Глава 23 Под властью ржи

Глава 23

Под властью ржи

Приходит к королю премьер-министр и говорит: «Вашество, у меня плохая новость. Последний урожай ржи заражен спорыньей, и кто эту рожь съест, сойдет с ума». — «Как ни жаль, — отвечает король, — остается лишь одно: запретить людям есть ее». — «Но народ умрет с голода, — говорит министр, — наших запасов не хватит, чтобы прокормить людей до следующего урожая!» — «Ладно, пусть они едят эту рожь, а мы не будем», — отвечает король. — «Но если мы не будем как все, люди решат, что это они нормальные, а мы сумасшедшие». — «Ужасно, что же нам делать?» — спрашивает король. Король и министр раздумывают. «У меня идея, — говорит министр, — давайте пометим наши лбы каким-нибудь знаком и будем есть вместе со всеми. Возможно, мы тоже потеряем разум, но, когда мы встретимся и увидим на своих лбах этот знак, мы вспомним, что были в здравом уме и что нам пришлось стать сумасшедшими, чтобы жить с другими».

Бернар Вербер. Последний секрет

Что же все-таки случилось в середине XVI века? Выдвинуто много версий, но ни одна из них по отдельности не представляется достаточно убедительной. Чаще всего указывается на деятельность иезуитов, борющихся с Реформацией, на экономическую составляющую ведовских процессов и на изменение климата. Эти факторы, действительно, внесли свою лепту, включая и климатические изменения. Приблизительно к 1560 году среднегодовая температура начала понижаться, наступила фаза похолодания в рамках малого ледникового периода. Границы малого ледникового периода достаточно условны, но обычно фаза похолодания датируется 1560–1850 годами, а с 1460 до 1560 было как раз относительное потепление[494]. Итак, с середины XVI века становится холоднее, и одновременно разгораются костры с ведьмами. Жгут их, конечно, не для того, чтобы согреться — но одним из существенных факторов неурожаев и повышения цен на продовольствие похолодание действительно являлось. Это вызывало социальную напряженность, а также мистические поиски виновных, в которые, естественно, определялись ведьмы. Если добавить сюда давление папства, бизнес инквизиторов, деятельность иезуитов, Тридентский собор, душивший музыку и искусство, то уже почти достаточно. И все же массовое безумие, одержимость и видения это не объясняет. Но есть еще один существенный фактор: именно в это время происходит смена питания населения — с мяса на рожь. И изменение температуры виновато в этом только отчасти.

Дело в том, что в 1348 году в Европу пришла загадочная «черная смерть», унесшая, по крайней мере, треть населения. Чем бы ни была вызвана эта пандемия, важно здесь только отметить, что в первый период после мора питание населения улучшилось. Уровень потребления мяса в Германии вырос до 100 кг. на душу населения, что сравнимо с современным. Не потому, что коровы расплодились как кролики, а просто едоков стало меньше. Население восстанавливалось примерно 150 лет. Стало много необрабатываемых полей, и рожь более не составляла столь существенную часть диеты, какой являлась раньше и какой опять начнет становиться с середины XVI века.

В средневековье мясо было дороже хлеба в четыре раза, что делало его почти недосягаемым для бедных слоев общества. Только после Черной смерти, когда до 70 процентов полей лежали под паром и в конечном счете использовались как пастбища для животных, стало доступно больше животных продуктов типа мяса, молока, масла и сыра, и в последующие десятилетия потребление этих продуктов повысилось до уровня, который даже превзошел уровень Западной Европы конца двадцатого века. Кроме же времени этой аномалии, мясо стоило относительно дорого и было в дефиците большую часть средневекового периода[495].

А затем все начало возвращаться на круги своя. Хлеб стал постепенно заменять мясо. Сначала процесс шел медленно, затем набрал обороты. За четыреста лет потребление мяса в Германии уменьшилось в семь раз. Сходное изменение диеты произошло и во Франции. Жиль де Губервиль, французский дворянин из Мениль-о-Валь, многим известен как «крестный отец» кальвадоса, яблочного бренди, производимого на северо-западе Франции. Губервиль первым в 1553 году упомянул в своем дневнике о перегонке алкоголя из сидра, хотя, скорее всего, традиции яблочного самогоноварения уже имели давние корни. Но более интересны его заметки в части особенностей скотоводства и питания населения в середине XVI века.

