Глава одиннадцатая КОНЕЦ БЛИСТАТЕЛЬНОЙ ЭПОХИ
Глава одиннадцатая
КОНЕЦ БЛИСТАТЕЛЬНОЙ ЭПОХИ
Март 1848 года — роковая дата. Предвестники революции. Первые волнения. Баррикады. «Сорвавшаяся с цепи свобода». Вторичное взятие Вены
Экономических преобразований, потрясших венцев в первые десятилетия XIX века, было недостаточно ни для объяснения, ни для оправдания революционных беспорядков 1848 года: в игру вступили многочисленные факторы, в том числе связанные как с политической эволюцией страны, так и с последствиями событий, происходивших в других европейских странах. В душе венское население было традиционалистским и даже в значительной степени «реакционным». Социальные идеологии отнюдь не мешали его интеллектуальному комфорту и конформизму, и оно не испытывало необходимости в изменении институтов власти, а если что-то в государстве его и не устраивало или же просто не нравилось, оно реагировало на это лишь острым словцом.
Можно сказать, что революционность не присуща органически самому народу Вены, а привнесена чуждыми элементами — я имею в виду людей, которые приехали в Вену из других провинций австрийской империи, привлеченные миражем промышленного процветания столицы и покинувшие свои родные деревни ради поиска удачи на фабриках. Среди этих чуждых элементов были, разумеется, венгры и итальянцы, которые, эмигрировав в Вену, по-прежнему оставались связаны со своими соотечественниками, чьи либеральные идеи продолжали воздействовать на них и здесь. Сыграли свою роль также и проблема положения Австрии в Германском союзе{54} и вызванные ею националистические амбиции. Наконец, добавим к этому, что, какой бы стабильной, какой бы консервативной по своему характеру ни была Вена, Австрия не могла оставаться совершенно в стороне от великого брожения идей, будораживших Францию, Италию и Германию.
Кралик очень правильно высказался по этому вопросу, когда писал, что «в основе этой революции лежат социальные, политические и национальные проблемы, но что все другие вопросы определяются специфически австрийской проблемой».
«В очередной раз, — пишет он, — в истории ставится вопрос о том, могла ли Вена считать себя истинно имперским городом. Венская революция была не локальным событием, это было землетрясение, потрясшее всю монархию и угрожавшее ее распадом. В Италии, в Венгрии, в Богемии произошли волнения, исход которых в некоторых случаях был гораздо более трагическим. Эпицентр всех этих потрясений находился в Вене. Очень давние вопросы государственного права всплыли на поверхность в своем самом радикальном виде и добавились к местным проблемам, касавшимся отношений между имперской властью и правами городов и государств империи. Именно эти вопросы вставали уже на повестку дня в Вене при герцогах Бабенбергского дома,{55} при Фридрихе Воинственном, при бургомистрах Форлауфе, Хольцере и Зибенбургере, при Фридрихе II, Фридрихе III и Фердинанде I.{56} Как и в 1522 году, мы в 1848-м видим, с одной стороны, город и провинции, с другой — имперское правительство».[137]
Март 1848 года — роковая дата
Революция разрушила мечту о розовом с позолотой мире, которой жила буржуазия бидермайера. Она вынудила буржуазию признать, что ее безмятежность была иллюзорной, покой искусственным, а беспечность опасной.
В силу самой своей принадлежности Вене венский буржуа оказался вовлеченным в беспорядки и жестокости, повергнувшие его в тем больший ужас, что за всю историю Вены здесь не было ничего подобного. Ничто никогда не предвещало возможности такого беспрецедентного зрелища, как взятие Вены штурмом с применением военной силы имперскими армиями, которые отбивали ее у повстанцев. Венцы думали, что такое допустимо в Париже, неоднократно восстававшем и в феврале 1848 года принявшемся возводить баррикады, но чтобы в Вене!.. Этот трагический март остается роковой датой в истории столицы и Австрии в целом, и венцы, вспоминая предшествовавшие этому и последовавшие за этим события этих катастрофических недель, которые Бидермайер, подобно французам, пережил при режиме террора, называют их не иначе как событиями «до-мартовскими» или «после-мартовскими».
Понятно, что атмосфера поначалу неопределенности, а потом ужаса, сменившая покой беззаботного существования, нарушила идиллический мир еще совсем недавней Вены, где пирушки и развлечения казались единственными заботами счастливого народа. Столкнувшийся с новыми идеями, с проявлениями жестокости, требовавшими принятия той или другой стороны, этот народ больше не мог не понимать, что любого восстания достаточно для того, чтобы опрокинуть все мудрое здание покоя, безопасности, благосостояния, в котором прозорливая монархия заботится о своих подданных ради их и своего собственного спокойствия. Не приведут ли «мартовские иды», о которых распевают в своих песнях революционные поэты, к разорению и уничтожению венцев?
