15. Трущобы: упадок и подъем

15. Трущобы: упадок и подъем

Трущобы и их жители — жертвы и одновременно виновники, кажется, бесконечных бед, усиливающих друг друга. Трущобы действуют как порочный круг. Со временем этими порочными кругами опутывается вся деятельность большого города. Распространяющиеся трущобы требуют все больших затрат государственных средств — причём не столько на благоустройство или сохранение достигнутого уровня, сколько на борьбу с упорно идущими вширь деградацией и регрессом. Нужд становится все больше, а ресурсов — все меньше.

Наше сегодняшнее законодательство о реконструкции городских районов — это попытка разорвать порочный круг, попросту выметая трущобы вместе с их населением и возводя взамен жилые массивы, которые, как ожидается, принесут большие налоговые поступления или привлекут более «удобных» жильцов, требующих не столь дорогостоящей поддержки со стороны общества. Этот метод порочен. В лучшем случае он просто переносит трущобы с одного места на другое, добавляя к ним свой собственный оттенок дополнительных тягот и неустройства. В худшем случае он разрушает округи, где имеется конструктивное людское сообщество, постепенно меняющее положение к лучшему и нуждающееся в поощрительных, а не разрушительных мерах.

Подобно кампаниям «против городской порчи» и «за консервацию» в зонах, опускающихся к трущобному состоянию, такое перемещение трущоб не приносит пользы потому, что это борьба не с причинами, а с симптомами. И даже симптомы эти, которые так волнуют переместителей трущоб, порой являются не столько индикаторами нынешних или будущих бед, сколько пережитками былых неприятностей. Обычное отношение градостроителей к трущобам и их обитателям — целиком и полностью патерналистское. Проблема с патерналистами в том, что они хотят осуществить невозможно глубокие перемены, а средства для этого выбирают крайне поверхностные. Чтобы избавиться от трущоб, мы должны рассматривать их жителей как людей, способных сознавать свои интересы и действовать в направлении их реализации, каковыми они несомненно являются. Мы должны распознавать, уважать и использовать как основу те силы возрождения, что существуют в самих трущобах и очевидным образом действуют в реальных городах. Это очень далеко от покровительственных попыток сотворить для людей лучшую жизнь, и это очень далеко от того, что делается сейчас. В порочном круге, конечно, не так легко разобраться. Причины и следствия путают потому, что они снова и снова сцепляются между собой весьма сложными способами.

Есть, однако, звено, которое играет решающую роль. Если его разорвать (а это задача не такая простая, как предоставление более комфортного жилья), то трущоба начнёт своими силами выходить из трущобного состояния.

Ключевое звено для «вечных» трущоб — тот факт, что их покидают слишком многие и слишком быстро, а перед этим спят и видят, как бы уехать. Именно это звено необходимо разорвать, если мы хотим, чтобы какие-либо иные усилия по ликвидации трущоб или преодолению трущобного образа жизни имели хоть малейший успех. Именно это звено было разорвано и осталось разорванным в таких местах, как бостонский Норт-Энд, как Бэк-оф-де-Ярдз в Чикаго, как Норт-Бич в Сан-Франциско, как бывший трущобный район, где я живу. Конечно, то, что лишь горстка американских трущоб в больших городах сумела разорвать это звено, может настроить на скептический лад. Может возникнуть соблазн назвать эти места нетипичными. Более существенно, однако, то, что на огромном количестве трущобных участков, где начинается подъем, он остаётся незамеченным и глохнет либо из-за отсутствия поддержки, либо из-за сноса зданий. Зоны Восточного Гарлема в Нью-Йорке, где процесс подъёма зашёл довольно далеко, были вначале лишены финансовой подпитки, столкнувшись с недоступностью кредитов; затем там, где это замедлило подъем, но все-таки не вызвало возвращения к прежнему трущобному состоянию, большая часть этих участков была физически уничтожена и заменена жилыми массивами, которые стали почти патологическими образчиками трущобных бед. Многие территории Нижнего Истсайда, начавшие выходить из трущобного состояния, были сметены. Участок города, где я живу, не далее как в начале 1950-х спасся от катастрофической ампутации только благодаря тому, что жители смогли дать бой городским властям, хотя и этого было мало — решающими оказались приведшие чиновников в замешательство данные о том, что участок привлекает новых жильцов с деньгами, хотя этот показатель подъёма был, возможно, наименее значимым из всех конструктивных перемен, большей частью оставшихся незамеченными[46].

Герберт Ганс, социолог из Пенсильванского университета в февральском номере журнала Американского градостроительного института за 1959 год нарисовал сдержанный, но рождающий горькие чувства портрет бостонского Уэст-Энда — бывшего трущобного района, где подъем остался нераспознанным и вот-вот должен был начаться широкомасштабный снос. Хотя официально, пишет он, Уэст-Энд относят к «трущобной» категории, правильнее было бы назвать его «стабильной зоной с низкой квартплатой». Если, замечает Ганс, трущобы — это территория, которая «в силу характера своей социальной среды создаёт проблемы и патологии», то Уэст-Энд — не трущобы. Он говорит о сильной привязанности жителей к району, о высокоразвитом неформальном общественном контроле в нем, о том, что многие его обитатели модернизировали или улучшили интерьеры своих квартир (все это — типичные признаки участка, выходящего из трущобного состояния).

