Глава седьмая ТАНЦУЮЩИЙ КОНГРЕСС

Глава седьмая

ТАНЦУЮЩИЙ КОНГРЕСС

Зрелища и скандалы. Мемуары и полицейские архивы. Сто тысяч иностранцев в Вене. Памфлеты и сатира. Первые роли. Каслри. Принц де Линь. Талейран. Александр I. Меттерних

Можно по-разному описывать Венский конгресс. Можно, например, подобно графу Гард-Шамбона, потерявшему голову от собственной светскости и очень гордому тем, что присутствовал на всех приемах, видеть только хронику интриг и удовольствий, которым предавались князья и князьки, в перерыве между двумя вальсами и двумя ужинами резавшие на куски Францию, не считаясь с правами национальных меньшинств.

Можно смотреть на него глазами Байрона как на «гнусное зрелище», способное возмутить всякого благородного человека. Можно также проследить за одной из самых волнующих дипломатических шахматных партий, которые разыгрывали европейские государственные деятели, и распутать нити одного из сложнейших планов, которые пытались задействовать, чтобы обеспечить длительный мир Европе, выходившей из Наполеоновских войн обескровленной и опустошенной.

Можно, наконец, — и только этот угол зрения соответствует теме и плану настоящего труда — смотреть на актеров этой пьесы, то трагической, то шутовской, а чаще всего шутовской и трагической одновременно, глазами венского буржуа, ошеломленного тем, что его любимый город внезапно стал цен-гром общеевропейской дипломатической игры, тем очагом, где создавался или, точнее, где пытались в соответствии с надеждами идеалистов создать новый мир.

Да, несомненно гнусное зрелище представляли собой эти монархи, выступавшие с угрозами в адрес малых государств, пытаясь таким образом привлечь их на свою сторону и вынуждая других действовать в своих интересах с помощью подозрительных сделок, но тем не менее прежде всего это было зрелище, спектакль, что для рядового венца было основной стороной вопроса. Для «человека с венской улицы», плохо информированного о политических проблемах, лежавших в основе игры, и едва знающего собственную «историю» этих людей, собравшихся, чтобы делать историю, конгресс был всего лишь длинной последовательностью празднеств, более или менее отдаленным свидетелем которых он был, комедией, длившейся несколько месяцев, где актеры носили всемирно прославленные имена и роскошные одежды, придававшие спектаклю еще более высокую цену.

Зрелища и скандалы

Для венцев — любителей исторического анекдота, а значит, решительно для всех венцев во время этого конгресса происходило нечто еще более интересное, нежели действие, разворачивавшееся на сцене: кипение скандалов за кулисами, потоки правдивых или ложных новостей, свежие утренние сплетни по поводу частной жизни высокопоставленных персон. Неписаная история этих интриг переходила из уст в уста, передавалась слугами, горничными, ливрейными лакеями и конюхами. Каждый, прослышав какой-нибудь пикантный слух, спешил поведать о нем соседям, и уже через несколько часов он становился достоянием всего города, докатывался до его предместий. Обычно чрезвычайно падкая на подлинные, а то и на сомнительной достоверности факты из частной жизни своих полубогов-актеров Вена интересовалась теперь тайными связями монархов и их разрывами, разнообразными вариациями той кадрили чувств, танцовщиками в которой были короли, а фигуры которой беспрерывно составлялись и распадались в зависимости от тех, кто правил бал на сегодняшний день. В салонах знати и в гостиных буржуа ни о чем другом не говорили. Слухи, исходившие из передних особняков, распространялись во дворах скромных домов, на улицах, и запутанная полицейская сеть, раскинутая надо всем городом министром Хагером, улавливала все эти слухи, которые могли представлять интерес для Полиции двора, и добавляла к ним по своему усмотрению новые детали, отмечая в картотеке малейшие пересуды, и не было ни одной самой мелкой сплетни, из которой полицейские ищейки не извлекли бы пользы для себя.

Прибавьте к интересу, проявлявшемуся австрийской полицией к этому скандальному эхо, любознательность бесчисленных тайных агентов, которых привезла с собой в Вену каждая делегация под личиной секретарей или под ливреей слуг. Эти деятели тоже прислушивались во все уши ко всему, что можно было услышать, рылись в корзинках для бумаг и кучах выметавшегося по утрам мусора, уверенные в том, что в один прекрасный день в их руки попадет какой-нибудь важный документ, который они тут же передадут в зашифрованном виде в заинтересованную канцелярию. Поскольку изобретательность шпионов позволяла разгадывать самые сложные шифры, а все письма перлюстрировались на почте и читались в секретных кабинетах прежде, чем отправиться по месту назначения, поскольку каждый был заинтересован в том, чтобы задержать переписку другого и осведомиться о ее содержании, то случалось, что венская публика оказывалась проинформированной о том, что обсуждалось на заседаниях конгресса или решалось между дипломатами в кулуарах салонов, раньше, чем заинтересованные правительства получали эти сведения в своих далеких столицах.

Все это возбуждало праздношатающихся, питало досужие разговоры в кафе, во время антрактов в театре, прогулок по Венскому лесу, и каждый житель столицы поддавался лестной для него иллюзии хоть какого-то скромного участия в конгрессе и сопереживания возбуждающим перипетиям этой монументальной комедии всеевропейского масштаба. Куда больше материальных выгод, которые удавалось извлекать в условиях такого притока богатых и праздных иностранцев, двигавших торговлю, ценилась совершенно необычная, выпавшая на долю Вены честь принимать в течение такого длительного времени столько монархов с их дворами и слугами.