Возможно, для этого не хватило самой малости. Если бы венгры Кошута, двигавшиеся на помощь революционерам, вступили в Вену раньше полков Виндишгреца, спешивших туда, чтобы разгромить повстанцев, ход событий, несомненно, был бы совершенно иным. Республиканское правительство упразднило бы империю, и — кто знает? — диктатура пролетариата опрокинула бы городские учреждения и перевернула судьбы жителей Вены. Венцы очень хорошо это почувствовали: предупреждение было суровым. Сколь стихийно ни началась революция, ей явно поспособствовали колебания правительства, неуклюжесть и неуверенность полумер; впервые в своей истории венская буржуазия перестает чувствовать себя защищенной отеческой заботой империи; она утратила веру во всемогущество и бдительность императора, которому так охотно повиновалась в обмен на обещанную безопасность. Буржуазия была мало склонна к тому, чтобы принимать участие в революционном движении, за исключением, разумеется, горстки «интеллектуалов» из среды как буржуа, так и знати, заразившейся современными идеями, и в целом она испытала разочарование и впала в уныние, ее гармоничный союз с монархами, который был прочным фундаментом политической жизни, был поколеблен. Буржуазия почувствовала себя одинокой, поставленной под угрозу со стороны народа и покинутой своими руководителями. Под угрозу были поставлены ее доходы и привилегии, и в отличие от парижской буржуазии, которая как раз выиграла от революций 1830 и 1848 годов, ей было нечего выигрывать, но потерять она могла все, потому что ей были смешны такие нелепости, как свобода печати, во имя которых и происходила борьба.
Когда венская кровь — между прочим, именно так Штраус назвал один из своих самых прекрасных и блестящих вальсов — потекла по камням мостовых столицы в братоубийственной борьбе, все хорошо поняли, что эти дни с марта по ноябрь 1848 года предвещают конец света и что Вена уже никогда не станет такой, какой была до этого. Действительно, войны, финансовые катастрофы, спорадически возникавшие беспорядки создавали атмосферу постоянного бедствия, с которой венцы храбро сражались. Они даже пытались, как когда-то, веселиться и преуспевали в этом, поскольку венский характер был сильнее всего, но той детской невинности, которая царила здесь «до марта», не было суждено воскреснуть уже никогда.
Вена со своими четырьмя сотнями тысяч жителей (не считая населения предместий за пределами «линии», Linienwall) все еще жила в системе почти средневековых институтов под управлением своего бургомистра Чапки,[138] находившегося на этом посту с 1838 года. Только треть из полумиллиона жителей платила налоги. На буржуазию вместе с аристократией была возложена обязанность субсидировать потребности государственных финансов, но буржуазия не была представлена в Государственном совете, а сам город не пользовался никакой автономией. К тому же в имперской Австрии народное представительство было сведено к нулю. Некоторые нации имели свои собственные советы, свои парламенты, но Австрия как таковая ничего этого не имела.
Предвестники революции
Первые требования, сформулированные в 1845 году интеллектуалами, направившими петицию в министерство внутренних дел, сводились к смягчению режима цензуры, остававшейся слишком строгой, несмотря на весь либерализм Иосифа II и его последователей, а также касались положения прессы, представительства буржуазии в парламенте и публикации данных государственного бюджета. Издавалось достаточно много газет, и венские жители всегда читали множество ежедневных, еженедельных или ежемесячных изданий, которые гарсоны в ресторанах тяжелыми пачками приносили своему клиенту вместе с заказанным им кофе. Газета Винер Цайтунг, основанная в 1805 году, контролировалась, если не вдохновлялась Управлением дворцовой полиции, то есть министром полиции. Таким образом, в ее безвредности можно было не сомневаться. Основанный Сафиром в 1837 году Гуманист был злобным, но отнюдь не подрывным. Обе газеты Фридриха фон Герца Остеррайхише Беобахтер и Винер Ярбюхер также были совершенно безобидными. То же самое можно сказать и о газетах Винер Цайтшрифт фюр Кунст, Литератур, Театр унд Моде, Зонтагсблеттер фюр хайматлихе Интерессен Франкля, Ауроре Зейдля и т. п., проверенная послушность которых делала цензуру излишней.
Однако цензура была настолько придирчивой, что даже самые крупные австрийские писатели порой чувствовали себя задетыми, а может быть, и оскорбленными чрезмерной опекой, и они с энтузиазмом подписали мартовскую петицию 1845 года. В числе самых известных лиц, подписавших петицию, фигурируют Франц Грильпарцер, Эдуард фон Бауэрнфельд, Адальберт Штифтер, Анастазиус Грюн, Фридрих Хальм, барон фон Зедлиц, барон фон Фойхтерслебен, Фридрих Кастелли, барон фон Хаммер-Пургшталь, Мориц Готлоб Сафир, Франц Штельцхамер, барон фон Рокитански, Владислав Пиркер. И это вовсе не ниспровергатели, не разрушители установленного порядка, не экзальтированные личности и не прожектеры, а люди здравого смысла, прямолинейного ума, сторонники сохранения режима — о его ниспровержении вопрос даже не ставился, — люди, принадлежавшие к аристократии и благонадежной буржуазии. Трудности времени коснулись также и их. Поэт Кастелли, руководивший «образовательным и развлекательным» журналом Коллекционер (Der Sammler), проявляет беспокойство. «Наша эпоха больна, — пишет он, — и больше не излечится; золотой телец уже на алтарях, искусства печально зализывают раны, а поэзия — увы! — со стоном засыпает».
В 1846 году революция разражается в Кракове, восстают крестьяне в Галиции. В 1847-м даже мирную Швейцарию раздирает гражданская война, так называемая Зондербундскриг. В Лондоне в 1848 году впервые печатается произведение, обреченное на крупный успех: Манифест Коммунистической партии, написанный Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом; удивительно видеть, что он появляется в стране, где либералы с таким трудом добились сокращения рабочего дня до десяти часов и эта наконец принятая мера представлялась еще такой щедрой, «современной» и филантропической!
