Глава шестая ВЕНА В ПЕРИОД ВОЙНЫ
Глава шестая
ВЕНА В ПЕРИОД ВОЙНЫ
Национальный траур. Наполеон в Вене. Французская оккупация. Возвращение французов. Жертвоприношение
Венцы испытывали настоящий ужас перед Французской революцией не только потому, что их любимая эрцгерцогиня Мария Антуанетта, дочь Марии Терезии, к своему несчастью ставшая королевой Франции, оказалась под непосредственной угрозой после событий 1789 года, но в особенности потому, что они питали отвращение к любому грубому свержению власти, ко всякому беспорядку, который мог иметь тяжелые последствия для жизни горожан. Как мы уже говорили выше, австрийцы, прочно вписавшиеся в рамки строгих структур организованной на испанский манер монархии, менее других народов открытые новым идеям и в своей массе не приемлющие никакой идеологии и абстрактных рассуждений, были несколько похожи на детей, которые верят в своих родителей, из естественной непоседливости с легкостью высмеивают своих учителей, но никогда не доходят до того, чтобы поставить под сомнение законность их власти.
Реформы, проведенные Иосифом II, этим «просвещенным самодержцем», не встретили большого одобрения со стороны венского населения. Свойственное этому императору пренебрежение декором представлялось народу пошлым. Люди предпочитали театральных, роскошно одетых королей. В Иосифе II подозревали коронованного революционера, и это стало основной причиной нараставшего в течение всего времени его правления непонимания между полным благих намерений монархом и его подданными, которые не требовали от него этих благих намерений. Незадолго до своей смерти он так хорошо понял, что большинство его реформ непопулярны, что отменил их, дабы не усиливать недовольство страны. Каким волнующим выглядит его письмо к брату, написанное в один из далеко не редких моментов упадка духом, когда он сомневался в прочности того здания, которое возводил с такими большими усилиями! «Истерзанный болью, которую мне причиняют мое собственное несчастье и беды государства, я чувствую себя сейчас несчастнейшим из смертных. Терпение и смирение — вот мой нынешний девиз. Тебе известен мой фанатизм — я вправе использовать это слово, — обращенный на благо народа, которому я пожертвовал всем. Скромная слава, которой я пользовался, зачатки уважения к себе, которое заслужила монархия, — все это потеряно! Пожалей меня, мой любимый брат, и да убережет тебя Бог от такой судьбы».
Может быть, именно потому, что Иосиф действовал с таким «фанатизмом» — употребим его слово, — венцы недооценили некоторые из его мер. Однако он был добр, щедр, и среди распоряжений этого монарха, высказавшего столько умных и современных идей и приложившего столько сил для претворения их в жизнь, есть одно, которое, казалось бы, должно было завоевать сердца всех венцев, — распоряжение о защите соловьев в публичных парках. С неосознанной жестокостью и наивным эгоизмом, которые свойственны множеству меломанов, венцы, любившие держать певчих птиц в клетках, никогда не задавались вопросом, не хочется ли порой этим певцам свободы и не нуждаются ли они в ней, чтобы лучше петь.
Из-за системно-доктринерского характера политического мышления Иосифу II недоставало необходимой правителям гибкости и умения идти на уступки, умеряя свою строгость. Этот умный человек никак не мог понять, что какого-то одного способа сделать народ счастливым не существует, что этого можно достигнуть, лишь пользуясь сотней разных способов. Он сокрушался, что его не понимают. Правильное суждение о нем высказал Кралик: «Иосифа по праву раздражало всеобщее безумие народов. Французы восстают тогда, когда им отказывают в свободе и равенстве, брабантцы же и венгры восстают потому, что им хотят дать то, чего во весь голос требуют французы».[79] Он не понимал, что французы предпочли революцию войне с Турцией, в которую он силился втянуть своего шурина:{29} тому подобная экспедиция, возможно, спасла бы и корону, и голову. Зато турецкая война пробудила ревнивый гнев Пруссии, которая вступила в блок с морскими державами против Австрии, так мало значения придавая восточной угрозе. Что касается венцев, то они не забывали о том, что были спасены в последний момент благодаря энергии и смелости принца Евгения во время Великой Осады, когда знамя Пророка так долго развевалось на подступах к бастионам столицы.
Иосиф II умер 20 февраля 1790 года, успев увидеть разрастание и укрепление Французской революции. Его преемник и брат Леопольд II, который был мудрее его, считал, что нет смысла пытаться сделать народы счастливыми вопреки их желанию, предлагая им счастье, которое они выбрали не сами и которого они не приемлют. Леопольд II старался, насколько мог, стереть следы того, что было революционного в актах его предшественника, в частности, отменил малопродуктивные и плохо рассчитанные налоги, которые довольно прожектерски ввел Иосиф.
Таким образом, антиреволюционного темперамента венцев было бы достаточно для объяснения яростного гнева, пробужденного в их сердцах событиями во Франции. Они негодовали также и по поводу того, что французы называли свою королеву «австриячкой», считая это прозвище оскорбительным. Действительно, одной из главных причин непопулярности Марии Антуанетты было ее австрийское происхождение. Утверждение Кралика о том, что последовательность революционных войн представляла собой некую дуэль между Парижем и Веной, возможно, является преувеличением,[80] но враждебность Франции по отношению к Австрии была намного более выраженной, чем враждебность к другим врагам, и именно она с момента прибытия юной принцессы в Париж создала атмосферу недоверия к венке, за достоинства которой ее упрекали еще больше, чем за недостатки. Поэтому не будем удивляться тому, что Вена с чисто сентиментальной горячностью принимала французские события близко к сердцу, мало вдаваясь в политические аспекты проблемы и думая только о несчастной королеве, которую венцы привыкли видеть играющей в аллеях Шенбрунна и мило танцующей роли ангелов и амуров в придворных балетных спектаклях.
