Глава III. «Под опасением перерезания горла все соблюдали строжайшее учтивство…»
Глава III. «Под опасением перерезания горла все соблюдали строжайшее учтивство…»
Я читал в прекрасной книге, как бишь ее зовут… что один сын в Париже вызвал отца своего на дуэль…
А я, или я скот, чтоб не последовать тому, что хотя один раз случилося в Париже?
Денис Фонвизин, «Бригадир»
От Елизаветы Петровны к Екатерине Великой
Надо сказать, единодушие гвардейцев объяснялось не только патриотическим порывом, не только восторженным отношением к «великой петровой дщери», но и теми немалыми средствами, кои вложил в переворот французский посланник маркиз де ла Шетарди. Впрочем, как рассказывает в своих записках Екатерина II, сумма, врученная маркизом одному из участников заговора, графу Лестоку, была потом маркизу возвращена. Тем не менее заемные деньги роль свою сыграли, и с приходом Елизаветы французская партия в России заметно потеснила партию немецкую (правда, не столь радикально, как того ожидали французы и их российские сторонники). И все же усиление французского влияния не могло не привести к целому потоку следствий
Императрица Елизавета Петровна.
Если при Петре главенствующими иностранными языками были голландский и немецкий, то теперь в придворных кругах зазвучала французская речь. Более того, в Петербурге сделались известными и даже модными имена Вольтера, Фенелона, Фонтенеля. Все французское стало волновать воображение россиян.
7 ноября 1741 года Елизавета Петровна объявила манифестом о назначении наследником российской короны своего тринадцатилетнего племянника, сына умершей старшей сестры Анны Петровны и герцога голштинского (гольштейн-готторпского) Карла Фридриха.
Звали племянника Карл Петер Ульрих. На следующий год он торжественно прибыл в Россию, где его стали величать Петром Федоровичем.
Великий князь Петр Федорович.
Неутомимый Ломоносов сочиняет новое произведение, называющееся:
ОДА
НА ПРИБЫТИЕ ИЗ ГОЛСТИНИИ И НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЫСОЧЕСТВА ГОСУДАРЯ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ПЕТРА ФЕДОРОВИЧА 1742 ГОДА ФЕВРАЛЯ 10 ДНЯ
Дивится ныне вся вселенна
Премудрым вышнего судьбам,
Что, от напастей злых спасенна,
Россия зрит конец бедам[5]
.
И что уже Елисавета
Златые в ону вводит лета,
Избавив от насильных рук[6].
Красуются Петровы стены,
Что к ним его приходит внук,
Прекрасной Анной днесь рожденный.
Через пару лет Елизавета подыскала племяннику невесту. Из крохотного немецкого княжества привезли 15-летнюю девочку — Софию-Августу-Фредерику Ангальт-Цербстскую. Смышленая немецкая принцесса смущена, испугана, однако она живо наблюдает людей и нравы огромной и таинственной северной страны.
Как впоследствии писала София-Августа-Фредерика (- уже под коротким и звонким именем Екатерины И), выбор на нее пал не сразу: «При русском дворе тогда были две партии: одна графа Бестужева, которая хотела женить Русскаго Великаго Князя на принцессе Саксонской, дочери Августа II Короля Польскаго, а именно на той, которая вышла замуж за курфюрста Баварскаго; другую партию называли французской и к ней принадлежали: обер-гофмаршал великаго князя Брюммер, граф Лесток, генерал Румянцев и еще некоторые, все друзья французского посланника, маркиза де-ла-Шетарди.
Этот последний предпочел бы ввести в Россию одну из дочерей Французского короля, но его друзья не смели рискнуть на выступление с такой идеей, к которой питали отвращение императрица и граф Бестужев[7], имевший тогда большое влияние на ея ум и отклонявший ее от этого.
Этот министр не был расположен к Франции, и они выбрали потому средний путь, который состоял в том, чтобы предложить меня императрице Елисавете; посланник Прусскаго короля, а следовательно и его государь были посвящены в эту тайну».
Два десятилетия Елизаветы не были потерянным временем. В Россию хлынули книги из Европы, в первую очередь из Франции.
Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский.