В Баварии возникают волнения, в Силезии свирепствует голод. Даже в Вене появляются неприятные симптомы волнений; недовольные тем, что бургомистр Чапка строит муниципальные мясо-бойни, угрожающие их привилегиям и интересам, мясники выходят на улицы. В Нойершенфельде ткачи, встревоженные ростом цен на хлопок-сырец, поднимают на ноги пятнадцать тысяч рабочих; поскольку не принимается никаких срочных мер для обеспечения питанием этих бедных, кое-как перебивающихся людей, умирающие с голоду безработные грабят несколько булочных. В добавление ко всему урожаи в течение трех последних лет были очень скверными, и цена на муку за время с 1845 по 1847 год поднялась с трех флоринов до десяти. Обоснованно предчувствуя грядущие события, Эдуард фон Бауэрнфельд пишет в своей газете от 1 января 1848 года: «В этом году произойдут важные политические изменения, в чем все мы совершенно уверены».
Делаются попытки оказания помощи неимущим в виде раздачи с начала января «народных супов». Первыми такие пункты начинают функционировать в Шоттенфельде и Мариахильфе по программе американца Ремфорда, открывается также первая паровая булочная. В том же январе Меттерних предупреждает императора «о ветрах восстания, толкающих подрывные партии к подрыву действующих легитимных учреждений, потому что Австрия рассматривается как их истинный представитель, и ее они делают основной мишенью своих усилий».
В глазах народа Меттерних настолько является воплощением абсолютизма во всей его несгибаемой суровости, что люди громкими криками требуют его отставки. Цензура защищается от общественного мнения, препятствуя постановке шиллеровских Заговора Фиеско и Вильгельма Телля и запрещая газетам писать о Милане, где произошли беспорядки, в частности, направленные против австрийского правления; там сурово обходились с теми безобидными прохожими, которые, игнорируя патриотический лозунг курителей тоскани, не выпускали изо рта венские сигары. Манифестанты требуют публичности правосудия, автономной организации коммун, создания торговых и сельскохозяйственных палат, созыва Генеральных штатов и, все более и более настойчиво, — свободы печати.
В ожидании возможности свободно публиковать материалы повсеместно возникает все больше и больше мелких бунтарских газет, занимающих самые резкие позиции. Неловкие или смешные меры раздражают недовольных. В Милане забавляются тем, что носят большие шляпы с широкими полями, называя их то «калабрийками», то «пуританками», то «шляпами Эрнани», и этот головной убор становится революционным символом, который вскоре украсит множество венских голов. Можно сказать, что революция символически вершится в Вене в виде борьбы мягкой анархистской шляпы против цилиндра г-на Бидермайера.
Первые волнения
Первые волнения беспокоят буржуа, чьей самой неотложной заботой становится обмен бумажных денег, которым они и в лучшие времена не особенно доверяли, на надежные полновесные металлические; трусливые скопидомы, собирающие звонкую монету, приводят к тому, что золотые и серебряные монеты исчезают из обращения, и тогда они устремляются к окошечкам Национального банка, размахивая последними купюрами, от которых хотят во что бы то ни стало избавиться. Еще раз подтверждается известное экономическое правило, согласно которому «плохие деньги изгоняют хорошие». Флорины и даже крейцеры исчезают из обращения, смятение растет, достигая апогея, когда некий адвокат из Будапешта по имени Людвиг Кошут произносит в прессбургском Ландтаге свою знаменитую речь, о которой говорят, что она была крестинами австрийской революции, в ней он, в частности, потребовал введения конституционного правления.
12 марта студенты проводят большое собрание в университете. Они требуют свободы печати, свободы образования, свободы вероисповедания. Чтобы лучше показать, что их профессура с ними, они просят двоих из своих преподавателей, Эндлихера и Хье, отнести в Хофбург составленную ими петицию, которая следует с разрывом в двадцать четыре часа за петицией венских буржуа, собранных бароном фон Бахом, менее радикальной, но настаивающей на реформах в промышленности, торговле и сельском хозяйстве.
Имперский совет изучает эти требования, удовлетворяет некоторые из них и отправляет остальные на дальнейшее рассмотрение. Однако император принял решение собрать «штаты» из всех частей империи и поручил маршалу Монтекуколи созвать депутатов. Уже на следующий день сессия представителей Нижней Австрии приступает к работе, читает петиции, принимает делегации. Можно было подумать, что началась эра реформ и что они будут реализованы в условиях мира и порядка, но 13 марта оказывается роковым днем, которому судьба предназначила стать днем первой революционной вспышки. С этого момента события опережают решения и подавляют волю людей. Механизм трагедии приходит в движение уже из-за того, что власти в качестве меры предосторожности принимают решение вооружить городскую милицию и поручить ей обеспечивать порядок на улицах. Милицию собирают на склоне одного из холмов.
Толпа зевак, сильно возбужденная при виде людей, со всех ног бегущих ко дворцу, где заседают «штаты», и возвращающихся оттуда, а также проходом депутаций и нервозными действиями зачинщиков беспорядков, идет посмотреть на эту преамбулу революции, как в театр. Но для того чтобы «штаты» работали в мирной обстановке, нужно очистить улицы. Часы показывают час пополудни. Для поддержания порядка с холма вызвали городскую милицию, а из казарм — отряды имперской армии. Агитаторы с импровизированных трибун призывают народ идти во двор дворца «штатов»; два врача, Йозеф Гольдмарк и Адольф Фишхоф, выступают с речами и срывают аплодисменты, но их речи так свирепы, что побуждают слушателей к захвату зала, в котором заседают депутаты. Рабочие покидают фабрики; толпы жителей из опустевших предместий хлынули в центр города.