Парадоксальным образом, основой для подъёма трущобного района, когда он происходит, служит сохранение весьма солидной части местного населения внутри трущоб. Подъем зависит от того, считает ли существенное число жителей трущоб и людей, ведущих там бизнес, желательным и практичным строить и осуществлять свои жизненные планы именно там — или же они практически все хотят перебраться в другое место.

Я называю «вечными» такие трущобы, которые не проявляют признаков социальных или экономических улучшений со временем или регрессируют после небольших улучшений. Однако если на данной территории, пока она ещё является трущобами, могут быть созданы условия для генерации городского разнообразия, и если любые проявления подъёма будут поддерживаться, а не подавляться, то я не вижу причин, чтобы какие-либо трущобы были вечными.

Неспособность «вечных» трущоб удерживать внутри себя достаточную долю населения для подъёма — черта, возникающая до того, как возникают собственно трущобы. Существует ложное представление, будто трущобы, формируясь, злокачественно вытесняют здоровую городскую «ткань». Ничто не может быть дальше от истины.

Первый признак зарождающейся трущобы, ощутимый задолго до того, как появляется зримая «порча», — это застой и скука. Скучные городские участки неизбежно побуждают наиболее энергичных, амбициозных и состоятельных жителей, а также их детей перебираться в другие места. Эти участки неизбежно оказываются не в состоянии привлекать извне людей, имеющих выбор. Более того, помимо этих селективных «дезертирств» и недостатка в притоке новой энергичной крови, подобные участки рано или поздно начинают страдать от довольно-таки внезапных массовых отъездов нетрущобных категорий населения. Причины этого явления я уже назвала; нет нужды вновь распространяться о Великом Несчастье Скуки и его тяжёлых практических последствиях для городской жизни.

В наши дни вину за массовые отъезды нетрущобных групп населения, дающие начальный толчок формированию трущоб, иногда возлагают на близость других трущоб (особенно негритянских) или на присутствие некоторого количества негритянских семей — точно так же, как в прошлом возникновение трущоб порой связывали с присутствием или близостью итальянских, еврейских или ирландских семей. Иной раз эти отъезды объясняли возрастом и ветхостью зданий или такими смутными общими минусами, как нехватка детских площадок или близость фабрик. Между тем все эти факторы несущественны. В Чикаго можно видеть участки, расположенные всего в одном-двух кварталах от приозёрной парковой зоны, далёкие от мест, заселённых этническими меньшинствами, щедро озеленённые, до того тихие, что мурашки бегут по коже, застроенные солидными, даже несколько претенциозными зданиями. И что же? Мы видим там зримые знаки запустения: «Сдаётся», «Приглашаем жильцов», «Квартира свободна», «Комнаты для постоянного и кратковременного проживания», «Комнаты для ночлега», «Меблированные комнаты», «Немеблированные комнаты», «Квартиры к Вашим услугам». Эти здания испытывают трудности с заселением в городе, где небелые жители обитают в страшной тесноте и страшно переплачивают за жильё. На квартиры в этих домах потому нет спроса, что они сдаются или продаются только белым — а белые, у которых выбор куда больше, чем у цветных, не хотят в них жить. Некоторую пользу из этого тупикового положения, по крайней мере на данный момент, извлекают только приезжие из сельских районов — люди с очень узким экономическим выбором и крайне плохо ориентирующиеся в городской жизни. Польза, правда, сомнительная — проживание в унылых и опасных кварталах, чья непригодность к городской жизни в конце концов распугала более искушённых и конкурентоспособных жильцов, чем они.

Иногда, безусловно, имеет место сознательный сговор с целью поменять население на том или ином участке — сговор риэлторов которые наживаются на покупке домов задёшево у запаниковавших белых горожан и последующей перепродаже по заоблачным ценам цветному населению, испытывающему хронический жилищный голод и вынужденному постоянно перемещаться туда-сюда. Но этот бесчестный бизнес действует опять-таки на уже стагнирующих территориях с низкой жизнеспособностью. (Иногда, привлекая на место белых жителей таких цветных горожан, которые превосходят их в конкурентоспособности, он парадоксальным образом улучшает состояние района; но экономика эксплуатации порой вместо этого приводит к превращению неплотно населённого, апатичного участка в перенаселённую зону, испытывающую довольно сильное брожение.)

Если бы не было обитателей трущоб и бедных приезжих из глубинки, волей-неволей наследующих потерпевшие фиаско городские зоны, проблема участков с низкой жизнеспособностью, откуда уезжают жители, имеющие выбор, сохранялась бы и, возможно, была бы ещё тяжелей. Такую ситуацию можно увидеть в некоторых районах Филадельфии, где на стагнирующих участках «приличные, безопасные жилища в хорошем санитарном состоянии» пустеют, а их прежние жители перебираются на новые места, по сути мало чем отличающиеся от старых кроме того, что они пока ещё не окружены городом.

Где спонтанно формируются сегодня новые трущобы и как скучны, темны и однообразны улицы, на которых они обычно формируются, увидеть легко, потому что процесс идёт у нас на глазах. Труднее осознать, поскольку он лежит в прошлом, тот факт, что первоначальной характеристикой зарождающихся трущоб обычно была нехватка живой городской среды. Классическая реформистская литература о трущобах нам ничего подобного не говорит. Такая литература, хорошим примером которой является «Автобиография» Линкольна Стеффенса, — сосредоточена на трущобах, которые уже пережили свой скучный начальный период (и обзавелись за это время другими проблемами). Кипучие, суетливые трущобы «фотографировались» в определённый момент, и при этом глубоко ошибочно подразумевалось, что какие трущобы есть, такими они были и такими всегда будут, если их не уничтожить подчистую.

