тяжело ранен командир противотанковой батареи 150-го ИПТАП Герой Советского Союза капитан Спиридон Белый.

Было ясно: с утра противник полезет с новой силой, а держать оборону нечем — боеприпасы на исходе. Командир полка принимает решение об отводе эскадронов и батарей в село. Отходящие под покровом ночи тихо снялись и ушли, забрав с собой разбитые пушки и минометы. Мы не ошиблись. На рассвете немцы обрушили сильнейший огонь артиллерийских и минометных батарей и танковых пушек на вчерашние наши позиции. Молотили часа два. А потом пошли в атаку. Можно себе представить, каково было их удивление, когда они ворвались в пустые, перепаханные своими снарядами и минами окопы. Ни одного казака! Ни живого, ни мертвого. Зато среди атакующих потери оказались немалые: издалека, с закрытых позиций, по ним била наша артиллерия. Бой завязался южнее села. На этот раз пехота противника была поддержана танками. Гитлеровцам удалось перерезать дорогу, связывающую нас с городом Ньиредьхазой. Затем они стали обтекать село и, наконец, замкнули кольцо.

Говорят, героизм — это озарение, которое требует крайнего напряжения сил. Поступки героя — это такое состояние человека, что далеко выходит за рамки обычного долга. Герой, совершая поступки, рискует всем, вплоть до жизни. Здесь, за село Беркес, героически дрались все.

На окопы, занимаемые вторым эскадроном, ринулось шесть танков и до батальона пехоты. Эскадрон был смят, силы слишком неравные. Командир эскадрона старший лейтенант Фурсин погиб. Противник ворвался в село. Начался кровопролитный бой. В драку вступили все, кто мог держать оружие: штабные писаря, коневоды, кладовщики, кузнецы, повара, каптенармусы, повозочные и даже медики из санэскадрона и их раненые. Пошло в ход оружие вплоть до топоров и лопат.

…Разгорелся жаркий бой. Боеприпасы уже все вышли, даже трофейные, остался лишь НЗ. А противник предпринимает атаки одну за другой. Их ярость возрастает, бьются до последнего солдата. Пулеметчик второго эскадрона Сергей Мезенцев, со своим расчетом, пустив в действие кроме пулемета и автоматы, втроем, за какие-то 2–3 часа уничтожили более 100 фрицев. На участок обороны первого и четвертого эскадронов противник бросил восемь танков и более десяти бронетранспортеров, а с ними до батальона пехоты. Танки встретили казаки гранатами и бутылками с горючей смесью, остановили и подожгли семь машин. Отсечь и положить пехоту не удалось. В окопах началась рукопашная схватка, которая закончилась бегством противника восвояси. И гитлеровцев выгнали из села.

День, жаркий и тяжелый, подходил к концу. Стало темнеть. Спадал и затихал бой. Эскадроны, а в них оставалось по 30–50 казаков, подбирали убитых и раненых и стягивались к селу. Наступила ночь, тревожная, бессонная, занятая похоронами убитых и сборами в трудную дальнюю дорогу. На выход из окружения. В приказе о выходе из окружения особо подчеркивалось: прорыв должен быть стремительным и безостановочным при любом огне противника. Ни один убитый или раненый не может быть оставлен в пути.

Двигались мы плотной колонной на переменном аллюре — шаг, рысь, галоп — при полном молчании. С самого начала строго-настрого было запрещено разговаривать, перекликаться, громко отдавать команды, курить. Слышался лишь топот и храп лошадей, натужное гудение немногих автомашин, скрип и тарахтение повозок. Мирный крестьянский обоз — да и только. Путь полку прокладывал усиленный передовой отряд из полковых разведчиков и из первого, наиболее боеспособного, эскадрона. Возглавляли отряд Ниделевич и Ковальчук. Вскоре к нашей колонне присоединился 41-й полк, оставивший город Ньиредьхазу. Присоединялись другие части, как и мы оказавшиеся в окружении: авиадесантники, стрелки, какие-то штабы. Колонна разрасталась.

