Тощий курсант из города мечтателей

Тощий курсант из города мечтателей

Это диковинное дерево стояло на окраине Калуги. Оно выросло посреди поля, и, как это бывает с одиноко стоящими деревьями, у макушки ветви завернулись к центру. Получилось кресло, в котором можно было полулежать, раскинув руки и ноги. В безоблачный полдень лета 1930 года там расположился мальчишка-оборванец и неотрывно смотрел в небо. Проходившие внизу по тропинке горожане вряд ли замечали худющего подростка, угнездившегося высоко над землей.

Для мальчика — Феди Румянцева — это было не кресло, а кабина астронавта. Отсюда интересно было по вечерам следить сквозь сетку черных ветвей за ходом планет, за перемещением нем звездного купола. Старик Циолковский, живший в их городе, упорно всем доказывал, что уже скоро начнутся полеты к ближайшим планетам. Этого необыкновенного человека иногда видели на улицах — седого, косматого, в шляпе и плаще-крылатке, озабоченного решением какой-то трудной задачи и всегда спешащего. Редко кто решался подойти и спросить о чем-нибудь. Какие-то важные люди иногда приезжали на автомобилях к Циолковскому и тоже заметно робели, когда входили в его дом.

Федя Румянцев верил в межзвездные полеты и страстно желал поскорее увидеть, как это будет происходить: сначала дирижабли, потом аэропланы и наконец, ракетопланы…

В тот безоблачный полдень 1930 года мальчик услышал необычный гул, нараставший откуда-то с высоты. Гул похожий на шмелиный, но высокого тона и очень настойчивый. И наконец Федя увидел: в синеве неба медленно двигался аэроплан. Это был одномоторный, но довольно большой самолет-моноплан. Мальчик еще два года назад на газетных фотографиях видел его и узнал сразу по характерному эллиптическому очертанию крыльев и заостренному носу. Это был К-4 — самолет конструкции Константина Калинина. На таком аэроплане в августе 1928 года пилот Снегирев и штурман Спирин совершили рекордный перелет по маршруту Харьков-Москва-Иркутск-Москва-Харьков. Самолет у них был особый, именной, назывался он «Червона Украина».

Аппарат шел стороной и очень высоко. Вот только странно вел себя летчик. Двигался по направлению к Калуге, потом развернулся. Значит, рейс не пассажирский. Катает любителей острых ощущений? Но вместо того чтобы с жужжанием промчаться над городом, полюбоваться своим отражением в речном зеркале Оки, заглянуть в жерло дымящей заводской трубы, летчик вел аэроплан только прямо, над совсем неинтересными холмами, перелесками, затем круто разворачивал машину и так же прямо, на той же высоте, хотя и поодаль, двигался в противоположную сторону. Так пашет трактор в поле. «Наверное, ищет что-то или учится летать, — объяснял себе мальчик поведение пилота, — отрабатывает какой-то строгий урок. Должно быть, ему задано расчертить небесный купол над Калугой прямыми параллельными трассами. А может быть, выполняет упражнение на точность курса?» вдруг при развороте острый солнечный зайчик сверкнул на миг в днище аэроплана. Стекло!.. Но зачем летчику хрупкое стекло под ногами, когда он может выглянуть и даже свеситься из кабины? И тогда Федя догадался: был объектив фотоаппарата. Летчик ведет машину так ровно, потому что снимает всю местность подряд, чтобы потом из фотографий получилась карта, на которой запечатлено все как есть: и город, и пойма, и река, и дерево на окраине… Это разведчик, это летающий глаз, который внимательно, ничего не пропуская, рассматривает территорию, чтобы потом по снимкам начертить карту, построить завод, или дорогу, или мост. Око летящее… Вскоре с южной стороны стали наползать облака. Аэроплан резко взял в сторону и, сверкнув на прощанье стеклянным своим «глазом», быстро удалился.

К-4 — пассажирский, санитарный, аэрофотосъемочный

Самолет конструкции Константина Калинина отличался простотой и экономичностью. Один мотор мощностью около 300 лошадиных сил. К-4 был выпущен в 1928 году сразу в трех модификациях: пассажирский, санитарный и аэрофотосъемочный. Пассажирский мог взять четырех пассажиров, багаж и почту, — по весу 410 килограммов полезного груза. Съемку вели через специальный люк в полу кабины. Аппаратуру обслуживали два оператора. Всего было построено двадцать два экземпляра К-4. Наиболее успешно применялся в аэрофотосъемке.