Поднявшиеся из трущобного состояния былые трущобы, где я живу, были в первые десятилетия XX века именно таким кипучим местом, и здешняя банда «Гудзон дастерз» снискала недобрую славу по всему городу, однако здешняя трущобная жизнь началась отнюдь не с этого «кипения». О формировании трущоб, которое в данном случае происходило почти столетие назад, рассказывает история епископальной церкви на Гудзон-стрит в нескольких кварталах от моего дома. Здесь были фермы, сельские улочки и загородные дома; затем из всего этого сформировался полупригород, позднее окружённый стремительно разраставшимся городом. Вокруг стали селиться небелые люди и иммигранты из Европы; ни материально, ни социально место не было приспособлено к тому, чтобы достойно перенести их присутствие, как не приспособлены к этому полупригороды и в наши дни. Из этого тихого жилого района (очень милого, судя по старым фотографиям) поначалу многие члены конгрегации уезжали отдельными семьями; оставшихся прихожан в конце концов охватила паника, и они выехали скопом. Покинутое церковное здание перешло к приходу церкви Св. Троицы и стало её миссионерским филиалом, предназначенным для удовлетворения духовных нужд бедняков, унаследовавших былой полупригород. Епископальная конгрегация открыла новую церковь намного дальше к северу Манхэттена и создала вокруг неё новый тихий жилой участок, где царила невообразимая скука; ныне это часть Гарлема. История умалчивает о том, где эти скитальцы сотворили следующую предтрущобу.

За прошедшие десятилетия причины формирования трущоб и процессы этого формирования изменились на удивление мало. Нового здесь то, что сейчас люди быстрей покидают участки, плохо приспособленные к городской жизни, и трущобы распространяются дальше и более тонкими прослойками, чем до эпохи автомобилей и гарантированных государством займов на пригородное строительство, во времена, когда семьям, имеющим выбор, было несколько труднее в практическом плане бежать с территорий, где возникали кое-какие нормальные и неизбежные проявления городской жизни (например, присутствие чужаков), но не было естественных средств, чтобы извлекать из этих проявлений выгоду.

Когда трущобный участок только формируется, его население может значительно возрасти. Но это не признак популярности. Наоборот, это значит, что жилища становятся перенаселены, и происходит это потому, что люди с очень маленьким выбором, которых бедность или дискриминация вынуждает тесниться, заселяют непопулярную зону.

Плотность жилых единиц при этом может увеличиваться, а может и нет. В старых трущобах она обычно увеличивалась из-за строительства дешёвых многоквартирных домов. Но рост плотности жилых единиц, как правило, не снижал перенаселённости. Общее количество населения резко росло, и перенаселённость накладывалась на высокую плотность.

Когда трущобный участок уже сформировался, тенденция к отъезду, которая его создала, как правило, сохраняется. Отъезд, как и в дотрущобном случае, бывает двух типов. Люди, добившиеся хоть какого-то успеха, пусть даже очень и очень скромного, по-прежнему покидают эти места. Вместе с тем периодически, когда целые группы населения добиваются некоторого успеха, они уезжают скопом. Оба процесса деструктивны, причём второй, что очевидно, в большей степени.

Перенаселённость — один из симптомов нестабильности населения — остаётся. Остаётся не потому, что люди сидят на одном месте, а потому, что они уезжают. Слишком многие из тех, кто преодолел экономическую необходимость тесниться, покидают участок вместо того, чтобы улучшать свои жилищные условия внутри него. На их место немедленно прибывают другие, у кого в данный момент почти нет экономического выбора. В этих условиях здания, естественно, изнашиваются непропорционально быстро.

Жители «вечного» трущобного района непрестанно сменяют друг друга таким образом. Иногда эта смена привлекает к себе внимание, поскольку экономическая «эмиграция» и «иммиграция» могут сопровождаться этническими изменениями. Но подобное движение свойственно всем «вечным» трущобам, даже стабильным этнически. Например, негритянские трущобы в больших городах, подобные центральному Гарлему в Нью-Йорке, могут долгое время оставаться негритянскими трущобами, но при этом они испытывают колоссальную селективную текучесть населения.

Последствия постоянных отъездов, разумеется, не сводятся к смене жильцов в квартирах. Из-за них людское сообщество вечно пребывает в эмбриональном состоянии или раз за разом регрессирует к беспомощному младенчеству. Возраст зданий ничего не говорит о возрасте сообщества, который определяется человеческой преемственностью.

В этом смысле «вечные» трущобы постоянно движутся не вперёд, а назад, чем усугубляют большинство своих проблем. В некоторых случаях массовой смены населения то, что возникает после этой смены, кажется не сообществом, а джунглями. Так бывает, когда новоприбывшие с самого начала имеют между собой мало общего, и задавать тон (если тут можно говорить о «тоне») начинают наиболее безжалостные и озлобленные. Тот, кому эти джунгли не нравятся (то есть явно почти каждый, поскольку текучесть населения в таких местах огромна), либо покидает их, едва получает такую возможность, либо мечтает об этом. Однако даже в такой, казалось бы, безнадёжной среде, если удаётся удержать население на месте, начинаются медленные изменения к лучшему.

Я знаю одну такую улицу в Нью-Йорке, но сделать так, чтобы люди в достаточном количестве оставались и не уезжали, безумно трудно.