Шоссейную дорогу избегали. Шли полевыми дорогами, проселками. Больше — без всяких дорог, через поля, перелески, балки, овраги. Обходили имения, хутора, где могли быть засады. А когда на них напарывались, давили стремительностью своего движения, расправлялись преимущественно холодным оружием. Убитых и раненых — их было немного — укладывали в повозки, на автомашины или брали в седла. Случались задержки. Но не всей колонны, а отдельных подразделений. У кого-то сломалось колесо или ось повозки. Повозку оставляли, перегружая из нее имущество в другие. В колдобине, в канаве застревала машина. Ее выносили на руках. Задержавшиеся сразу догоняли колонну.

Позднее, после выхода из окружения, многие участники этого ночного марша утверждали, что в обычное время такая колонна, состоящая из верховых коней, машин, орудий, повозок, по бездорожью не смогла бы пройти за ночь и двух десятков километров, а тут отмахали шесть десятков! Удивлялись: откуда взялись силы у людей, до невозможности уставших в последних боях, как и что двигало ими, вызывало душевный порыв? Смертельная опасность, висевшая над головой каждого? Да. Но опасность на разных людей действует по-разному. У одних она вызывает решимость и даже азарт. Других она ввергает в уныние, растерянность и лишает какой-либо воли. Организованность? Да. В этом марше она была особой. Михаил Федорович и Антон Яковлевич, используя весь свой военный опыт, проявили себя талантливыми руководителями, обладающими волей, выдержкой и чутьем. Мы ни разу не столкнулись с крупными вражескими силами, не топтались на месте, не плутали. Стояла глухая и темная осенняя ночь. Местность незнакомая. Проводников не было. Карта и компас в такой обстановке не очень надежные помощники. Шли не по прямой, не по заданному азимуту, а зигзагами. Иной раз повороты были чуть ли не под прямым углом. Выставленные маяки из людей показывали нам правильное направление движения.

И было еще одно обстоятельство, которое прибавляло сил и помогло выйти, — вера в авторитет. Есть старый казачий обычай, родившийся еще в Отечественную войну 1812 года в полках генерала Платова, а возможно, и раньше, обычай, который широко использовался в Первой Конной. Его вспомнил Антон Яковлевич Ковальчук. Где-то в середине пути по колонне пронеслось, словно свежий ветер прошелестел:

— Походную колонну ведет генерал Горшков!

И казачьи сердца приободрились, смертельно уставшие люди подтянулись. Если сам командующий с нами, то непременно выйдем! Не было в походной колонне Сергея Ильича Горшкова, но имя его, авторитет его прибавили силы, вселили веру в успех марша. На исходе ночи к нашей колонне примкнули еще две колонны выходившей из окружения стрелковой части.

Уже начинался рассвет, когда колонна натолкнулась еще на один заслон противника. Но он был смят так же, как сминались другие, — в короткой схватке с передовым отрядом. Мы считали чудом, что нашей почти уполовиненной дивизии удалось пройти 60 километров без боеприпасов, с большим обозом, сохранив всю технику, с ничтожно малыми потерями. Пройти и выйти из окружения. Надо было видеть и пережить ту огромную радость, когда полки встретились с частями родного корпуса.

К сожалению, автору этих строк и большой группе казаков еще целые сутки не довелось испытать радость встречи. А случилось вот что. Переезжая глубокую канаву, застряли сразу три повозки с минометами второго взвода моей батареи. Я, естественно, не мог оставить старшину Рыбалкина со взводом в этой канаве. Пока возились с повозками, мимо нас, обтекая справа и слева, двигались конные и пешие подразделения или просто группы бойцов. С работой мы, наконец, управились и на галопе стали догонять полк. Но встретилась развилка дорог. Куда ехать? Прямо или круто повернуть в сторону? Свежие следы подков и колес вели туда и сюда. Здесь, на развилке, должен стоять маяк-регулировщик, но его почему-то не оказалось. Как позднее выяснилось, командир взвода лейтенант Тарасенко маяка здесь оставлял. Но тот, пропустив батарею, подождал немного, но никого на дороге не было, и он посчитал, что все прошли. Самовольно снялся и стал догонять взвод. Своеволие казака, его недисциплинированность могли привести к беде сотни людей. Впрочем, и привели.

Пока я разгадывал загадку о направлении движения, впереди послышалась частая перестрелка. Решил, что колонна напоролась на засаду. Вместе со взводом я поскакал туда. Нет, то была не колонна, а хвост ее — те подразделения и группы, что обтекали нас, когда мы возились с застрявшими повозками. Они не заметили отворота — серенькое утро только еще пробивалось — и вышли на гитлеровцев. Начался неорганизованный бой. Было похоже, что казаками и солдатами никто не руководил. Полная неразбериха. В кучу смешались, сбились конные и пешие. В такой вот неорганизованной толпе — я по опыту знал — всегда найдутся крикуны и паникеры. Нашлись они и здесь.

