ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НАСЛЕДНИК ПРЕСТОЛА

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НАСЛЕДНИК ПРЕСТОЛА

Поездка по империи. — Отцы и сыновья. — Путешествие в Индию. — Общественные обязанности.

1900 год близился к концу, когда герцог Йоркский начал готовиться к долгой разлуке с любимыми марками и охотничьими ружьями. Вместе с женой он должен был представлять королеву в Австралии на первом заседании парламента Австралийского Союза. Сопротивляясь всякому вмешательству в его обычный распорядок, он тем не менее никогда не пренебрегал обязанностями. В начале этого же года, когда ему потребовалось ехать в Берлин на празднование совершеннолетия кронпринца, герцог писал: «Конечно, мне совсем не хочется ехать, но я всегда готов выполнить желание королевы или сделать все, что может быть полезно моей стране». Когда ему предложили отправиться в Мельбурн, он даже попросил премьер-министра помочь ему продлить это путешествие: «Пожалуйста, спросите у королевы, можем ли мы на обратном пути из Австралии посетить Канаду. Она этого не хочет из-за нашего и без того длительного отсутствия в Англии, но я думаю, что нам нужно туда заехать, иначе это вызовет большое разочарование и даже ревность. Постарайтесь на нее повлиять».

Лорд Солсбери сумел убедить королеву продлить путешествие внука, но 22 января 1901 г. та неожиданно умерла. Выражая чувства большинства ее подданных, герцог записал в дневнике: «Тихо скончалась наша любимая королева и бабушка, одна из величайших в истории женщин». Присутствуя при ее кончине, он, однако, к глубокому огорчению, не смог быть на похоронах, так как заболел краснухой. И все же помешать его намечавшейся через месяц с небольшим поездке могла вовсе не болезнь, а изменившиеся обстоятельства. Провозглашенный королем Эдуард VII заявил, что они с королевой Александрой не смогут выдержать столь долгой — почти год — разлуки с единственным оставшимся в живых сыном. Правительство, признавая как резоны короля, так и тяжесть церемониальных обязанностей, которые обрушатся на него в отсутствие сына, тем не менее решило, что по политическим причинам визит в Австралию должен состояться. Артуру Бальфуру, которому вскоре предстояло сменить своего дядю на посту премьер-министра, было поручено разъяснить суверену реалии современной имперской политики: «Король более не является всего лишь королем Великобритании и Ирландии, а также нескольких зависимых территорий, вся ценность которых заключается в обеспечении процветания и безопасности Великобритании и Ирландии. Теперь он олицетворяет собой величайшие конституциональные узы, соединяющие в единую империю сообщества свободных людей, находящихся в разных концах света. На нем или главным образом на нем концентрируются все патриотические чувства, которые вызывает такого рода империя, и все, что в глазах наших соотечественников за океаном придает выразительность его личности, является благом и для монархии, и для империи.

Сейчас перед нами открывается уникальная возможность углубить эту политику — возможность, которая по самой своей природе может никогда более не повториться. После бесконечных осложнений на свет появляется великое сообщество, имеющее прекрасные шансы на успех. Его граждане мало знают и не особенно хотят знать о британских министрах и британских политических партиях. Однако все они знают и почитают империю, в составе которой находятся, и суверена, который ею правит. Несомненно, для высших интересов империи было бы очень важно, если бы он зримо и, так сказать, материально ассоциировал свою семью с завершающим актом, призванным вдохнуть жизнь в новое сообщество; поэтому в глазах всех тех, кто это увидит, главным действующим лицом церемонии, ее центральной фигурой должен быть наследник короля — дабы после этого величайшего события Британская империя и Австралийский Союз вошли в историю как нечто неразрывное».

Хотя красноречие Бальфура его не столько убедило, сколько сбило с толку, король все же снял свои возражения. Тем не менее он вызвал всеобщее удивление тем, что не сразу пожаловал сыну и наследнику традиционный титул принца Уэльского. Таким образом, в марте 1901 г. Георг отправился в Австралию в качестве герцога Корнуоллского и Йоркского. Как известно, герцогство Корнуоллское с весьма приличным доходом автоматически переходит к старшему сыну суверена при его рождении или при восхождении суверена на престол, тогда как передача более древнего семейного титула принца Уэльского требует специального решения. Задержав это решение до ноября 1901 г., король проявил необычную сдержанность в отношении сына, которому к тому времени уже исполнилось тридцать пять лет. Вероятное объяснение подобной задержки таково: король и королева не желали вносить сумятицу в умы своих подданных. Король пробыл принцем Уэльским шестьдесят лет, его жена принцессой — сорок лет. Давая публике возможность привыкнуть к их новому королевскому статусу, они, очевидно, надеялись таким образом отделить одно поколение от другого.

В привязанности же короля к принцу Георгу не может быть сомнений. «Я всегда стремился видеть в тебе скорее брата, чем сына, — говорил он ему в августе 1901 г., — хотя у меня не было ни единого повода обвинить тебя в нарушении сыновнего долга!» Герцог Корнуоллский относился к отцу с не меньшей любовью. Из Гибралтара, первого порта захода на пути в Австралию, он поделился с родителями своими чувствами, рассказав, насколько печальным было для него прощание в Портсмуте. «Мы с Мэй спустились в наши каюты, — писал он, — где хорошенько всплакнули и попытались друг друга утешить».