Не менее живые зарисовки мы находим в дневнике Губервиля. Он переносит нас в XVI век, но территориально мы не слишком удалимся от Бретани; теперь мы в Нормандии, на севере полуострова Котантен, в усадьбе Мениль, расположенной в лесистой местности, в дне пути от Шербура. Владелец усадьбы Губервиль очень умело управляет своим хозяйством. Важное место в нем занимает скотоводство: в различных постройках, стоящих отдельно друг от друга, помещик держит лошадей, коров, баранов, свиней, коз… Однако большую часть крупного рогатого скота составляют, как говорит сам Губервиль, «дикие животные, [которые] пасутся в лесу», иногда вместе с соседской скотиной, и плодятся на свободе. Главная трудность — в том, чтобы их поймать, как для того, чтобы запрячь их в работу, так и для того, чтобы продать на ярмарке. Всякий раз приходится устраивать настоящую облаву, в которой принимает участие человек двадцать — тридцать… Загонщики часто возвращаются ни с чем: одних животных они не нашли, другим удалось сбежать, иногда животные вырываются изо всех сил, — так, однажды кобыла «повалила [одного из загонщиков] и чуть было его не растоптала»

В дневнике Губервиля есть поразительные заметки. 24 июня 1562 года стадо бычков удалось собрать «почти» полностью; телятам, «диким бычкам», в этот день, вероятно, выжгли клеймо: Губервиль всегда клеймил свою скотину; часть из них оставили, чтобы «выложить», то есть выхолостить. В другой раз была устроена настоящая охота, чтобы «убить дикого быка» в угоду покупателю. Губервиль регулярно снаряжает маленький отряд, чтобы «prendre du haras»; дела идут с переменным успехом: обычно речь идет о молодых жеребцах, которых нужно либо спутать и объездить, либо заклеймить и отпустить обратно в лес.

Эти заметки вызывают в памяти не столько французскую деревню, сколько Дикий Запад; они показывают нам стороны жизни, которыми мы, историки, интересовались еще меньше, чем ручной обработкой земли, — то есть не интересовались вовсе. Тем больше у нас оснований продолжать исследование и попытаться истолковать не всегда ясные тексты, дабы воссоздать картину, которая не совпадает с обычными представлениями историков[496].

К этому времени население уже восстанавливается, производится распашка заброшенных полей, уничтожается лес, «загонные охоты» уже не могут прокормить. Возникают мифы о «потерянном рае» — архетипическом образе, лежащем в основе любой утопии. Они подчиняются контексту вечной мифологемы «золотого века», которая, как показал Мирча Элиаде, восходит еще к временам неолитической революции и изначально является такой же реакцией на введение земледелия.

«Во времена моего отца мясо ели каждый день, питание было хорошим, и они пили вино, как воду. Сейчас все изменилось. Все стало дорого; положение у богатых крестьян хуже, чем у прислуги в прошлом» — вот слова Жиля де Губервиля, сельского дворянина в Нормандии в 1560-х гг. То, что все лучшее было в прошлом, во времена наших отцов, что золотой век уже позади, звучало такой банальностью со времен Катона Старшего, что историки долго сомневались, прежде чем предоставить Губервилю презумпцию невиновности. Но его ностальгия была вполне обоснованной. Продовольственная ситуация во Франции, и у европейцев в целом, начала ухудшаться в середине шестнадцатого столетия. Согласно расчетам немецкого экономиста Абеля, средняя кривая потребления мяса начала обрушиваться с 1550-х годов. Фаза избытка животноводства подошла к концу[497].

Графики Абеля хорошо известны экономистам. Но никто не связывал их с охотой на ведьм и эпидемиями «одержимости», усилившимся с середины XVI века.

