Одиннадцатая глава Буря начинается

Одиннадцатая глава

Буря начинается

Начало войны с Польшей утром 1 сентября означало для Канариса крушение надежды, вопреки всему не покидавшей его до последней минуты, что катастрофу все же можно предотвратить. В том, что война с Польшей не останется локальной, что из нее вырастет европейский, а возможно, и мировой конфликт и этот конфликт будет означать конец Германии, Канарис с самого начала не сомневался. Однако не только потому, что война должна была окончиться неудачей для Германии, но также из-за религиозных и этических взглядов, которые с течением лет проявлялись все более отчетливо и однозначно, начальник немецкой военной разведки отвергал войну.

Мы уже говорили, что Гитлер перенес на другой день начало войны, запланированное на 25 августа 1938 г., из-за отказа Муссолини участвовать в ней и британских гарантий помощи Польше. Мы знаем от Гизевиуса и других, что в окружении Остера считали: отмена Гитлером уже отданного приказа о начале нападения настолько дискредитирует диктатора в глазах военного руководства, что война по крайней мере в ближайшее время станет невозможной. У Канариса сначала было такое же впечатление. Оно еще более усилилось под влиянием информации, которая стекалась к нему с различных сторон, об усилиях, предпринимаемых Риббентропом, чтобы достичь компромисса в польском деле. Ему было известно о странной миссии шведа Далеруса, и он знал от государственного советника Гельмута Вольтата, с которым он длительное время обменивался информацией и который в последние недели перед началом кризиса не без успеха пытался добиться в Лондоне немецко-английского сближения на экономической основе, что Геринг проинформировал шведа — конечно, под секретом — о перспективах новых контактов Германии с Лондоном. Таким образом, вновь отдан роковой приказ о наступлении на Польшу. Канарис считал возможность мирного решения еще реальной и опасался лишь того, что эта возможность слишком похожа на Мюнхенское соглашение прошлого года и снова создает у немецкого народа иллюзию миролюбивой природы гитлеровской политики.

Первые сообщения немецкой пропаганды принесли Канарису и разведке решение загадки, которая занимала их внимание уже несколько недель. Примерно в середине августа Канарис получил от Кейтеля приказ Гитлера заготовить польские униформы, предметы снаряжения, солдатские книжки и так далее, которые предназначались для проведения так называемой операции «Гиммлер». Сам Кейтель, как явствует из записи в дневнике Канариса, процитированной в предыдущей главе, дал понять во время разговора 17 августа, что его это мероприятие вовсе не восхищает, но поскольку приказ исходит от Гитлера, то он не может противиться этому приказу. Начальники отделов абвера, участвующие в этой беседе — это были Пикенброк и Лахоузен — сразу стали ломать себе голову над этим делом. Название запланированной операции, похоже, давало повод предполагать, что затевается что-то дурное. Лахоузен тогда спросил, как записано в служебном журнале разведки второго отдела, почему, мол, Гиммлеру пришло в голову получить униформы от разведки. Однако приказ есть приказ, униформы и снаряжение были изготовлены в соответствии с указаниями свыше и получены одним доверенным, который взамен дал квитанцию. О цели применения абвер никогда не ставился в известность. Однако о недоверии к собственной пропаганде можно судить по словам Пикенброка: после опубликования первого сообщения германского вермахта, в котором говорилось о вторжении польских войсковых частей на немецкую территорию, Пикенброк сразу заявил своим товарищам: «По крайней мере, мы теперь знаем, для чего предназначались наши униформы». Вскоре после этого Канарис также узнал — постепенно это стало известно повсюду, — что узников СС из концлагерей одели в польские униформы и таким образом инсценировали мнимое нападение на радиостанцию Глейвица, в котором затем обвинили Польшу.

Если эта гангстерская проделка пролила свет на нравственные качества национал-социалистов, занимавших самые высокие посты в партии и государстве, то вскоре Канарис узнал нечто гораздо худшее. В ряде бесед, которые были проведены 12 сентября, то есть менее чем через две недели после начала кампании, в поезде фюрера, который тогда стоял в Ильнау (Силезия), Канарис получил четкое представление о жестоких планах, которые Гитлер и его приближенные наметили в отношении будущего Польши. Мы располагаем документом того времени, одной из немногих сохранившихся выписок из личного дневника Канариса. Эта запись сохранилась, потому что Лахоузен, который сопровождал своего начальника на этих переговорах, законспектировал ее для дневника Канариса и с согласия Канариса взял копию в свою личную «папку раритетов». Таким образом документ сохранился, в то время как оригинал дневника Канариса, как уже сообщалось, после 20 июля 1944 г. был, к сожалению, сожжен.

Запись, на которую мы ссылаемся, датирована 12 мая 1939 г. Она интересна как потому, что в ней приведен ряд высказываний фюрера, вроде тех, что Лахоузен записал по памяти сразу после переговоров, так и потому, что позволяет сделать вывод о характере окружения Гитлера, как и самого Канариса. Мы приводим ее здесь полностью. Она дается от первого лица, причем говорящий не Лахоузен, а сам Канарис.

ЗАПИСЬ В ЖУРНАЛЕ БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ

О КОНФЕРЕНЦИИ В ПОЕЗДЕ ФЮРЕРА В ИЛЬНАУ ОТ 12 СЕНТЯБРЯ 1939 Г.