Министр полиции Зельдницки, боясь захлебнуться в этом потоке людей и понимая, что медлить нельзя, приказывает освободить дворец «штатов» и направляет туда итальянские отряды. Эти отряды никогда не были популярны в Вене, и их солдаты, в свою очередь, очень не любят венцев. Никто толком не понимает, что происходит, но городская милиция и воинские части сближаются и по роковой ошибке принимают друг друга за врагов. Несмотря на то, что и милиции, и войскам приказано восстанавливать порядок, они открывают огонь друг против друга. Шальные пули ранят ни в чем не повинных прохожих. В то время как в городе развертываются эти драматические события, рабочие жгут фабрики и дома промышленников. Желая избежать кровопролития, бургомистр Чапка, чью позицию все громко ругают, одни считая его слишком демократичным, другие слишком реакционным, просит командующего войсками эрцгерцога Альберта дать солдатам приказ отойти. Он убеждает его в том, что городская милиция сумеет навести порядок, когда все увидят, что перед ними больше нет плюмажей итальянских солдат. Как можно было предвидеть, милиция не смогла сдержать разъяренную толпу, все еще одержимую стихией грабительского буйства. Были все основания опасаться, что город станет добычей мятежников, когда ректор университета Йенулль разыскал эрцгерцога Людвига и предложил ему раздать оружие студентам. Поскольку большинство студентов были убежденными либералами и их любили как народ, так и буржуа, вмешательство молодежи несомненно должно было помешать усложнению ситуации. Эрцгерцог принял предложение, студентов повели в арсенал и роздали им ружья, после чего они вместе с городской милицией разогнали грабителей и поджигателей.
Взрыв мятежа привел Хофбург в замешательство. Эрцгерцоги решили сделать первую уступку народу, потребовав, чтобы Меттерних подал в отставку, что этот великий государственный деятель немедленно и сделал с большим благородством и достоинством. «Мои чувства, мои взгляды и мои решения, — писал он императору, — в течение всей моей жизни всегда были одинаковы, и эти незыблемые силы во мне никогда не угаснут. Я выразил их одной фразой, обращенной к моим преемникам, чтобы они помнили об этом и, подобно мне, избрали ее своим девизом: сила в праве».
В тот же вечер Меттерних вместе с княгиней уехал в Лондон. Покинул столицу и министр полиции Зельдницки, отправившись в свои владения, где мог чувствовать себя в большей безопасности. Как свидетельствуют современники, в ту ночь Вена была похожа на бивуак. Милиционеры и студенты патрулировали улицы и гасили пожары к большому облегчению буржуа, которые тем не менее им не аплодировали, не подбодряли и не пожимали рук. Таким образом — и это нормально для города такого высокого интеллектуального уровня, как Вена, — ситуацию спас университет. На следующий день Хофбург объявил об отмене цензуры и о гарантии свободы печати, что вызвало настоящий восторг. Магазины и жилые дома украсились флагами, на основе милиции и студенческих отрядов была учреждена постоянная национальная гвардия. Власти вернули доверие к себе успокоившихся буржуа, и порядок был восстановлен.
Все думали, что необходимые реформы теперь будут осуществляться в обстановке покоя и законности. 15 марта была пожалована конституция, город сверкал иллюминацией, и народ бурно приветствовал императора, проехавшего по улицам в коляске вместе со своим племянником и будущим наследником Францем-Иосифом. Венцы со своим обычным оптимизмом говорили, что случившееся было ложной тревогой и теперь все устроится, однако политически более образованные люди с тревогой отнеслись к прибытию на ассамблею «штатов» венгерской делегации. Делегацию возглавлял тот самый сорокашестилетний будапештский адвокат Кошут.
Либералы и экстремисты устроили праздник венграм и их руководителю, известному своей энергичностью и революционными чувствами. Несмотря на это скверное предзнаменование, буржуа купались в облаках лучезарной эйфории. Был исполнен и долг в отношении жертв бойни 13 марта: по ним была отслужена поминальная служба. Было назначено компетентное правительство, в ратуше приступил к исполнению своих обязанностей муниципальный совет. Военный закон грозил преследованием мятежникам, которые воспользовались бы беспорядком для продолжения грабежей и поджогов, газетные типографии запустили на всю мощь печатные станки, выходила масса изданий, и каждый старался читать даже самые крайние в своих требованиях газеты. Грильпарцер выразил общее мнение всех венцев, отметив наступление возрождения своей родины: «Я приветствую тебя, о моя Австрия, выходящая сегодня на новые пути. Сегодня, как и всегда, сердце мое бьется в унисон с твоим».
В изобилии печатаются патриотические стихи, и создается впечатление, что каждый стал еще сильнее любить свой город и свою страну за то, что они вышли невредимыми из этого короткого кризиса. Композитор Зуппе перекладывает на музыку многие из подобных стихов, которые порой превращаются в гимны, прославляющие студентов (Кто идет вперед сегодня смелыми шагами… Франкля) и Национальную гвардию Кастелли — первые стихотворные произведения, опубликованные без визы цензуры. Кастелли выпустил также сто тысяч экземпляров другой поэмы, озаглавленной Что произошло в Вене?, которую распространяли даже по деревням. Этот памфлет принес ему такую неожиданную популярность среди крестьян, что каждый день можно было видеть, как к нему тянулись десятки «Айпельдауэров», желавшие получить совет по самым разнообразным и неожиданным поводам. Благодаря странному смещению понятий Австрия, избежав революции, почувствовала себя такой гордой, что снова поднял голову самый шовинистический национализм.