Летчик М. А. Снегирев, установивший в 1928 году на К-4 рекорд дальности, позднее — 21 ноября 1933 года — погиб при испытаниях самолета-гиганта семимоторного (по 750 л. с. каждый) тяжелого бомбардировщика К-7. Катастрофа произошла из-за разрушения хвостовой балки.

Назавтра мальчик не смог вернуться в свою «навигаторскую кабину» — много было работы по дому, а потом аэросъемочный самолет уже больше не появлялся над Калугой. Но тот день остался в памяти на всю жизнь.

Федя Румянцев и раньше видел аэропланы, знал, как они устроены: в маленькой школьной библиотеке были журналы с подробным описанием самых разных летательных аппаратов. А позапрошлым летом ему посчастливилось совсем близко подойти к настоящим самолетам, потрогать их и даже, подпрыгнув, заглянуть в открытую кабину. В Калугу тогда прилетели сразу две крылатые машины. Правда без фотокамеры и поменьше в размерах… Жужжа моторами, они дол го кружили восьмерками., словно созывая публику потом одна за другой опустились на лужайку неподалеку от дома Румянцевых.

К месту их посадки со всех улиц стекались люди. Аэропланы еще катились но траве, а табуны ребятишек, сверкая пятками, уже мчались по лугу, обгоняя и окружая неуклюже выруливающие крылатые машины. Да что дети казалось, все население города, способное двигаться высыпало на окраину — смотреть летательные аппараты! На мальчишек летчики произвели неотразимое впечатление В шлемах с очками-«консервами», в кожаных костюмах ботинках с крагами, в перчатках с раструбом и с планшетами на ремнях через плечо, они казались небожителями, случайно спустившимися на землю. Их лица были мужественны и веселы.

Самолеты сухопутного базирования конструкции Константина Калинина, успешно применявшиеся на аэрофотосъемке в 1930-е годы.

Использование самолетов К-4 (лучших в то время для выполнения картографических работ) в Арктике и на трассе БАМа было невозможно из-за отсутствия там аэродромов.

С того дня, как Федя Румянцев заглянул и кабину настоящего аэроплана, мечта о полетах, в которой он долго стеснялся признаться кому-либо, превратилась в реальную цель. Правда, он опасался насмешек. Скажут еще: куда тебе, заморышу?.. И в самом деле, Федор был не очень крепок с виду. Семья жила в крайней нужде; чувство голода было хорошо знакомо всем в доме Румянцевых. Но не унывали, держались дружно, помогали друг другу, чем только могли.

Самыми счастливыми были часы, когда после скудного ужина семья Румянцевых собиралась у керосиновой лампы. Кто-нибудь из тех, что повзрослей, усаживался поближе к свету и раскрывал книгу. Чтецом чаше других был брат Сережа — хромой от рождения, добрейший по натуре человек и всеобщий любимец в доме. Иногда на подмену ему садились к огню строгая старшая сестра или кто-то из квартирантов. В благоговейной тишине начиналось чтение Пушкина, Некрасова, Лермонтова или старинных трагедий из растрепанного сборника со странным названием «Златоцвет».

Федору особенно нравились стихи о полетах, и он любил повторять их наизусть по дороге, когда случалось идти одному куда-нибудь далеко:

По небу полночному ангел летел.

И тихую песню он пел.

Стихи сокращали путь даже если не всегда попадали под размеренный шаг. А лермонтовские просто завораживали неземной своей силой, и мальчику грезились яркие звезды над головой, проплывавшие внизу призрачные облака, затягивающие землю, и грозное пение ветра в растяжках-тросах, удерживающих несущие плоскости самолета.

Это было время, когда авиаторы еще только осваивали ночные полеты. Возможно, именно в тот ясный полдень, когда Федя Румянцев впервые увидел самолет аэросъёмки, на другой стороне планеты в темноте ночи где-то над Андами тщетно искал спасения молодой французский летчик Гийоме. Его товарищ Антуан де Сент-Экзюпери, участвовавший в спасательной операции напишет повесть «Ночной полет», и, может быть, самые сильные страницы этой книги — о том, какое чувство безысходности охватывает человека, когда он в полете теряет землю из виду.