От растерянности до паники — один шаг. Паника же в такой обстановке — верная гибель. Надо что-то предпринимать. Вглядываюсь в толпу, ищу командиров. Сержанты, старшины, лейтенанты. Я по званию старший. Возможно, что принимают меня за более старшего. Я на отличном скакуне и в бурке. Знаков различия не видно. Значит, мне брать командование на себя.

— Спокойно, казаки! Я гвардии капитан Поникаровский из тридцать седьмого гвардейского кавалерийского полка. Беру командование всей группой, — и оглядываюсь по сторонам. В полукилометре вижу рощу. Она на взгорье. Отличное место для обороны, если она не занята противником. Но раздумывать некогда. Показываю рукой в ту сторону. — Сбор в роще. За мной!

Скачу через поле неубранной кукурузы. За мной скачут мои минометчики, казаки из других подразделений, бегут пехотинцы. Голову сверлит все та же тревожная мысль: а что, если в роще противник? Нет, роща свободна. Командиру взвода старшине Рыбалкину указываю место для огневой позиции. Мин немного, по пятку на ствол. Неприкосновенный запас. Но теперь и он пригодится. Сам скачу вокруг рощи. Она невелика. Площадь ее квадратных километра полтора-два, не более. Границы ее окаймлены глубокой канавой, заросшей кустарником вяза и бересклета. Для обороны места лучше не придумаешь. День продержимся. А ночью попытаемся выйти.

Возвращаюсь к минометчикам. Здесь уже собралось свыше трехсот человек. Целое войско! Займем круговую оборону. Созываю командиров подразделений и групп, указываю места. Лошадей и повозки укрываем в глубине рощи. Люди расходятся по своим местам, начинают окапываться. Пехотинцы и десантники по-братски делятся патронами и гранатами с казаками. Теперь нам сам черт не брат. Отобьемся.

Противник не заставил себя долго ждать. Появились пять танков. Едва они приблизились к роще, как в них полетели гранаты. Два танка запылали. Остальные, круто развернувшись, ушли. В моем войске поднялось настроение. Через два часа гитлеровцы предприняли новую атаку. Теперь за танками и бронетранспортерами шла пехота. Пехоту отсекли и положили на поле. Подожгли еще два танка и два бронетранспортера. Три новые попытки покончить с нами в лесу также были отбиты. На исходе дня противник обрушил на рощу шквал артиллерийского и минометного огня. Молотил около часа. Красивейшая роща из пирамидальных тополей была вся побита. У нас погибло много лошадей. Атаки после артналета не последовало. Мы стали готовиться к прорыву.

И тут, к моей радости, появился лейтенант Тарасенко со взводом полковых разведчиков. Его, оказывается, послал командир полка, жестко предупредив: «Утерял — ищи. Не найдешь живыми — отдам под трибунал». На поиск дал сутки. Лейтенант радовался, пожалуй, не меньше, чем я.

…Но здесь происходит нечто непонятное. Ко мне подходит незнакомый солдат и говорит:

— Товарищ гвардии капитан, разрешите к вам обратиться?

— Я вас слушаю.

— Вас вызывает к себе полковник!

— Какой полковник? Откуда он взялся? Проверяя оборону рощи, я что-то не видел его!..

— Не могу знать, товарищ гвардии капитан…

— Где он сейчас, этот полковник?

— В сотне метров отсюда. С группой автоматчиков сидит в окопе.

— Ну хорошо, ведите меня к нему.