I. Украинская проблема

Сразу после обмена приветствиями министр иностранных дел фон Риббентроп высказал мнение о возможностях окончить войну между Германией и Польшей политическим путем. В ходе последовавшей дискуссии в служебном вагоне генерала Кейтеля эти возможные решения были обобщены начальником верховного командования вермахта следующим образом:

1. Должен состояться четвертый раздел Польши, причем земли к востоку от линии Нарев — Вейксел — Сан, в которых Германия не заинтересована, она определит в пользу Советского Союза.

2. На остальной части будет создана независимая Польша; это решение больше всего импонирует фюреру, потому что в этом случае он смог бы провести с польским правительством переговоры о восстановлении мира на Востоке.

3. Остатки Польши делятся:

а) Литве предлагается область Вильно;

б) Галиция и польская Украина становятся независимыми (с условием, что этот внешнеполитический аргумент подойдет Советскому Союзу).

Для случая 3б я бы провел соответствующую подготовку украинцев, потому что если будет выбран этот путь решения проблемы, то организация Мельника (ОУН) может спровоцировать восстание, целью которого было бы уничтожение евреев и поляков. Политическое распространение этого движения в направлении Советской Украины (идея создания великодержавной Украины) следовало бы категорически предотвратить (здесь карандашная пометка: «Похоже, это уже не понадобится».).

II. Пропаганда

Затем я обсудил с Кейтелем вопросы, касающиеся пропаганды. В результате того, что по этому вопросу между министром иностранных дел Германии и доктором Геббельсом было достигнуто полное взаимопонимание и согласие, в центры пропаганды направляются представители министерства иностранных дел, чтобы проверить материал пропаганды и выразить свои пожелания. (Связной с МИД.)

Однако ответственность за проведение пропаганды лежит исключительно на руководителе пропагандистских кампаний.

III. Военные казни

Я сказал Кейтелю, что знаю о запланированных в Польше массовых казнях. При этом в первую очередь будет истребляться дворянство и духовенство. В конечном итоге мировая общественность возложит ответственность за эти действия на вермахт.

Кейтель ответил, что фюрер уже принял решение по этому вопросу. Он объяснил главнокомандующему армией, что если вермахт не захочет иметь ничего общего с подобными делами, то этим займутся СС и гестапо. Поэтому для каждого военного округа будет назначаться, наряду с военным командующим, также штатский начальник. На последнего будет возложена задача истребления населения. (Пометка карандашом: политическое землеустройство.)

IV. Бомбардировка Варшавы

В ответ на мое замечание о неблагоприятных внешнеполитических последствиях этого мероприятия Кейтель заметил, что окончательное решение по таким вопросам принимается фюрером и генерал-фельдмаршалом Герингом. Фюрер часто совещается с Герингом по телефону. Иногда его (Кейтеля) информируют о темах переговоров, но не всегда.

V. Заявления фюрера

Во время этой беседы появился фюрер и сразу спросил меня, какая у меня есть информация с запада. Я ответил, что в соответствии с имеющейся информацией и сообщениями мы можем сделать вывод, что в районе Саарбрюккена французы собирают войска и артиллерию, чтобы подготовить массированный удар. Поэтому я позаботился о том, чтобы он в кратчайшее время получил информацию о месте и направлении этого удара.

В ответ на это фюрер заметил: «Я не могу себе представить, чтобы французы стали наступать именно в области Саарбрюккена, где наши позиции наиболее сильны. Они (французы) окажутся перед вторыми и третьими укреплениями, которые еще более сильны. Я считаю самыми слабыми нашими точками Бинвальд и Пфельцервальд, несмотря на возражение со всех сторон, что нападение через зону леса бесперспективно. У меня по этому поводу другое мнение.

Авантюра через Рейн все же возможна. Я считаю не очень вероятным, что попытка наступления будет предпринята через Бельгию и Голландию в нарушение их нейтралитета. К тому же для серьезного наступления на Вестфалию необходимо время».

Кейтель и Йодль соглашаются с этим мнением фюрера, а тот добавляет, что подготовка артиллерии для крупного наступления требует 3–4 недели, тогда само наступление произошло бы в октябре. Затем фюрер продолжает: «Да, а в октябре уже довольно холодно, и наши люди будут сидеть в защищенных бункерах, в то время как французам придется лежать под открытым небом. Однако даже если француз и найдет самую слабую точку в Вестфалии, то мы тем временем будем в состоянии поднести ему с востока такое, что ему (французу) тошно станет.

Итак, остается только путь через Бельгию и Голландию. Я не верю в это, однако это все же возможно, поэтому мы должны быть бдительны».

Затем фюрер обратился непосредственно ко мне и потребовал строжайшего контроля за всем происходящим в этих нейтральных странах.

Украинская проблема. Текст обращения по радио к украинскому народу был по предложению отдела пропаганды вермахта изменен в соответствии с пунктом 3 и одобрен министром иностранных дел Германии в следующей формулировке: «Германские вооруженные силы не имеют никаких враждебных намерений по отношению к украинскому населению в Польше».

Этот документ заслуживает того, чтобы мы на мгновение на нем задержались. Он однозначно показывает, что мероприятия по ликвидации больших частей населения не возникли в уме Гитлера как следствие ожесточения, нарастающего в ходе войны, а что фюрер уже в первые дни войны с циничной беззаботностью и без малейших признаков человечности разработал комплексную программу геноцида[15]. Не только польское духовенство и польское дворянство подлежали уничтожению; украинское население в Польше планировалось подстрекать к тому, чтобы оно взяло на себя у СС и гестапо грязную работу и уничтожило живущих в его районах поляков и евреев. Для того чтобы инсценировать запланированные для этой цели бунты, разведка должна была предоставить свои связи в распоряжение групп украинского меньшинства.