Эта трогательная сцена происходила на борту «Офира», зафрахтованного Адмиралтейством парохода компании «Ориент лайн» водоизмещением 6900 т. Надо сказать, что путешествие в определенном смысле было не менее суровым, чем плавание на «Вакханке» двадцать лет назад. Конечно, в 1901 г. царственные пассажиры пользовались большим комфортом, а отправившийся с ними в путь в качестве домашнего священника каноник Дальтон имел совсем другой, ограниченный круг обязанностей. Тем не менее герцог, который всегда предпочитал образному описанию статистику, отмечал, что они с женой провели в разлуке с домом 231 день и что за эти восемь месяцев они преодолели расстояние в 45 тыс. миль, заложили 21 здание, получили 544 приветственных адреса, вручили 4329 орденов и медалей, приняли парады, в которых участвовали 62 тыс. военнослужащих, и только на официальных приемах пожали руки 24 855 присутствующим. Из Новой Зеландии он писал королеве Александре:

«Вам с папой легко говорить, что мы не должны переутомляться, но этот совет выполнить невозможно. Везде мы задерживаемся на такое короткое время, что программу приходится уплотнять до предела, иначе люди будут обижены, а нужно угодить как можно большему числу людей — это наша главная задача».

Такая изнурительная программа стала образцовой для дальнейших королевских поездок по империи и территории Содружества. Монархия становилась не только легкой на подъем, но и весьма восприимчивой к вопросам коммерции.

1 ноября 1901 г. путешественники вернулись в Англию, где все поздравляли их с успехом. Герцог, который через неделю, в день шестидесятилетия отца, получил титул принца Уэльского, принял приглашение выступить в следующем месяце перед лондонским советом, в городской ратуше. Свою речь он закончил обращением к нации: «Я призываю соотечественников здесь, в Англии, продемонстрировать всю силу, связывающую мать-Родину со своими детьми, посылая им только самое лучшее…

Обращаясь к выдающимся представителям коммерческих интересов империи, с которыми я имел удовольствие сегодня встретиться, хочу передать им мнение, превалирующее среди их собратьев за океаном, а именно: страна отцов должна проснуться, если хочет сохранить перед лицом конкурентов свои господствующие позиции в колониальной торговле».

Акцентируя эту меркантильную ноту, он демонстрировал большую осведомленность в экономических проблемах Великобритании, чем его венценосный отец. Немного раньше король сообщал герцогу о непрошеном совете, который дал ему лорд Чарлз Бересфорд: «Суть его письма заключается в том, что ты должен везде ассоциировать себя с торговлей и коммерцией (!) путем личных связей с членами торговых палат». И хотя король дальше добавлял, что эта тема «несомненно, является наиболее важной с точки зрения интересов метрополии, наших колоний и Индии», восклицательный знак в скобках весьма знаменателен. Тем не менее в течение ближайших пятидесяти лет содействие развитию торговли оставалось важным, а иногда и определяющим фактором в королевских поездках.

«Проснись, Англия!» — так пресса озаглавила речь герцога в ратуше, преувеличив как его любовь к путешествиям, так и желание исполнять роль посла. Таким образом, он выполнил свой долг, если не сказать больше. Свои истинные чувства он, однако, выразил в посланном из Канады письме королеве Александре: «Конечно, наша поездка весьма интересна, но очень утомительна, и здесь нет ничего похожего на милую старую Англию».

Через несколько лет, когда введенные правительством либералов, по существу, запретительные налоги вызвали напряженность среди землевладельцев, лорд Эшер сделал только что коронованному Георгу V смелое предложение: «В свете возможных изменений в налоговом и социальном законодательстве, основанных на принципах, еще более враждебных интересам владельцев недвижимого и движимого имущества в Великобритании, стоило бы тщательно изучить возможность более разумного вложения каких-либо сбережений Вашего Величества либо попечителей герцога Корнуоллского в недвижимость на территории доминиона Канада. Кроме финансовых преимуществ этого шага, которые могут быть очень велики, существуют и другие соображения — как связанные с Вашей популярностью, так и политические, — которые могут оказаться привлекательными для Вашего Величества».

Король Георг, однако, отверг совет отцовского наперсника, а когда в 1925 г. его старший сын купил себе ранчо в Канаде, посчитал этот шаг «ошибкой».

Успех первой поездки укрепил уверенность в себе как герцога, так и герцогини. Вдохновленный всеобщим одобрением, герцог почувствовал себя в состоянии выразить жене то чувство благодарности, чему прежде мешала робость. Вскоре после возвращения он писал ей:

«Почему-то я не могу высказать это вслух, поэтому пользуюсь первой возможностью написать тебе, чтобы ты знала, дорогая, как я благодарен тебе за помощь и поддержку, которые ты оказала мне во время нашей долгой поездки. Именно благодаря тебе она увенчалась успехом… Если бы ты со мной не поехала, никакого успеха не было бы…

И хотя я часто говорил тебе это раньше, повторяю еще раз, что люблю тебя, моя милая детка, всем сердцем и душой и что каждый день благодарю Бога за то, что у меня есть такая жена, которая служит мне опорой и поддержкой, и за то, что, как я верю, ты тоже меня любишь».

Герцог охотно делился этими чувствами и с другими. Преподобный У. А. Спунер, ректор Нью-колледжа в Оксфорде, в апреле 1904 г. встретился с ним за обедом в «Линкольнзинн». Называя его по привычке герцогом Йоркским, ректор писал: «Он очень легко сходится с людьми и много рассказывал мне о своей поездке в колонии… Мне понравилось, как он все время выдвигал на первый план герцогиню, давая понять, что она принимает участие во всех его делах; все это создало у меня приятное впечатление о его счастливой и добродетельной жизни».