Национальный траур
В марте 1792 года, когда на престол взошел Франц II, жизнерадостная Вена погрузилась в своего рода национальный траур: новый император рекомендовал венцам не предаваться обычным в подобных торжественных обстоятельствах дорогостоящим коронационным празднествам и развлечениям, потому что в то время было не до веселья, а также потому, что было бы лучше, говорил он, чтобы город расходовал на собственное благоустройство деньги, которые обычно разбазариваются на преходящие и бесполезные праздники. Теперь деньги, обычно уходившие на строительство помпезных триумфальных арок, которые разбирали после того, как под ними единственный раз проезжал императорский кортеж, и от которых не оставалось ровно ничего, кроме ярких, но быстро стиравшихся из памяти воспоминаний, были потрачены на серьезное градостроительное предприятие — освобождение от окружающей застройки собора Св. Стефана. Об этом будут сожалеть романтики, поскольку в результате город лишился трогательного средневекового колорита. Действительно, вплоть до 1792 года пространство перед собором оставалось застроенным зданиями, по древней традиции чуть не вплотную жавшимися к собору между его контрфорсами и загромождавшими площадь.
Неоклассическое сознание, воцарившееся в тот период как в Вене, так и в других столицах, больше не признавало красоту готики или, лучше сказать, больше не понимало парадоксальной всеобъемлющей прелести средневековых городов, на которые архитекторы-градостроители пока еще не наложили свою святотатственную руку. Открытие греческой, римской, этрусской античности привело к распространению в Австрии стиля Людовика XVI, стиля Директории, являвших собой возвращение к искусству древности как абсолютному идеалу красоты. Отражение этого стиля ощущалось в убранстве квартир, в украшении мебели и в моде, главным образом женской, видевшей в длинных, прямых развевающихся туниках, в тюрбанах, причудливо обвивавших волосы, секрет элегантности престижного наряда, льстившего воображению модниц, чьим глазам изящество рококо представлялось устаревшим.
Освобождение собора Св. Стефана и площади перед ним от загромождавших ее домов, которые не позволяли отойти на достаточное расстояние, чтобы полюбоваться взлетом монументальной и одновременно изящной стрелы его башни, было счастливой идеей, порожденной совершенно новым чувством пространства и перспективы. Если сравнить вид собора на написанной в 1832 году картине Рудольфа фон Альта, этого очаровательного бытописателя Вены XIX столетия, с изображениями его на старинных гравюрах, нельзя не отметить, что снос близлежащих зданий действительно открыл взорам все величие знаменитого сооружения. Когда все работы были закончены, городские советники и буржуазия нарекли новую площадь именем «римского императора… показавшего, что он предпочитает красоту столицы и радость горожан триумфальным аркам».
Предписанные Францем II довольно жесткие меры экономии при организации коронационных торжеств одновременно означали, что венцы должны всем сердцем разделять страдания Марии Антуанетты, воздавая таким образом дань той твердости, с которой она осуждала революцию. Когда Национальное Собрание объявило войну Австрии, чтобы наказать ее за помощь эмигрантам и содействие их интригам, Вена радостно приняла этот вызов. Сентябрьская резня, во время которой погибло много венцев, сопровождавших Марию Антуанетту в Париж, лишь усилила народный гнев. Вена не могла поступить иначе как устремиться на выручку своим детям, терзаемым якобинскими варварами. В Письмах Айпельдауэра мы видим точное отражение этих чувств. В день, когда гильотина отрубила голову прекрасной и несчастной королеве, схватка между Парижем и Веной достигла своей высшей фазы, ведущей к неискупимым преступлениям, и самые смиренные из венцев почувствовали, что их сердца бьются в унисон с сердцем писателя, заявившего, что «о Марии Антуанетте будут говорить и тогда, когда французской империи уже не будет на свете, и на берегах Сены люди будут долго искать место, на котором когда-то стоял Париж».[81] Если революция была совершена в Париже, то очаг контрреволюции находился в Вене.
Одной из слабостей империи было то, что она представляла собой совокупность наций, идеалы которых были совершенно различными. Например, поляки, целостность чьей страны была грубо разрушена преступным разделом, были всем сердцем на стороне французских революционеров, щедро плативших им за это своей симпатией. «Да здравствует Польша, месье!» — это выражение солидарности можно было постоянно слышать в революционной Франции в 1830 и 1848 годах, во времена Коммуны и даже в радикальной Франции 1900 года. Венгры, в свою очередь, постоянно требовали автономии, а о всегда ирредентистски настроенной{30} Италии нечего было и говорить, поскольку балканские банаты были незаконно отданы австро-венгерской короне. Таким образом, было бы неправильно думать, будто австрийская империя в целом была враждебна революционной Франции, ставшей такой одиозной в глазах всех европейских стран из-за кровавых бесчинств. Даже в самой Вене единодушие было не полным, здесь тоже были свои «якобинцы».
Эти австрийские якобинцы, по-видимому, не были слишком опасными. Среди них, разумеется, было несколько франкмасонов типа Шиканедера, Моцарта, Гизеке и Игнаца фон Борна, который был техническим советником либреттиста и музыканта во всем, что касалось «масонской стороны» Волшебной флейты.