Искусством слепых полетов в те годы упорно овладевали русские летчики Стерлигов, Спирин, Ноздревский. Учились они днем, но в закрытых кабинах, пытаясь вести машину только по показаниям аэронавигационных приборов. Для подстраховки во второй кабине контролировал ситуацию инструктор. Учились летать и над морскими просторами с помощью компасов и астрономического ориентирования. Жертв среди смельчаков было немало. Им на смену за штурвалы садились новые добровольцы. А где-то за партами чертили на полях школьных тетрадей профиля летательных аппаратов совсем юные романтики, грезившие наяву видениями сонных дирижаблей, жаждущие «переступить черту» земного притяжения, бросить вызов «холоду пропастей бездонных».

Проникновение бескрылого существа в «пятый океан», особенно на аппаратах тяжелее воздуха, противоречило всему многовековому опыту обитания человека на земле. И эта новая, неземная среда была одновременно и притягательной, и пугающей.

Победы инженеров не решали всех проблем. Росло понимание, что человек в небе — совсем другой человек.

Чтобы стать настоящим летчиком — профессионалом, то есть тем, кто умеет летать и жить в полетах, человек должен измениться, должен многое преодолеть в себе — не только естественный страх высоты. Разумеется, нужна смелость. Но одной природной отваги недостаточно, более того ока может оказаться губительной. Необходимо научиться противостоять опасным иллюзиям пространственного положения, возникающим у земного человека на высоте под воздействием скорости, агрессивной среды, при отказах техники.

Поначалу наибольшие неприятности приносили отказы техники. Но к концу XX века, когда авиатехника станет гораздо надежней, специалисты по безопасности полетов придут к выводу, что машина подводит человека лишь в десяти-пятнадцати процентах случаев, а человек сам себя — в шестидесяти-восьмидесяти.

Далекие от техники поэты первой четверти XX века пытались по-своему исследовать это новое, загадочное, необычайно волнующее психологическое состояние человека — человека летящего. И Федя Румянцев старательно записывал, по обычаю тех лет, в девичий дневник-альбом сестры свое любимое — из Валерия Брюсова:

Над поколением пропела

Свой вызов пламенная медь.

Давая знать, что косность тела

Нам должно волей одолеть,

и из Александра Блока:

Ты нам грозишь последним часом

Из синей вечности, звезда…

Но гибель не страшна герою.

Пока безумствует мечта!

Сестра поблагодарила, но вздохнула — ей больше нравились лирические, теплые стихотворения. И без того жизнь была скудной и неласковой. У старших свежи были в памяти ужасы гражданской войны. Беда еще бродила где-то рядом. Отголосками грозы доносились вести о том, что в соседних краях людям живется гораздо хуже. Говорили шепотом об эпидемиях, голоде, о вымирающих деревнях. Иногда в городе появлялись и куда-то сразу исчезали беженцы. И то, его семья Румянцевых держалась, казалось счастьем, которое надо было обязательно сберечь. На вечерних посиделках обычно просили почитать что-нибудь «чувствительное».

И слушали, затаив дыхание, в глубокой тишине; разве что кто-нибудь всхлипнет, бывало, в полутьме.

Федя слезливостью не отличался; телесную боль и всякие ушибы-порезы переносил стойко. Однако из всей семьи он был, пожалуй, самым мягкосердечным, порой до сентиментальности. Для подкрепления стола в доме держали кроликов. Федя очень любил с ними возиться, приносить им травку повкуснее. Ему в радость было заботиться об этих беззащитных созданиях. И он очень горевал, когда наступало время забоя. На весь день тогда Федя убегал из дома — куда-нибудь подальше, только бы не видеть и не слышать происходящего. И хотя частенько жили впроголодь, он не мог себя пересилить — ни разу даже не попробовал крольчатины.

Когда старший брат Сергей узнал, что Федя мечтает стать летчиком, он очень удивился и грустно покачал головой:

— Ты у нас такой жалостливый — и в летчики?!.. Ой, не ошибись, Федя, подумай еще хорошенько. Туда, братец ты мой, таких ли бойцов подбирают, соколов-ястребов! А ты прямой, не очень увертливый, злости в тебе вовсе нет, да и крови боишься…

Старший брат обладал какими-то особенными душевными свойствами. Почему-то только ему — единственному в семье — все поверяли свои тайны. И Сергей всерьез встревожился за младшенького. Профессия летчика в те годы была в чем-то сродни цирковому искусству: смертельный номер… под куполом… без сетки! На городских кладбищах обычными стали надгробия с прибитыми к постаменту пропеллерами — такой утвердился обычай у «летунов». И все они погибали молодыми. Но разве похож был Федя на дерзкого, бесстрашного воздушного акробата? Сердце сжималось: убьется ведь — такой он неуклюжий…

Правда, Федя сказал, что хочет быть не пилотом, а навигатором, воздушным наблюдателем.