Впрочем, выгоды были реальными только для тех, кто получал немедленную прибыль от торговли, так как значительное увеличение спроса при остававшемся почти неизменным предложении вызвало дефицит товаров и рост стоимости жизни, и таким образом непосредственным экономическим последствием конгресса стало, с одной стороны, значительное обогащение достаточно многих лиц, но с другой стороны — нарушение равновесия состояний и доходов и появление скрытого недовольства в отношениях между общественными классами; отдаленные результаты этого позднее обнаружатся в революции 1848 года, о которой можно сказать, что она в определенном смысле была спровоцирована конгрессом.

Результатом этого спектакля, ошеломившего добрый венский народ, но явившего ему очень плохие примеры, было заметное падение нравов. Распутство знатных иностранцев в этом мудром, серьезном городе, любившем развлекаться невинно, почти по-детски, в городе, само легкомыслие которого исключало развращенность, как бы оправдывало аморальность, которую подданные Марии Терезии, Иосифа II и Франца I привыкли осуждать и которую они, во всяком случае, никогда не встречали у своих собственных монархов. Похождения таких высокопоставленных особ, как царь Александр, великий герцог Баденский, король Вюртембергский, если назвать только самых известных, начинали казаться простительными или, по крайней мере, оставались вне критики.

Некоторое падение нравственности было вызвано также и тем, что Полиция двора задействовала на время конгресса в помощь обычному персоналу множество внештатных, плохо оплачивавшихся горожан — их действительно требовалось много: за столькими людьми приходилось вести наблюдение! — а у этих полицейских-любителей, набиравшихся как среди светских дам, так и из числа персонала гостиниц, появился вкус к этому пикантному ремеслу, и они гордились тем, что играют роль, пусть и самого последнего плана, в этой грандиозной комедии, распорядителем которой был Меттерних.

Совершенно невозможно узнать, кто принадлежал, а кто не имел отношения к этим добровольным шпионам, из которых некоторые, вероятно самые высокопоставленные, пользовались завидной привилегией направлять свои отчеты, подписанные настоящим именем, псевдонимом или же условным знаком, позволявшими определить имя отправителя, непосредственно Хагеру. Прочие сообщались с министерством через многочисленных агентов, являвшихся посредниками между ними и высшим руководством, и не имели ни малейшего шанса на вознаграждение за свои заслуги, но зато и не подвергались наказанию за излишнее рвение и за оплошности.

Мемуары и полицейские архивы

Все, что мы знаем о «малой» истории конгресса, почерпнуто нами из бесчисленных мемуаров того времени, так как каждый или почти каждый из участвовавших в нем лиц, желая обессмертить свою причастность к нему, писал и публиковал воспоминания. Мемуары Гард-Шамбона, барона Витролля, Коленкура, Дневники г-жи д’Арбле и княгини Дино, Дневник леди Холланд и монументальный Дневник г-жи Жюно, письма неугомонной княгини де Ливен, Записки Криви и Записки Крокера, переписка леди Брагерш, Мемуары Буррьена и Мемуары графини де Буань, бесценный Дневник Бертучи дают достаточное представление о том, сколько всего написали действующие лица и свидетели событий этого периода.

Я уже не говорю об откровенностях таких первых лиц, как Каслри, Талейран, Меттерних, Веллингтон, Генц и многие другие. Наиболее колоритными и ценными являются документы, предоставленные нам самой Полицией двора, позволившей полистать свои архивные материалы. Закулисная атмосфера конгресса раскрывается в них равно с бесцеремонностью и с проницательностью. Немного тайн, должно быть, ускользнуло от взглядов сбиров — полицейских агентов Хагера. Император Франц требовал представления ему по утрам отчетов службы наблюдения и погружался в их чтение с любопытством ребенка. Он от души веселился, узнавая о том, чем занимались иностранные особы, даже если их действия не представляли ровно никакого государственного интереса и были лишены политической подоплеки. Просматривая эти досье, мы узнаем, что в такой-то день и час прусский король вышел из своей резиденции инкогнито, одетый, как простой буржуа, в низко надвинутой шляпе, и не вернулся даже в десять часов вечера; что русскому императору каждое утро приносят большой кусок льда, которым он протирает себе лицо и руки; что великий герцог Баденский провел ночь у девиц…

Осведомителей вербовали повсюду. Барон Хагер предлагает своему агенту Зиберу и правительственному советнику Ла Розу почаще пользоваться услугами евреев. «Поскольку вы имеете влияние на главные еврейские дома, вам легко найти среди глав этих семейств или среди самых толковых из их сыновей лиц, способных добывать сведения, представляющие интерес для политической полиции».[93] Подобные же инструкции направляются хорошо известным в обществе лицам, которые также не отказываются от сбора сведений, таким, например, как барон фон Лёрс, которому Хагер адресует следующее письмо:[94]

Я имею честь просить Вас не только приложить все усилия к тому, чтобы извлекать как можно больше пользы из Ваших связей и источников информации и доставлять мне по утрам исчерпывающие сведения, которые я не замедлю оплатить с учетом Ваших расходов, связанных с их получением, но и соблаговолить назвать мне имена лиц, которых, по Вашему мнению, можно было бы использовать в нынешних обстоятельствах на всем протяжении конгресса. Их можно будет привести ко мне для соответствующей договоренности.