Нет, не выполняя переданный мне приказ, а ради интереса и любопытства, иду за солдатом. Подхожу и вижу, что на пеньке срезанного снарядом дерева действительно сидит полковник. Рядом с ним лежит не офицерская, а солдатская шинель. Под этой шинелью, думаю, ты скрывал свое звание и должность. Шкура хорошая, а не офицер. За весь день боя по обороне рощи не объявился и лежал, выжидая, что будет? Меня разбирает злость. Но сдерживаюсь, представляюсь и требую у него документы. Он без разговора предъявил свое служебное удостоверение. Внимательно рассмотрел их — да, действительно, полковник H., начальник отдела не нашей дивизии. Он не обиделся на меня за проявление бдительности. Даже хвалит за проявленную инициативу и умелое руководство разношерстным воинством при обороне рощи. Заявил, что, как старший по званию, руководство выходом из окружения берет на себя. Меня назначает своим заместителем. Как будто бы мы не справились с этим и без его «руководства». Хотел было я в ответ на его решение послать его ко всем чертям с матерями и назвать его своим именем — трусом. Но у меня сейчас, в этот критический момент, не хватило дерзости и бойцовского характера. Не время и не место сейчас делить с ним власть. А вот, думаю, когда выйдем из окружения и если я останусь жив и цел, то тогда я ему все напомню, если он нашего корпуса. А если нет, то особисты найдут его, где бы он ни был.

А сейчас надо не разбираться, кто чего стоит, а, не теряя времени, действовать. Снимать оборону рощи и собирать в кучу людей, лошадей, орудия, минометы и уцелевший обоз. Установить порядок в движении и, не задерживаясь, двигаться. Особенно бережно вынести всех раненых и контуженых. Знаю, что все убитые уже похоронены в траншеях обороны.

Я даю команду о свертывании обороны. Собравшись на южной окраине рощи, мы колонной двинулись в путь. В голове колонны шли разведчики. К нашей удаче, взвод разведчиков, возглавляемый старшим лейтенантом Ефремовым и лейтенантом Тарасенко, нашел брешь в кольце и вывел нас без единого выстрела.

Командир полка, выслушав доклад, сгоряча выругал меня как надо и пообещал наказать за то, что отстал от полковой колонны и потерял разбитыми три миномета. Но за проявленную инициативу в организации боя в роще и вывод из второго окружения трехсот бойцов заместитель командира дивизии полковник Терентьев объявил мне благодарность и приказал представить к награждению орденом.

Так закончился кишвардинский рейд. За десять дней рейда мы пережили столько, сколько не пришлось пережить за всю войну. Он остался памятным не только для меня, но и для всех, кто был его участником.

Я храню письмо моего друга старшего сержанта Никифора Петровича Комарова, которому из этого рейда пришлось выходить в одиночку. Вот как он вспоминает о пережитом:

«В моем военном билете написано: „Ранений не имеет“. Справок о ранениях у меня не было и нет. Это потому, что из госпиталей я убегал и долечивался в своей санчасти. Вот и тогда, когда Ромадина и Марченко убило, а меня ранило осколками от снаряда (это было 16 октября 1944 года в бою за село Почай), я оказался в госпитале. Но через три дня оттуда сбежал. Ранен был в правую ногу около колена навылет, но кость была не тронута. За Дебреценом я нашел свою батарею и пристроился во взводе боепитания у Мамченко, чтобы „воевать“ на бричке. Верхом я ездить не мог, а от своих отставать мне не хотелось. Так я дошел-доехал до Кишварды. Из Кишварды, а это было через неделю после моего ранения, начался наш отход. Я попал на бричку к Гусейнову. Попали под бомбежку. Лошади были убиты. Гусейнов попытался уговорить других ездовых, чтобы посадить к кому-то раненого меня, но это ему не удалось. Тогда я сказал ездовому, чтобы он пристраивался сам, а я помаленьку буду хромать, может, к кому тоже пристроюсь. Мне повезло. Идя кукурузным полем, я встретился с артиллеристами. Они из трясины вытаскивали автомашину. Под колеса бросали грузы, находящиеся в кузове. Машину вытащили. С ними я и поехал. Но ехать пришлось не очень долго. Мы попали под обстрел бронетранспортера из лесополосы, автомашина загорелась, а все находящиеся в ней кинулись кто куда. Вот здесь я и потерялся, отстал от всех и пожалел, что сбежал из госпиталя. Но близок локоть, да не укусишь. И куда ни ткнусь — всюду немцы. Оружие мое — трофейный пистолет „вальтер“, в котором шесть патронов. На всякий случай, думаю, пригодится. Живым не дамся. Но куда идти, что делать? В переплет попал хороший. Набрел на разбитую 76-мм дивизионную пушку. Расчет погиб (три человека), пушка изуродована. Здесь подобрал буханку хлеба. Ожил. Взял саперную лопату и в копне кукурузы, сложенной из снопов, вырыл окопчик и на ночь лег отдыхать. А утром двинулся в путь. Держал курс на восток, на Дебрецен. Вышел на пехотную нашу часть, попал в штаб. Там мне и сказали, где искать казачьи части… Вот так мне и запомнился этот рейд на Кишварду и из Кишварды. Не забудется он».