— А кто это — наблюдатель? — спросил Сергей братишку. — Подумай, прошу тебя… Еще подумай!

Федор и сам понимал, что по многим статьям уступает своим бойким, отчаянным сверстникам, но мечта о полетах не отпускала его ни во сне, ни наяву: «Был радостен сердцу железный обман…» Грамоте Федя обучился рано, играючи, сам даже не заметил как — она перешла к нему от брата и Пестры. В школе его определили сразу во второй класс — семье на радость и облегчение. Занятия давались легко, уроки обычно успевал приготовить еще в классе или у товарищей, поскольку своих учебников у него не было. Более того, помогал одноклассникам разобраться в задачках по физике, по математике.

Очень любил Федя рисовать. Чаще всего изображал он парящих птиц или что-нибудь на библейские темы — крылатые человеческие фигуры в свободном полете среди звезд и облаков. И еще — глаз, взирающий с высоты на землю: око летящее. Мать была верующей, и хранила у себя подобранные ею в каком-то разоренном церковном подворье книги без обложек, но с прекрасными гравюрами Гюстава Доре. Впрочем, смысл рисунков Феди вполне отвечал настроению времени — уверенности во всемогуществе человеческого разума. «Люди станут боги, или их громом пришибет…»

Затем Федю увлекло другое чудо XX века — радиотехника. Когда в гости к Циолковскому приехал изобретатель радио Попов, вся Калуга заговорила о встрече этих двух великих людей. Федор сделался самым ярым активистом городского Общества друзей радио. Даже участвовал в кампании радиофикации Калужского района. На призыв: «Радио — в массы!», добровольцев откликнулось множество. Крылатка Циолковского незримо витала над городом, будоража молодые умы.

Все лето энтузиасты лазали по столбам, вкручивая изоляторы, подвешивая провода. Эти оборванцы-мальчишки ходили по домам и терпеливо растолковывали старикам, как надо пользоваться репродукторами. Но Феде этого было мало. Поскольку столбов и проводов не хватало, «друзья радио» решили наладить производство детекторных приемников. Разумеется, это были примитивные самоделки, потому что достать какие-либо радиодетали было практически невозможно, да и денег у мальчишек не было. Делали своими руками все, вплоть до кристаллов. Технология, в общем-то, нехитрая: лезвием ножа скоблили свинец, цинк, затем эту стружку перемешивали, засыпали в пробирку и плавили на огне школьной спиртовки. Пробирку потом разбивали, извлекали кристалл и приступали к испытаниям его детекторных свойств. Подсоединяй кристалл к антенне разными гранями, ловили в эфире шорохи и трески. И сколько восторга было, когда удавалось уловить в наушнике человеческую речь или музыку! Сами делали даже микрофоны, затачивая угольные стержни. Сами наматывали проводки на кольца, стараясь не сбиться при подсчете витков. Каких только хитростей не придумывали, чтобы из ничего получалось радио!

Однажды в магазине продавщица обратила внимание на долговязого подростка, который заворожено следил за работой кассы. Вскоре кассирше сделалось не по себе от его упорного взгляда. Нахмурившись, она закрыла отделение с деньгами на ключ и строго спросила:

— Что тебе нужно, мальчик?

Подросток вспыхнул, смутился, но потом, набравшись храбрости, признался, что ему нужен моток бумажной ленты, которой заряжают кассовый аппарат. Кассирша удивилась: таких мотков было полно, даже с избытком. Делалась лента из грубой, дешевой бумаги, и ни на что другое она не годилась. «Возьми, пожалуйста. Полдюжины мотков тебе хватит?» Подросток выскочил из магазина совершенно счастливый.

А дело заключалось в том, что «друзья радио» взялись пристраивать к наушникам рупоры-резонаторы из плотной бумаги. И кто-то додумался моток бумаги, предназначенный для магазинного кассового аппарата, выдавливать по центру рупора. Если потом его обмазать столярным клеем и прикрепить к наушнику, то получается прекрасный, просто-таки превосходный репродуктор, ничуть не хуже фабричного. Так что радиопередачу можно было слушать уже не одному, а сразу втроем — вчетвером.