Цинизмом, с которым начальник полиции предлагает титулованному лицу стать помощником его агентов и, что еще более интересно, вербовщиком новых, пронизана и записка к государственному советнику Зиберу, высшему руководителю венской полиции (Хагер руководил Государственной полицией). Ему рекомендовалось усилить бдительность ввиду большого притока иностранных гостей.[95]

Неизбежное прибытие высочайших особ налагает на нас обязанность сделать соответствующие распоряжения и принять такие меры для усиленного наблюдения, чтобы можно было ежедневно и во всех подробностях получать сведения, касающиеся их августейших персон, их непосредственного окружения и всех лиц, пытающихся к ним приблизиться, а также получать информацию о планах, намерениях и действиях, которые будут иметь отношение к этим блистательным гостям…

Можно было опасаться того, что значительное количество лиц, подлежавших наблюдению и осуществлявших его, вызовет такой приток разнообразных донесений, что начальник полиции окажется неспособен отделить полезную информацию от не имеющей значения. Их сортировка могла стать очень трудным делом. Каждый день на стол барона Хагера мешками доставлялись конфиденциальные послания. Среди них преобладали, разумеется, не имевшие значения, потому что иностранцы, знавшие, что за ними следят, и сами следившие друг за другом, во избежание подслушивания тщательно избегали компрометирующих разговоров, а все важные документы прятали под замок. Хагер ждал чуда от инициативы изобретательного Зибера, который надумал использовать в качестве полицейских осведомителей общественных писцов. «Чтобы распознавать среди большого числа иностранцев тех, кто приехал неофициально с целью смешаться с официальными представителями, придется создать под наблюдением полиции специальные бюро письменных услуг для удобства иностранцев, наподобие существующих в Париже. Руководить ими будут надежные люди, принимающие на работу только писцов, рекомендованных полицией».[96] Зибер предлагает назначить руководителем одного из таких бюро русского по фамилии Лейман, который очень хорошо говорит и пишет по-немецки и по-французски, вполне прилично по-английски и по-итальянски, а далее сообщает другие подробности в отношении персонала, привлекаемого к работе в этих бюро, которые будут поставлять ценные сведения.

Представляется, что даже такой высокопоставленный руководитель, как Зибер, несмотря на свои весьма специфические функции, оставался во власти крайней наивности, поскольку полагал, будто секретари дипломатов окажутся столь неосторожными, что станут диктовать письма общественным писарям. Впрочем, опыт научил его пониманию того, что дипломаты часто допускают совершенно неправдоподобную небрежность и надо всегда быть готовым воспользоваться этим. Иллюстрацией может быть случай, когда атташе французской дипломатической миссии герцог Дальберг выбросил в корзину для ненужных бумаг письмо, в котором французскому посланнику в Ливорно предлагалось похитить Наполеона, вступив в заговор с капитаном судна, на котором тот иногда ночевал. Это письмо, доставленное Хагеру и показанное императору Францу, пробудило среди членов конгресса некоторое беспокойство.

Сто тысяч иностранцев в Вене

Шестеро высочайших особ, еще семьсот дипломатов со своими секретариатами, прислугой, двором — всего пять тысяч иностранцев, мужчин и женщин, живших в Вене в период конгресса, внесли изрядный беспорядок в ее повседневную жизнь. С официальными гостями смешалось немало авантюристов, жуликов, профессиональных игроков, а полусвет делегировал в Вену массу хорошеньких девиц, которым было велено соблазнять высочайших особ. Этих девиц сопровождали их возлюбленные и покровители, и они находились под наблюдением полиции, следившей за ними и предлагавшей держать ухо востро и действовать проворно.

Одна анонимная записка на имя Хагера от 9 октября 1814 года, в которой вместо подписи стоят два круга, пересеченные крестом, и автором которой, несомненно, является кто-нибудь, имевший доступ во все салоны и пользующийся полным доверием Их Высочеств, содержит поразительное суждение об этой мобилизации полицией Хагера людей светского общества. Письмо это заслуживает того, чтобы привести его дословно, потому что оно удивительным образом освещает нравы, царившие в Вене во время конгресса. На нем значится номер F. 2.4188 ad 3565 архива Полиции двора, и его перевод можно прочесть в захватывающем сборнике документов, опубликованном Вайлем под заголовком Закулисная сторона Венского конгресса.[97]

Я слышу в доме князя Штаремберга много разговоров о шпионаже дворов и дипломатических миссий друг против друга и о шпионаже в обществе. Говорят, что «дворы и миссии усиленно занимаются взаимным шпионажем». Это вполне естественно и легко объяснимо. Совершенно несомненно, что, уезжая отсюда, иностранные монархи будут знать все о нашем дворе. Но общественный шпионаж между нами, венцами, шпионаж внутри самого общества становится нестерпимым. Фердинанд Пальфи из тайной полиции, графиня Эстерхази-Руазен и м-ль Шапюи шпионят на старую княгиню Меттерних, которая наставляет и вдохновляет их. Князь Кауниц, Франц Пальфи, Фридрих Фюрстенберг и Фердинанд Пальфи предлагали свои услуги присутствовавшим в Вене высочайшим особам, но их предложения были отклонены. Никогда в Вене не было такой развернутой шпионской службы. Меня уже расспрашивал об этом князь Меттерних, который сказал мне, что ему известно обо всех моих разговорах. Я сказал ему, что князь должен был бы оказать мне услугу, взяв меня на службу, и что я буду распевать похвалы ему на все голоса. Я действительно его должник из-за моей лотереи, но чего я не могу ему простить, чего не могу допустить, так это Биндеров, Пауля Эстерхази и его компании, с которыми он запирается на ключ, так как они являются его доверенными лицами. Вот что мне рассказал князь Штаремберг.