Во время долгого круиза на «Офире» по Англии скучал не один герцог Корнуоллский. «Прошло ровно 20 недель с того момента, как мы взошли на борт этого доброго судна, — отмечал один из пассажиров, — и, даст Бог, через 13 недель мы снова окажемся дома». Автором этих строк был сэр Артур Бигге, которого король только что назначил личным секретарем своего сына. В Викторианскую эпоху большинство придворных имели аристократическое происхождение, как Грей и Понсонби, Фиппс и Кноллис, а Бигге, например, был сыном приходского священника из Нортумберленда. В молодости, во время службы в королевской артиллерии, он подружился с имперским принцем, сыном свергнутого императора Наполеона III, который после зачисления в британскую армию был направлен в его батарею. И хотя в тот момент, когда принц в 1879 г. во время войны с зулусами попал в засаду и был убит, Бигге лежал в госпитале в лихорадке, именно ему позднее поручили сопровождать к месту трагедии императрицу Евгению. Таким образом, он стал известен королеве Виктории, которая в 1880 г. назначила его помощником личного секретаря. В 1895 г., после смерти сэра Генри Понсонби, Бигге стал его преемником на этом посту, проявив в последние, все более трудные годы правления королевы исключительный такт, мудрость и изобретательность.

После ее смерти в 1901 г. он вполне мог рассчитывать на должность личного секретаря нового суверена, однако король Эдуард захотел сохранить у себя сэра Фрэнсиса Кноллиса, проработавшего у него уже тридцать лет. Вместо этого Бигге предложили пост личного секретаря герцога Корнуоллского, который как наследник трона нуждался в помощи опытного советника. В строго иерархическом смысле такое назначение было, несомненно, понижением по службе, но для столь скромного человека это не имело особого значения. С новым хозяином он оставался вплоть до 1931 г., то есть до самой своей смерти, последовательно служа герцогу Корнуоллскому, принцу Уэльскому и королю Георгу V. И хотя суждения Бигге во время конституционного кризиса 1910–1911 гг. могут быть подвергнуты сомнению, его вклад в стабильность и мощь британской монархии трудно преувеличить.

Слова, сказанные Бигге о Генри Понсонби, дают представление о его собственном идеале личного секретаря:

«Чем дольше я живу, тем более значительной личностью он мне представляется. Это был один из самых великих, если не величайший джентльмен из всех, кого я знаю; в нем не было ничего личного: полное отсутствие тщеславия или позы, любезное отношение к любым незнакомым людям — старым и молодым, высокого и низкого происхождения, богатым и бедным. У него были экстраординарный ум и чувство юмора, а также колоссальная работоспособность — которая его и погубила, — но я никогда не слышал, чтобы он жаловался на загруженность, равно как и не слышал, чтобы он говорил что-нибудь вроде: „Не мешайте! Приходите через пять минут; сейчас я пишу очень важное письмо королеве (или премьер-министру, архиепископу Кентерберийскому, кардиналу Маннингу, миссис Лэнгтри и т. д.)“. Нет, письмо откладывалось в сторону, и он терпеливо вас выслушивал и решал, должен ли королевский конюший идти справа от королевы и следует ли в воскресной проповеди касаться той или иной темы».

Королеве, а с 1901 г. ее внуку Бигге служил с той же самоотверженной преданностью. Некоторым привычкам, усвоенным им еще во время Викторианской эпохи, он остался верен до конца своей долгой жизни. Одной из них была привычка вести огромную официальную переписку почти всегда от руки, иногда делая для себя копии писем. Королева не только предпочитала вести дела в письменном, а не в устном виде — даже с собственными министрами, жившими с ней под одной крышей; не доверяла она также и современным средствам связи. Вот что писал Понсонби по поводу пишущих машинок (внедренных в правительственные учреждения в конце 1880-х гг.) лорд Розбери, министр иностранных дел в последнем правительстве Гладстона (1892–1894):

«Королеве не нравится машинопись. У нас полно пишущих машинок: и здесь, и в каждом посольстве, миссии и консульстве или по крайней мере в большинстве из них; но работа этих злосчастных машин парализована из-за недовольства ими королевы. Мы приняли все меры для того, чтобы исправиться, так что я посылаю Вам для передачи Ее Величеству образец, который моему восхищенному глазу кажется скорее страничкой из семейной Библии, нежели бледными каракулями пишущей машинки. Может, она соизволит это одобрить и, таким образом, освободит от оков целую индустрию?»

Тем не менее просьба Розбери была отвергнута; по указанию королевы министры и другие официальные лица продолжали вести все дела от руки. Первое напечатанное на машинке письмо вышло из ее личного секретариата 30 июня 1897 г., однако по-прежнему пишущей машинкой Бигге пользовался мало, а королева — никогда.

Королевские традиции собственноручного написания писем отмирали долго и трудно. Даже в официальной переписке король Эдуард VII следовал привычкам матери, не желал он и снимать копии с собственных писем. Его сын, принц Уэльский, также проявлял в этом деле большое усердие, хотя писал очень медленно. «Вам сильно повезло, что Вы не получаете писем, — говорил он Бигге 2 января 1908 г. — Для меня Рождество и Новый год — поистине ужасное время. На прошлой неделе я написал около 40 писем и до сих еще со всеми не разделался». Взойдя на трон в 1910 г., он наказывал вице-королю Индии лорду Хардинджу писать ему от руки. Однако уже через восемь лет Бигге (ставший к тому времени лордом Стамфордхэмом) говорил лорду-наместнику Ирландии: «Король высоко ценит Ваше пристрастие к старой доброй привычке писать монарху собственноручно. Однако в эти напряженные дни он надеется, что Вы будете прибегать к пишущей машинке, которая экономит много времени и сил». Когда в 1926 г. король посетил британскую промышленную выставку, то был взбешен, узнав, что применяемые в правительственных учреждениях машинки сделаны в Америке. «Это просто скандал!» — кричал он. В данном случае, правда, это была, скорее, критика в адрес всего заокеанского, нежели похвала пишущей машинке.