Однако можно было заметить — и это было симптомом, который встревожил бы кого угодно, кроме венцев, — что на улицах появляется все больше и больше калабрийских шляп на головах с длинной бородой и развевающимися на ветру волосами: так выглядели противники шлема с гребнем. Поэт-песенник Иоганн Непомук Фогль прославляет шутовскими стихами смерть этого «гребня», который для австрийских либералов был тем же, что короткие штаны для французских санкюлотов и парик для молодой Франции 1830 года: ненавистным знаком отличия класса, который нужно истребить. Один немецкий автор сочиняет на эту тему комедию Гребень и шпага, которая пользуется большим успехом в Театр-ан-дер-Вин; действительно, актуальные сюжеты используют не только писатели: театр, который всегда был в Вене в большей степени, чем в других городах, отражением нравов, развлекает зрителей остроумными намеками на политическое непостоянство хозяев империи. Одним из наиболее серьезных и значительных поэтических текстов, способных всерьез встревожить режим — если этот режим умел читать! — представляется республиканский манифест Георга Гервега, того самого друга Гейне, которого автор Книги Песен называл «Железным жаворонком».
Все это происходит пока еще в атмосфере согласия и хорошего настроения. Даже когда люди устраивают Катценмузик, «кошачий концерт», в буквальном смысле слова какофонию для князя-архиепископа Мидля, эта манифестация отражает в большей степени народное ликование, нежели озлобленность. Участвуя в манифестациях, венцы чувствуют себя, как в театре, а театр, в свою очередь, отражает лицо улицы.
Один служащий Шотландского фонда в письме к саксонскому писателю Родерику Бенедиксу, автору пьесы Замшелая голова, или Длинный Израель, которая была сыграна в Театр-ан-дер-Вин как первая пьеса, не проходившая экспертизы цензуры, красочно описывает, как ставилась эта пьеса, и ничто не иллюстрирует с такой точностью менталитета венцев в первые дни апреля.
«Это было не театральное представление, а юбилейный праздник во славу студентов! Мы уже не смотрели спектакль, мы присутствовали при необычайном зрелище радостного дружеского волнения. Драматург вел диалог со студентом в партере, студент отвечал актеру. Юные слушатели размахивали шляпами, артисты — своими головными уборами, на сцене пели студенческую песню, и все присутствовавшие хором ее подхватывали. Мои глаза были полны слез. В тот момент, когда герой воскликнул: „Да здравствует свобода!“ и когда актер Карл Тройман добавил: „…и тот, кто нам эту свободу дал!“, весь зал поднялся на ноги и устроил овацию. Студенты в партере кричали: „Да здравствует Фердинанд!“» Как видим, император в этой семейной пьесе пока еще выступал в роли отца.
Носить униформу национальной гвардии было для венского буржуа честью, а не неприятной обязанностью, и г-н Бидермайер затягивал свой гвардейский ремень с той же гордостью, что и Жозеф Прюдом. Герман Майнер публикует новую газету под названием Национальный гвардеец, гвардейцы читают ее, отдыхая после патрулирования или стояния на часах, и находят в ней новые основания верить в то, что так напугавшая всех революция окончательно раздавлена и что вернется «блистательная эпоха» со всеми ее пирушками и церковными праздниками.
«Что произошло в Вене?» — вопрошает поэтический памфлет Кастелли. «Все и ничего», — можно было бы ответить на этот вопрос. Правительство запретило экспорт серебра, чтобы избежать утечки твердой валюты за границу. Разорили монастырь редемптористов{57} в Мариа-Штигене и его сельскую недвижимость в Варинге, потому что, как говорилось, они оказывали реакционное влияние на двор. Перед резиденцией папского нунция устроили непристойный танец. Кто-то предложил отменить безбрачие священников, на что Мецгер иронически ответил, что «свобода не для священников». В этом виден некий антиклерикализм, поскольку люди вновь считают необходимым разоблачить сговор «попов» с буржуазной реакцией. Зато евреи жалуются на то, что им не предоставляют достаточного места на публичных собраниях, как если бы в этой новой и просвещенной Вене оставались какие-то признаки былого австрийского антисемитизма.
Пока приходят, уходят, возвращаются министры, с участием либеральных поэтов пышно празднуется пятьдесят пятый день рождения императора. Наконец 25 апреля к восторгу венцев провозглашается обещанная Конституция, хотя она несет многим горькое разочарование своим слишком малодемократичным, чтобы не сказать антидемократичным характером. Но на это жалуются только либералы, для всех же венцев важно то, что прежний порядок вещей изменится очень мало. Более интересным, бесконечно более интересным, нежели какие-то детали Конституции, был прекрасный парад, который устроили бесплатно добрым жителям имперской и королевской столицы актеры директора Карла. Он задался целью составить из актеров своей труппы роту — не театральную, а военную — роту «национальных гвардейцев-актеров». Он экипировал их одеждой и оружием из реквизита театра. Можно себе представить, какая толпа собралась по обе стороны Егерцайле, когда любимые актеры венской публики Шольц и Нестрой прошли перед нею парадным шагом, вооруженные мушкетами солдат Валленштейна, римскими мечами и кривыми турецкими саблями.