Неизвестный агент, которому доверился, таким образом, с открытым сердцем один из самых влиятельных и высокопоставленных лиц империи — ведь он был послом Австрии в Лондоне, — оказался также близок к немецким дипломатическим миссиям. Он сообщает, что барон Шпат однажды повторил ему следующие слова обескураженного короля Саксонии: «Принц Антон Саксонский и его жена эрцгерцогиня сами сказали мне в Шенбрунне: „Саксония для нас потеряна. Мы туда никогда не вернемся“». Он оказался достаточно ловок или достаточно высокопоставлен, чтобы проникнуть во французское посольство. «Вчера граф де Латур дю Пен провел меня к Талейрану. Этот дом для наблюдателя, вероятно, самый интересный. Но это одновременно и refugium рессаtorum.[98] Именно здесь оба князя Кобургские, кардинал Консальви и нунций Североли упорно обхаживают хозяина дома, который едва удостаивает их взглядом. Шуленбург, Сен-Марсан, Кастельальфер, Сальмур, граф Маршалл, командор Руффо, барон Вринц — все эмигранты являются сюда, чтобы сообщить обо всем, что им известно, что они видели сами или сумели разузнать». Действительно, осмотрительные дипломаты заботились о том, чтобы их письма не попадали в чужие руки, что сильно раздражало их слуг — полицейских агентов, ревностно служивших своим патронам. Агент Шмидт жаловался Хагеру на то, что не может ничего добыть в доме Талейрана.

«Это своего рода крепость, в которой он держит гарнизон, состоящий из надежных и верных ему людей. Однако несмотря на все предосторожности, дело кончилось тем, что из канцелярии Талейрана удалось вынести несколько бумаг и войти в доверие к одному старому слуге, успевшему послужить трем французским послам, кроме того, удалось сблизиться с одним то ли охранником, то ли мелким служащим канцелярии и с его помощью получить несколько разорванных Талейраном документов из корзины для бумаг в его кабинете. У полиции нет никакой надежды на полезные контакты ни с посетителями, ни с гостями Талейрана. Все это либо иностранные дипломаты, преследующие только свои собственные интересы, либо местные чиновники и дипломаты, уже завербованные другими и находящиеся в полном повиновении у этих высокопоставленных лиц… У Дальберга полиция сталкивается с теми же трудностями, что и у Талейрана. Дальберг живет в том же доме, к тому же он немец и досконально знает город, а также обстановку, в условиях которой ему приходится работать».[99]

Дипломатические миссии защищались, как могли, от нескромных поползновений как профессиональных, так и добровольных шпионов. Лучше всех свои секреты хранили англичане. Их почта отправлялась в Лондон в «дипломатических портфелях», и таким образом избегала «черного кабинета» Хагера. «Перехватить хоть что-то совершенно невозможно, — пишет 4 октября 1814 года начальнику Полиции двора анонимный агент. — Лорд отправляет всю почту со своими собственными курьерами, а секретари собирают и сжигают все ненужные бумаги. 2 октября были отправлены курьеры в Мюнхен, Брюссель и Неаполь, после чего до 2 часов утра жгли бумаги».[100] Один из агентов наблюдения за английским посольством сообщал своему шефу, что бесполезно пытаться узнать о содержимом сундука, хранимого лордом Каслри в своем кабинете, потому что он хранит в нем только личные письма, «и, таким образом, затрата времени и опасность таких попыток были бы неоправданными» (из рапорта Хагера императору от 8 октября 1814 г.). Англичане привезли с собой из Лондона даже горничных, так что ни один венец ни под каким предлогом не мог войти в этот дом. Опасаясь утечки информации в гостинице, где он поначалу жил — Im Auge Gottes (Под Всевидящим оком), — посол переехал на второй этаж дома номер 30 на Миноритенплац, но небезынтересно отметить, что полиция не отказалась от изучения разорванных и выброшенных в корзину документов; если горничные, считая клочья бумаги не представляющими интереса, не задумываясь сбывали их скупщикам тряпья, те тут же несли добычу на стол к Хагеру.

Делались также попытки напоить секретарей Каслри за столом в случайной приятной компании и выспросить у них все, что можно. Один из агентов Полиции двора сообщает своему начальнику, что англичанин Парр, которого он спросил о том, как его соотечественники проводят досуг, ответил: «Они проводят свободный день, осматривая достопримечательности столицы и ее окрестностей. По вечерам же отправляются в дом принимающей их очень гостеприимно юной графини Ржевуской, а затем к какой-нибудь девице и напиваются будайским вином».[101]

Памфлеты и сатира

Император интересовался также мнением населения об иностранных высочайших особах. Он постоянно требовал сообщений о том, какие прозвища дают им острые на язык венцы. Они посмеивались над шведским наследным принцем Бернадотом, вспоминая его злосчастное посольство в Вене после Кампо-Формио и инцидент, который он спровоцировал, выставив на балконе особняка Геймюллера трехцветный флаг в момент, когда знамя революции было особенно ненавистно венцам.

Прозвища часто давали по названиям улиц и площадей Вены, перекликавшимся с какими-нибудь характерными особенностями королей. Так, толстого и распутного короля Вюртембергского прозвали Флайшмаркт («Мясной рынок»), известного своею безденежностью датского короля окрестили названием улицы Им Эленд («В нищете»); теперь уже никто не знает, какому скандалу или какой особенно смешной черте поведения были обязаны русский великий князь Константин тем, что его имя связали с улицей Гвоздей, а прусский король — прозвищем по названию улицы Виндмюле («Ветряная мельница»). Все более частые галантные визиты царя Александра к придворным красавицам, отнюдь не выказывавшим неприступной добродетели при общении с владыкой всея Руси, стоили царю прочно закрепившегося за ним прозвища по названию уголка города, который венцы называли Им зюссен лох, что означает «приятная дырочка».