Таким образом, между четырнадцатыми и восемнадцатыми столетиями, немцы уменьшили потребление мяса от верхней точки в сто килограммов ежегодно на душу населения до четырнадцати килограмм. Цифры Абеля были обсуждены и подправлены; однако нисходящая тенденция в потреблении мяса остается бесспорной, за исключением пастушеских регионов. В Авиньоне, между 1610 и 1736 гг., ежегодное потребление говядины и баранины упало от семидесяти шести фунтов на жителя до пятидесяти девяти фунтов. Мясники, столь многочисленные на юго-западе в позднем средневековье, стали играть минимальную роль в городской жизни. В городе Монпеза-де-Кэрси было восемнадцать мясников в 1550 году, десять в 1556, шесть в 1641, два в 1660 и один в 1763. Даже если число жителей было устойчивым или уменьшилось, как говорит Бродель, то никак не в пропорции восемнадцать к одному. С падением потребления мяса период благоденствия в культуре пищи закончился. Уменьшение потребление животного белка стало компенсироваться увеличением хлеба в рационе[498].

Одновременно с увеличение потребления ржи тут же последовали «возгорания» огня св. Антония, видения «летающих тарелок» и огненных шаров, сыплющихся с неба. Возможно, эти видения и были спровоцированны какими-то атмосферными явлениями, но огненные шары будут видеть и пациенты в Пон-Сен-Эспри в 1951 году. Резко увеличилось количество процессов над ведьмами, широко распространились эпидемии одержимости демонами. Не слышно больше о реальных «кораблях дураков», они остаются лишь в искусстве. Это судно «существовало не только в романах и сатирах, но и в самой действительности; такие корабли, заполненные сумасшедшими и перевозившие свой необычный груз из города в город, были на самом деле»[499]. Но оно уже не актуально — никаких кораблей больше не хватит, чтобы увезти всех сумасшедших, городам от них уже не отделаться. «И мы видим, как уже после Монтеня и Шаррона, но в русле все того же движения мысли, включающего безумие в самую природу разума, вычерчивается кривая паскалевской рефлексии: „Все люди неизбежно безумны, так что не быть безумцем означает только страдать другим видом безумия“»[500].

В течение шестнадцатого столетия истерическая демономания стала эндемичной в некоторых местах, особенно в монастырях и школах. Она вспыхнула приблизительно с 1550 года, и длилась до 1565. Болезнь описывалась в старых книгах как «одержимость des nonnains (монашек)», и данные источников показывают, что у одержимых были более или менее одновременно затронуты почти все функции головного мозга. Проявилась болезнь впервые в монастыре Верте в графстве Горн, сразу после сорокадневного поста, продолжалась более трех лет, а затем стала постепенно уменьшаться[501].

Надо заметить, что эпидемия одержимости 1551 года в монастыре Верте была все же не первой. Еще в 1491 году была вспышка в Камбре, хотя Роббинс справедливо характеризует ее как «редкое происшествие для столь раннего времени»[502]. Монахини проявляли сверхчеловеческую силу, лаяли как собаки, взмывали в воздух как птицы, карабкались на деревья подобно кошкам и в корчах катались по земле. Потом случилась вспышка в 1526 году в Леоне, где монахинь подвергли экзорцизму. С 1550 года эпидемии становятся уже частыми.

В монастыре Верте в насылании болезни обвинили нескольких человек, одну женщину запытали до смерти. Затем был монастырь св. Бригитты, который бесы захватили уже на шесть лет или даже на десять (данные расходятся). Затем эпидемии пошли по другим монастырям. У одних монахинь развивались слуховые галлюцинации, им слышалось как дьявол играет им по ночам, пытаясь соблазнить. Другие носились по полям как собаки. Третьих дьявол поднимал в воздух и бросал на землю. В монастырях Германии, а затем и Голландии монахини нередко начинали кусать друг друга.