Этому граф Бестужев-Рюмин не мог препятствовать, да и не собирался. Потянулся ученый люд. В Москве был основан университет. Россия продолжала на севере теснить шведов, а на западе в союзе с австрийцами выиграла войну с Пруссией. И это обстоятельство отметил наш первый академик:
Посмотрим в Западные страны:
От стрел российские Дианы
Из превеликой вышины
Стремглавно падают титаны;
Ты, Мемель, Франкфурт и Кистрин,
Ты, Швейдниц, Кенигсберг, Берлин,
Ты, звук летающего строя,
Ты, Шпрея, хитрая река,
Спросите своего героя [8]:
Что может росская рука.
«Мирная и беззаботная, — писал про Елизавету Ключевский, — она была вынуждена воевать чуть не половину своего царствования, побеждала первого стратега того времени Фридриха Великого, брала Берлин, уложила пропасть солдат наполях Цорндорфа и Кунерсдорфа; но с правления царевны Софьи никогда на Руси не жилось так легко, и ни одно царствование до 1762 года не оставляло по себе такого приятного воспоминания. При двух больших коалиционных войнах, изнурявших Западную Европу, казалось, Елизавета со своей 300-тысячной армией могла стать вершительницей европейских судеб; карта Европы лежала перед ней в ее распоряжении, но она так редко на нее заглядывала, что до конца жизни была уверена в возможности проехать в Англию сухим путем, — она же основала первый настоящий университет в России — Московский. Ленивая и капризная, пугавшаяся всякой серьезной мысли, питавшая отвращение ко всякому деловому занятию, Елизавета не могла войти в сложные международные отношения тогдашней Европы…»
Когда русские полки вошли в Пруссию, комендантом Кенигсберга был назначен генерал Василий Суворов. От имени российской императрицы он передал знаменитому профессору философии г-ну Иммануилу Канту, автору космогонической гипотезы, приглашение приехать на работу в Россию.
Если бы Кант не был таким домоседом, история русской, да и европейской мысли могла бы пойти по-другому. Вслед за великим мыслителем, еще только приступавшим к своей критической философии, потянулись бы другие первоклассные умы, и классическая школа вполне могла сложиться бы в Петербурге и Москве. А поскольку по российской традиции всех приезжих ученых немцев переименовали бы в Иван Иванычей и Федор Петровичей, мы имели бы основания говорить о периоде классической русской философии XVIII — начала XIX века. Она, несомненно, определила бы иное, более сильное, движение социальной и экономической мысли, возможно, и здравую программу реформ. Воистину, история Восточной, а заодно и всей Европы могла пойти иным, более осмысленным путем. И уже потом кто-нибудь написал бы устало труд под таким приблизительно названием: «Александр Герцен и конец классической русской философии». Но Кант не поехал, а императрица не стала настаивать.
«Елизавета была умная и добрая, — продолжает Ключевский, — но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII века, которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакали по смерти.
Не оплакало ее только одно лицо, потому что было не русское и не умело плакать: это назначенный ею самой наследник престола — самое неприятное из всего неприятного, что оставила после себя императрица… По странной игре случая в лице этого принца совершилось загробное примирение двух величайших соперников начала XVIII века. Петр III был сыном дочери Петра I и внуком сестры Карла XII. Вследствие этого владельцу маленького герцогства Голштинского грозила серьезная опасность стать наследником двух крупных престолов, шведского и русского. Сначала его готовили к первому и заставляли учить лютеранский катехизис, шведский язык и латинскую грамматику. Но Елизавета, вступив на русский престол и желая обеспечить его за линией своего отца, командировала майора Корфа с поручением во что бы то ни стало взять ее племянника из Киля и доставить в Петербург. Здесь… Карла-Петера-Ульриха преобразовали в Петра Федоровича и заставили изучать русский язык и православный катехизис. Но природа не была к нему так благосклонна, как судьба: вероятный наследник двух чужих и больших престолов, он по своим способностям не годился и для своего собственного маленького трона».
От полного разгрома Фридриха II спасла смерть Елизаветы 25 декабря 1761 года. Вступивший на престол Петр III, почитавший прусского короля и его армию за образец, вскоре (24 апреля 1762 года) заключил с разгромленной и готовой капитулировать Пруссией «почетный» мир. При этом Петр)тказался не только от русских завоеваний, но даже и от того, что предлагал сам попавший в безысходную ситуацию Фридрих. Более того, новый российский монарх против всяких ожиданий повернул русские войска вместе со вчерашними врагами пруссаками против недавних союзников австрийцев. Эти деяния справедливо расценили как измену русским интересам.