Постоянный регресс происходит не только в трущобах, застраивавшихся стихийно, но и в трущобах с плановой застройкой. Главное различие в том, что трущобам с плановой застройкой не свойственна перенаселённость, потому что количество жильцов в квартирах контролируется. Гаррисон Солсбери в серии статей в New York Times о преступности среди несовершеннолетних описал ключевое звено порочного круга в случае жилых массивов для малообеспеченных:

В очень многих случаях <…> это трущобы в новой оболочке. За этими холодными новыми стенами замурованные в кирпич и стекло кроются ужас и обездоленность. В добронамеренной попытке устранить одно из социальных зол наше общество усугубило другие и породило новые. Возможность проживания в таком массиве с низкой квартирной платой зависит прежде всего от дохода семьи. <…> Сегрегация идёт не по признаку религии или цвета кожи — людей отсекает острый нож дохода или его отсутствия. Что это означает для социальной ткани сообщества — надо видеть, чтобы понять. Трудоспособные, активные семьи, становящиеся более благополучными, постоянно выталкиваются. <…> В том, что касается потребления, экономический и социальный уровень постоянно падает. <…> Образовался человеческий отстойник, который плодит социальное зло и требует постоянной помощи извне.

Вечная надежда проектировщиков этих плановых трущоб состоит в том, что улучшения наступят со временем, «когда сформируется сообщество». Но время здесь, как и в стихийно образовавшихся «вечных» трущобах — вечный разрушитель, а не созидатель. Поэтому, как и следовало ожидать, худшие образцы описанных Солсбери трущоб, «замурованных в кирпич и стекло», — это почти неизменно самые старые жилые массивы для малообеспеченных, где скольжение вниз по наклонной плоскости происходило дольше.

Впрочем, эта закономерность в последнее время претерпевает зловещую модификацию. С ростом масштабов плановой расчистки (а по существу перемещения) трущоб и с увеличением доли «перемещённых лиц» в новых жилых массивах этим массивам порой с самого начала свойственны уныние и апатия, характерные для старых массивов или старых «вечных» стихийно застроенных трущоб, как если бы эти новые массивы уже в ранней юности пережили множество превратностей, связанных с распадом и дезинтеграцией. Причина, вероятно, в том, что очень многие их обитатели уже имеют опыт такой жизни и, разумеется взяли его с собой как эмоциональный багаж. Миссис Эллен Лурье, сотрудница нью-йоркского социального учреждения Юнион Сеттлмент, описывая жизнь в одном таком новом массиве, замечает:

По результатам всех этих посещений [речь идёт о семьях, переселённых в государственный жилой массив, поскольку их старые дома сносятся] легко сделать одно наблюдение. Управление большим жилым массивом — в любом случае трудная работа. Но тут собрано вместе множество изначально несчастных людей, озлобленных на городское управление по жилищному хозяйству из-за принудительного выселения, не вполне понимающих его причины, одиноких и испытывающих чувство опасности в незнакомой среде. Это делает задачу управления массивом чрезвычайно тяжёлой.

Ни перемещение трущоб, ни замуровывание их «в кирпич и стекло» не разрывают ключевого звена — того факта, что их покидают слишком многие и слишком быстро, покидают по собственному желанию или по необходимости. И перемещение, и замуровывание лишь содействуют регрессу, постоянному движению вспять. Только подъем за счёт внутренних ресурсов способен победить американские трущобы, только он когда-либо их побеждал. Если бы такой подъем не существовал, его следовало бы изобрести. Но, к счастью, он существует и приносит плоды, нужно только помогать ему происходить быстрее и в большем количестве мест.

В трущобах имеется основа для выхода из трущобного состояния, если в них достаточно живой энергии для существования городской публичной жизни и тротуарной безопасности. Наихудший вариант в этом смысле — унылая зона, которая творит трущобы вместо того, чтобы их лечить. Причины, по которым обитатели трущоб могут оставаться в них по собственному выбору, когда экономической необходимости в этом уже нет, связаны с наиболее личными составляющими их жизни, до которых градостроители и городские дизайнеры никогда не могут непосредственно дотянуться и которыми не могут управлять (и не должны этого хотеть). Этот выбор во многом объясняется личными привязанностями трущобных жителей к другим людям, их репутацией в своей округе, их ценностными установками — представлениями о том, что в их жизни более важно, а что менее важно.

Косвенно, однако, на это желание остаться, разумеется, влияют и физические факторы, характерные для данной территории. Драгоценная «домашность» привычных улиц — это, помимо прочего, свобода от физического страха. Трущобы, где по пустым улицам страшно ходить, где чувствуешь, что ты в опасности, просто не способны спонтанно выйти из трущобного состояния. С другой стороны, люди, решившие остаться и строить лучшую жизнь на участке, где происходит подъем, часто испытывают очень сильную привязанность к своей округе. Она составляет важную часть их жизни. Они считают её уникальной и незаменимой, чрезвычайно ценной при всех её недостатках. И в этом они правы, ибо многообразие отношений и публичных персонажей, из которых складывается оживлённая уличная округа в большом городе, всегда уникально, сложно и неповторимо. Участки, вышедшие или выходящие из трущобного состояния, — сложные места, весьма отличные от более примитивных, физически стереотипных зон, где обычно формируются трущобы.