Мы видим, что главнокомандующий армией фон Браухич сначала выступил против такого «политического землеустройства» (в дневнике не сообщается о том, кто применил это циничное выражение применительно к запланированному массовому убийству, однако известно, что оно принадлежит лично Гитлеру), однако затем согласился, чтобы эти мероприятия проводили «черные» конкуренты в тыловой части армии. Жалкое положение Кейтеля проявляется особенно в том, что он воспринимает это как само собой разумеющееся и также не стесняется открыто признаться своему подчиненному Канарису и подполковнику Лахоузену, бывшему ниже его рангом, что, хотя он и носит громкий титул начальника верховного командования вермахта, Гитлер сообщает ему даже о важнейших решениях лишь по собственному усмотрению и настроению.

Относительно Канариса и его методов в отношениях с «верхушкой» записи в дневнике весьма показательны. Его отношение к Риббентропу внешне ровное, что ни в коем случае не означает, что он соглашается с тем, что тот говорит. Во всяком случае, он не входит ни в какие дискуссии с министром иностранных дел Германии. Этот человек ему слишком противен. В разговоре же со своим непосредственным начальником Кейтелем он не таится. Он по собственной инициативе делится с ним своими опасениями и сомнениями по поводу запланированных зверств и взывает, правда, напрасно, к чувству ответственности Кейтеля за доброе имя вермахта. С подобными призывами, даже заклинаниями и мольбами он во время войны еще много раз будет обращаться к Кейтелю, но, к сожалению, чаще всего безрезультатно. Особенно интересен был разговор между Канарисом и Гитлером. На этот раз его хитрость не имеет ни малейшего успеха. Канарис преднамеренно сгустил краски, сообщая, что французы якобы готовят наступление. Он, очевидно, надеется, что перед угрозой такой опасности Гитлер менее жестоко обойдется с Польшей, еще раз продумает свои планы о ее переделе и уничтожении населения. Но Канарис недооценил Гитлера. Фюрер явно демонстрирует свое превосходство. Он, по всей видимости, прекрасно осведомлен о положении на западе. Его аргументы основываются на фактах. Кейтель и Йодль и здесь производят жалкое впечатление и только стараются подпевать своему господину и повелителю.

Следует сделать еще несколько замечаний по содержанию записей в дневнике. Мельник, о котором Кейтель упоминал в связи с планируемым украинским мятежом, был одним из руководителей вышеупомянутой Организации украинских националистов (ОУН) — движения, организованного Петлюрой после большевистской революции, целью которой было создание независимого украинского государства. Признанный руководитель этого движения Коновалец, которого Канарис лично знал и ценил, был за несколько лет до войны убит в Голландии агентами НКВД. Мельник, который обычно сам себя называл полковником — возможно, ему дали это звание в национал-украинской армии Петлюры, — был управляющим в латифундиях (крупных земельных владениях), расположенных в галицких частях Украины. Внутри этой организации, в рядах которой были многочисленные политики, бежавшие из Польши, а также из закарпатской Украины, отошедшей в 1939 г. Венгрии, — имелись всевозможные оттенки — от умеренных социалистов до ярко выраженных национал-большевиков. Однако радикальные элементы украинского освободительного движения очень скоро сменили направление своей борьбы и организовали партизанские группы, которые затем досаждали немецким войскам, находившимся в Польше и оккупированных частях Советской Украины, создавая помехи для их связи с тылом. Этим объясняется поразительный, на первый взгляд, факт, что примерно с 1943 г. большое число украинских национал-революционеров оказалось в немецких концентрационных лагерях. Среди них было немало истинных борцов за свободу, которые не хотели освобождать свою родину от советского ига только для того, чтобы отдать ее во власть «колониальных» методов национал-социалистической восточной политики.

Если мы снова прочтем записи в дневнике Канариса от 12 сентября 1939 г., то эта смена украинского фронта уже не покажется столь удивительной. Из записей в дневнике ясно видно, что, согласно концепции Риббентропа — в сжатой формулировке Кейтеля, — украинцы, хотя и должны были использоваться, чтобы в районах Польши, населенных ими, уничтожить польское и еврейское население, однако одновременно им собирались воспрепятствовать в осуществлении их цели — созданию великодержавной Украины. Потому что тогда, в сентябре 1939 г., Гитлер и Риббентроп еще боязливо старались не раздражать своих новых «друзей» в Москве украинским мятежом в Советской Украине, исходящим из района, оккупированного немецкими войсками. Украинцы были для них всего лишь фигурой на их шахматной доске, которую при необходимости передвигали и потом оставляли без внимания. Позже, когда Гитлер принял решение напасть на Советский Союз, тактика по отношению к украинцам до определенной степени изменилась; но тут благоразумные среди них уже заметили, что Гитлер собирался использовать их лишь как орудие для своих планов, касающихся «жизненного пространства», и что сами украинские национал-социалисты не могли рассчитывать на исполнение своих собственных национальных желаний и целей.