Неожиданный союз с Фридрихом был не единственной, но одной из причин устранения Петра. Были и внутренние причины, свои у гвардии, свои у Екатерины. Мало сказать, что супруга императора не любила его и терпела притеснения. Она еще имела основания думать, что справится с управлением империей гораздо лучше взбалмошного и постоянно пьющего мужа. При дворе нашлись люди, которые поддержали в ней это направление мысли.
Дуэльная тема заставляет нас здесь припомнить одно любопытнейшее событие (ссору Екатерины со своим муженьком, тогда еще только наследником, в которой она в ответ на угрозу оружием сама готова была взяться за оружие). Дадим ей слово:
«… Его Им. Высочество однажды после обеда явился ко мне в комнату и стал говорить, что я начинаю быть невыносимо горда и что он сумеет меня образумить. Я спрашивала, в чем заключается моя гордость. Он отвечал, что я хожу через чур прямо. Я спрашивала, разве для того, чтобы быть ему угодною, следует ходить согнувши спину, как рабы Великаго Могола. Он разсердился и сказал, что он непременно меня образумит. Как же? спросила я. Тогда он прислонился спиною к стене, обнажил до половины шпагу и показал ее мне. Я спросила, что это значит; если он вздумал со мной драться, то мне тоже нужно иметь шпагу. Тут он вложил полуобнаженную шпагу в ножны и сказал, что я сделалась страшно зла».
Екатерина II в мундире Преображенского полка в 1762 г.
Нет нужды после этой сцены размышлять о том, как будет относиться к дуэлям со шпагой ли в руке, с пистолетом ли будущая российская императрица. Но эту свою симпатию она не выказывала. На виду дуэль осуждалась и грозно преследовалась. Но все больше на словах.
Очередной переворот случился в июне 1762 года и прошел быстро и успешно.
Некоторые подробности мы внаем из вполне откровенного письма Екатерины к графу Понятовскому: «… Петр III потерял ту малую долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом; он хотел сломить гвардию… Он хотел переменить веру, жениться на Л. В. (Елисавете Воронцовой), а меня заключить в тюрьму… я стала прислушиваться к предложениям, которые мне делались со времени смерти императрицы. План состоял в том, чтобы схватить его в его комнате и заключить, как принцессу Анну и ее детей… Мы были уверены в [9] большого числа капитанов гвардейских полков. Узел секрета находился в руках троих братьев Орловых; Остен помнит, что видел старшаго (Григория Орлова. — А. К.), как он всюду за мною следовал и делал тысячу безумных вещей. Его страсть ко мне была всем известна, и все им делалось с этой целью. Это — люди необычайно решительные и очень любимые большинством солдат, так как они служили в гвардии. Я очень многим обязана этим людям; весь Петербург тому свидетель.
Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10 000 нижних чинов. Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель…
Я была в Петергофе. Петр III жил и пил в Ораниенбауме. Условились, что в случае предательства не станут ждать его возвращения, но соберут гвардейцев и провозгласят меня [10]…»
Граф Григорий Орлов. 1779 г
Все так и вышло. Измайловцы, преображенцы, конно-гвардейцы, в числе которых был и молодой Гавриил Державин, восторженно приветствовали Екатерину и присягнули ей. Торжественно, в окружении радостной толпы Екатерина въехала в Петербург. К присяге беспрекословно рисоединились Сенат и Синод. Переворот был бескровным. Поначалу Петр оказался под арестом в Ропше, загородной мызе, подаренной ему Елизаветой, под охраной верных Екатерине гвардейцев.
«Так кончилась эта революция, — заметил Ключевский, — самая веселая и деликатная из всех нам известных, не стоившая ни одной капли крови, настоящая дамская революция. Но она стоила очень много вина: в день въезда Екатерины в столицу 30 июня войскам были открыты все питейные заведения; солдаты и солдатки в бешеном восторге тащили и сливали в ушаты, бочонки, во что ни попало, водку, пиво, мед, шампанское». А что же свергнутый император? «Случайный гость русского престола, он мелькнул падучей звездой на русском политическом небосклоне, оставив всех в недоумении, зачем он на нем появился».
Но вот спустя несколько дней, в начале июля, молодой граф Алексей Орлов пишет из Ропши «слезное» письмо новой повелительнице России: «Матушка милосердная Государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов иттить на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась.
Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, нет его на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда, мы были пьяны и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уж и не стало, сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, — достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневали тебя и погубили души навек!»