Должно быть, именно по причине авантюрных вольностей, которыми так злоупотребляли некоторые члены конгресса, некто Майер, вхожий в дома князя Кауница и барона Хакке, занялся выгодным ремеслом — продажей князьям и другим вельможам лекарств от венерических болезней, что следует из доклада Хагера императору от 23 октября 1814 года.[102]

Жители Вены недолго чувствовали почтительную робость к наводнившим их столицу великим мира сего. Они беспощадно высмеивали их пороки и комические черты характера. Русский император стал человеком, «Довольным всем» или «Любящим за всех», прусский король — «Думающим за всех», король Дании — «Говорящим за всех», король Баварии — «Пьющим за всех», великая княгиня Ольденбургская — «Любящей всех». Что же до императора Франца, на чью долю выпало оплачивать расходы по колоссальному гостеприимству, оказанному высочайшим особам, дипломатам и целой толпе сопровождавших их лиц — а уж налогоплательщики-то в этом кое-что понимали, — то его прозвали «Платящим за всех».

Сатира обильно разливалась также в виде памфлетов в форме театральных афиш. В одной из них анонсировалась пьеса под названием Трон, поколебленный обрушившейся стеной. Второе представление Свергнутого Наполеона. Разбитый Мюрат — представление в пользу союзников. Цены на места были обозначены так: «На галерке: один луи. Место в партере: один наполеон».[103]

Рекомендовали рецепт приготовления уксуса «Четыре Вора», знаменитой приправы того времени, из маршалов Наполеона: «Поставьте средних размеров котелок на сильный огонь, добавьте туда Даву, Нея и красавчика Бертрана, а также, без приправ, начальника полиции Савари. Доведите до кипения, удалите плесень и получите уксус „Четыре Вора“».

Первые роли

Лорд и леди Каслри сильно веселили зевак чисто английским безразличием к тому впечатлению, какое они могли произвести на венцев. Они фланировали по улицам города рука об руку, одетые по лондонской моде, которая не имела ничего общего с венской, и, используя любой повод, смеялись решительно надо всем. Они заходили во все магазины, требовали, чтобы им показывали различные товары, долго их рассматривали и наконец уходили, ничего не купив. Венцы единодушно критиковали неуважительный поступок леди Каслри, которая на каком-то маскарадном балу в доме князя Меттерниха вплела в свою прическу ленту ордена Подвязки своего мужа.

Каслри

Лорд Каслри был одной из самых необычных и самых таинственных фигур конгресса. Присущие ему холодность, непреклонность и непроницаемость сделали его непопулярным. По происхождению ирландец, он был одним из главных инициаторов пакта, согласно которому Ирландия была передана Англии. Томас Мур и О’Коннел называли его Убийцей родины, а Шелли в двух знаменитых великолепных строках заклеймил его следующим образом: «Я встретился с Преступлением, на нем была маска Каслри». Очень надменный и очень застенчивый, он страдал, когда его просили выступить публично: практически неспособный общаться с окружающими, он, естественно, всегда был очень одинок, и именно этим обстоятельством объясняется овладевшая им в конце жизни меланхолия, заставившая его перерезать себе горло бритвой.

Байрон использует по его адресу самые оскорбительные эпитеты; он называет его «грубым потакателем рабству» из-за отсутствия энтузиазма в отношении отмены торговли нефами, обвиняет в «неспособности ни к чему даже в своей отвратительной торговле», называет его «интеллектуальным евнухом», «бесчувственным, безмятежным и медоточивым нехристем». В глазах либеральных поэтов Каслри разделял с Меттернихом позор «пособничества реакции»; романтический лиризм не мог не осуждать свойственную этому застенчивому человеку мрачную, холодную манеру говорить, его речь, по выражению того же Байрона, представляла собой «бесконечный поток крови и воды».

Спесь этого дипломата, даже само его молчание, которое вызывало беспокойство и казалось угрожающим, — все это делало его неприятным для тех, кто к нему приближался. «Дворянину приличествует непопулярность», — говорил он. Гарольд Николсон в своей книге Венский конгресс[104] набросал прекрасный и верный портрет этой необычной личности, как говорили венцы, «странной даже для англичанина».

Каслри страдал одиночеством души и получал очень мало удовольствия от радостей жизни. Малоспособный на близкие отношения, он никогда не раскрывал сокровенных уголков своего «я» даже перед единственными двумя существами, кого по-настоящему любил, — собственной женой и сводным братом Чарлзом Стюартом. Леди Каслри с ее вульгарно-веселым нравом и блаженным самодовольством была недостаточно умна для того, чтобы понимать тайны характера Каслри. Его одержимому тщеславием сводному брату недоставало чувствительности. Застенчивость, терзавшая Каслри с самого детства, проведенного в Каунти Дауне, привела к тому, что он стал прятаться за ледяным фасадом своих хороших манер. Этот человек с прекрасной осанкой и невозмутимым видом носил простую, строгую одежду, контрастировавшую с золотыми галунами и орденами высочайших иностранных особ и полномочных представителей; на не слишком правильном французском языке он обменивался стандартными ледяными комплиментами со своими собеседниками. Казалось, даже от соотечественников он старается отдалиться. «Он не может ни чувствовать, ни притворяться», — замечал Канниг. «Враг парадности», — писал герцог Бекингемский о его темпераменте. Тонкость его натуры понимали только те, кто видел, как нежно он ухаживает за цветами в саду Норс Грэй или играет с детьми. Для заполонившей Вену толпы иностранцев он был загадочной фигурой. Всех поражало достоинство его патрицианской походки, и они подшучивали над его частной жизнью, похожей на жизнь буржуа. Они рассказывали друг другу о том, как воскресным утром лорд Каслри с женой и свояченицей, с секретарями и слугами собираются в гостиной на Миноритенплац, чтобы петь под аккомпанемент фисгармонии гимны англиканской церкви.