Неистребимая привязанность Бигге к перу и бумаге удлиняла его рабочий день на несколько часов, но доставляла удовольствие его корреспондентам. Чтобы приспособиться к слабому зрению королевы Виктории, он стал писать более жирным шрифтом, используя чернила угольно-черного цвета; перед тем как передать готовые листы королеве, каждый из них он предварительно подсушивал на подогретом подносе собственной конструкции. И хотя письмам Бигге не хватало присущего Понсонби юмора, зато он был достаточно начитан и цитировал «Вивиана Грея» консервативно настроенному государственному мужу и «Мыльную губку» придворному прожигателю жизни.

Скромный и непритязательный, Бигге с самого начала службы у герцога Корнуоллского проявлял завидную смелость. В частности, он позволил себе неодобрительное высказывание относительно решения короля Эдуарда не присваивать наследнику престола титул принца Уэльского до его возвращения из плавания на «Офире»: «Это такое же пренебрежение к заморским доминионам, как и к самому герцогу». Не уклонялся он и от нелицеприятных замечаний, когда чувствовал, что его хозяин в них нуждается. Например, твердо, хотя и тщетно упрашивал принца переехать из Йоркского коттеджа в более просторный дом, где можно было бы принимать гостей и таким образом расширить для себя политические и общественные горизонты. На Новый 1902 г. принц Уэльский (теперь его следовало называть именно так) писал личному секретарю: «Я чувствую, что могу полностью Вам доверять, — Вы всегда говорите мне пусть неприятную, но правду. Для человека в моем положении это громадная помощь».

В письме из Сандрингема, написанном на Рождество 1907 г., принц вновь подчеркивал достоинства своего помощника-наставника:

«Представьте, как быстро летит время — вот уже почти семь лет, как Вы ко мне пришли. Вам не за что нас благодарить — напротив, это мы должны быть Вам благодарны. Что касается меня лично, то за эти семь лет Вы сделали мою жизнь относительно легкой — благодаря Вашей доброжелательной помощи и поддержке, а также беззаветной преданности делу. Что бы сталось со мной, если бы Вас не было рядом, — кто бы помогал мне готовить речи? Ведь я с трудом могу написать без Вашей помощи даже не слишком важное письмо. Боюсь, иногда я терял при Вас самообладание и часто бывал очень груб, но уверен, что Вы теперь достаточно хорошо меня знаете и понимаете, что я делал это не нарочно…

От всего сердца Вас поздравляю. Я плохо умею выражать свои чувства, но уверяю, что благодарен Богу за то, что у меня есть такой друг, как Вы, в котором я могу быть полностью уверен и от которого всегда могу получить самый лучший и разумный совет».

Свое письмо принц Уэльский закончил семейными новостями: «Мои старшие сыновья наслаждались сегодня первым днем охоты, старший добыл 12 кроликов, второй — 3».

При ежегодном доходе в 100 тыс. фунтов стерлингов принца Уэльского можно было смело назвать богатым человеком; в начале XX в. сельскохозяйственный рабочий зарабатывал в год менее 40 фунтов, слуга — половину этой суммы. Тем не менее он всегда берег деньги и расстроил своего отца тем, что отказался поселиться в Осборне, большом, построенном в итальянском стиле доме королевы Виктории на острове Уайт. Он вполне сможет его содержать, настаивал король, при том скромном образе жизни и отсутствии другого загородного дома — «ведь коттедж едва ли можно считать загородным домом». Принц, однако, не любил большие дома, поскольку их наличие обязывало устраивать широкие приемы и исполнять роль хлебосольного хозяина. Осборн был передан государству. Парадные покои, за исключением личных апартаментов королевы Виктории, были открыты для публики, а остальные помещения превратили в санаторий для выздоравливающих офицеров. Бывшие конюшни перестроили и создали там новое военно-морское училище.

Не меньшее упрямство принц Уэльский проявил, отказавшись покидать Йоркский коттедж в Сандрингеме и переселяться в более просторный дом в Норфолке. Король, который точно знал, как должен жить наследник престола, считал, что нашел для сына именно то, что надо. Лорд Эшер так описывает их экспедицию: «Проездил с королем большую часть дня. Мы были в Хафтоне, в имении Чолмондели — прекрасном, но страшно запущенном и бедном доме, который построил еще Уолпол. Сонный парк в лощине. Возможно, герцог Йоркский захочет его арендовать… На авто короля мы проехали восемь миль всего за девятнадцать минут — это в самом деле очень мило, только нужно надевать очки».

Усилия короля оказались напрасными — семья принца Уэльского прожила в тесных маленьких комнатах Йоркского коттеджа еще двадцать пять лет.