Баррикады
Однако аплодисментов после представления направленной против иезуитов пьесы в Йозефштадтском театре и устроенного под окнами министра Фикельмона «кошачьего концерта» показалось недостаточно. 2 мая студенты, объединившись с рабочими, заявили, что Конституция их не удовлетворяет. В ней было указано, что не обязательно быть налогоплательщиком, чтобы иметь право голоса при выборах, однако рабочие и домашняя прислуга по-прежнему исключались из этого правила. После двухмесячной передышки население стали беспокоить два факта: 17 мая император с семьей покинул Шенбрунн, а на следующий день закрыли Биржу, что вызвало значительное понижение стоимости бумажных денег. 18 мая два экстремистских руководителя, редактор газеты Конституцион Леопольд Гефнер и основатель Свободомыслящего Йозеф Тувора провели большое собрание рабочих в Мариахильфе, на котором объявили о предстоявшем в скором времени учреждении временного правительства, а там и провозглашении республики. Рабочие избили этих агитаторов, после чего их арестовала полиция, но опасное слово «республика» было произнесено. Вернувшийся 16 мая в Вену Эдуард фон Бауэрнфельд был поражен изменением атмосферы. Военные, национальная гвардия и академический легион (сформированный из студентов) вместе патрулировали улицы, но свежий взгляд замечал «серьезное, почти тревожное выражение лиц этих людей». Впрочем, никакого беспорядка не было. «Пролетариат, этот постоянный кошмар венцев, казалось, исчез. Можно было подозревать, что люди почти желают возвращения Меттерниха, чтобы успокоиться». И Адальберт Штифтер писал своему издателю Геккенасту следующие полные разочарования строки: «Я человек с чувством меры и свободы. К сожалению, и то и другое сегодня скомпрометировано, и многие верят, что можно добиться свободы, отринув старую систему; но тогда они приходят к созданию не свободы, а чего-то другого». Эти слова получили наглядное подтверждение 25 мая, когда после неприемлемого приказа министра о закрытии университета и роспуске академического легиона накатилась вторая революционная волна: 26 мая на улицах уже строились баррикады.
«На баррикады! На баррикады! Вена никогда раньше их не видела. Они угрожающе вырастают на священной земле как неоспоримое свидетельство народного гнева…» — такие слова можно было прочесть в одной из бесчисленных газеток, изобиловавших в этот период. Некоторые из них жили не больше недели, другие вообще ограничивались первым номером, об этом пишет поэт Людвиг Бович, охваченный священной яростью. Восставшие не ограничиваются бранью, хотя бы и зарифмованной; они разносят чуть ли не в щепки дворец министра Пиллерсдорфа, сажают в тюрьму графа Гойоса, освобождают республиканцев Хефнера и Тувору, устанавливают рогатки, возводят заграждения вокруг города, чтобы помешать имперским войскам прийти на помощь силам, сопротивляющимся революции. Национальная гвардия заменяется «милицией безопасности» — это вооруженные студенты и двадцать тысяч рабочих из предместий. Характерный факт: 29 мая газета Винер Цайтунг впервые вышла без имперского орла на первой полосе.
В числе первых декретов, спешно принятых для того, чтобы по возможности унять ярость народа, фигурирует акт о предоставлении рабочим права голоса. 1 июня Альгемайне остеррайхише цайтунг публикует пламенную поэму, присланную из Дрездена, где также назревает мятеж, и озаглавленную Привет из Саксонии венским повстанцам. Последняя из четырнадцати строф этого подстрекательского стихотворного послания заканчивается выражением восхищения австрийскими мятежниками: «Своими делами вы, верные венские герои, подтвердили теорию, и мы заверяем вас в том, что, если кто-то посмеет нам сказать: „Возвращайтесь в рабство!“, мы ответим: „Мы поступим так, как венцы!“» Под этой поэмой, в большей степени экзальтированной, нежели гениальной, стояла подпись — Рихард Вагнер.
Пока император, обосновавшийся в Инсбруке, с тревогой читает послания, которые ему шлет заменяющий его в Хофбурге эрцгерцог Иоганн, в столице усиливаются беспорядки. Экстремисты становятся все более необузданными и набирают силы. Ежедневно вступают в перестрелку армейские отряды, академический легион помогает рабочим в борьбе с национальной гвардией, когда та их теснит, но бывает, что объединяется с гвардией, когда революционеры принимаются за грабеж. Участники волнений получают лозунги из редакции газеты Радикал, где находятся Бекер, Тувора, Мессенгаузер, Геббель, Таузенау и Нордман.
«Все, без различия положений и сословий, выкапывают камни из уличных мостовых, — пишет Фридрих Геббель, немецкий драматург, живущий в Вене и работающий над своей драмой Либуша в то время, как за окном бушует буря народного гнева. — Наступает момент, когда весь народ как один человек должен осознать самое себя. Будет случай исправить прошлое и искупить прежние грехи. Но в данный момент Немезида поддерживает левых, и горе этому народу, если он не сумеет найти правильный путь». При крайнем смятении, раздирающем Вену, господину Бидермайеру не представляется трудным выбор партии. Он всегда на стороне порядка, потому что порядок — это безопасность на улицах, спокойное обладание нажитым — честно или нечестно — состоянием. А также главенство хозяев над слугами, фабрикантов над рабочими.
Эрцгерцог Иоганн, на котором лежала тяжелая ответственность за управление государством и, в частности, Веной в отсутствие Фердинанда, был, к счастью, очень популярен. Его считали демократом, потому что, вместо того чтобы жениться на дворянке, он взял в жены дочь почтмейстера Анну Брандхоф, оценив ее красоту и доброту. Хофбург довольно косо смотрел на этот союз, но мезальянс, так сурово осуждавшийся еще вчера, сегодня прекрасно служил делу режима и императорской семьи. 24 июля Анна Брандхоф председательствовала в Мариахильфе на церемонии вручения знамени национальной гвардии, чьей крестной она была назначена. В день св. Анны в Шенбрунне был устроен большой праздник в честь ее святой покровительницы и ее самой. Студенты устраивали под ее окнами факельные шествия. И возможно, именно ее престиж и красота добились того, в чем не могло бы преуспеть никакое политическое давление, никакая изворотливость государственных мужей: 14 июля на полянах Аугартена произошло братание имперских полков, академического легиона и национальной гвардии.