Я не хочу сказать, однако, что любой трущобный участок, где возникает достаточно разнообразия и жизнь становится достаточно интересной и удобной, автоматически решает свои проблемы. Иногда этого не происходит — или, лучше сказать, процесс подъёма обычно начинается, идёт какое-то время, но затем останавливается из-за обилия практических препятствий (главным образом финансовых) на пути необходимых перемен, и территория испытывает регресс или подвергается расчистке.

В любом случае там, где привязанность людей к своим трущобам становится достаточно сильной, чтобы начался подъем, эта привязанность возникает до подъёма. Чтобы люди, имеющие выбор, делали этот выбор в пользу старого местожительства, нужно, чтобы они уже испытывали эту привязанность. Потом будет поздно.

Один из ранних симптомов того, что люди, имеющие выбор, остаются, — уменьшение численности населения, не сопровождающееся ни ростом количества свободного жилья, ни уменьшением плотности жилых единиц. Если коротко, в данном количестве жилых единиц теперь проживает меньшее число людей. Как ни парадоксально, это — признак популярности. Это означает, что люди, в прошлом жившие тесно и теперь получившие экономическую возможность жить более просторно, улучшают своё положение на старом месте, а не освобождают его для новой волны теснящихся.

Разумеется, уменьшение числа жителей отражает и отъезды, и это, как мы увидим, тоже важно. Но на данный момент существенно для нас то, что жильё уехавших достаточно часто занимают те, кто имея выбор, решил остаться.

В моей нью-йоркской округе, которая в прошлом была ирландскими трущобами, подъем отчётливо проявился ещё в 1920 году, когда население на нашем переписном участке снизилось до 5000 против 6500 в 1910-м (тогда оно достигло пика). В годы Депрессии население опять немного выросло, поскольку семьи начали жить теснее, но к 1940 году оно упало до 2500 и в 1950-м осталось примерно таким же. За этот период на нашем переписном участке было снесено мало строений, но некоторые подверглись реконструкции; свободных квартир в любой момент времени было мало; и большей частью население состояло из тех, кто жил здесь ещё в 1910-е годы, из их детей и внуков. Уменьшение населения более чем вдвое по сравнению с пиковым значением позволяет судить о том, насколько просторнее стали жить люди на участке с высокой плотностью жилых единиц. Косвенно это также говорит о росте доходов и расширении выбора у оставшихся.

Сходным образом уменьшилось население всех поднимавшихся из трущобного состояния частей Гринвич-Виллиджа. В невероятно переполненных в своё время дешёвых многоквартирных домах Саут-Виллиджа, который был итальянскими трущобами, на одном отражающем общую картину переписном участке население упало с почти 19 000 в 1910 году до примерно 12 000 в 1920-м, затем опять выросло до почти 1000 в годы Депрессии, а позднее, когда наступила эпоха благосостояния, снова уменьшилось и остаётся на уровне 9500. Как и в моей округе, это уменьшение не сопровождалось сменой старого трущобного населения новым, принадлежащим к среднему классу. Оно означало, что немалая доля старого населения переходит в средний класс. На обоих упомянутых переписных участках, которые я потому взяла как примеры ослабления скученности, что плотность жилых единиц там сохранялась на очень стабильном уровне, количество детей снизилось несколько менее значительно, чем население в целом; на месте оставались главным образом люди семейные[47].

В бостонском Норт-Энде переход к более просторному существованию был очень похож на то, что произошло в Гринвич-Виллидже.

Чтобы понять, имел ли место (или имеет ли место) такой переход и является ли уменьшение населения признаком популярности округи среди тех, кто лучше всех её знает, надо понять, сопровождается ли это уменьшение наличием существенного числа свободных жилищ. К примеру, на некоторых участках Нижнего Истсайда (ни в коем случае не на всех) уменьшение населения в 1930-е годы лишь отчасти объясняется ослаблением скученности. Там, кроме того, было много свободных квартир. Когда эти квартиры были заселены, их заняли, как и следовало ожидать, семьи, вынужденные тесниться. А покинули их люди, имевшие выбор.

Когда достаточное число жителей, имеющих выбор, начинает оставаться на трущобном участке, начинают происходить и некоторые другие важные вещи.

Местное сообщество как таковое становится более конкурентноспособным и сильным — отчасти благодаря практике и росту доверия, а позднее (хотя это требует гораздо большего времени) ещё и благодаря изживанию провинциализма. Об этом я говорила в главе б, где речь шла о городской округе.

Сейчас я бы хотела остановиться на третьей из перемен, происходящих при подъёме из трущобного состояния (она косвенно связана с итоговым уменьшением провинциализма). Я имею в виду постепенную диверсификацию населения, идущую изнутри. Люди, которые остаются в трущобах, поднимающихся на более высокий уровень, различаются по своим финансовым и образовательным достижениям, по скорости роста. У большинства успехи есть, но умеренные, у некоторых они значительные, кое у кого — практически нулевые. С развитием навыков и интересов, с активизацией деятельности, с ростом числа знакомств вне своей округи нарастают и различия во всем этом.

Городские чиновники сегодня любят разглагольствовать о «возвращении среднего класса в большие города», как будто человек только тогда начинает принадлежать к среднему классу и становится ценен, когда, уехав из города, покупает ранчо и барбекю. Да, большие города, безусловно, теряют свой средний класс. Но они не нуждаются в том, чтобы его «возвращали» и бережно пестовали, точно пересаженное растение. Большие города сами способны выращивать средний класс. Но чтобы, пока он растёт, удерживать его на месте как стабилизирующий фактор, как слой населения, диверсифицирующий себя изнутри, необходимо считать горожан ценными и достойными удержания там, где они живут, до того, как они стали средним классом.