Объявленное вне закона абсолютисткой Марией Терезией, терпимое и, может быть, даже тайно поощрявшееся Иосифом II, а затем вновь запрещенное Леопольдом франкмасонство по самой своей сути не было революционным, скорее совсем наоборот: тот факт, что оно с самого начала вербовало своих приверженцев путем строжайшей кооптации из высших классов общества, свидетельствует о желании противопоставить идеалу грубого ниспровержения власти стремление к прогрессивным реформам, ведущим к мудрой, терпеливой, органической эволюции без беспорядков и насилия. Гуманное, философичное, одержимое идеей прогресса, но враждебное народным восстаниям, созданное как раз для того, чтобы проводить реформы в условиях мира, легитимности, согласия, истинно человеческого братства по модели Зорастро, а не по примеру французских якобинцев с их абсурдным и преступным кличем «Свобода или смерть!», франкмасонство королей, князей, великих художников и мыслителей — достаточно одних имен Моцарта и Гёте, чтобы составить представление об этом движении, — было задумано, чтобы уберечь Европу от революции и слепого насилия, от катастрофических заблуждений…
Разумеется, среди венских якобинцев было несколько франкмасонов либерально-идеалистического направления, интеллектуалов, чиновников, судей, профессоров, желавших возврата к реформам Иосифа II и их полной реализации. Нет сомнений и в том, что они хотели пойти дальше по пути, указанному энциклопедистами и «людьми 89 года». Главной претензией к ним были их связи с парижскими якобинцами. Эмиссары революции появились в Австрии вместе с эмигрантами, порой, возможно, именно под маской эмигрантов; они «обрабатывали умы» венцев как из фанатичного стремления вербовать новых сторонников, так и с целью внедрения в общественное мнение Вены течения, враждебного войне не на жизнь, а на смерть.
Нужно было плохо знать венцев, чтобы считать, что они поддадутся франкофильской и революционной пропаганде в тот момент, когда Французская революция только что обезглавила венскую принцессу. Огромное большинство венцев было всем сердцем на стороне волонтеров, отправлявшихся сражаться против армии Республики, и даже обычно вовсе не воинственное простонародье с энтузиазмом маршировало вместе с ними. Те, кто почему-либо не имел возможности непосредственно участвовать в войне, помогали, чем могли. По примеру императора, отдавшего в переплавку свою золотую посуду, аристократия и буржуазия жертвовали столовое серебро. Даже цеховые корпорации несли в переплавку свои старинные регалии и чеканные кубки, многие из которых бережно хранились со времен Средневековья. Во всех классах общества царило единодушие, и каждый грош ребенка, рабочего или мелкого ремесленника служил наращиванию военной казны империи.
Энергичные патриоты, проявлявшие незаурядное рвение в выявлении подозрительных лиц, предателей и шпионов, во весь голос требовали, чтобы правосудие преследовало якобинцев и истребляло их, дабы искупить кровь венцев, пролитую в Париже. Огромным успехом пользовались Воспоминания Йозефа Вебера, молочного брата Марии Антуанетты, которого она вызвала к себе в Париж, где он пытался защитить подругу своего детства. Принадлежавший к швейцарским гвардейцам, в большинстве вырезанным в Тюильри, и чудом спасшийся после казни Марии Антуанетты, которой тщетно пытался помочь бежать, он вернулся в Вену и написал книгу о своих приключениях. Рассказы этого очевидца событий укрепили в народе убежденность в том, что «с этими людьми невозможно договориться» и что плохие граждане, пытающиеся с ними договориться и ослабить волю к войне до победного конца, не заслуживают никакого сострадания и должны быть сурово наказаны.
Следуя старинной традиции высказывания народных требований, эти патриоты вывесили на вратах собора Св. Стефана петицию с требованием смертной казни для всех австрийских якобинцев. Возбуждение населения заставило полицию, которая до того занимала выжидательную позицию, принять меры против возможных зачинщиков беспорядков. Были арестованы и осуждены на смерть один лишенный духовного сана и подстрекавший к восстанию в Венгрии монах, которого финансировали якобинцы, и лейтенант фон Гебенштрайт: у последнего была найдена подрывная литература и взрывчатые вещества, и, в довершение всего, он был связан с польскими ирредентистами. Других обвиняемых наказали менее сурово, удовлетворившись краткосрочным арестом, и, таким образом, венский яко-бизм, лишенный своих руководителей, угас сам собой; его злобность снова проявилась только спустя полвека, во время революции 1848 года.
Наполеон в Вене
В 1797 году, когда Бонапарт объявил о своем намерении нанести удар по самому сердцу Австрии путем захвата Вены и продвинулся вплоть до Леобена, все венцы поднялись на борьбу с французами. Каждый из классов венского общества, в соответствии со своими ресурсами и возможностями, создавал военные формирования. Знать экипировала кавалерийские эскадроны, командование которыми взял на себя князь Лихтенштейн. Свои отряды собрала и буржуазия. Среди ремесленников наибольшую решимость проявили столяры: объединившись в добровольческий отряд из пятисот человек, они поклялись умереть до последнего, но не сдаться врагу. Университет, возглавлявшийся ректором профессором медицины Кварином, удостоился чести идти в бой под знаменами полков, прославивших себя в боях с турками. Даже студенты отделения изящных искусств, распевая старинные песни, отправились на защиту отечества вслед за размахивавшим их знаменем гравером Шмутцером.