Университет, за четыре месяца до этого стоявший во главе либерального движения, теперь был обеспокоен анархическим оборотом, который принимали события: как и буржуазия национальной гвардии, интеллектуалы опасались преобладания подрывных элементов среди рабочих. Было замечено, что во главе восставших встают подозрительные иностранцы, прибывшие неизвестно откуда. Эти люди не были венцами, их интересы не были связаны с Веной, и вполне можно было опасаться давления этих профессиональных агитаторов, которые были в некотором роде коммивояжерами международного возмущения и социального взрыва во всех странах. Новыми заправилами венского общественного мнения, иначе говоря самой Вены, стали чехи, венгры, немцы, авантюристы, вышедшие неизвестно из каких гетто и трущоб. Этого было достаточно, чтобы сделать их подозрительными в глазах г-на Бидермайера.
Что касается студентов, то они были патриотами, а не партизанами, идеологами, а не мятежниками. Запустив в ход эту машину, они приходили в ужас от невозможности ни остановить ее, ни управлять ею. К ним, в свою очередь, относились с подозрением новые лидеры той самой революции, неосторожными подстрекателями которой были они сами. Поэтому с недоверием воспринималась агитация, распространявшаяся среди крестьян, для которых самый молодой депутат рейхстага Ганс Кудлих с пылом своих двадцати пяти лет требовал равенства в правах и обязанностях.
«Сорвавшаяся с цепи свобода»
Успехи маршала Радецкого в Италии поразили воображение многих. По случаю его вступления в Милан 6 августа Штраус сочинил знаменитый Марш Радецкого, который впервые сыграли 7 августа во время большого военного праздника, устроенного в пользу семей солдат, павших в Италии. Это стало поводом для новой демонстрации согласия и дружбы между имперскими полками, студентами и частями городской милиции. Эпизодические бесчинства рабочих, угроза, которую представляли для Австрии республиканцы, радикалы и коммунисты, подталкивали всех умеренных к созданию общего фронта против восстания, грозившего из предместий, где восставшие были хозяевами положения. Привязанность к империи и императору была настолько прочной, что, когда Фердинанд 12 августа вернулся в столицу, национальная гвардия выставила на всем протяжении дороги от Шенбрунна до Хофбурга шеренги почетного караула. Социальную проблему надеялись решить путем привлечения безработных к чисто символической и бесполезной работе, чтобы обеспечить им хоть какие-то средства к существованию.
К сожалению, эти благотворительные меры дорого обходились бюджету, потому что армия безработных была весьма многочисленной, и тут власти имели неосторожность уменьшить выдававшуюся им зарплату на пять крейцеров. Это было сделано по предложению министра труда Эрнста фон Шварцера, доказывавшего, что этим людям платят слишком много за бесцельное перелопачивание земли в Пратере. Сокращение зарплаты стало предлогом для возобновления агитаторами нападок на правительство. Рабочие Пратера решили потребовать возвращения своих пяти крейцеров от самого императора, и 23 августа отправились маршем в центр города. Когда они встретились с заслоном национальной гвардии, произошла перестрелка с жертвами с обеих сторон, но больше всего убитых было среди рабочих. Классовая война возобновилась.
Правительство решило выслать из Вены десять тысяч землекопов, но те отказались покинуть город. И снова раздираемые между либеральными надеждами, приверженностью к справедливости и опасением снова попасть под ярмо слепого абсолютизма, студенты не знали, с кем им следует объединиться — с пролетариатом или с буржуазией. Они внимательно слушали в рабочих кружках лекции молодого немецкого экономиста из Трира Карла Маркса, открывавшие перед трудящимися новые перспективы. Согласно отчету об одном из таких выступлений, напечатанному в газете Радикал, Карл Маркс говорил рабочим о том, что совершенно безразлично, кто является тем или иным министром, потому что в Вене, как и в Париже, речь идет о борьбе между буржуазией и пролетариатом. Либералы не знали, чью сторону принять. Благожелательные люди с добрыми намерениями задавались тревожными вопросами, и многие обескураженно бормотали, подобно Грильпарцеру: «Во время гонений я считался либералом; сегодня, когда свобода сорвалась с цепи, меня называют прислужником; подозрительный для обеих партий, я почти готов считать себя здравомыслящим».
Но момент был таков, что речь шла уже не о здравомыслии, а о демонстрации воли и силы масс. Экстремисты устроили торжественные похороны жертв расстрела 23 августа, хотя и понимали, что это может стать причиной новых столкновений, что, естественно, и произошло. Подражая «людям 89-го года», венские революционеры требовали отмены обращений «господин» и «госпожа». Руководитель аграриев Кудлих привел в Вену толпы крестьян, возбуждая их своим красноречием. «Будьте бдительны, — говорил он им. — Если университет, этот верный двору лев, спит, несмотря на неотвратимую опасность, разжигайте на горах, от одной к другой, костры тревоги. Собирайтесь сюда огромной массой! Вы не допустите, чтобы раздавили студентов и чтобы, втаптывая в грязь их тела, убили юную свободу». Все старались перетянуть студентов на свою сторону, так как они пользовались уважением как интеллектуалы и таким образом обеспечивали преимущества партии, с которой сотрудничали.