Общее во многих эпидемиях, что отмечается не всеми авторами — конвульсии. В 1552 году в монастыре Кенторп, что около Страсбурга, монахини не только бились в «неистовых конвульсиях», но также — ожидаемый, но никем не замечаемый симптом эрготизма (Роббинс о нем вообще не упоминает) — «все они жаловались на жжение в ступнях, как будто их обливают кипятком»[503]. Характерно, что появились мысли об отравленной еде. Сожгли монастырскую кухарку и ее мать. Не помогло. Эпидемия распространилась по близлежащим деревням, где местных женщин стали хватать и сжигать за насылание порчи.

В 1560 году в Ксанте монахини блеяли как овцы, разрывали свои простыни, впадали в конвульсии в церкви. В Кельне в 1565 году возникла эпидемия нимфомании у монахинь из Назаретского монастыря, которые «имели любовников, но утверждали, что дьяволы отводили им глаза, принимая облик собак, чтобы бесстыдно совратить их»[504]. Эротизм — характерный симптом отравления спорыньей. Но такое поведение закономерно приводило к беременностям, а для абортов использовалась все та же спорынья. Заколдованный круг.

В 1566 году «конвульсивная болезнь вспыхнула в сиротском учреждении в Амстердаме»[505], затронув от 30 до 70 детей (данные расходятся).

На «воле», за монастырскими стенами, дела идут не лучше. Ведьм появляется все больше. Ликантропия массовая, все леса населены оборотнями. Становится ясно, что дьявол пришел на землю всерьез и надолго. Каждое десятилетие количество ведьм и одержимых увеличивается. Инквизиции приходится работать не покладая рук. Со временем примеряют на себя мантии инквизиторов и судьи, только один Анри Боге за два года сжигает шестьсот оборотней, если верить Вольтеру (хотя речь здесь, скорее, идет об общем числе сожженных). Не отстают и протестанты. Знаменитый юрист и демонолог Бенедикт Карпцов, лютеранин, «законодатель Саксонии», гордость Лейпцигского университета, подписывает смертные приговоры 20 000 человек. Даже если молва эту цифру преувеличила, то вряд ли сильно, считает Роббинс[506].

Демономанические эпидемии быстро распространились в западной Европе, принимая характер народного бедствия; трудно сказать, сколько народа погибло в «священных» кострах инквизиции, несомненно, однако, что количество погибших смело может соперничать с числом погибших в кровопролитных войнах того времени; по вычислению Boguet, судьи в Бургундии, во Франции при Карле IX было до 300 000 одержимых; судья выражал желание, чтобы все эти одержимые, рассеянные повсюду, как черви на фруктовых деревьях, соединились в одно гигантское тело, которое можно было бы сжечь на костре сразу[507].

Приходит время многочисленных религиозных войн. Резня в Каоре в 1561 году уносит десятки жизней, Варфоломеевская ночь в 1572 году — уже тысячи. Характеризуя в целом эту эпоху, Делюмо писал: «В Европе начала Нового времени повсюду царил явный или скрытый страх»[508]. Так будет продолжаться и далее в XVII веке.

Часто одержимость носила коллективный характер, особенно среди монахинь и детей, у которых проявлялась разнообразная картина истерических расстройств, хотя преобладали судорожные припадки, параличи, расстройства сознания, фантазии, похожие на бред, истерические галлюцинации и т. п.[509]

Симптомы известной эпидемии в Мадридском монастыре опять же выглядят похоже:

С одной монахиней вдруг стали случаться страшные конвульсии. У нее делались внезапные судороги, мертвели и скорчивались руки, выходила пена из рта, изгибалось все тело в дугу наподобие арки, опиравшейся на затылок и пятки. По ночам больная издавала страшные вопли, и под конец ею овладевал настоящий бред. Несчастная объявила, что в нее вселился демон Перегрино (обратите внимание на то, что в Испании и демон носит народное имя), который не дает ей покоя. Вскоре демоны овладели всеми монахинями за исключением пяти женщин, причем сама донна Тереза тоже сделалась жертвой этого недуга. Тогда начались в обители неописуемые сцены: монахини по целым ночам выли, мяукали и лаяли, объявляя, что они одержимы одним из друзей Перегрино. Монастырский духовник Франсуа Гарсиа прибег к заклинанию бесноватых, но безуспешно, после чего это дело перешло в руки инквизиции, которая распорядилась изолировать монахинь. С этой целью они были сосланы в различные монастыри. Гарсиа, обнаруживавший в этом деле известное благоразумие, редко встречаемое в людях его класса, был осужден за то, что будто бы вступил в сношение с демонами прежде, чем напасть на них[510].