Даже те обитатели поднимающихся трущоб, что остаются в них беднейшими, выигрывают от этого подъёма, а значит, выигрывает и город в целом. В нашей округе самые неудачливые и наименее амбициозные из первоначального трущобного населения — горожане, которые, повернись судьба иначе, оставались бы жителями «вечных» трущоб, — счастливо избежали этой участи. Более того, хотя этих представителей «низов» трудно назвать успешными людьми почти что по любым меркам, в своей уличной округе большинство из них — люди успешные. Они как жизненно важная часть входят в ткань повседневной публичной жизни. То количество времени, которое они посвящают наблюдению за улицами и «уличному менеджменту», делает некоторых из нас, остальных жителей, чрезвычайно им обязанными.

Время от времени в поднимающиеся или поднявшиеся былые трущобы вливаются новые группы бедных или несведущих приезжих. Бостонский банкир, которого я процитировала во введении, пренебрежительно отозвался о Норт-Энде на том основании, что «туда до сих пор едут иммигранты». В нашу округу они тоже понемногу приезжают. И здесь проявляется одно из великих благ подъёма из трущобного состояния. Люди расселяются и ассимилируются не громадными неперевариваемыми массами, а небольшими порциями, причём в местах, способных принимать посторонних и иметь с ними дело цивилизованным образом. Иммигранты (в нашем случае это большей частью пуэрториканцы, которые со временем станут прекрасными представителями среднего класса, весьма ценными для города) не избавлены от большинства проблем, с которыми сопряжена иммиграция, но по крайней мере они избавлены от мучений и деморализации, характерных для «вечных» трущоб. Они быстро вливаются в уличную публичную жизнь, они деятельно и сноровисто принимают в ней участие. Те же самые люди вряд ли так хорошо вписались бы в сообщество и вряд ли так надолго задержались бы на месте, будь они частью беспокойной толпы, занимающей освободившееся жильё в «вечных» трущобах.

Кроме них, выигрывают от подъёма и приезжие, имеющие выбор. К их услугам участок города, где можно жить полноценной городской жизнью.

Новоприбывшие обоих типов увеличивают разнообразие населения на поднимающемся или поднявшемся участке. Но незаменимую основу для этой добавочной диверсификации составляют диверсификация трущоб изнутри и стабильность, оседлость того населения, что в них проживало.

В начале подъёма если кто-либо из самых успешных жителей трущоб или из самых успешных и амбициозных местных молодых людей и проявляет желание в них оставаться, то лишь немногие. Подъем начинается силами тех, кто добивается умеренных успехов, и тех, для кого личные привязанности важнее, чем личные достижения. Позднее, по ходу развития, порог успеха и амбициозности у покидающих данный участок может существенно повыситься.

Отъезд самых успешных и решительных, мне кажется, в некоем особом смысле также необходим для выхода из трущобного состояния. Ибо нередко этот отъезд — победа над одной из ужасных проблем, испытываемых населением большинства трущоб, — над гнётом дискриминации.

Самый жестокий вид дискриминации сегодня — это, конечно, дискриминация негров. Но в той или иной степени с подобной несправедливостью сталкивались все крупные группы населения, проживающие в трущобах.

Гетто, по самой своей сути, — это место, где человек живой и энергичный, особенно если он молод и ещё не научился покорности судьбе, не будет оставаться вполне охотно. Это так, сколь бы объективно хороши ни были у жителя гетто материальные условия и социальное окружение в иных отношениях. Таким людям иногда приходится оставаться. Они могут выделиться и неплохо преуспеть внутри гетто. Но это отнюдь не означает полного приятия и сердечной привязанности. Нам, я считаю, повезло, что многие обитатели наших гетто все-таки не прониклись духом покорности и пораженчества; у нас было бы куда больше причин беспокоиться за наше общество, если бы нам легко сходили с рук наши поползновения в сторону психологии «господствующей расы». Так или иначе, в наших гетто есть живые и энергичные люди, и наши гетто им не нравятся.

Если дискриминация в существенной мере побеждена за пределами гетто самыми успешными из его детей, то со старой округи снимается колоссальное бремя. Тот факт, что человек в ней остаётся, уже не является непременным признаком неполноценности. Он может быть признаком сознательного выбора. В Норт-Энде, к примеру, молодой мясник подробно объяснил мне, что жить в этом районе уже «не зазорно». Чтобы проиллюстрировать эту мысль, он вышел со мной за дверь своего магазина, показал на трехэтажный дом поблизости, составляющий часть ленточной застройки, и сказал, что живущая в нем семья только что потратила на его ремонт 20 000 долларов (собственных сбережений!). Он добавил: «Этот человек мог бы жить где угодно.

Сейчас он, если бы захотел, мог бы переехать в первоклассный пригород. Но он решил остаться. Сейчас люди остаются не потому, что другого выхода нет, а потому, что им здесь нравится».

Эффективное уничтожение дискриминации в жилых районах вне трущоб и менее заметная диверсификация изнутри в трущобах улучшающих своё состояние, идут не иначе как параллельно. Если, как говорят, сегодня в Америке этот процесс в случае негритянского населения фактически прекратился и в целом наступила стадия остановки в развитии (что я считаю крайне маловероятным и вместе с тем абсолютно нестерпимым), это могло бы означать, что негритянские трущобы не в состоянии эффективно улучшать своё положение такими же способами, какими это делали трущобы с иным этническим составом, однородным или смешанным. Будь это так, ущерб для наших крупных городов — возможно, самое малое, о чем нам следовало бы беспокоиться; подъем трущоб — побочный продукт иных видов энергии и перемен иного рода в экономической и социальной областях.