В предвкушении грядущей Эры межзвездных сообщений или, как минимум, победы Интернационала и установления всемирных свободных контактов юные единомышленники Циолковского изучали зарождавшийся международный язык эсперанто. Федя Румянцев неустанно тренировал руку на ключе, надеясь стать если не навигатором, то хотя бы радистом воздушного корабля. Ему удалось смастерить даже собственный радиопередатчик. Однако разрешения на выход в эфир ему не дали ввиду незрелого возраста. А ждать было невыносимо.

Едва переболев радиолихорадкой, Федя Румянцев со страстью погрузился в астрономию. Он раздобыл и перечертил схемы звездного неба, переписал таблицы и очень скоро научился не только с первого взгляда различать созвездия, но и производить кое-какие несложные расчеты движения планет, определять время по звездам, по Луне и компасу. По вечерам на лавочке, окруженный табунком таких же голоштанных подростков, он им пересказывал прочитанные в книгах удивительные истории о происхождении звезд и Вселенной.

За лето Федор сильно прибавил в росте, и сверстники поневоле смотрели на него снизу вверх. Размахивая длинными руками, покрытыми цыпками, подросток рассказывал «друзьям радио» о том, что случилось с кольцами Сатурна. В тот год желтоватая планета-гигант вступила в фазу, когда кольца, состоящие из глыб льда, становятся ребром по отношению к земному наблюдателю. Как гласит мрачная легенда, каждые тридцать лет свирепый Сатурн пожирает своих детей, чтобы не делиться с ними властью. Для астрономов «исчезновение» колец давно известно, оно происходит по графику, с циклом в 29,5 лет. И они уже привыкли к тому, что всякий раз среди обывателей, обладающих острым зрением, прокатывается волна панических слухов.

Осенью опрятно одетый, отутюженный Федор Румянцев возвратился в школу, где его, семиклассника, ожидали не только занятия, но и важные общественные поручения — он был еще и редактором стенгазеты «Наши мысли». Название этой газеты было навеяно незадолго до того изданной в Калуге брошюрой Циолковского «Ум и страсти».

Между тем жить становилось все трудней. Положение семьи ухудшилось. Отец — бывший батрак и чернорабочий — заболел. Его пенсии не хватало даже на самое необходимое, а у матери теперь уже недоставало сил брать бельё в стирку, как это она делала раньше. Старший брат Серёжа женился — разумеется, по любви, а не по расчету, — и хоть казался счастливым, исхудал совсем: на его руках сразу оказалось многочисленное семейство жены. Старшая сестра — в невестах, ей хотя бы туфельки, платьице — меньшие сестры подрастали, и тоже нуждались в помощи.

До зимы Федя еще кое-как перебивался, а когда ударили морозы, начал пропускать занятия — не было обуви. Иногда по ночам он просыпался и слышал, как мать плачет и молится, прося у Бога сил, чтобы поставить детей на ноги. Надумал было идти на местный завод, но кто решится взять хотя и рослого, но 14-летнего мальчишку?..

В школе никто не догадывался об отчаянно бедственном положении семьи. Здесь все — от истопника до директора — привыкли, что Румянцевы приходят в классы чистенькими, в аккуратно починенной одежде, в бодром расположении духа, они никогда не жаловались и не обращались за материальной помощью. Многие учителя даже считали эту семью более или менее зажиточной. Классный руководитель сам пришел в дом к Румянцевым по поводу пропущенных Федором занятий. Увидев, каково истинное положение дел, он растерялся, а потом принялся горячо убеждать мать Федора, что у мальчика несомненные способности к наукам и что ему обязательно нужно закончить хотя бы семилетку.

Через несколько дней у Федора появились валенки и пальто — вещи по тем временам бесценные. Приобретали их на средства из скудного школьного фонда, но это лишь частично, а в основном — на деньги, собранные среди учителей. Обо всем этом мальчик узнал много позже. Учителя изобрели такую деликатную форму, что о передаче вещей почти год не знал никто, кроме самих дарителей и матери.

И вот настал решающий день. Румянцев Федор Селиверстович — 1916 года рождения, русский, комсомолец, образование семь классов — стоит навытяжку перед комиссией Московского техникума специальных служб Гражданского воздушного флота.

«Из Калуги? — строго переспросил начальник техникума Добровольский и протянул загадочно: — По-нят-но».