Отмечались сенсационные обращения в иную политическую веру, как случилось с историком Ваттеротом, свободомыслящим учеником энциклопедистов, космополитом и «левым», который вдруг высказался в пользу самого непримиримого патриотизма и отправился воевать в рядах студентов. Драматург Игнац Фридрих Кастелли, вступивший в шестнадцать лет в академический легион, напишет в своих Воспоминаниях из моей жизни живописную, правдивую картину венской атмосферы того времени. «У меня нет слов, чтобы описать энтузиазм, с которым все, молодые и старики, богатые и бедные, знатные и простые люди, проявляли готовность пожертвовать собой, защищая родину, — пишет он. — Я видел, как многие мои товарищи плакали, потому что им было слишком мало лет и их не брали в отряды». Это единодушие венцев совершенно изменило облик столицы, которая теперь походила на большую казарму, гудевшую патриотическими гимнами и военными песнями.
Поскольку в этом в высшей степени музыкальном городе не только все кончалось песнями, но и каждое значительное событие в жизни нации сопровождалось гармонией, принялись за работу и музыканты. Бетховен сочинил по случаю отправки в поход венских добровольцев свои Военную песню австрийцев и Прощание с венцами, которые солдаты пели на полях сражений, а старый Гайдн написал Missa in tempori belli. Кроме того, он предложил графу Заурау написать национальный гимн, к чему до того не проявлял ни малейшей склонности. Этот торжественный, прекрасный гимн впервые прозвучал 12 февраля 1797 года в день рождения императора Франца.
Возможно, именно эта мужественная позиция венцев заставила Бонапарта согласиться на мир или, вернее, на подписание предварительных мирных протоколов в Леобене. В данный момент угроза для Вены была снята. Войска вернулись в город с триумфом, как если бы они действительно сражались и одержали победу. Так или иначе, если они еще и не приняли боевого крещения, то показали, что идеал Вены уже совсем не тот, который ей традиционно приписывали, и именно это выразилось в трех словах названия знаменитого вальса Штрауса Wein, Weiber und Gesang (Вино, женщины и песня), которые переводят на французский язык словами Любить, пить и петь. Студенты были полны гордости: каждый получил серебряную медаль, а возглавлявшие их в походе профессора — золотую. Император устроил торжественный смотр всем полкам.
Война этим не закончилась; все хорошо понимали, что французы не откажутся от мысли ввести республиканский строй во всех странах не силой, так хитростью. Продуманная пропаганда, которую вела Директория, должна была посеять беспорядки за границей, чтобы создать благоприятные условия для реализации французских амбиций и дезорганизовать изнутри волю врагов к сопротивлению. Эти приемы, ловко проводившиеся в жизнь тайными агентами, раздражали венцев, и в день, когда они увидели над крышей дома банкира Геймюллера, которого считали добрым патриотом, огромный трехцветный флаг, свешивавшийся до самой земли, разразилась настоящая революция.
Что же произошло? Нет, вовсе нет, уважаемый банкир не перешел на сторону якобинцев: просто в Вену в качестве посла Французской республики прибыл генерал Бернадот, поселившийся именно в этом прекрасном особняке на Вальнерштрассе, где и поспешил вывесить цвета своей страны. Толпа сочла этот акт недопустимой провокацией и собралась на улице, криками и свистом требуя убрать ненавистный символ. Поспешивший к месту происшествия начальник полиции попытался успокоить манифестантов, объяснив суть происходящего и сославшись на дипломатические правила. Он попросил собравшихся мирно разойтись по домам. Как можно себе представить, никто и не подумал подчиниться этому требованию, и, чтобы понять позицию этих добрых, но внезапно разгневавшихся венцев, нужно учитывать, что для них не было никакой разницы между Террором и Директорией, что все французы казались им кровавыми чудовищами, зверски убивавшими священников и аристократов и не знающими большей радости, чем видеть, как катятся головы из-под гильотины.
Бернадоту было сделано представление о желательности успокоить умы и положить конец инциденту, убрав флаг. Тот категорически отказался. Тогда народ ринулся на штурм особняка, расталкивая вызванных для наведения порядка имперских солдат. Люди били стекла камнями и даже скрестили шпаги с взявшейся за оружие охраной Бернадота. Какой-то смелый «альпинист» вскарабкался наверх, к древку флага, и сбросил его на землю, где флаг тут же разорвали в клочья и сожгли.
Несколько манифестантов в этой потасовке были ранены, и этого оказалось достаточно, чтобы по городу мгновенно распространился слух о том, что французы убивают венцев. После этого никакая имперская полиция, даже при содействии срочно вызванного нового отряда солдат, не была в состоянии совладать с бунтом. Особняк несчастного банкира, из которого Бернадот своевременно ретировался, был разграблен. Говорили, что посол укрылся в резиденции папского нунция, и даже самые горячие головы не стали его преследовать в доме представителя Ватикана, расположенном поблизости, на Наглергассе. Когда сопротивление французов было прекращено, а дом Геймюллера окончательно разгромлен, толпа угомонилась, и полиции наконец удалось восстановить порядок.
Однако инцидент не был окончательно урегулирован: из резиденции папского нунция Бернадот написал письмо протеста императору и потребовал вернуть ему верительные грамоты, усмотрев в этом инциденте оскорбление Франции и ее правительства в лице посла, оскорбление, за которое несли ответственность, если не являлись сообщниками нарушителей порядка, австрийские министры, поскольку они оказались неспособны защитить его, Бернадота, чей флаг подвергся тяжкому оскорблению. В связи с этим он потребовал, чтобы ему предоставили новый французский флаг и установили его собственными силами на здании посольства. Наконец, он настаивал на серьезности этого casus belli,[82] ибо подобное деяние являлось таковым, и объявил, что Бонапарт несомненно примет меры для решительного возмездия, если он, Бернадот, не получит полного удовлетворения.