После выхода из окружения, во время четырехдневной передышки, я сдавал свою батарею и принимал новую — батарею тяжелых 120-мм минометов в 182-м артиллерийско-минометном полку. Причина перевода: вместо убитого перед выходом из окружения капитана Журавлева требовался опытный командир. Таким опытным посчитали меня. Тем более что в бою за село Беркес мне пришлось несколько часов командовать и журавлевской батареей, затем вести ее из окружения. Так что, рассудило начальство, я уже командую новой батареей. Это подтвердил мне и командир полка, когда я зашел к нему, чтобы попрощаться. Мол, с начальством спорить — одно и то же, что против ветра мочиться. Себя обкатишь…

Лицо командира полка сегодня было небритое, осунувшееся, усталое. В последние дни его чаще видели мрачным и раздражительным.

Мне припомнилось румынское село Григорешти, из которого мы в присутствии его и замкомдива по политчасти провожали в Москву на учебу Катю Мельникову и домой, по старости, моего коновода Николая Ивановича Чернышева. Ниделевич тогда разнервничался от рассказа Кати (рассказ А. Толстого «Русский характер») и торопливо ушел, не дослушав рассказ до конца. Ковальчук тогда толкнул меня в бок и сказал: «Молчи».

Много позднее Ковальчук мне рассказал, что у комполка беда. Жена, живущая где-то в Донбассе, написала ему письмо. В нем призналась, что нашла себе более достойного партнера в жизни и просит не поминать ее лихом. Мол, прости и прощай навсегда. Хотя тогда Катя хотела своим рассказом убедить лейтенанта Михаила Тарасенко, тоже присутствовавшего на ее проводах, в своей любви к нему до конца своей жизни. А Ниделевич в ее рассказе увидел себя, в несложившейся его семейной жизни.

— Ладно, ступай к Шелесту (командир 182-го артминполка), — махнул рукой Ниделевич. — Думаю, что долго там не задержишься и скоро снова к нам явишься. Тоже, нашли топор под лавкой.

С тяжелым сердцем я покидал батарейцев и родной полк. В новой батарее и в новом полку я пробыл полтора-два месяца и вернулся в свой полк. Прямо с марша меня вызвали в штаб дивизии. Являюсь в артиллерийское управление. Узнаю: примет командующий артиллерией полковник Федоров. С полчаса жду. Доложился. Полковник указал мне на стул возле стола. На столе вкусно дымилась поджаренная с тушенкой картошка и через носик шипел электрочайник. На тарелке лежали ломти нарезанного хлеба, кусочки сахара и масло. Полковник бросил на меня свой острый, орлиный взгляд. Под этим взглядом мне почему-то стало неуютно.

— Так вот ты у меня какой герой. Много, много я наслышан о твоих делах. И решил познакомиться поближе.

— Товарищ гвардии полковник, не томите мне душу, скажите прямо, что я натворил, что явилось причиной вызова?

— А ты помолчи пока, — полковник коротко хохотнул, — и послушай старшего по званию и по возрасту. Как мои земляки говорят: «Не лезь поперед батьки у пекло». Мне предоставлено право и хвалить, и бранить моих орлят. Кто что заслуживает.

Я с нетерпением жду ответа, недоумеваю, зачем вызван.

— Для начала, капитан, давай пропустим по одной. — Полковник взял графинчик, налил мне полный стакан, а себе половину.

Я спросил, что это за жидкость.

— Конечно, не тормозная, — снова хохотнул полковник, — командующему артиллерией и спиртику дают.

— Тогда позвольте выпить, сколько могу.

— Пожалуйста.

Я выпил треть стакана и налег на жареную картошку.

— Ну что ж, молодец, капитан, — снова заговорил мой начальник. — Наслышан я и об этом, что пьешь в меру и знаешь время и место. Да, кстати, что у тебя с Шелестом произошло?

— Ничего особенного.

— Расскажи.