Городу и миру объявили, что государь император Петр Ш впал в «прежестокую геморроидальную колику», отчего и помер. Поверил ли кто? Французский посланник Беранже, давно сменивший Шетарди, писал в Париж: «Что за зрелище для народа, когда он спокойно обдумает, с одной стороны, как внук Петра Великого был свергнут с престола и потом убит; с другой — как внук царя Ивана увязает в оковах, в то время как Имеется в виду несчастный узник Иван Антонович, которому в это время уже 22 года. принцесса Ангальтская завладевает их наследственной короной и цареубийством начинает свое собственное царствование!»
А что же Ломоносов? В этом вопросе великий ученый не сдает позиций. Совсем недавно он писал про Петра III Федоровича: «Петра Великого обратно Встречает Росская страна». Но нет уж «великого», на троне его женушка. Готова новая ода:
ОДА
ТОРЖЕСТВЕННАЯ ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ ВСЕПРЕСВЕТЛЕЙШЕЙ ДЕРЖАВНЕЙШЕЙ ВЕЛИКОЙ ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ ЕКАТЕРИНЕ АЛЕКСЕЕВНЕ, САМОДЕРЖИЦЕ ВСЕРОССИЙСКОЙ, НА ПРЕСЛАВНОЕ ЕЕ ВОСШЕСТВИЕ НА ВСЕРОССИЙСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ПРЕСТОЛ ИЮНЯ 28 ДНЯ 1762 ГОДА, В ИЗЪЯВЛЕНИИ ИСТИННОЙ РАДОСТИ И ВЕРНОПОДДАННОГО УСЕРДИЯ ИСКРЕННЕГО ПОЗДРАВЛЕНИЯ ПРИНОСИТСЯ ОТ ВСЕПОДДАННЕЙШЕГО РАБА МИХАИЛА ЛОМОНОСОВА
Внемлите все пределы света
И ведайте, что может Бог!
Воскресла нам Елисавета:
Ликует церьковь и чертог.
Она или Екатерина!
Она из обоих едина!
Ее и бодрость и восход
Златой наукам век восставит
И от презрения избавит
Возлюбленный Российский род.
В тебе, Россия, нет примеру…
Любовь твоя к Екатерине,
Екатеринина к тебе
Победу даровала ныне;
И Небо верной сей рабе…
(И так далее на многие страницы.)
Если так думал (или, по крайней мере, так писал) наш национальный гений, то что думал народ? Вопрос риторический. Но немаловажный и в наши дни.
Как ни странно, в только что цитируемой оде Ломоносов, по всей видимости, ближе всего подошел к истине. Век Екатерины стал блестящим веком русской истории. И французский посланник зря тревожился. Российско-французские связи продолжали крепнуть.
К Елизавете не приехал Кант. Зато к Екатерине не замедлил прибыть, хоть и не навсегда, но все же с основательным визитом, исполненный энтузиазма Дени Дидро. Русская императрица вполне серьезно предлагала перенести в Россию работы по изданию «Энциклопедии». Еще один шанс для России, но работа по «Энциклопедии» была уже почти закончена. Императрица заочно подружилась с Вольтером, а после смерти фернейского затворника купила и распорядилась перевезти в Санкт-Петербург его огромную библиотеку. Что и было исполнено с высокой тщательностью. В Россию из Европы, особенно из Франции, стали приезжать, всерьез и надолго, ученые, архитекторы, художники, скульпторы. И даже авантюристы международного класса (включая графа Калиостро, который среди прочего прославился и скандальными дуэлями). Россия на глазах начала превращаться в часть Европы. Возник устойчивый интерес ко всему французскому.
В том числе, как бы заново, и к поединкам чести, во времена Елизаветы несколько подзабытым.
Тут следует вспомнить гвардейскую офицерскую молодежь, приведшую Екатерину к власти, особенно таких гвардейских кумиров, как трое братьев Орловых. Мастера устраивать попойки по петербургским окраинам и кулачные бои насмерть, вскоре они почувствовали веяние новой моды, сообразили, что они бравые гвардейские офицеры и при оружии, вспомнили заграничный опыт гардемаринов времен Петра Великого. Пошли в ход изустные воспоминания и кое-где добытые обрывки дуэльных кодексов, зазвенели шпаги.