Мы уже ранее заметили, что Канарис в беседе с Риббентропом не стал категорически возражать против задачи, которая предназначалась для него и разведки. Это вряд ли было бы целесообразным, а при случае лишь привело бы к тому, что абвер перестал бы играть ведущую роль в этом деле, и вместо него эти задачи поручили бы службе безопасности. А это означало бы прямое и беспощадное осуществление директив Риббентропа — и не только в отдельном конкретном случае; кроме того, это содействовало бы общим стремлениям СД расширить свои компетенции за счет разведки. Поэтому Канарис выбрал путь, где он просто игнорировал планы Риббентропа. Он оставил «льва рычать». В конце концов Риббентроп ведь не был его начальником, а Кейтель, через которого приказы Риббентропа должны были поступать к Канарису, ограничивался тем, что в обобщенной форме пояснял ему ход мыслей Риббентропа, не добавляя к своим разъяснениям четких указаний или приказов. Канарис ограничивался тем, что записывал в свой дневник поставленные перед ним чудовищные и одновременно дилетантские требования. Брошенное мимоходом требование министра иностранных дел Германии организовать восстание украинцев уже потому было в высшей степени дилетантским, что совершенно не имело под собой никаких практических предпосылок. Абвер благодаря своим связям с украинскими националистами сумела сформировать боевые группы из нескольких сотен человек, которые были обучены и годились для осуществления военных диверсий — развал вражеского войска, саботаж в транспортных учреждениях в районе вражеского наступления и операций, а также в тылу врага, — однако эти группы не годились для политико-террористических дел, тем более для операций такого масштаба, какие требовал Риббентроп.

Поэтому во время поездки из Ильнау в Вену Канарис высказывался о взглядах и мнениях Риббентропа не только с глубоким негодованием, но и с едкой насмешкой. Однако во время деловых переговоров, последовавших в Вене и Берлине, он никому не сказал ни слова о концепции восстания Риббентропа, кроме Остера для его документации и отдельных доверенных лиц. Зато он сразу связался с генеральным штабом армии и сообщил там, что в недалеком будущем следует принимать в расчет возможность совершения украинскими боевыми группами диверсионных действий; он также хотел выслушать пожелания и требования в армии в связи с данным вопросом. Целью боевых групп было ни в коем случае не уничтожение мирного населения польской и еврейской национальности, — сообщил он, — а уничтожение польской армии. Там, где разведка для осуществления этой цели могла оказать помощь своей собственной боевой группе, будь то разрушение вражеского железнодорожного полотна, взрыв объектов в тылу противника или же предотвращение таких разрушений со стороны вооруженных сил врага, она всегда делала все, что было в ее силах.

После заключения договора о дружбе между Германией и Советским Союзом 29 сентября 1939 г. весь проект опять утратил свою силу, так как Московский договор привел не к решению № 3, а к четвертому переделу Польши, предусмотренному вариантом № 1. Вследствие этого украинцы и их устремления потеряли для Риббентропа до поры до времени всякий интерес. Но не для Канариса. По его указаниям целому ряду украинцев, занимавших крупные посты в районах Польши, отошедших к Советскому Союзу, была оказана посильная помощь в бедственной ситуации, возникшей там в результате быстрого введения советских войск. Принимая во внимание тот факт, что у многих живых свидетелей родственники еще находятся в восточной области, мы не можем привести здесь более подробные сведения о конкретных случаях.

Хотя упомянутые политические события избавили Канариса от выбора между открытым отказом участвовать в запланированных злодеяниях в Польше и подчинением гитлеровским приказам убивать, он был глубоко встревожен и опечален событиями, которые разыгрались в последующие недели и месяцы в Польше, оккупированной Германией. Он получил очень точные сообщения о жестоких действиях СС. В беседе с Бюркнером, руководителем зарубежного отдела, он заметил: «Война, которая ведется без соблюдения элементарной этики, никогда не может быть выиграна. Есть высшая справедливость на земле».

В то время как руководство Третьего рейха носилось с планами массового уничтожения поляков и евреев, Канарис, несмотря на огромную занятость, старался, как и прежде, помогать людям, попавшим в беду, невзирая на лица и национальность. В интересах граждан, которые еще живут сегодня в Восточной Европе, мы не можем и в этом случае называть имена и приводить подробности и документальные подтверждения этой помощи, которую оказывал Канарис. В числе лиц, которые в те дни благодаря Канарису выскользнули из оккупированной Польши и были доставлен в безопасное место в нейтральной стране, была и семья одного высокопоставленного польского офицера, с которым у Канариса в прежние годы были служебные контакты.

Несколько слов еще об одном случае, где помимо гуманитарных большую роль сыграли и политические соображения. Незадолго до окончания похода Германии на Польшу осенью 1939 г. американский генеральный консул Гейст обратился в Берлине по делу, которое он сам назвал очень деликатным, к государственному советнику Гельмуту Вольтату, с которым много лет был хорошо знаком. Сославшись на личную заинтересованность высоких Политических кругов в Соединенных Штатах, он попросил у Вольтата совета и помощи. Речь шла о том, чтобы разыскать в только что занятой немецкими войсками Варшаве одного раввина, который, по его описанию, был как в религиозном, так и в научном отношении одним из духовных руководителей иудаизма в Восточной Европе, и вывезти его с территории, находившейся под властью национал-социалистов на нейтральную территорию в безопасное место. Поскольку Гейсту была хорошо известна позиция Риббентропа по этому вопросу, он понимал, что обращаться с этим делом в министерство иностранных дел было бессмысленно. Он заверил Вольтата в том, что с американской стороны все останется в полной секретности, так как хорошо знал, что принятие мер для осуществления его просьбы и просьбы его доверителя было связано со значительным риском для исполнителей.