Император и министр полиции решили не вызывать новой манифестации лишь ради того, чтобы успокоить разгневанного посла, тем более что возбуждение венцев улеглось и они уже возвращались к своим повседневным занятиям. Следовало, однако, опасаться, как бы новое появление трехцветного флага опять не вызвало волнений. Они изучили представление Бернадота и вернули ему верительные грамоты, после чего негодующий генерал, проклиная Вену и грозясь ужасным возмездием, покинул город и возвратился в Раштадт.
Угрозы были напрасными; Бонапарт дезавуировал своего посла. В тот момент он готовился к экспедиции в Египет и вовсе не желал новой войны с Австрией. Венцы сочли это своей победой, но впереди их ждали новые опасности, новые кампании, затеянные Первым Консулом, а затем и Императором, со всеми неопределенностями и случайностями, неизбежно связанными с войной. Они, однако, могли быть признательны императору Францу за то, что предосторожности ради он обеспечил Австрии сильных союзников, заручился помощью Англии, подписав с ней солидный договор, а также России, женив эрцгерцога Иосифа на дочери царя Павла.
Венцы понимали, сколь полезна для них поддержка этих держав, и с любопытством посматривали на толпу иностранных офицеров, которые приехали в их столицу в результате заключения этих союзов. Английского адмирала Нельсона, чьи достоинство и простота вызывали у всех восхищение, приветствовали особенно тепло. Несколько оторопело посматривали на русского генерала Суворова, узнаваемого среди офицеров его штаба, увешанных орденами, сияющими на сверкающих мундирах, по почти грубой простоте его экипировки. Этот отважный человек невысокого роста, нервный, бескомпромиссный, со свирепым взглядом, носил старый выцветший сюртук и овчинный полушубок, как простой пастух-горец.
О нем рассказывали удивительные вещи: что он, одетый, как простой солдат, ел, как и все солдаты, из котелка и спал на жестком ложе. В самых роскошных дворцах, где ему случалось останавливаться, он требовал, чтобы ему стелили прямо на полу небольшой соломенный тюфяк; перед его прибытием следовало убрать или закрыть зеркала, потому что он в гневе их разбивал, как только видел свое отражение; людская доверчивость объясняла эту странность тем, что он отдал дьяволу свою душу или, точнее, свое отражение — но не является ли это отражение самой его душой? — в обмен на все победы, которые дьявол пообещал ему за эту уступку. В качестве такого фантастического персонажа, «человека без отражения», Суворов проходит через всю знаменитую сказку Эрнста Теодора Амадея Гофмана Приключения в новогоднюю ночь.
Однако война возобновилась. Население столицы с болью узнало об унижении, которое ей причинили в 1801 году Люневильский мир и исчезновение романо-германской Священной империи.{31} Теперь Франц II уже не мог носить титул короля более не существовавшей Германии. Он сохранил титул просто императора Австрии и стал в этом качестве Францем I. Но эта Австрия, хотя и сведенная к собственным географическим границам, оставалась потенциальным объектом нападения для Наполеона, который стал императором французов и жаждал европейской гегемонии.
Франц сохранял союз с Германией и с Россией, но некоторые немецкие государства: Бавария, Баден, Вюртемберг — были заодно с Францией, и это опаснейшим образом открывало дорогу Великой армии к воротам Вены. Газеты, пытавшиеся как-то смягчить серьезность положения, с грустью констатировали поражение союзников, капитуляцию генерала Мака в Ульме, вступление Наполеона в Мюнхен, его прибытие в Линц. Чувствовалась непосредственная угроза столице, и в Вене принялись спешно организовывать оборону. Со времени разгрома турок ни один иностранный захватчик не подходил к венским бастионам ближе, чем на расстояние пушечного выстрела, теперь же речь шла о значительных силах, окрыленных победой, обстрелянных в многочисленных кампаниях, вооруженных мощной артиллерией, против которой старые укрепления могли не устоять.
Консультанты-инженеры пришли к выводу о том, что самоуспокоенность, вызванная долгим отсутствием угрозы столице, а также присущая венцам беспечность привели к пренебрежению элементарными мерами предосторожности и что бастионы, когда-то остановившие османов, неминуемо будут легко разрушены снарядами французских орудий. Теперь не могло быть и речи о возможности какой-то осады: архаичные укрепления, такие живописные и приятные для прогулок, не обеспечивали никакой обороны городу, обреченному на вторжение противника. Оставался единственный способ предотвратить разрушение города: капитулировать.
Приняв такое решение и желая избежать позора этого унизительного поступка, император Франц уехал в Ольмуц, где должен был встретиться с царем Александром. Из города были вывезены государственная казна, самые важные архивы, государственные бумаги и коллекции произведений искусства. Многие горожане, опасавшиеся, как бы вступление в город французов не стало сигналом к развязыванию террора, спешно покинули Вену, этот несчастный город, который удалось спасти от турок, но теперь предстояло сдать «варварам», ведь император Наполеон фактически олицетворял собой «коронованную революцию». Ушла из столицы и армия. В Вене осталась только гражданская милиция, которая должна была поддерживать порядок, если об этом вообще можно было говорить. Каждый в глубине души надеялся, что тиран примет капитуляцию. Это уберегло бы любимый город от ужасов оккупации и от ее неизбежных последствий — разграбления, пожаров, резни. В таком состоянии духа венцы ожидали возвращения своего бургомистра и городских чиновников, отправившихся в Пуккерсдорф для переговоров с Мюратом о сдаче города.