Тем не менее они с благодарностью приняли в пользование одну из восхитительных, хотя и малоизвестных, королевских резиденций, куда периодически наезжали летом. Фрогмор-Хаус, находившийся менее чем в миле от Виндзорского замка, был построен во времена правления Вильгельма и Марии, а столетие спустя выкуплен королевой Шарлоттой и перестроен Уайаттом в георгианском стиле. Красивое, кремового цвета здание с колоннами находилось в уединенном углу Домашнего парка. Из его достигающих вполне приличных размеров комнат открывался приятный вид на лужайку, озеро и деревья, скрывающие два мавзолея. Один из них, классически элегантный, — могила герцогини Кентской, матери королевы Виктории, жившей во Фрогмор-Хаус; второй — унылое строение из гранита и белого известняка — был построен королевой, чтобы упокоить останки принца-консорта и ее собственные.

Именно во Фрогмор принц и принцесса Уэльские будут ежегодно приезжать, чтобы присутствовать на скачках в Аскоте. Принцесса Мэй также любила укрыться здесь от суеты лондонского светского сезона,[23] чтобы посидеть под липами, занявшись написанием писем, пока ее дети кормят уток или играют в кустах в прятки. «Дом прекрасен и очарователен, — говорила она мужу, — а парк — просто сказка». Овдовев, королева устроила в нескольких помещениях фамильный музей — собрание подарков и сувениров начиная с эпохи Георга III и кончая Елизаветой И. Здесь хранятся фарфоровые игрушки и школьные учебники, свадебный венок принцессы Кристианы и крошечный хлебец, испеченный на золотой юбилей королевы Виктории.

В Лондоне принц Уэльский вынужден был сменить непритязательный уголок Сент-Джеймсского дворца на великолепие Мальборо-Хаус, где прожили последние сорок лет его отец и мать. На сей раз он не стал полагаться на непритязательный вкус сэра Бланделла Мейпла и предоставил жене полную свободу. К ее удивлению, король высказал недовольство, узнав о ее желании по-новому оформить интерьер дома, хотя сам потратил целое состояние, обновляя Букингемский дворец перед тем, как туда въехать. «Мне кажется, он должен понять, что мы просто не можем вселиться в грязный, запущенный дом, — с непривычной для нее резкостью писала Мэй мужу, — даже ради того, чтобы доставить ему удовольствие». Чтобы восстановить оригинальные пропорции в этом построенном в XVIII в. доме, принцесса сначала ликвидировала все сделанные свекром викторианские пристройки, а потом велела выкрасить в белый цвет с позолотой некогда модные розовые с зеленым потолки, карнизы и панели.

Неизвестно, насколько сильно король с королевой негодовали по поводу перестройки их старого дома, но через два или три года принцесса Мэй с огорчением узнала, что ее не включили в список тех, кому король подарил только что опубликованные тома писем королевы Виктории. Вообще-то королеву Александру никак нельзя было назвать тактичной и разумной свекровью. Например, свои письма она адресовала не «Ее Королевскому Высочеству принцессе Уэльской», а «Ее Королевскому Высочеству Виктории Марии, принцессе Уэльской» — будто на свете существовало множество принцесс Уэльских с разными именами.

Иногда недовольство королевы принцессой Мэй приобретало более активные формы. Однажды, простудившись за день до королевского приема, Александра попросила короля Эдуарда его отменить, но тот отказался, поскольку до назначенного дня оставалось слишком мало времени, и пригласил принцессу Уэльскую занять место жены. Королева была в бешенстве и запретила придворной даме, ведавшей ее гардеробной, и прочим дамам из ее окружения присутствовать на этом мероприятии. Надо сказать, что она никогда не скрывала свою ревность к женщине, которая «украла» у нее любовь сына. Когда в 1905–1906 гг. принцесса готовилась к поездке в Индию, королева писала принцу Уэльскому: «Итак, мой бедный Джорджи расстался со своей Мэй, которая упорхнула в Лондон, чтобы повертеться перед зеркалом. Какая досада! Только вот я никак не могу понять, почему она так скоро уехала, ведь платья для Индии вовсе незачем столь долго шить и столь долго примеривать».

В оправдание королевы Александры следует сказать, что она была человеком настроения, а кроме того, из-за глухоты не все правильно воспринимала. На самом деле она видела нежную натуру невестки и время от времени позволяла себе это признать: «Ты, моя милая Мэй, всегда так добра и ласкова со мной. И когда из-за моих гадких ушей я не совсем „в курсе дела“, ты всегда словом или просто взглядом даешь мне понять, что происходит, — за что я тебе очень признательна, так как никто не знает, как зачастую мне бывает трудно».

Весьма знаменательно, что между королевой Александрой и принцессой Мэй было не так уж много столкновений, а между королем Эдуардом и принцем Георгом их вообще не отмечалось. Ценности, которые разделяет одно поколение, редко полностью воспринимаются следующим; к примеру, Ганноверский дом имеет весьма длинную историю конфликтов между монархом и его наследником. Проживая значительную часть года всего в нескольких сотнях метров друг от друга, две семьи волей-неволей создавали ситуации для взаимных претензий или даже отчуждения.

Маршруты их передвижений нередко совпадали. Обе семьи встречали Рождество и Новый год в Сандрингеме и возвращались в Лондон только в феврале. В апреле двор перемещался в Виндзор, где принц Уэльский был частым гостем, а затем снова возвращался в столицу, где оставался до июньских скачек в Аскоте. Принц обычно сопровождал отца на скачки в Гудвуд в июле и в Кауз в августе, где совершал прогулки на королевской яхте «Британия». В первые дни сезона охоты на шотландских тетеревов они разлучались, но вскоре вновь воссоединялись в Шотландии — король находился в Балморале, принц — в расположенном неподалеку замке Эбергелди. В октябре Сандрингем привлекал и отца, и сына охотой на куропаток. В течение остального времени года они снова и снова встречались — по государственным делам в Лондоне, приветствовали иностранных государей в Виндзоре, стреляли фазанов в одном из охотничьих угодий.