Некоторые авторы полагают, что в конкретном случае все произошло лишь из-за склок в монастыре, и монахини просто «играли» в одержимых[511]. Возможно, в этот раз так и случилось, но здесь есть еще один интересный момент. В классической работе французского психиатра Реньяра (Paul-Marie-Leon Regnard) отмечено в скобках, что демон носит народное имя. Но Перегрино по-испански — это не только народное имя (оно-то, возможно, вторично) или имя дьявола. Само слово означает «пилигрим», «паломник». Испанское название той книги Коэльо, которая вернула былую славу Пути Иакова, было как раз «El peregrino de Compostela» (в португальском оригинале — «Путь мага»), а дословно «Пилигрим из Компостелы». Ассоциировались ли в Испании со средних веков паломники на Пути с демонами и бесами? Или же просто с теми, кто несет несчастия и болезни? Самого сильного демона Peregrino называли также Raro (странный), одержимость определялась врачами как Peregrino Raro.

Тем временем «настоящие» бесы продолжали захватывать в Европе монастырь за монастырем. Некоторые случаи одержимости стали широко известны, что довольно подробно изложено у того же Реньяра:

Новость о бесноватости бенедектинок наделала много шуму, но ее известность ничтожна по сравнению с эпидемией Луденских урсулинок, беснования которых относятся к 1631 году. Игуменья, мадам де-Бельсьель, объявила, что она одержима Астаротом, и как только начались заклинания, стала издавать вопли и биться в конвульсиях. Находясь в бреду, она говорила, что ее околдовал священник Грандье, преподнося ей розы… С другими одержимыми, между прочим и с мадам де Сазильи, ежедневно случались конвульсии, особенно во время заклинаний. Одни из них ложились на живот и перегибали голову так, что она соединялась с пятками, другие катались по земле». Вместе с судорогами у них начинались и галлюцинации[512].

После луденской эпидемии вездесущие демоны овладели обителью св. Елизаветы в Лувье, где наблюдались уже привычные картины: монахини «описывают своим телом разные конвульсивные движения и перегибаются назад в виде дуги», падают в длительные обмороки, при которых «у них незаметно ни малейшего признака дыхания», или «катаются по церковному полу и, издавая при этом страшный рев, подпрыгивают, как будто под влиянием пружин»[513].

Позже на смену одержимым беснующимся монахиням придут конвульсионеры, пляшушие свой вариант «пляски Витта» на кладбище св. Медарда.

На связь подобных эпидемий одержимости с отравлением спорыньей указывалось уже давно, но до сих пор эта точка зрения далеко не общепринята, хотя только она объясняет сразу все эти случаи.

Связь между эрготизмом и институциональными условиями жизни может также пролить свет на многочисленные вспышки демонической одержимости в монастырях и женских монастырях в шестнадцатом и семнадцатом столетиях. Согласно описаниям семнадцатого века, жертвы эрготизма «часто казались заколдованными или одержимыми демонами, их крики были слышны за четыре или пять домов». Еще в 1700-х годах, много позже того, как причина эрготизма была определена, а пик гонений на ведьм уже прошел, эта болезнь все еще приписывалась колдовству. Как отмечал Баргер, «вера в колдовство была по-прежнему распространена, и многие считали, что страдающие от судорожного эрготизма были одержимы бесами». Альбрехт, хроникер восемнадцатого века, писал в 1743 году: «не зная естественных причин, простые люди были склонны приписать признаки этой специфической болезни действию колдовских чар». Такие описания современников являются сильными свидетельствами связи между эрготизмом и колдовством[514].