Когда участок вышел из трущобного состояния, быстро забывается, как плохо было тут раньше и какими безнадёжными слыли и само это место, и его население. Совершенно никчёмным считали, например, участок, где я живу. Я не вижу никаких причин полагать, что негритянские трущобы не в состоянии в свой черёд подняться, причём даже более быстро, чем старые трущобы, если происходящие процессы будут поняты и им будет оказано содействие. Как и в случае других трущоб, преодоление дискриминации вне их и подъем внутри должны происходить параллельно. Ни первый процесс не может ждать завершения второго, ни наоборот. Любое ослабление дискриминации снаружи может помочь позитивным переменам внутри. Прогресс внутри помогает борьбе за свои права снаружи. Одно неразрывно связано с другим.

Внутренних, личных ресурсов, которые нужны для выхода из трущобного состояния — для достижения людьми успеха, для диверсификации изнутри, — у цветного населения, в том числе живущего в трущобах или прошедшего через них, безусловно, не меньше, чем у белых. В каком-то смысле наличие этих ресурсов проявляется у цветных ещё более разительно, ведь это происходит вопреки гораздо большим препятствиям. Именно из-за того, что представители цветного населения добиваются успехов, осуществляют диверсификацию изнутри и наделены достаточной живостью и энергией, чтобы не любить гетто, наши внутренние старые городские районы уже потеряли гораздо больше негритянского среднего класса, чем они могут себе позволить.

Я думаю, что эти районы будут и дальше терять негритянский средний класс почти с такой же быстротой, с какой он формируется, пока выбор в пользу прежнего местожительства на деле не перестанет означать для человека с небелым цветом кожи приятия «гражданства» гетто и диктуемого им статуса. Если коротко, дискриминация, мягко говоря, сдерживает подъем трущобных районов — как прямо, так и косвенно. Не буду повторяться, но хочу напомнить читателям свои суждения, высказанные ближе к началу книги, на с. 84–85, где речь шла о связи между городским характером жизни улиц и их использования, с одной стороны, и возможностью преодоления дискриминации в жилых районах, с другой.

Хотя мы, американцы, любим похвастаться быстротой, с какой принимаем перемены, к переменам интеллектуальным, боюсь, это не относится. Люди, живущие вне трущоб, поколение за поколением придерживаются одних и тех же нелепых взглядов на трущобы и их обитателей. Пессимистам постоянно мерещится в современном им поколении трущобных жителей некая особая неполноценность, которая резко отличает его от прежних поколений приезжих. Оптимистам постоянно кажется, что все болезни трущоб можно излечить жилищным строительством, реформой землепользования и достаточным количеством социальных работников. Какое из двух сверхупрощений глупее — трудно сказать.

Отражением диверсификации населения изнутри служит диверсификация коммерческих и культурных предприятий. Простая диверсификация доходов уже сказывается на масштабе возможной коммерческой диверсификации, которая зачастую проявляется в самых скромных сферах жизни. Рассмотрим как показательный пример ситуацию, в которой оказался владелец одной нью-йоркской мастерской по ремонту обуви. Он упорно держался, пока большую часть округи расчищали с выселением людей и сооружали новый жилой массив для малообеспеченных. После долгого и тщетного ожидания новых клиентов он ликвидирует бизнес на этом месте. Он говорит: «Раньше мне приносили хорошую прочную рабочую обувь, добротную, которую стоило ремонтировать. Но эти новые люди, даже работающие мужчины, все сплошь очень бедные. Обувь у них такая дешёвая и хлипкая, что вся разваливается. Вот, поглядите, что они мне приносят. Разве такие туфли можно отремонтировать? Что они хотят — чтобы я заново их сделал? И если даже я возьмусь, у них нет денег расплатиться. Нет смысла мне тут оставаться». Раньше округа тоже была населена в основном бедными людьми, но жили в ней и те, кто добивался пусть умеренных, но успехов. Она не состояла только из малоимущих.

В трущобах, меняющих своё положение к лучшему, где с уменьшением скученности сильно падает численность населения, это падение сопровождается напрямую с ним связанной диверсификацией доходов — а иногда ещё и существенным ростом объёма перекрёстного использования с другими участками и районами, а также числа приходящих оттуда посетителей. В этих условиях очень значительное уменьшение населения (которое, конечно, носит постепенный, а не обвальный характер) не приводит к обеднению торговли и коммерции. Наоборот в поднимающихся трущобах коммерческие предприятия, как правило становятся более разнообразными и успешными.

Там, где все очень бедны, нужна чрезвычайно высокая плотность, чтобы сотворить поистине кипучее, интересное и широкое разнообразие, какое возникло в некоторых наших старых трущобах из-за фантастической перенаселённости в сочетании с очень большой плотностью жилых единиц плюс, конечно, три других базовых условия генерации разнообразия.

Для успешного выхода из трущобного состояния необходимо, чтобы достаточное число людей было настолько привязано к своему трущобному району, чтобы пожелать остаться. Но необходимо также, чтобы решение остаться было практичным. Непрактичность — та скала, о которую разбились многие поднимающиеся трущобы. Чаще всего непрактичность связана с невозможностью раздобыть деньги на усовершенствования, на новые здания и на коммерческие предприятия как раз в то время, когда потребность во всем этом обостряется и её удовлетворение могло бы сыграть решающую роль. Непрактичность связана и с трудностями, возникающими из-за необходимости раньше или позже осуществлять множество конкретных, детальных перемен. Я ещё вернусь к этой проблеме в двух следующих главах.