Хорошо все обдумав, Вольтат решил не обращаться ни к Герингу, ни к одному из военачальников армии, с которым у него были дружеские отношения. Прежде всего он разыскал Канариса на его службе на Тирпицуфер и спросил его, может ли и хочет ли он помочь. Канарис сразу понял значение, которое, судя по интересу, проявляемому высшими инстанциями в тогда еще нейтральных Соединенных Штатах, имело это дело, и уже при первом разговоре сказал, что готов с помощью своих офицеров найти этого человека в горящей Варшаве. И действительно, офицерам, которым было поручено это дело, удалось с большим трудом идентифицировать раввина и переправить его к границам одной страны в Восточной Европе, которая в то время еще не была втянута в войну. Некоторое время спустя он живым и невредимым достиг Соединенных Штатов. В честь его прибытия в Нью-Йорке еврейская община организовала праздничное шествие. Роль, которую сыграли в его спасении лица немецкой национальности, была сохранена в тайне согласно обещанию, данному генеральным консулом Гейстом.

Вскоре новые заботы захватили внимание Канариса. Сегодня из дневника Хасселя, со слов Пехеля и Гизевиуса и других известно, что в последние три месяца 1939 года, когда Гитлер сразу же после кампании в Польше хотел начать зимнюю кампанию на западе, нарушая нейтралитет Бельгии и Голландии, в различных группах Сопротивления кипела напряженная деятельность. Строились планы государственных переворотов и покушений, составлялись списки министров, в поисках мира нащупывали почву в нейтральных странах. Самая решительная группа заговорщиков находилась, без сомнения, в недрах верховного командования вермахта. Ее непосредственным двигателем был тогдашний полковник Остер, который вместе со своими сотрудниками Донаньи, Гизевиусом и другими и в тесном взаимодействии с подполковником Гроскуртом, служившим в главном командовании армии, являлся связной инстанцией. От него тянулись нити к Беку, Герделеру, Шахту, с одной стороны, начальнику генштаба Гальдеру, Вицлебену и другим генералам, с другой стороны, через представителя министерства иностранных дел при главном командовании армии Ганса фон Эцдорфа к Вайцзеккеру и даже в коричневый и черный лагерь — к начальнику берлинской полиции графу Гельдорфу и к начальнику уголовной полиции генералу СС Небе.

Именно анализ событий тех волнующих недель позволяет увидеть различия между методами Канариса и Остера. Инициатива Остера заключалась в его попытках побудить генералов к свержению режима, подготовить промежуточное политическое руководство в виде временного правительства и обеспечить ему за границей тыловое прикрытие. Канарис, напротив, оставался за кулисами. Он стоял рядом или позади дел, был постоянно в курсе и был готов оказать помощь, если понадобится. Но инициативу оставлял другим.

Объяснение этому частично можно увидеть в том, что в его уме стремление совершить что-то решающее для предотвращения новой авантюры и для освобождения Германии и всего мира от Гитлера постоянно сочеталось с интуитивным предчувствием, что все его стремления будут напрасны. Уже в эти недели в нем начало формироваться фаталистическое убеждение в том, что уже слишком поздно менять судьбу Германии, что на немецком народе лежит слишком большая вина, даже если речь идет о бездействии, и что он должен вынести Гитлера как божью кару. В своей уверенности, что Германия не сможет выиграть войну, легкомысленно и со злодейским умыслом начатую Гитлером, Канарис никогда не сомневался, даже когда Гитлер стоял на вершине своих успехов. Она в такой же мере была основана на его убежденности, что в мире существует божественный порядок, как и на его оценке взаимосвязей в мировой политике и относительной расстановки сил.

Наряду с таким ходом мыслей, граничащим с метафизикой, очень реальные выводы настраивали его скептически и относительно перспективности планов совершить переворот. Канарис не доверял генералам, которых предполагалось вовлечь в операцию. Он хорошо знал их характеры, да и опыт подсказывал ему, что они не смогут решиться на такое.

Особенно негативно он оценивал главнокомандующего армией фон Браухича, роль которого должна была иметь решающее значение. «Браухич подражает Мольтке», — иронически заметил он однажды в кругу своих доверенных. К Гальдеру он питал больше симпатий, однако не ожидал от него никакой готовности. Впрочем, он всегда понимал то, что многие из других заговорщиков не хотели понимать, а именно: начальник генерального штаба не мог лично повести войска, а зависел либо от главнокомандующего армией, либо от одного или нескольких войсковых начальников, если бы он хотел предпринять операцию против Гитлера.

Канарис, пожалуй, лучше, чем Остер и его нетерпеливые друзья, видел, что генералы не без основания сомневаются в том, что более молодые офицеры — лейтенанты и капитаны — последуют за ними, если они дадут им приказ выступить против Гитлера и партийного режима. Нельзя упускать из виду, что в результате быстрой победы над Польшей престиж Гитлера чрезвычайно вырос у многих офицеров, которые уже в течение нескольких лет подвергались обработке со стороны национал-социалистической пропаганды. Сомнения военных по поводу войны в зимнее время, которые у многих генералов были сильнее, чем все политические и этические соображения, были не знакомы молодым офицерам действующей армии. Ведь до сих пор фюрер всегда выигрывал, даже вопреки предостережениям специалистов. Так почему же на этот раз будет иначе? Справедливыми были утверждения, что в Третьем рейхе среди «милитаристов», прошедших школу рейхсвера, созданного Зеектом, было большое количество убежденных противников войны. Но эту школу прошла только часть офицеров вермахта в Третьем рейхе, число которых за короткое время увеличилось вчетверо, вопреки теории Зеекта; младшие поколения, которые руководили ротами и батареями, были вместо этого напичканы национал-социалистическими идеями. Канарис на основе своего опыта фронтовой службы (в качестве командира «Силезии», которая базировалась в Вильгельмсхафене) больше разбирался в этом, чем Остер. Он считал, что будь Фрич в живых, он мог бы найти достаточно людей, повиновавшихся ему, чтобы при необходимости призвать их к открытому восстанию против режима. По отношению к Браухичу он такой уверенности не имел.