Осведомленные венцы посмеивались над уроками танцев, которые тайно брали супруги Каслри; извлекли они из этих уроков очень мало и задыхались, вальсируя одни в своей гостиной, чтобы выглядеть наилучшим образом на официальных балах. Каслри имел несчастье быть женатым на настоящей дуре, которая в молодости была хорошенькой, но быстро растолстела, а ум ее был столь же неповоротлив, как и тело. Ее отлично описала леди Бессборо,[105] сказавшая о ней следующее: «Я не знаю никого, кто был бы всегда так одинаково равнодушно настроен, и все же она порой меня раздражает; взгляд ее круглых серых глаз выражает такое самодовольное презрение к жизненным обстоятельствам, что я задаюсь вопросом о том, встречалась ли она когда-нибудь хоть с одной неприятностью и знает ли хотя бы смысл слова „тревога“. Она говорит с одинаковым равнодушием об артиллерийских обстрелах и о каких-нибудь собраниях, о детях и о мебели, о пустоте Лондона и о резне в Буэнос-Айресе, о нарастающей усталости лорда Каслри и о сомнительном успехе оперы г-на Гревиля — все эти темы проносятся в ее мозгу так стремительно, никак не влияя на однотонность ее голоса и выражение лица, что, судя по всему, эти события имеют в ее глазах совершенно одинаковое значение».

Нелепая идея украсить для маскарадного бала свою прическу лентой ордена Подвязки — представьте себе жену президента Французской республики, отправляющуюся на званый обед с большой лентой ордена Почетного легиона, намотанной на голову в виде тюрбана! — была всего лишь одной из тех наивных глупостей, которыми она питала записные книжки недоброжелательных хроникеров.

Другие члены английской делегации не отличались ни прекрасной выправкой, ни сдержанностью, присущими Каслри. Его сводный брат, сэр Чарлз Стюарт, который станет в будущем маркизом Лондондерри, был довольно хорошим дипломатом, но человеком тщеславным, порядочным хвастуном и в силу этого откровенно непопулярным по причинам, противоположным причинам непопулярности Каслри, которые, в общем, были достойны уважения. Если Стюарт кому-то не нравился, то виной тому были его недостатки, которые он выставлял напоказ, а также его смешные черты, потому что он был слишком доволен собой, чтобы их осознавать. «Наглый пройдоха, не умеющий себя вести», — вот мнение о нем немецкого издателя Бертуха, который был другом Гёте; венцы называли Стюарта «лордом Пумперникелем».[106] Это не мешало ему проявлять некоторый ум, в особенности когда речь шла о том, чтобы употребить его во вред другим. Это он говорил о британском после в Санкт-Петербурге лорде Кэткарте, довольно медленно соображавшем и не более прытком в разговоре: «Он всегда начинает думать только после того, как его собеседники уже закончат этот процесс».

Другой англичанин, сэр Сидни Смит, не входил в состав британской делегации, а представлял в Вене шведские интересы.[107] Своим прозвищем «Морской бог», которое очень веселило венцев, он был обязан тому, что, будучи адмиралом английского флота, взял Сен-Жан-д’Акр. «Чистый фанфарон», — заметил, однако, Крокер, который третировал своих соотечественников не меньше, чем иностранцев.

Единственной проблемой, интересовавшей Сидни Смита, было уничтожение берберских пиратов. Он считал, что у конгресса не может быть более важной и более неотложной цели. Очень самонадеянный на этой почве, одевавшийся со смешной, кричащей роскошью, он устраивал пышные праздники, на которые никто никогда не приходил, настолько уродливо-комичным и назойливым казался этот персонаж. Эксцентричные выходки этих англичан веселили венцев. О некоторых из них говорится в полицейских отчетах, например: «Позавчера лорд Стюарт опять отличился. Он возвращался домой через Грабен и Кольмаркт. Голова лошади, на которой он ехал, была покрыта ландышами, а сам он держал в руке огромный букет этих же цветов, смеялся во все горло, и весь его вид говорил о том, что он выпил лишнего. Прохожие останавливались на улицах, чтобы полюбоваться этим и посмеяться над ним».[108]

* * *

Заботы о пиратах очень далекого от Стокгольма Средиземного моря, которые взял на себя Сидни Смит, этот «швед» по своему положению на конгрессе, дают представление о том, насколько многочисленны были вопросы, подлежавшие решению на этом европейском форуме. Речь шла уже не только о европейской проблеме, которую великие державы намеревались урегулировать между собой, но и о малых государствах, и о национальностях. Наряду с представителями государств как таковых на конгрессе присутствовали бесчисленные и разнообразные делегации всякого рода, приехавшие, чтобы защитить свои не менее разнообразные интересы: делегация Мальтийского ордена, великий магистр которого Каррачиоло хотел, чтобы конгресс его официально признал, делегация немецких издателей, представленных знаменитым книготорговцем Коттой, публиковавшим полное собрание сочинений Гёте, и его веймарским коллегой Бертухом, выпускавшим очень интересную газету о работе конгресса. Именно благодаря Бертуху мы знаем о большом бале-маскараде 8 ноября 1814 года у Меттерниха, где уже известным нам образом отличилась леди Каслри, а также об успехе концертов, на которых дирижировал Бетховен.