Как ни странно, сибаритствующий, космополитичный отец и его сдержанный, дисциплинированный сын никогда не раздражали друг друга. Король с трудом переносил разлуку с сыном больше чем на неделю-другую, каждый раз страдая так, будто виделся с ним в последний раз, и всегда радостно приветствовал его по возвращении. Когда король говорил о принце Георге, отмечал один из друзей, голос его смягчался, на лице появлялась немного грустная улыбка, припасенная для тех, кого он любил. Оскорбленный на всю жизнь тем, что до восшествия на трон (на шестидесятом году жизни) он был полностью отстранен от всяких государственных дел, король теперь стремился сделать так, чтобы его наследник был к ним лучше подготовлен. Таким образом, принц получал наиболее важные правительственные документы, а в Виндзоре его письменный стол располагался рядом с отцовским. Обе эти привилегии в предыдущее царствование были просто немыслимы.

Привязанность принца Георга к отцу была не менее сильной. Наверное, некоторые моменты частной жизни отца нарушали его внутреннее спокойствие, но протестовать принц Георг решился лишь однажды, когда узнал, что кегельбан в Сандрингеме превращен — подумать только! — в библиотеку. Когда же отца пытались критиковать другие, он резко выступал против. Однажды будущий архиепископ Ланг в разговоре с принцем высказал сожаление в связи с посещением королем католической заупокойной мессы по убитому португальскому королю Карлу, добавив, что соответствующий прецедент можно найти разве что у Якова II. Вовсе не являясь сторонником экуменического движения, принц, однако, возразил: «И очень неплохой прецедент!» Славившийся своим красноречием, Ланг, язык которого не знал отдыха, не преминул напомнить ему о судьбе Якова II Стюарта.[24]

По отношению к отцу принц Уэльский демонстрировал не только вполне понятную сыновнюю преданность, но и верность подданного своему монарху. То, что король по крайней мере (не неся ответственности за политику кабинета) не может сделать ничего дурного, было для него не просто конституционной нормой, но и абсолютной истиной. На подданных он смотрел с иерархической точки зрения: хороший король в своем замке, хороший принц у ворот. Пока его отец правил, такое подобострастие лишало их отношения непосредственности и живости: когда же принц Георг сам взошел на трон, это отрицательно повлияло на его собственные отношения с женой и детьми.

Память принца и принцессы Уэльских омрачает обидная легенда: будто бы он был чересчур суровым отцом, а она бесчувственной матерью. Однако свидетельств современников, подтверждающих это, не существует, тогда как имеющиеся сведения говорят как раз об обратном. Их дети были такими же счастливыми, как и другие их сверстники. Осенью 1903 г. адмирал Фишер писал жене из Балморала: «Два маленьких принца — чудесные мальчишки; все обеденное время они проболтали, не выказывая ни малейшей робости». Дейвиду, будущему королю Эдуарду VIII, было тогда девять лет, Берти, будущему королю Георгу VI, — семь.

Почти через полвека, находясь в изгнании, герцог Виндзорский, старший из детей, напишет книгу воспоминаний под названием «История короля», где иронично охарактеризует недостатки родителей. Тем не менее он соглашается с тем, что, какие бы неприятности ни вспоминались ему сейчас, годы, приходящиеся на период непосредственно до и после восхождения его отца на трон, отнюдь не были плохими. «Сандрингем, — пишет он, — в основном походил на мальчишескую идиллию». И чуть ниже: «Сегодня я нахожу, что мой дневник виндзорского периода полон светлых и радостных моментов». В его детстве были и многочасовые велосипедные поездки по королевским имениям, и шумные игры в гольф, и щедрые подарки на дни рождения и Рождество. Принц Уэльский, который научил сыновей стрелять в тринадцатилетнем возрасте, разрешал им в конце сезона бродить по лесам в поисках отбившихся от стаи фазанов. «Он смеялся и шутил, — пишет герцог Виндзорский, — и эти „тихие дни“ в Сандрингеме оставили о нем самые лучшие воспоминания».

Как и дети из большинства других королевских семей, они работали и играли одни, лишенные стимулирующего воздействия классной комнаты или футбольного поля, но тем не менее это был сплоченный коллектив братьев, подстрекаемых, а иногда и руководимых в своих действиях единственной сестрой. Поверив, что их наставник-француз, мсье Уа, только и мечтает о том, чтобы отведать национальное блюдо из лягушек, они хитростью заставили его съесть с гренками целую тарелку головастиков. Профессору Освальду, который пытался научить их немецкому языку, доставалось еще больше. «Принц Альберт не просто невнимателен, — жаловался тот. — Когда я начинаю его бранить, он дергает меня за бороду». Мальчики разыгрывали даже своего якобы чрезвычайно сурового отца. Однажды они с восторгом наблюдали за тем, как постепенно растворяется ложка, которой он помешивал чай, — купленная в магазине для шутников, она была сделана из материала с очень низкой точкой плавления. Все это явно не вписывается в представления о деспоте-отце и несчастных детях.

Откуда вообще взялась эта легенда? Мейбл, графиня Эрли, подруга детства принцессы Мэй, а впоследствии ее постоянная компаньонка и придворная дама, уже в преклонные годы писала:

«Короля Георга V и королеву Марию часто изображают как суровых, недостаточно любящих своих детей родителей, но на самом деле они таковыми не были. Вспоминая первые дни своего пребывания в Сандрингеме, когда еще не все их дети появились на свет, я могу утверждать, что они были более добросовестными и преданными, нежели большинство родителей той эпохи. Трагедия заключалась в другом — они совершенно не понимали детскую психологию».