Помимо этих относительно мягких (но мощных) препятствий, поднимающимся трущобам сегодня грозит абсолютное препятствие — разрушение.

Сам по себе факт уменьшения скученности делает трущобный участок чрезвычайно соблазнительным для полной или частичной расчистки под новое строительство. На фоне страшно перенаселённых «вечных» трущоб проблема перемещения людей выглядит здесь очень простой. Кроме того, участок отличается сравнительным социальным здоровьем, и это подталкивает к расчистке его для более состоятельного населения. Он кажется подходящим местом для «возвращения среднего класса». В отличие от «вечных» трущоб, участок «созрел для реконструкции», как будто самой здешней почве присуще некое таинственное цивилизующее начало, которое может быть передано дальше. Описывая разрушение оживлённого и стабильного, хотя и небогатого бостонского Уэст-Энда, Герберт Ганс сделал замечание, применимое и к другим большим городам, где идёт реконструкция: «Между тем другие территории с более старым, более ветхим и даже вредным и опасным жилым фондом занимают более далёкие места в очереди на реконструкцию, потому что они куда менее привлекательны для потенциальных застройщиков и других влиятельных заинтересованных лиц».

Ничто в подготовке градостроителей, архитекторов и правительственных чиновников не противоречит этому побуждению разрушать трущобы, улучшающие своё положение. Наоборот, все, благодаря чему эти люди стали специалистами, подкрепляет это побуждение, ибо в отношении планировки, использования, коэффициента покрытия земли, интенсивности смешения и характера деятельности успешно поднимающиеся трущобы неизбежно демонстрируют свойства, диаметрально противоположные идеалам Лучезарного города-сада. Иначе они не могли бы выходить из трущобного состояния.

Поднимающиеся трущобы весьма уязвимы и в другом отношении. Никто не может сколотить на них состояние. Два источника хороших денег в больших городах — это, во-первых, неудачливые «вечные» трущобы, во-вторых, территории с высокой арендной платой или высокой стоимостью земли. Выходящая из трущобного состояния округа уже не переплачивает, как, скорее всего, переплачивала раньше, владельцам трущобной недвижимости, выжимавшим из неопытных людей все что можно, и она перестала быть таким плодородным полем для азартных игр, наркобизнеса, проституции и «крышевания», каким являются концентрированные «вечные» трущобы. С другой стороны, она не создаёт высочайших цен на землю и строения, какие возникают при саморазрушении разнообразия. Она просто обеспечивает приличное, оживлённое место для обитания людям, обладающим по большей части умеренными возможностями, и даёт скромный заработок владельцам многих мелких предприятий и заведений.

Поэтому единственные, кто возражает против разрушения поднимающихся трущоб (особенно если туда ещё не начали переезжать новые люди, имеющие выбор), — это те, кто в них живёт или ведёт бизнес. Когда они пытаются объяснить непонятливым экспертам, что это хорошее место, которое становится все лучше, никто к ним не прислушивается. Во всех больших городах от таких протестов отмахиваются, считая их воплями близоруких людей, стоящих на пути прогресса и высоких налоговых поступлений.

Процессы, которые идут в поднимающихся трущобах, основаны на том факте, что экономика огромного города, если она работает хорошо, постоянно превращает многих бедняков в людей среднего достатка, многих неграмотных — в квалифицированных (а порой даже образованных) людей, многих новичков — в опытных горожан.

В Бостоне несколько человек за пределами Норт-Энда объясняли мне его подъем специфическими, необычными обстоятельствами, связанными с тем, что «там живут сицилийцы». Когда я была девочкой, уроженцы Сицилии и их потомки жили в трущобах, и это тоже объясняли тем, что они сицилийцы. Диверсификация Норт-Энда изнутри и его выход из трущобного состояния не имеют никакого отношения к Сицилии. Они имеют отношение к мощи экономики большого города и к тем возможностям (как хорошим, так и дурным), которые эта энергичная экономика предоставляет.

Эта энергия и её плоды, столь отличные от стереотипов старинной крестьянской жизни, в больших городах настолько явны и в такой степени принимаются как должное, что странно, почему наши градостроители не готовы признать их как важную и очевидную реальность. Странно, почему они не относятся к диверсификации городского населения изнутри с уважением и не стараются ей помочь. Странно, почему городские дизайнеры оставляют эту силу спонтанной диверсификации без внимания и не задумываются о том, как выразить её эстетически.

Эти диковинные интеллектуальные упущения, как и многие скрытые предпосылки нашего градостроительства и городского дизайна, связаны, я думаю, с абсурдными представлениями о Городе-саде. Взгляд Эбенизера Хауарда на Город-сад кажется сегодня чуть ли не феодальным. Судя по всему, он полагал, что промышленные рабочие будут всю жизнь аккуратно оставаться внутри своего класса и даже внутри своей рабочей специальности; что сельскохозяйственные рабочие будут всю жизнь заниматься сельским хозяйством; что бизнесмены (недруги!) практически не будут присутствовать в его Утопии как значимая сила; что градостроители смогут делать свою благородную и возвышенную работу без помех со стороны грубых и неотёсанных упрямцев.