Была там и турецкая делегация, руководитель которой Маврожени-паша поставил в повестку дня конгресса щекотливый вопрос о Греции и Балканах. Был и кардинал Консальви, представлявший папу и оставивший забавное описание бала у Сидни Смита. Были и такие гротескные персонажи, как Педро Гомес Лабрадор, выступавший от имени своего хозяина, короля Испании, и с чисто кастильской надменностью накладывавший вето на все решения, в которых, по его мнению, честь Испании не была достаточно удовлетворена.

Участвовали в конгрессе и две делегации Неаполитанского королевства, одна — присланная Мюратом,^{36} другая — Бурбонами, которые объединялись, когда речь шла о Южной Италии. Еврейская община Германии, представленная франкфуртскими евреями, требовала более либеральных законов для своих немецких единоверцев. Натан Ротшильд либерально «подмазывал» некоторых полномочных лиц, чтобы добиться принятия к рассмотрению этого требования, которое должен был изложить немецкий посол Генц.

Принц де Линь

В повестке дня конгресса присутствовал и вопрос о работорговле, но рабы своих делегатов не прислали, что сильно вредило их делу. Понятно, что в этих условиях принц де Линь, который один думал не только о балах и вальсах, ответил кому-то на вопрос о том, как, по его мнению, идет конгресс, фразой, ставшей знаменитой: «Конгресс не идет, он танцует!» Этот любопытнейший человек принц де Линь, чьи словечки подхватывались и в салонах, и на улицах Вены, оставшийся молодым в свои восемьдесят лет, зимними ночами назначал свидания на улице красоткам, до которых был большим охотником. Там он простудился и 13 декабря 1814 года умер в своем доме на улице Мёлькербастай. Эта смерть погрузила в траур всю Вену: «Смерть принца де Линя произвела глубокое впечатление на венцев и огорчила всю Европу, где его знали, уважали и любили. Он был идеально добрым человеком, и если ему, разумеется, и были свойственны какие-то странности и даже недостатки, ему нельзя было отказать ни в шарме, ни в приветливости, ни в достоинстве, ни в уме, равного которому, может быть, не было и не будет».[109]

Его насмешливость никогда не была злой. Он очень редко задевал кого-нибудь всерьез. Впрочем, генерала Уварова, повсюду сопровождавшего императора Александра, он называл «душителем», зная о его роли в убийстве Павла I. Передают отрывок его разговора с Талейраном, характеризующий склад его ума, его искренность и смелость. На его слова, обращенные к князю Беневента:^{37} «Вы теперь играете великую роль, это вы французский король, а Людовику XVIII остается лишь плясать под вашу дудку, без чего он чувствовал бы себя плохо», Талейран ответил: «Принц, Бонапарт семь лет относился ко мне с подозрением». — «Как, только семь? — всплеснул руками принц де Линь. — У меня вы на подозрении уже двадцать лет!» Самым необычным надгробным словом этому умному человеку была фраза папского нунция, всегда смотревшего на него довольно косо: «Венские франкмасоны потеряли в его лице свою самую мощную опору, своего самого ревностного защитника». По крайней мере, именно эти слова приводит агент Фредди, имевший свободный доступ в резиденцию нунция и умевший извлекать из этого пользу.

Талейран

Когда Талейран ответил кому-то на вопрос, что он делал во время конгресса, исторической фразой: «Я хромал», он имел в виду не столько свой физический недостаток, который с самого детства обрек его на необходимость стать священником, сколько своего рода «моральную хромоту», ставшую основным содержанием его политики на протяжении всей карьеры при различных режимах, которым он служил. Его позиция была двусмысленной и не могла быть иной в условиях, при которых Франция предстала на конгрессе.

Самый беспристрастный его образ, нарисованный в журналах и в переписке того периода, — это образ обеспокоенного, сбитого с толку человека, чье лицо выдавало то «моральное и физическое разложение», о котором говорит мисс Берри.[110]

Именно таким его видит и другой англичанин, Крокер: «Он немного тучен для француза, у него слабые лодыжки и деформированные ноги, заставляющие его передвигаться какой-то странной рысью. Лицо его ничего не выражает, разве что отражает нечто вроде алкогольного ступора. Действительно, он выглядит, как постаревший, подвыпивший и хромой школьный учитель. Голос у него глубокий и хриплый».[111] В действительности за этим отсутствием выразительности крылись размышления и планы государственного деятеля, верившего в необходимость реставрации, но понимавшего, что возможно и возвращение Орла^{38} — ближайшее будущее это скоро подтвердит, — и намеревавшегося не только остаться в этой игре при своем интересе, но также обеспечить интересы Франции, какой бы оборот ни приняли впоследствии события. Таким мы видим его на портрете, написанном в тот период Ари Шеффером, — замкнутым, твердым, непроницаемым, с плотно сжатыми тонкими губами, с полуопущенными веками. Это не подвыпивший учитель начальной школы, каким его изображает английское недоброжелательство, но государственный деятель, прозорливый и осторожный, все более подозрительный по мере приобретения опыта в условиях неустойчивости человеческих ценностей и огромной ответственности, выпавшей на долю этого выразителя интересов Франции в те трагические месяцы.