Пришлось рассказать, как на одном из совещаний у командира полка я высказал мысль о том, что мощные силы полка нами используются не всегда грамотно. Где надо и не надо мы раздергиваем полк побатарейно, повзводно и даем на усиление другим полкам или эскадронам. Бьем противника растопыренной пятерней, а надо бы бить туго сжатым кулаком, как это бывало в Кизлярских бурунах, в Северной Таврии, под Корсунь-Шевченковским, что окажись с нами весь артиллерийско-минометный полк в кишвардинском рейде, мы показали бы фрицам кузькину мать.

— А ты, оказывается, думающий… орленок.

(Гвардии полковник Федоров всех артиллеристов дивизии часто называл «орлятами», «орлами».)

— Гвардии майор Шелест почему-то обиделся.

— Пожалуй, напрасно.

Я грешным делом подумал, что не жалоба ли Шелеста послужила причиной моего прихода к командующему. Но отмел эту мысль. Разбирая жалобу, полковник не приглашал бы к столу.

— Так вот, капитан, — наконец заговорил полковник о деле, — я пригласил тебя не затем, чтобы вместе позавтракать. Комдиву и мне надоело выслушивать просьбы Ниделевича и читать рапорты твоих бывших батарейцев, требующих вернуть им ихнего Поникаровского! Со своими просьбами дошли до самого Сергея Ильича. Вот и пригласил я тебя, чтобы сказать об этом, а заодно и познакомиться. Мне в общем-то приятно. А ты рад?

— Рад, товарищ гвардии полковник! — откровенно ответил я и поблагодарил полковника. — Только место-то, насколько я знаю, занято.

— Это не твоя забота. У капитана Животова дело там не пошло. Не ко двору он пришелся.

И вот я снова в родной батарее. Капитана Животова уже не застал. Его вызвали в штадив и оттуда передали, что он получил другое назначение.

Мне почему-то стало жалко этого офицера. «Не ко двору пришелся». Как потом стало известно, его гонор, самонадеянность, подчеркивание своего «Я» помешали капитану войти в коллектив и он не был принят батарейцами к себе в семью как хозяин, отец и воспитатель.

У моих минометчиков что-то произошло. Это мне, появившемуся снова в батарее, так показалось. А в самом-то деле и ничего — я, видимо, как-то по-новому, острее, что ли, взглянул на свою семью.

У командира третьего взвода, лейтенанта Мостового, я заметил кое-какие непростительные вольности. На марше, дважды уже, отставал от колонны. Причины? В одном случае, видите ли, подпруга у седла лопнула и он был, видите ли, вынужден задержаться. В другом случае снова какая-то неисправность в амуниции лошади. И в обоих случаях от него попахивало вином. В третий раз лейтенанта привел в батарею замполит командира полка гвардии майор Ковальчук.

— Полюбуйтесь, комбат, на своего соколика. Да послушай мой о нем интересный рассказ. Ехал я замыкающим в колонне полка. Проходим как раз одну деревеньку. Смотрю: какой-то офицер с коноводом в переулок метнулся. Решил проверить. Долго искать мне их не пришлось. Возле одного дома, не спешившись, стоит казак, а офицерского коня держит под узцы мадьяр. Уж не родню ли нашел офицер и забежал проведать родственников? А он и в самом деле — как дома, сидит за столом этак развалившись, потягивает винцо и закуска на вилке. А перед ним, чуть ли не по стойке смирно, трепещет испуганная до смерти хозяйка. Время-то уже далеко за полночь, и они крепко спали, когда появился этот нежданный гостенек.

— Ну, хозяюшка, — говорю, — забираю вашего дорогого гостя, извините уж нас за беспокойство ночью.

Только вот не знаю, поняла ли хозяйка что-либо из моих слов, или не поняла ничего. Выйдя из дома, я извинился так же и перед мадьяром. Сели на коней и поехали догонять полк. Ну вот и всё. Игра в гости у вашего лейтенанта на этот раз сорвалась, и я в этом виноватый.

У майора Ковальчука была добрая душа и сердце родителя. Он что-то еще по-стариковски проворчал про молодо-зелено и передал лейтенанта Мостового мне, как бы сказали теперь, на поруки. Одновременно Антон Яковлевич напомнил Мостовому расстрел из миномета колхозного сена на Кубани и предупредил Мостового, что если он «выкинет какой-либо номерок» еще раз, ему несдобровать.

Если бы Ковальчук доложил об этом командиру полка, не избежать бы Мостовому военного трибунала. Это как пить дать.