В высшем обществе Викторианской эпохи было принято отгораживаться от своих детей целой армией нянек, гувернанток и воспитателей, дабы освободить себя от связанных с детьми повседневных забот. Принц и принцесса Уэльские, проводя большую часть времени в тесных помещениях Йоркского коттеджа, общались с детьми гораздо больше, чем в семействах, проживавших в просторных загородных домах. Тем не менее в их отношениях были свои сложности, отчасти вполне преодолимые, остальные можно объяснить королевским статусом семьи. «Нельзя сказать, что в детстве мне недоставало родительского внимания, — писал герцог Виндзорский, — однако само положение отца создавало непреодолимый барьер, препятствовавший той близости, которая обычно возникает в семьях».

Восторженно размышляя о предстоящем наследовании трона, принц Уэльский, который все еще испытывал сомнения относительно своей пригодности к выполнению этой задачи, установил строгие правила поведения как для себя, так и для собственных сыновей. Он любил своих детей, гордился их внешностью и воздавал должное их успехам. «Должен похвалить твои манеры и общее поведение, — писал он Дейвиду в 1907 г. — В Каузе все были тобой очень довольны». Однако даже по стандартам того времени принц был взыскательным и строгим отцом. Годы, проведенные на флоте, приучили его к беспрекословному повиновению, и он считал, что дисциплина пойдет на пользу и его сыновьям.

«Теперь, когда тебе исполнилось пять лет, — говорил он в этот день Берти, — я надеюсь, что ты всегда будешь слушаться и сразу выполнять то, что тебе велят; чем раньше ты это поймешь, тем легче тебе будет». Не так уж много детей получали подобные поздравления в день рождения!

Принц Уэльский обладал вспыльчивым характером, причем свое раздражение он не всегда сдерживал даже в присутствии верного Бигге, не говоря уже о собственных сыновьях. Дети, однако, воспринимали внезапные вспышки родительского гнева как естественное явление, хотя и неприятное, подобно грозе, запеканке и необходимости ложиться спать. Гораздо труднее им было выносить то добродушное подшучивание, иногда применяемое родителями и наставниками для демонстрации хорошего расположения духа. Как и его отец, принц Уэльский был большим мастером этого жанра, непрерывно практикуясь как на своих домочадцах, так и на друзьях. Во время инспектирования флота он как-то вызвал муки стыда у будущего лорда Маунтбэттена, громко расспрашивая его о тряпичной кукле, к которой юный мичман был горячо привязан в детстве. Архиепископ Ланг, вернувшись к своим обязанностям после продолжительной болезни, лишившей его волос и весьма состарившей, был встречен сувереном «с характерным для него грубым смехом». А на одном из последних вечеров, проведенных им с друзьями в Сандрингеме, он задал гостю вопрос: «Сколько вальдшнепов Вы сегодня подстрелили?» И тут же последовал другой вопрос: «А сколько раз Вы промахнулись?»

Архиепископы и меткие стрелки все же могут за себя постоять, а вот детям было трудно тягаться с таким записным остряком. Некоторые из подобных шуток оставляли после себя эмоциональные шрамы. Король Эдуард VII, отвозя своих маленьких внуков в Портсмут, куда после восьмимесячного круиза должен был вернуться «Офир», заявил им, что после пребывания под тропическим солнцем лица их родителей могли стать совсем черными. В том же шутливом духе принц Уэльский сообщал о рождении своего четвертого сына Генриха, известного как Гарри: «Дейвид, конечно, задал мне несколько очень забавных вопросов. Я ответил ему, что ребенок ночью влетел в окно, а когда он спросил, где же его крылья, я ответил, что их отрезали». Люди Викторианской эпохи растили своих детей без помощи психологов.

Однако к чужим детям Георг V и в те времена, когда был наследником трона, и тогда, когда стал королем, относился с той необходимой снисходительностью, которой были лишены его собственные. Во время охоты он имел обыкновение в 11 часов утра съедать сандвич, который в маленькой серебряной коробке приносил ему заряжающий. Однажды, когда король до 12 часов не попросил свой завтрак, заряжающий отдал сандвич сыну его норфолкского соседа, который присматривал за ружьями. Через несколько минут король потребовал сандвич, но тот уже был съеден. Такое нечаянное «оскорбление Его Величества» короля весьма развеселило, и с тех пор он называл подростка не иначе, как Мальчик, Который Съел Мой Сандвич. Он также любил заезжать к дочери другого сандрингемского соседа, служившего генерал-губернатором в Судане, и спрашивать: «Ну что там сегодня в кладовой, Пенелопа? Я уверен, что у тебя очень плохая домоправительница». Девочка, которая с удовольствием похвасталась бы молочным поросенком или перепелами, вынуждена была признать, что у нее нет ничего роскошнее картофельной запеканки с мясом. «Но, — говорил король, — ты не должна умирать с голоду, пока твои родители в отъезде», — и приказывал егерю: «Позаботьтесь, чтобы мисс Маффи прислали пару фазанов и зайца».

Благосостояние его собственных детей, конечно, никогда не зависело от подобных ситуаций. Но поскольку они принадлежали к королевской семье, то свою будущую миссию, по мнению отца, могли выполнить только с помощью флотской дисциплины, сдобренной казарменными шутками.