Талейран жил во дворце Кауница на Йоганнесгассе, недалеко от собора Св. Стефана. Он привез с собой в Вену профессиональных дипломатов Латура дю Пена, Дальберга, Ла Бенардьера, Алексиса де Но-ай, а также своего любимого музыканта Нойкомма, австрийца по происхождению, чьи родители по-прежнему жили в Зальцбурге. Любовь к музыке, которую выказывал князь Беневента, вызывала у венцев симпатию к нему; они наперебой рассказывали друг другу о том, с каким удовольствием француз слушает игру на фортепьяно, даже работая со своими документами. Хотя ему случалось по целым дням не обменяться ни с кем ни единым словом, Талейран просил играть находившегося всегда рядом Нойкомма, очевидно, испытывая потребность в музыкальном звуковом фоне, чтобы лучше сосредоточиться и собраться с мыслями. Нойкомм рассказывал друзьям, что, играя рядом с письменным столом министра нередко долгими часами (тот торопил его продолжить игру, даже когда усталость заставляла музыканта на минуту оторвать руки от клавиатуры), он не раз задавался вопросом, действительно ли Талейран его слушает или же размышляет, не обращая никакого внимания на то, что происходит рядом с ним.

Талейран считал, что каждый должен пойти на некоторые жертвы, чтобы обеспечить Франции длительный мир. Тем, кто считал, что каким бы ни было решение, принятое перед закрытием работ конгресса, оно все равно никого не удовлетворит, он отвечал: «Так и должно быть. Все должно кончиться именно этим. Чтобы все пошло хорошо, каждый должен уехать недовольным и осознать необходимость пойти на жертву. Именно из этих отдельных жертв родится всеобщее согласие и всеобщее благополучие». Единственным иностранным монархом, понимавшим и уважавшим Талейрана, был император Франц. Как писал Талейрану маркиз де Боннэ в письме, известном нам потому, что австрийская полиция перехватила его и сняла копию перед доставкой адресату, «я не знаю, как это Вам удалось, но уверяю Вас, что он не перестает вас восхвалять, причем (может быть, даже не без злого умысла) больше, чем любого другого монарха и премьер-министра».

Александр I

Русский царь в период с весны 1814-го до своего отъезда 28 мая 1815 года был, вероятно, самой популярной личностью из всех находившихся в Вене высочайших особ. Благодаря этой популярности, а может быть, из-за величественной правильности черт его лица бюсты царя не раз использовались для рекламы продукции венских пастижеров. Один из этих бюстов можно было видеть на соборной площади, другой — на Швертгассе. Они были установлены в витринах и служили для показа париков. Русские офицеры, считавшие это тяжким оскорблением для императора, попытались убедить пастижеров найти для этой цели другие манекены, а получив отказ, решили обратиться в полицию. Там им ответили, что это — проявление симпатии, вовсе не свидетельствующее о неуважении, и что сам царь, разумеется, никоим образом не обижается.

На самом деле у Александра было слишком много других забот, чтобы разглядывать витрины парикмахеров. Самодержцу и мистику, наделенному богатым воображением и подверженному депрессии, ему было суждено таинственно закончить жизнь, возможно, перевоплотившись во искупление грехов в мужика-странника, своего рода отшельника, старца.^{39} Всю свою жизнь он чувствовал себя подавленным трагическим событием, перевернувшим его отрочество, — убийством царя Павла I, организованным его женой императрицей Марией, матерью Александра.^{40} (Екатерина II была бабушкой Александра I, а его матерью была княгиня Вюртембергская Мария Федоровна. Екатерина II в свое время тоже устроила заговор, в результате которого был убит ее муж Петр III.) Основные черты этого непостижимого человека высветил Гарольд Николсон, и мы в очередной раз цитируем его превосходный труд:[112] «Реакции Александра были непредсказуемы. „Было бы трудно представить себе человека, более умного, чем император Александр, — говорил Наполеон Меттерниху, — но ему чего-то не хватает, и мне так и не удалось понять, чего именно“. Современному психиатру не потребовалось бы большого труда, чтобы выявить этот отсутствующий элемент на фоне крупных дарований и выдающихся качеств царя: у него отсутствовала способность к согласованности действий. Отягощенный бременем отцовского безумия, император Александр страдал раздвоением личности, или шизофренией, которая в конце его жизни переродилась в неврастенический психоз».

Выискивавший в Библии предначертания, которые руководили бы его поступками, находивший для себя удовольствие только в общении с солдатами, отстраненный и мрачный во время самых веселых празднеств, он предпочитал балам военные парады. «Я ненавижу гражданских, — сказал он как-то своим министрам, — я солдат, и мне нравятся только солдаты». Однажды вечером на балу у князя Меттерниха он сказал княгине Эстерхази, что предпочел бы большой парад, на котором присутствовал утром. «Этот праздник прелестен, но после утреннего он уже вроде бы ни к чему. Бал прекрасен. Зала большая и красивая. Но здесь всегда толкутся дипломаты, и мне не нравится вся эта фальшь».

Когда он высказал эту же мысль своему послу Разумовскому, который был умным человеком и почитателем искусств — в его доме много музицировали, и Бетховен, с которым он был близко знаком, даже посвятил ему некоторые из своих самых прекрасных произведений, — тот ответил на критическое замечание императора: «Мне очень приятно это слышать. Чтобы доставить удовольствие Вашему Величеству, я приглашу на свой бал роту из вашего полка».