Речь, однако, шла не о безоговорочной капитуляции. Венские полномочные чиновники соглашались на капитуляцию только в случае, если победитель гарантирует защиту религии, а также общественных зданий, личности горожан и их имущества. Поскольку Мюрат отказался дать такие обязательства, делегация отбыла в Зигхартскирхен, где находился Наполеон. Последний проявил великодушие и принял условия венцев, после чего французские полки заняли исходные позиции для вступления в город, в который в течение столетий не вступала ни одна иностранная армия.
«Около полудня 13 ноября, — рассказывает Кралик,[83] — Мюрат и Ланн вступили в город через ворота Хофбурга во главе авангарда в пятнадцать тысяч солдат, двигавшихся в боевом порядке под звуки фанфар с развернутыми знаменами. Городская гвардия отдавала им честь. Французы очень быстро прошли через город по Кольмаркту, Грабену, площади Св. Стефана и мимо Красной башни, затем через Леопольдштадт и подошли к мосту Табор. Там еще находились австрийцы, готовые открыть огонь по деревянному мосту, как только увидят неприятеля. Но французы, использовав внезапность нападения, овладели мостом, а также артиллерийским парком за Дунаем, поставили, таким образом, под угрозу австро-русскую армию, которая вела арьергардный бой, и этим ускорили завершение кампании».
Французская оккупация
Итак, венцы получили возможность почти ежедневно наблюдать «корсиканское чудовище», которого так боялись. Наполеон галопом проскакал через город с эскортом из маршалов и адъютантов, обвешанных орденами и медалями. В начале оккупации он было остановился в Хофбурге, но, сколь бы безобидными ни выглядели горожане, он не чувствовал себя в безопасности в самом сердце неприятельского города и через несколько дней переехал в Шенбрунн, в тот самый Шенбрунн, где, чего он, разумеется, не мог предвидеть, проведет впоследствии последние годы своей недолгой жизни и умрет, охваченный унынием, его сын, король Римский.{32} Наполеон устраивал смотры, организовывал парады и шествия, посещал балетные, оперные и драматические спектакли венских трупп, к которым прибавилась целая толпа танцовщиц, актеров и певцов, прибывших из Парижа.
Эти спектакли всегда проходили в сопровождении одновременно напыщенного и суматошного церемониала, учрежденного Императором и сильно отличавшегося от смешения торжественности и простоты, характерного для австрийского двора. Венское общество, которому не хотелось сидеть в театре бок о бок с французскими офицерами, бойкотировало эти зрелища. Так, премьеру Фиделио в Театр-ан-дер-Вин 20 ноября 1805 года слушали одни французские офицеры, большая часть которых была, несомненно, совершенно равнодушна к музыке вообще. Шедевр Бетховена мало трогал их, хотя идеи этой оперы были как раз теми самыми, что вдохновляли революцию. Они с веселым любопытством указывали друг другу на большую, похожую на львиную, увенчанную взъерошенной черной шевелюрой с непокорными завитками голову композитора. Бетховен дирижировал с теми пылом и страстностью, которые овладевали им каждый раз, когда он поднимался к пюпитру. Этот романтический порыв смущал равнодушных и шокировал утонченных знатоков, ибо в наполеоновской армии были и такие. Говорили, что в Париже никогда не видели и не слышали ничего подобного. Что за забавный народ эти венцы!
Хотя характер венцев позволял приспосабливаться к любым ситуациям, даже самым затруднительным и неприятным, французская оккупация зародила в их душах очень неприятное чувство тревоги. Совместное проживание горожан и оккупантов вызывало трения между ними, и, хотя ни одна сторона намеренно их не провоцировала, они порой превращались в потасовки. В таких случаях Наполеон грозил бургомистру наложить на город тяжкие контрибуции и взять заложников, что поддерживало страх перед французами, порожденный еще в 1789 году. Потом, в начале декабря, была битва при Аустерлице, а в конце месяца был подписан Пресбургский мирный договор. Надолго ли?.. Никто не хотел задаваться этим вопросом. В середине января 1806 года император Франц и императорская семья вернулись в свой добрый город. «Они были встречены в Донаушпице конной гвардией и бургомистром. Предместья и улицы города, по которым проехал кортеж, были украшены, как на праздник Тела Господня, но только сосновыми и еловыми ветками. В Красной Башне собрался муниципальный совет. Кортеж прибыл в собор, где отслужили благодарственный молебен, после чего он направился в замок. Двумя днями позже венцы так же радостно приветствовали эрцгерцога Карла, возвратившегося из Италии с победоносной армией. Заявление императора позволяло надеяться на „подъем государства за счет развития настоящей культуры, поощрения разума, процветания национальной индустрии и восстановления доверия общества“. Власти ревностно занялись укреплением военной мощи. Городская милиция непрерывно проводила учения. Воспоминания об ужасах войны вызывали у венцев и венок замечательные порывы благотворительности».[84]
Годы, когда французская армия, захватившая Австрию, по-хозяйски обосновалась в столице, стали одним из самых волнующих и самых тревожных периодов в истории Вены. Воспоминания о том времени, в частности, знаменитые произведения романистки Каролины Пихлер, дают весьма точное представление о царившем тогда состоянии умов. Венский оптимизм потерпел жестокое поражение. Венцы привыкли быть уверенными в том, что «все образуется», но опыт показывал, что не всегда «все образовывалось» так, как им хотелось, и не всегда в их пользу.