Постепенно поединки «по правилам» стали, как раньше во Франции, чем-то вроде необходимого придворного ритуала. Настолько заметного, что известный литератор екатерининского времени Н. И. Страхов даже сочинил ироническое «Письмо от Дуэлей к Моде», в котором среди прочего отмечал и благотворное влияние дуэльной практики на нравы: «… В собраниях, под опасением перерезания горла все соблюдали строжайшее учтивство или, по крайней мере, самое прилежное в оном притворство, так что щеголи не смели друг другу пикнуть ни одного неприятного слова».
Но и «учтивство» подчас не спасало от поединка, поводы к которому были иной раз столь неуловимы, что «обидчик» не знал, за что его вызывают: «Бывало посидишь хоть часок в гостях, того и гляди, что за собою ничего ни знавши ни ведавши, поутру мальчик бряк на двор с письмецом, в котором тот, кого один раз от роду увидел и едва в лицо помнишь, ругает тебя на повал и во всю Ивановскую, да еще сулит пощечины и палочные удары, так что хоть не рад, да готов будешь резаться… Бывало хоть чуть-чуть кто-либо кого по нечаянности зацепит шпагою или шляпою, повредит ли на голове один волосочек, погнет ли на плече сукно, так милости просим в поле… Хворающий зубами даст ли ответ в полголоса, насморк имеющий скажет ли что-нибудь в нос… Также глух ли кто, близорук ли, но когда, Боже сохрани, он не ответствовал или недовидел поклона… Тот час шпаги в руки, шляпы на голову, да и пошла трескотня да рубка!»
Бретерство российское ни в чем не уступало европейскому, хотя общественное мнение неизменно благоволило дуэлянтам, окружая их романтическим ореолом, в самой дворянской среде, в более умеренной и просвещенной ее части, росла оппозиция дуэльной моде.
Д. И. Фонвизин в своем «Чистосердечном признании в делах и помышлениях» приводит слова своего отца, который вызов на дуэль считал «делом против совести». «Мы живем под законами, — говаривал отец писателя, — и стыдно, имея таковых священных защитников, каковы законы, разбираться самим на кулаках. Ибо шпаги и кулаки суть одно. И вызов на дуэль есть не что иное, как действие буйственной молодости».
Эти взгляды в достаточной мере разделяла и Екатерина, воскликнувшая по поводу поединков: «Да умолкнут… своевольные толкования в деле, в коем глас закона Божия соединяется со гласом установлений военных и гражданских!» Впрочем, когда доходило до конкретных случаев, императрица держалась иного мнения. В записке Потемкину, поводом к которой послужила дуэль генерал-поручика князя П. М. Голицына с П. А. Шепелевым, она писала: «…поединок, хотя и преступление, не может быть судим обыкновенными уголовными законами».
Князь П. М. Голицын.
Пушкин впоследствии не обошел этот эпизод своим вниманием:
«Князь Голицын, нанесший первый удар Пугачеву, был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве на бале (в 1775) и сказала: «Как он хорош! Настоящая куколка».
Это слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвиняла Потемкина…»
В 1787 году Екатерина подписала «Манифест о поединках», в котором внешне осталась верна взглядам на дуэль своего великого предшественника: «Буде кто учинил раны, увечье или убийство, то имать его под стражу и отослать в Уголовный Суд, где судить, как законы повелевают о ранах, увечье и бийстве». Но по сути дела, она уже смотрела на дуэль другими глазами, и за участие в поединке, не имевшем тяжелых последствий, и за содействие ему наказания по сравнению с петровскими законами смягчались. Императрица понимала, что дуэль — это один из способов сражения за честь, требующий храбрости и порыва. А эти последние качества она чрезвычайно ценила, понимая, что они из рабов постепенно и неуклонно делают людей. Она, правительница огромной империи рабов, в глубине души рабство презирала, понимая при том, что его невозможно уничтожить указом. «Свобода, душа всего, без тебя все мертво, — писала она в дневнике, писала для себя, а потому совершенно искренне. — Я хочу, чтобы повиновались законам, но не рабов… Рабство есть политическая ошибка, которая убивает соревнование, промышленность, искусства и науки, честь и благоденствие (Выделено мною. — А. К.)». Рабство есть политическая ошибка! Поразительно сильная мысль, не потерявшая своего значения и в XX веке.
Как мы увидим далее, более спокойный и более философический, а порой и явно более благосклонный взгляд на дуэли от Екатерины унаследуют ее царственные сын, и внуки, и правнуки.
Императрица Екатерина II.