Несмотря на свой скептицизм, Канарис все же не был пассивен. Он отправился в октябре в сопровождении Лахоузена в поездку к нескольким военачальникам войск на западе. Среди посещенных был также генерал фон Рейхенау, штаб-квартира которого находилась в Дюссельдорфе. Рейхенау принял Канариса и Лахоузена в присутствии своего начальника штаба генерала Паулюса, и своего офицера генерального штаба капитана Пальцо. Рейхенау был высокопоставленным начальником, который благодаря своим связям с национал-социализмом пользовался широкой известностью. Несмотря на это Канарис был приятно удивлен, услышав от него и членов его штаба не радостную уверенность в победе, а чрезвычайно скептическую оценку зимнего наступления, запланированного Гитлером. Это облегчило его задачу, потому что он, конечно, не мог и думать о том, чтобы открыто обратиться к Рейхенау с предложением организовать сопротивление главнокомандующих планам наступления. Он ограничился тем, что высказал свои сомнения, основанные на военной ситуации. Он дал сильно преувеличенную версию поступивших в разведку сообщений, касающихся мощи противника, и подчеркнул, что в случае наступления немецкая сторона понесет большие потери.

Канарис добился, что Рейхенау согласился составить для Гитлера докладную записку с названием «Гарантия немецкой победы», основной мыслью которой было: «До этой позиции, не дальше». Дальнейшим успехом переговоров можно, пожалуй, считать то, что через несколько дней во время беседы Гитлера с руководящим составом армии именно «нацигенерал» Рейхенау один выступил против разработанного Гитлером плана наступления. Запись об этом мы находим в дневнике Хасселя от 30 октября 1939 г., который получил это сообщение от Герделера.

Канарис использовал свой визит к Рейхенау также для того, чтобы во время беседы в узком кругу сообщить ему на основании обширного материала, который он в то время постоянно возил с собой в папке, о злодеяниях, которые отряды СС совершали в Польше по приказу Гитлера. Рейхенау был потрясен сообщением Канариса и согласился с ним, когда Канарис указал на то, что такие действия могут значительно подорвать авторитет германского вермахта. Генерал Паулюс, с которым Канарис завел разговор наедине о ситуации в Польше, напротив, счел себя обязанным оправдать и поддержать мероприятия Гитлера в оккупированном районе. Канарис доложил об этом руководству своего штаба с глубоким возмущением. Для него Паулюс перестал существовать. Канарис никогда не простил ему этой позиции. Во время катастрофы под Сталинградом он заявил в кругу доверенных ему людей, что, помня позицию Паулюса по отношению к злодеяниям СС в Польше, он теперь не может испытывать к нему никакого сочувствия.

Менее удовлетворительно, чем переговоры с Рейхенау, проходил визит к командующему войсковой группой генерал-полковнику фон Рунштедту, который, хотя и ужасно ругал Гитлера и режим, однако уклонялся от всех конкретных вопросов. Канарис покинул его с убеждением, что от этого человека нельзя ожидать активного сопротивления Гитлеру. Будущее подтвердило правильность его оценки. Канарис вернулся в Берлин неудовлетворенным своей поездкой. Хотя наступление и было опять отложено Гитлером, но подготовка к нему — в нарушение бельгийского и голландского нейтралитета — продолжалась.

Канарис лучше, чем Остер и его сотрудники, понимал и оценивал трудности, которые стояли на пути восстания генералов, однако это не означало, что он соглашался с их бездеятельностью и постоянными уступками Гитлеру. Он понимал, что восстание против фюрера нельзя начать в любой запланированный момент. Однако, с другой стороны, он был убежден, что будут постоянно появляться возможности, которые нужно будет использовать, чтобы помешать диктатору или свергнуть его. В случае необходимости, считал он, такие возможности можно спровоцировать. В сентябре 1938 г. такой шанс, как мы знаем, был упущен из-за приезда Чемберлена и затем окончательно уничтожен Мюнхенским соглашением. В результате была не просто упущена особенно благоприятная возможность. Еще год спустя у генералов появилось чувство отрезвления. Даже генерал-полковник Вицлебен, который в 1938 г. был самым решительным из своих коллег по чину, в 1939 г. стал более скептичным и сдержанным. И тем не менее покушение в городской пивоварне Мюнхена, совершенное в ноябре, независимо от того, действовал ли Эльзер и вправду один, или это была афера гестапо, подобная поджогу рейхстага, давала великолепный повод, чтобы неожиданно лишить СС власти, задержать Гиммлера и Гейдриха по подозрению в соучастии, а фюрера взять под арест. Подобные предложения, которые разрабатывались в бюро Остера, предлагались с согласия и одобрения Канариса начальнику генерального штаба, воспринимались им сначала с интересом, но в конце концов отклонялись.