Их оптимизм был сильно поколеблен зрелищем Французской революции, которая, казалось, будет легко раздавлена земными державами при поддержке силы небесной. Революция же, наоборот, торжествовала, и даже такой император, как Наполеон, не в меньшей степени оставался якобинцем, попутчиком, а может быть, и другом Робас Боара,[85] который посеял такой страх, такой ужас в сердцах десятков тысяч Айпельдауэров. Горожан поражал внешний вид французской армии: необыкновенная форма гусар Мюрата, одетые под янычаров мамелюки[86] Гвардии (напоминание о ненавистных турках!), длиннобородые старые солдаты наполеоновской армии в мохнатых медвежьих шапках — все это являло собой зрелище, совершенно необычное для уличных зевак, привыкших к имперским солдатам, одетым в белое, розовое, голубое и нежно-зеленое обмундирование. Люди в изумлении передавали друг другу слухи о том, что некоторые наполеоновские маршалы, выступавшие в золоте, с плюмажами, и увешанные орденами, всего лишь бывшие трактирные гарсоны или мелкие ремесленники, заработавшие свои галуны на полях сражений. Фамилии у них были плебейские и не отличались благозвучием не в пример привычным для австрийских ушей именам генералов, напоминавшим о гербовнике империи. У венцев было в крови почитание всего того, что носит хоть какой-то титул, они с легкостью наделяли титулом фон, барон, превосходительство любого хорошо одетого господина, не интересуясь его родословной. Что, впрочем, не мешало и простонародью, и буржуа отлично разбираться в рангах и старшинстве аристократии и внимательно следить за всеми происходившими в знатных семьях событиями, а то и принимать в них участие.
Прогуливавшиеся по воскресеньям и праздничным дням по Егерцайле горожане восхищались упряжками, направлявшимися к Пратеру, а когда какой-нибудь кучер замедлял скорость движения настолько, что можно было различить герб на дверце, они со знанием дела безошибочно определяли, кому принадлежит экипаж. Колоритное немецкое выражение «горностаева блоха» (Hermelinfloh), обозначающее людей, слишком увлекающихся титулами, старающихся во всем подражать знати и клеющихся к плащам придворных, очень хорошо подходит для венских буржуа. Они любили имперскую аристократию, восхищались ею, радовались тому, что она существует, и, когда им позволяли присутствовать на праздниках знати, будучи даже просто уличными зеваками, они воображали, что участвуют в действе на равных с устроителями, что принадлежат, пусть только в качестве зрителей, великолепному зрелищу, которое те собой представляют.
Что же касается французов, то они гильотинировали своих монархов и свою знать, поставили на их место и наделили их функциями авантюристов, людей из простонародья, которых обогатила революция, а войны сделали генералами и маршалами. Венские буржуа с недоверием посматривали на эту новоиспеченную аристократию, на эту плохо отесанную солдатню, на этих графов и баронов, чьи жены были похожи на маркитанток или прачек. Их не восхищал, а всего лишь ошеломлял блеск и гигантский размах военных парадов; в театре Шиканедера, вспоминали они, было куда лучше, и цитировали наизусть отрывки из грандиозной постановки, для которой этот энтузиаст театра, гениальный постановщик, вооружал тысячи статистов, заставлял стрелять пушки и запускать в небо аэростаты.
Оккупационная армия занимала очень много места и производила слишком много шума. Как остроумно заметила в своих Мемуарах Каролина Пихлер, в гостиные и даже в театр она привносила казарменные манеры и шум военного лагеря. Вот как, например, это выглядело в Опере: «Приехав в очаровательно построенный театр, мы увидели галереи, забитые шумной французской солдатней в ярко-красных униформах. Занавес не поднимали, ожидая Императора. После долгого ожидания, которое предоставило мне достаточно времени, чтобы сравнить все это с пунктуальностью нашего такого по-отечески простого монарха, который был всегда точен и никогда не заставлял себя ждать ни публику, ни своих чиновников, около восьми часов вдруг раздался яростный грохот барабанов, возвещавших о прибытии Императора. И я опять не могла не приравнять этот враждебно звучащий гром к тем звукам, которыми нас обычно извещали о каких-нибудь исключительных или трагических событиях, в том числе о пожаре… Он вошел в ложу и уселся с записной книжкой в руке. За ним вошли и остались стоять адъютанты и уж не знаю кто там еще. Да, это был он, человек, заставивший содрогнуться землю, потрясший столько европейских тронов и опрокинувший несколько из них. Чего он захочет еще, он, для кого, по-видимому, нет ничего невозможного, он, в чьих руках находится судьба всех нас? Вот что говорила я себе, пока шел акт „Сарджино“,[87] за которым последовал небольшой дивертисмент, на который я почти не обратила внимания, так как была поглощена созерцанием этого страшного человека, сидевшего там, наверху, в своей ложе!»
Этот «антинаполеонизм» привел к тому, что приезжавших в Вену французских роялистов принимали с самой горячей симпатией. Именно потому, зная, что г-жа де Сталь не боится Наполеона и его солдат, а еще больше за красоту ее произведений и славу писательницы, Австрия устроила праздник в честь великой жрицы «сопротивления» Императору, которая ответила ей на это со свойственным ей лирическим красноречием похвалой красоте и очарованию столицы. Я рекомендую читателю прочесть описания венских пейзажей в книге г-жи де Сталь О Германии, которая стала для французов настоящим введением в знание о германском мире, о его поэтах и мыслителях.