Характеристики у юноши прекрасные. Личные увлечения похвальные: астрономия, радиотехнике, рисование… Рост гренадерский. Хотя с виду и худощав, но здоровья отменного. Федя слышал, как во время медицинского осмотра один врач сказал другому, продолжая какой-то свои профессиональный разговор: «А самый крепкий из нынешних курсантов — вон тот, калужанин тощий». И бесцеремонно указал пальцем на Румянцева, стыдливо прятавшеюся за спины других голых новобранцев: «Точно говорю: двужильным родился. Экая, право, жердина!»

На комиссию семья снарядила Федю очень прилично. Ради такого случая брат Сергей одолжил пиджак, а муж сестры (она только что вышла замуж) — свои брюки. Правда, шурин был среднего росточка, так что брюки оказались коротковаты, поэтому Румянцев подошел к столу, за которым сидела комиссия, на шаг ближе, чем полагалось. Все шло благополучно, комиссия одобрительно кивала головами, как вдруг один из сидевших за столом замер, вскинув брови, и прижал пальнем анкету, будто какую букашку придавил. Не отрывая своего пальца от бумаги, он передвинул анкету по столу своему соседу. Тот глянул в строку, ахнул и передвинул анкету дальше. Это была катастрофа. Прозвучал приговор: принять не можем — по возрасту. «Тебе, Румянцев, еще и шестнадцати не исполнилось. Приезжай на следующий год.»

Федору показалось, что жизнь его кончилась на пороге осуществления мечты. Целый год ожидания! Он не представлял себе, как сможет пережить этот год. Не помня себя, повернулся, пошел к двери. И тут услышал резкий голос Добровольского: «Румянцев! Подожди в коридоре».

Ждать пришлось долго. В чал, где заседала комиссия, входили все новые претенденты и потом выходили — одни с видом победителя, другие понурив головы. Вот уже и последний вышел, а комиссия все совещалась.

Начальник техникума оказался в очень трудном положении, но комиссия ничем не могла ему помочь. Не только Добровольскому — всем понравился этот долговязый калужанин с добрым лицом и умными глазами. Да, слишком молод, но грамотен, серьезен, начитан, да и собственная «соображаловка», как видно из его ответов, неплохо работает. Но, случись что, немедленно поднимут бумаги: пятнадцать лет. Вы что! Кто вам позволил детишек гробить?! Ведь голову оторвут.

Выслушивая эти справедливые опасения, Добровольский морщился, как от зубной боли. Дело в том, что у прочих, более счастливых соискателей курсантских мест, не только с грамотешкой были нелады, но и общая подготовка была гораздо хуже. А предметы надо осваивать непростые: математика, физика, геодезия, астрономия… Контингент подобрался по этой части весьма слабый. Жаль упускать такого толкового парня. Но кто возьмет грех на душу? И старый службист, не о себе, лишь о службе одной радея, решился на хитрый подлог.

После получасового спора за плотно закрытой дверью взъерошенный Добровольский вышел в коридор и, отведя калужанина в сторону, сказал:

— Ты, вот что, Румянцев. На, держи твое заявление. Сейчас садись за тот стол и перепиши заново. Все перепиши, как было, только укажи в заявлении не год твоего рождения, как ты тут поставил — «1916», а просто «16 лет». А дату внизу не ставь. Понял?..

Румянцев Ф. С. Штурман, аэросъемщик, впоследствии Герой Советского Союза, в Витимской экспедиции 1938 г.

И начальник техникума не ошибся. Румянцев — самый молодой из его курсантов — вскоре стал одним из лучших. Он же помогал подтягиваться отстающим в учебе «старичкам», самому старшему из которых было уже полных 38 лет, да и многие однокурсники, по крайней мере теоретически, годились Федору в отцы.

К слову сказать, похожих решений — импульсивных, связанных порой с грубейшими нарушениями инструкций и правил приема, — в истории нашей авиации было немало. Нечто подобное на закате дней рассказывали о своих уловках, притом ничуть в этом не раскаиваясь, многие прославленные летчики, — такие, например, как дважды Герой Советского Союза Алексей Молодчий, трижды Герой Александр Покрышкин. Правда, то были пилоты, и проявление ими острых граней характера, силы воли, находчивости, напора, хитрости было своеобразным тестом, экзаменом. Федя Румянцев, конечно, сам бы не прорвался, ибо родился не пилотом, а именно воздушным наблюдателем, навигатором. И только Добровольский раньше других понял это.