По сообщению Гизевиуса, Гальдер рекомендовал Канарису подготовить покушение на Гитлера. Если фюрера больше не будет, то он, Гальдер, будет готов действовать. Не следует удивляться, что Канарис отклонил такое предложение. Существует большая разница между военным мятежом против тирана и убийством из-за угла. Ожесточение и чувство безнадежности еще не достигли той стадии, как два или три года спустя, когда даже глубоко религиозные люди после долгих месяцев внутренней борьбы преодолели угрызения совести и решились на убийство тирана. У Канариса к сомнениям религиозного характера примешивалось еще его внутреннее отвращение к любому виду насилия. Человек, который всеми силами сопротивлялся идее Гитлера сделать из разведки организацию убийц для уничтожения поляков или евреев, не в силах был решиться на подготовку убийства, пусть даже речь шла о Гитлере.

Это ответ на вопрос, почему Канарис, упрекавший генералов за их бездеятельность, не взял на себя руководство попыткой совершить государственный переворот. Мы еще раз хотим отметить это, так как немало людей утверждают, что Канарис был тщеславным человеком. По мнению большинства людей, кто в течение долгих лет работал вместе с ним, подобные утверждения беспочвенны. Правда, Канарис не был совершенно лишен человеческого честолюбия. Он любил, чтобы его работа была признана. Однако стремления выдвинуться вперед никто из его сотрудников не замечал. Уже его отношение к Остеру показывает, что для Канариса более характерным было оставаться в тени. Даже в молодые годы он никогда не проталкивался вперед. Когда он в 1926 году должен был выступать на заседании комиссии рейхстага, то это было не из-за стремления к известности. Работа в тишине, за кулисами больше отвечала его способностям и желаниям, чем выступление на общественном поприще. Тщеславным Канарис был в течение всей жизни только в деле, которому служил. Так, он не давал в обиду морской флот и приходил в ярость, если нападали на «его» абвер.

Следует заметить, что те люди, которые представляют себе Канариса как мрачного заговорщика, склонного к интригам, как о нем часто пишут, его не понимают. Конечно, у него была склонность применять нестандартные методы уже с того времени, когда он участвовал в нелегальном восстановлении военно-морского флота, и это было для его поста начальника военной разведки совершенно естественно и определялось потребностями его ведомства. Он также находил почти детскую радость в хитростях и маскировке своих действий. Но в период, о котором мы сейчас говорим, он уже был в мучительном разладе с собой, разрываясь между чувством долга высокопоставленного офицера вермахта и требованием совести, которая велела ему оказать сопротивление системе, в преступной природе которой он больше ни минуты не мог сомневаться. Канарис был вынужден вести двойную жизнь, пока был убежден в том, что его моральный долг оставаться на службе, потому что только там он имел шанс каким-то образом влиять на несчастье. Он должен был разделить свои действия с точки зрения своей совести на легальные и нелегальные (по отношению к господствующей системе). Шеф абвера стремился хорошо выполнять свои «легальные» служебные обязанности, пока они не требовали от него дел, которые он считал преступными. Он даже делал больше, чем от него требовалось, и всегда стремился противодействовать отдельным преступным акциям режима, насколько это было возможным, «нормальным» путем служебных ходатайств перед своим начальником Кейтелем. Это было особенно тогда, когда речь шла о мероприятиях и приказах Гитлера, которые касались вермахта, и если он мог хотя бы немного надеяться на то, чтобы повлиять через начальника генерального штаба вермахта на их отмену или изменение. В любом случае он стремился участвовать в усилиях, направленных на свержение правительства, отдельно от своей служебной деятельности, чтобы своими действиями не подвергать опасности существование разведки и жизнь подчиненных ему офицеров.

У нас есть свидетельство адмирала Бюркнера, который, будучи начальником отдела и позднее группы «Зарубежье», регулярно сопровождал Канариса к Кейтелю для обсуждения положения, которое в противоположность «колонне» у Канариса называлось также «большая колонна», о том, что Канарис на таких обсуждениях не скрывал своих мыслей. В совещаниях у Кейтеля обычно участвовали руководители ведомств, кроме Канариса, также генералы Томас и Рейнекеш, далее — от руководства штабом вермахта — обычно генерал Варлимонт, а также начальник юридического отдела верховного командования вермахта, начальник отдела министерства Леман. Канарис в таких случаях обычно очень открыто высказывал свои сомнения, говорил о своих впечатлениях от поездок в районы фронта и за границу. Он очень часто, — подчеркивает Бюркнер, — заводил разговор о тяжелом положении в Польше, обсуждал свои проблемы с СС и все то, что его еще мучило.

Независимо от этих обсуждений Канарис использовал каждую возможность для того, чтобы в разговоре наедине разбудить совесть Кейтеля и помочь ему противостоять непомерным требованиям Гитлера, которые были не совместимы с традициями вермахта и этическими взглядами большинства солдат. Довольно часто он жаловался своим сотрудникам на «чурбана» Кейтеля, к которому бесполезно обращаться, и все же он не прекращал своих усилий, чтобы таким путем добиться устранения несправедливости и абсурда.