Романтическую чувствительность писательницы взволновали стада оленей, пасущихся в Пратере, любовь к готике вдохновила ее на написание блестящих страниц о соборе Св. Стефана, ее нежность изливалась на этот столь милый и счастливый народ, воплощающий в себе представление о согласии и мире. «Здесь не встретишь ни одного нищего, — замечает она, — каждый проявляет такую заботу о себе подобных, что в городе нет ни одного жителя, который терпел бы нужду в том, что ему необходимо». Все здесь ее восхищает, все очаровывает: бедные кварталы и аристократические салоны, старый город и Венский лес, доброжелательность знатных горожан к простым смертным, богатых к беднякам.
Возвращение французов
Несмотря на то, что Пресбургский договор отнял у Австрии Венецию, Тироль и Швабию, несмотря на то, что Рейнский союз{33} отдал почти всю Германию в распоряжение Наполеона, а Россия в 1808 году встала на сторону Франции, чтобы парализовать амбиции Австрии в отношении Востока, и несмотря на то, что Австрия осталась практически в одиночестве, официально считаясь, впрочем, союзником Англии (но никто никогда не мог знать заранее, что сделает Англия в пользу или против своих союзников), она все же оказала сопротивление Наполеону и даже стала в глазах контрреволюционной Европы символом «легитимизма». По счастью, Австрию возглавлял великий государственный деятель Штадион,[88] которому удалось мобилизовать всю страну, душой и телом отдавшуюся делу борьбы против «узурпатора».
Совершенно невоинственные венцы стали мужественно готовиться скрестить оружие с противником. Чтобы избежать повторения печального опыта 1805 года, они укрепили бастионы и создали специальную армию, Ландсвер, для защиты родины, о чем свидетельствует само ее название.[89] В ее ряды вступали все желающие, без различия классов и профессий. Пример тирольцев, оставшихся верными Австрии даже после того, как по Пресбургскому договору они оказались баварскими подданными, и непримиримая позиция их руководителя Андреаса Гофера, восхищавшего венцев своей длинной бородой, воинственным видом и странным костюмом горца, воодушевляли даже самых боязливых. «Это была прежде всего национальная война. Каждый принимал дела страны так же близко к сердцу, как свои личные. Нация превратилась в армию, а армия стала нацией, взявшейся за оружие. Всех переполняли любовь к родине, энтузиазм борьбы за независимость, ненависть к иностранной тирании, живое и благородное чувство собственной значимости и силы».[90]
После этого великого и единодушного порыва, полного любви к родине, веры в свою славную судьбу и уверенности в победе, внезапное появление французов, подошедших к предместьям Вены 9 мая 1809 года, привело население в состояние растерянности, которое легко себе представить. Все надеялись на то, что немцы остановят или, по меньшей мере, задержат продвижение Наполеона, но те предали своих братьев-соплеменников, пропустили захватчика и, более того, в большинстве своем встали под его знамена. Труд, который весь народ вложил в усиление укреплений, в сосредоточение на бастионах артиллерии, которая должна была остановить врага, пропал даром. Тщетной оказалась попытка преградить путь вражескому потоку с помощью неэффективных, а порой и просто смехотворных средств: деревья, посаженные в Пратере Иосифом II для того, чтобы в их тени могли гулять венцы, спилили и построили из них совершенно бесполезные заграждения; мосты были сожжены, но вместо них элитные отряды французских понтонеров, которые прославятся своей самоотверженностью при отступлении из России, немедленно навели понтонные переправы. Эти отчаянные меры принимались в надежде на то, что они позволят выиграть время и армия эрцгерцога Карла успеет подойти из Богемии и преградить дорогу противнику.
Хотя французы были уже в предместьях, еще оставалась надежда защитить окруженную стеной часть города в границах Гюртеля,{34} но было уже слишком поздно. Курьеры Наполеона привезли приказ о приведении в порядок «апартаментов Императора» в Шенбруннском замке, который победитель занимал четырьмя годами ранее, и вскоре после этого в великолепном замке Марии Терезии разместился главный штаб, а замковый парк вновь превратился в территорию для учений солдат, парадов и торжественных построений, которыми Император любовался с балкона замка.
Однако не все еще было потеряно: со дня на день мог подойти эрцгерцог Карл, и тогда судьба сражения могла измениться в пользу австрийцев. Оставалось лишь продержаться до этого момента. И Вена сражалась с благородной отвагой и упорством, заслуживавшими лучшего исхода.
«Однако французской армии удалось обложить город; французские цепи, описывая большой круг, продвигались, с одной стороны, от Шенбрунна к Дунаю через западные пригороды Отгакринг, Вэринг и Дёблинг, с другой — от Шенбрунна к Венскому лесу и Дунаю. На другом берегу реки находился австрийский корпус Хиллера, но его сил было недостаточно для атаки. Все ожидали армию эрцгерцога Карла, двигавшуюся из Богемии. Венцы отвергли предложение сдать город, и 11 мая французы начали военные действия с двух сторон. На юге Наполеон приказал навести понтонный мост через Дунайский канал, и по нему его войска прошли в Пратер. В Пратере находились австрийские гренадеры, обеспечивавшие связь между городом и противоположным берегом Дуная. Пока они тщетно пытались оказать сопротивление французским отрядам, внимание города было приковано к другой операции противника. Генерал Бертран разместил артиллерийские батареи за императорскими конюшнями, и, как только стемнело, они начали обстрел. В городе в нескольких местах возникли пожары».[91]