Возможно, отношения принца Уэльского со своими детьми складывались бы лучше, если бы он мог изложить на бумаге те чувства, которые к ним испытывал, но никак не мог выразить словами. Слог у него был довольно тяжелый. Письма к детям обычно начинались замечаниями о погоде, а заканчивались, особенно в последующие годы, гневными тирадами в адрес очередного правительства. Но основное их содержание составляло то, о чем дети сами сообщали ему в собственных письмах, плюс к этому несколько слов родительского ободрения или же упреков. Наиболее живописным примером этой переписки, пожалуй, являются два письма, написанные по одному поводу Берти, служившим тогда корабельным гардемарином на судне его величества «Коллингвуд», и его отцом.

«В пятницу вечером, после того как лег спать, я не без чьей-то помощи вывалился из гамака и ударился левым глазом о свой сундучок. Глаз очень распух, и вчера пришлось его перевязать. Пореза нет, глазное яблоко не повреждено, но все равно очень болело. Сегодня мне гораздо лучше, но несколько дней наверняка будет фонарь под глазом».

Отец ответил сыну так: «Мне жаль, что ты не без чьей-то помощи вывалился из гамака и ударился глазом о сундучок, это, должно быть, очень больно, но я рад, что ты не повредил глаз. Если бы представилась возможность, я бы сделал с тем типом то же самое».

А вот будущий король Эдуард VIII, пока что студент Оксфордского университета, дает отцу осторожный отчет об ужине в Баллингдонском клубе: «Большинство из них пришло в некоторое, если не сказать сильное, возбуждение, так что я ушел пораньше. Было выпито немало шампанского — в этом все дело. Очень любопытно наблюдать за теми развлечениями, которые позволяют себе студенты». Дейвид получил следующий ответ: «Меня позабавило твое описание ужина в Баллингдонском клубе, похоже, многие молодые люди перепили шампанского и стали очень шумными и возбужденными; разные люди по-разному себя развлекают».

Хотя дети принца Уэльского обладали безупречными манерами и были полностью лишены того аристократического высокомерия, которым отличались представители многих королевских домов Европы, его отцовская репутация неоднократно подвергалась нападкам в печати. Даже Гарольд Николсон, автор весьма тактичной и выдержанной официальной биографии короля Георга V, счел необходимым написать: «Стараясь воспитать детей покорными и послушными, он часто бывал излишне настойчив, а иногда груб». Это нелицеприятное мнение он позднее подкрепил историческим анекдотом, который не привел в книге, но рассказал Рандольфу Черчиллю, дабы тот использовал его в описании биографии семнадцатого графа Дерби. Поскольку данный рассказ широко цитируется как доказательство жесткости характера короля, к нему следует отнестись более критично, чем это сделали Николсон или Черчилль. Вот этот рассказ, который, по словам Николсона, он услышал от лорда Дерби и впоследствии поведал Рандольфу Черчиллю — тот в дословном виде опубликовал его в 1959 г. Таким образом, рассказ впервые появился в печати почти через полвека после якобы описанных в нем событий: «Расстроенный тем, как король Георг грубо обращается со своими детьми, Дерби во время пребывания в Ноусли, когда они вдвоем расхаживали взад-вперед по террасе, рискнул затронуть эту тему, оправдывая свое вмешательство тем, что он старейший друг короля. Начав с того, какими прекрасными друзьями стали для него собственные повзрослевшие дети, он попытался объяснить королю, что королевские дети уже находятся на пороге зрелости и что он многое теряет, запугивая их и обращаясь с ними как с непослушными школьниками. По словам лорда Дерби, король в течение нескольких минут помолчал, а затем сказал: „Мой отец боялся своей матери; я боялся своего отца, и будь я проклят, если не позабочусь о том, чтобы мои дети меня боялись“».

Этот исторический анекдот почти полувековой давности скорее всего содержит много натяжек. Дерби, Николсон и Черчилль были, конечно, честными людьми, однако Дерби нельзя признать самым аккуратным из летописцев; литературный вкус Николсона иногда заставлял его исправлять чересчур грубый стиль некоторых свидетелей; что же касается Черчилля, то как биограф он унаследовал от своего отца склонность слишком драматизировать историю. Если провести объективное исследование, то придется признать, что ни одна деталь данного рассказа не выдерживает анализа и не может быть подтверждена из независимых источников.

Хотя Дерби и родился в один год с будущим королем Георгом V, он отнюдь не принадлежал к старейшим или же самым близким его друзьям; герцог Бакклейч и сэр Чарлз Каст — назовем только два имени — могли бы претендовать на более давнюю и более прочную привязанность короля. Далее — Дерби никогда не рискнул бы навлечь на себя недовольство короля; мягкий и нерешительный, он старался быть хорошим для всех. Также невероятно, чтобы прямой и вспыльчивый король в течение нескольких минут осмысливал бы замечание Дерби. Но наименее убедительно выглядит то объяснение, которое якобы приводит король. Не существует никаких веских свидетельств ни того, что будущий король Эдуард VII боялся королевы Виктории, ни того, что будущий король Георг V боялся короля Эдуарда. Каждый из них вместе со всеми представителями своего поколения вырос в уважении к собственным родителям; на ступенях трона это уважение переходило в благоговение. Именно это таинственное обстоятельство на протяжении всей истории отделяло принца от президента, а монарха — от его подданных, даже если это были его собственные дети. В век парламентской демократии некоторые могут назвать это анахронизмом, хотя и не смогут отрицать его сохраняющейся действенности. Как тонко подметил в своих воспоминаниях герцог Виндзорский, «короли и королевы лишь во вторую очередь отцы и матери».