В первые годы своей деятельности на посту начальника разведки Канарис пытался оказать личное влияние на самого Гитлера. Тот вначале питал слабость к Канарису, во всяком случае, уважал его исключительный интеллект. Канарис умел пустить в ход все свое личное обаяние и обладал способностью удивительно быстро успокаивать Гитлера, когда на него находили приступы гнева. Однако уже в 1938 г. он жаловался на то, что больше не имеет к нему доступа. Это было в дни судетского кризиса, в период, когда разведка оказала поддержку Генлейну, представлявшему умеренное направление, в его конфронтации с Карлом Германом Франком, которого подстрекал Гейдрих. «Если бы только Кейтель пустил меня к Гитлеру, — говорил он в эти дни в кругу своих руководителей отделов, — я бы его убедил». Позже, после начала войны, Канарис уже не слишком стремился к личным беседам с Гитлером. Он хорошо понимал, что было бесполезно стараться убедить с помощью фактов человека, охваченного манией величия.

Кроме того, он больше не мог рассчитывать на разговор с Гитлером тет-а-тет. Всегда при этих разговорах присутствовал Кейтель. Канарис был бы не против поговорить втроем, если бы Кейтель был подходящим собеседником, чтобы с распределением ролей изложить Гитлеру позицию вермахта или поговорить с ним о требованиях гуманности. Но Кейтель был способен лишь слепо исполнять приказы. Если он присутствовал на беседах с Гитлером, то всегда во всем соглашался с ним, что еще больше укрепляло того в его позиции. Такие переговоры втроем не имели для Канариса никакого смысла. Этим объясняется кажущееся противоречие между жалобой Канариса, что он не может пойти к Гитлеру, и утверждением Кейтеля во время допросов в Нюрнберге, что, мол, Канарис вместо того, чтобы пойти к нему, мог сам обратиться к Гитлеру. Из-за полного безволия Кейтеля перед Гитлером было совершенно бесполезно обращаться к нему с ходатайствами. Нельзя было быть уверенным в том, что он их вообще передавал Гитлеру, если чувствовал, что тому неприятно было их слушать. А те темы, которые затрагивал Канарис, как раз и были такого характера. Поэтому, когда Канарис при разговоре с Кейтелем драматизировал и преувеличивал сообщения в надежде тем самым его расшевелить, это ни к чему не приводило. «Чурбан» не шевелился.

Отношения Канариса с военным окружением Гитлера осложнялись также тем, что он не видел возможности наладить человеческие отношения с начальником оперативного управления ОКВ генералом Йодлем, который был ближайшим стратегическим сотрудником Гитлера. Между Йодлем, который был «только солдатом», беспощадным милитаристом чистейшей воды и атеистом, с одной стороны, и щепетильным, гуманным, мистически религиозным, оценивающим ситуацию большей частью чисто интуитивно Канарисом, с другой стороны, не существовало никакой духовной близости. Канарис испытывал невольный страх перед Йодлем, а тому начальник разведки казался непроницаемым мечтателем, даже шарлатаном. Гораздо лучше были отношения между Канарисом и Варлимонтом. Сотрудничество в период гражданской войны в Испании сблизило их. Варлимонт нравился Канарису как человек. Хотя другие считали Варлимонта слишком скользким и «напомаженным», для Канариса это не был повод для непризнания. Отклонение от молодцеватого прусского шаблона было ему скорее приятным. «Варлимонт хитрый парень, нестандартный офицер генерального штаба», — сказал он однажды. С его чрезмерной мягкостью и гибкостью Канарис примирился, потому что распознал острый ум Варлимонта. С этим офицером, компетентность которого намного превосходила средний уровень, он охотно беседовал. Он многое доверял ему в надежде, что сказанное таким образом дойдет до Кейтеля, а может быть, и до Гитлера. Кроме того, он ценил то, что Варлимонт, когда военная ситуация ухудшалась, не пытался ввести его в заблуждение, а говорил ему чистую правду. Только непосредственно перед концом деятельности Канариса на посту начальника разведки их отношения утратили эту взаимную искренность. Где-то в конце 1943 г. Канарис однажды сказал своим офицерам: «Теперь даже Варлимонт не говорит мне больше правду». Информации, хотя бы в общих чертах, об истинном положении дел на фронте и о планах руководства Канарис, естественно, придавал огромное значение. Не только потому, что это соответствовало его внутренней потребности быть как можно лучше информированным, но и потому, что разведка может работать в правильном направлении только в том случае, если она знает, каким целям она должна служить. Официально разведка совсем ничего не знала или знала очень мало о своих собственных стратегических планах; гораздо лучше она была осведомлена о своих противниках и их намерениях. Влияние разведки на проведение операций было совсем незначительным и в лучшем случае носило косвенный характер. Все те рассказы, в которых Канарис изображается как один из вдохновителей или даже мозговой центр немецкого ведения войны, являются сказкой, также, как и сообщения, из которых якобы следует, что он передавал планы военных походов через разведку военным противникам. Об этих планах разведка вообще знала только в общих чертах. О крупице истины в этих фантастических историях мы еще будем говорить.

Мы уже видели, что Канарис хорошо понимал слабость их предприятия, которая заключалась в том, что те из генералов, которые, как Гальдер, всерьез планировали свержение режима, не имели в своем распоряжении войск, стоящих непосредственно под их руководством. То же было и у самого Канариса, если бы он, вопреки своей натуре, однажды решился взять на себя осуществление попытки переворота, направленной против Гитлера. «Рождественские Деды Морозы» из разведки — так насмешливые активисты при случае называли основной персонал абвера, большей частью состоящий из отставных офицеров — при всей личной храбрости не были войском, с которым можно было бы отважиться на конфликт с Гиммлером. Одно время во время войны казалось, что положение в этом смысле изменится. Это было так.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.