Среди самих сторонников революции были такие, кто сожалел, что за благородным и идеалистским изначальным порывом последовало систематическое применение террора. Они восхищались стихотворением Людвига Гоглара, проникнутым сожалением о том, что он не умер во время «мартовских ид», поскольку теперь он видит, как посредственные тираны-трибуны приходят на смену тиранам вчерашним (он имел в виду Меттерниха). Что сталось бы с империей, если бы верх взяли радикалы? Они хотели отделить от Австрии все неавстрийские государства и поддержать требования всех наций. Самым популярным у молодых венцев — я имею в виду пролетариат — был в этот момент Кошут, сражавшийся вместе со своими венграми против австрийских войск бана Хорватии Елачича, которого либералы считали героем борьбы за свободу.
28 сентября в Будапеште был убит граф Ламберг, которого император назначил курфюрстом Венгрии вместо эрцгерцога Стефана. Нескольким венским полкам было приказано отправиться в Венгрию, но радикалы, желавшие победы Кошута, призвали солдат к неповиновению и мятежу. В завязавшейся стычке был убит генерал Бреда, и имперские полки были вынуждены отступить перед напором народных масс, заполнивших центр города. Сметая все на своем пути, восставшие дошли до Военного министерства, захватили министра графа Латура, непопулярного по той причине, что он ратовал за войну до победного конца против венгерских повстанцев, и убили его самым жестоким образом: сначала повесили на оконном ставне, но веревка оборвалась; тогда его тело вздернули на фонарном столбе, и народная ярость дошла до того, что его разорвали на куски.
«Мартовская революция» теперь достигала самой острой фазы террора. Буржуа поняли это настолько хорошо, что всего за один день город покинули двадцать тысяч перепуганных людей, последовавших примеру Фердинанда, отбывшего в Ольмуц. В это время народ осаждал арсеналы и казармы, убивая солдат и завладевая оружием. Непрерывно звонили колокола, призывая восставших перейти к действиям, но в действительности было больше шума, чем дела, и всеобщей резни, которой так боялись буржуа, не произошло. Можно верить свидетельству писателя Эдуарда фон Бауэрнфельда, одного из настоящих либералов в благородном смысле этого слова, который усматривает причину этих беспорядков в систематической агитации иностранных наемных эмиссаров. Благодаря «священной войне», которую вели венгры, приглашавшие австрийский пролетариат последовать их примеру, была идеализирована фигура Кошута, фактически становившегося истинным вождем третьего революционного эпизода: дней октября.
«Эта октябрьская революция, — пишет Кралик, — третья революция 1848 года, носила совершенно иной характер, нежели обе предыдущие, мартовская и майская. И зачинщики ее были совсем другие. Венское общество в собственном смысле этого слова, сыгравшее такую значительную роль в весенней революции, почти не вмешивалось в октябрьские сражения. Это была борьба за оккупацию Вены, за сильную позицию в общей войне, но в Вене теперь преобладали не венцы, а люди, пришедшие извне».
Главным образом это были два поляка: один — спикер парламента Смолька, другой — Бем, военный руководитель революции. Рядом с ними действовали немцы из Франкфурта Юлиус Фребель и Роберт Блюм. Им подчинялись двадцать пять тысяч солдат национальной гвардии под командованием Венцеля Цезаря Мессенхаузера, получавшего инструкции от Бема, и десять тысяч жандармов. Им противостояли имперские полки под командованием Ауэршперга. Повстанцы практически стали хозяевами города и ждали прибытия Кошута с его венграми, чтобы добиться окончательной победы. Революционные вожди ссорились между собой, борясь за престиж и старшинство. В рядах повстанцев царило небрежение и неповиновение: массы пользовались свободой, чтобы не повиноваться ничьим приказам, даже приказам своих руководителей.
Вторичное взятие Вены
Внутренняя слабость революционных элементов, не имевших настоящего вождя и с нетерпением ожидавших Кошута, вероятно, единственного, кто был способен выполнять эту роль, вдохновила императора на попытку отвоевать Вену. Он приказал маршалу Виндишгрецу двинуться на город и прибыть туда раньше венгров. Маршал выступил из Праги форсированным маршем. Кому было суждено выиграть эту гонку на скорость, имперским войскам или же венграм, которые рассчитывали соединиться с крестьянами, поднятыми Кудлихом, и будоражили по деревням хлебопашцев, которых также призывали к борьбе их братья-рабочие?
Мессенхаузер объявил осадное положение, народный парламент объявил незаконным наступление Виндишгреца, чьи войска газета Свободомыслящий обозвала бандами, похожими на орды турок, двести лет назад осаждавших Вену. «Почему бы нам не выбрать простую и единственно разумную форму правления, республику?» — храбро вопрошал Студенческий вестник. Потому что Елачич был со своими войсками в Шенбрунне и потому что 23 октября освободительные войска дошли до Гетцендорфа. На следующий день они разбили лагерь на лужайках у церкви Св. Бригитты. Венгры были еще далеко, рассеянные революционные крестьяне не были способны ни на какие совместные действия. Победа казалась несомненной.
Виндишгрец методически сжимал железное кольцо вокруг города. Он овладел Северным вокзалом, Нусдорфской линией и водопроводной станцией, тогда как бан Елачич захватил несколько стратегических пунктов, в частности, квартал Леопольдштадт, который был очагом активных революционных действий. Произошли жестокие бои, в ходе которых легион артистов, сражавшихся своим театральным оружием с пушками осаждавших, понес тяжелые потери: среди убитых оказался и актер Штрампфер, чью смерть оплакивали все венцы, независимо от их политических убеждений, потому что он был одним из их самых любимых актеров. Рабочие подняли красные флаги на общественных зданиях, но они не могли сопротивляться жестоким бомбардировкам, в результате которых было сожжено несколько церквей и множество домов. В 1809 году город меньше пострадал от французской артиллерии. Отовсюду приходили сведения о разрушениях. Говорили, что горит королевская библиотека.