Глава XXIV Исторические сведения о флагелляции

Глава XXIV

Исторические сведения о флагелляции

Наказание розгами или плетьми из мести случается довольно часто. Выше я привел несколько подобных случаев, вроде наказания Лианкур, Розен и т. д. В томе III «Скандальной хроники» я нашел случай с дворянином де Буфье и некоторые другие.

Дворянин Буфье написал очень ядовитые стишки насчет одной довольно известной в то время маркизы. Стихи произвели фурор и долгое время служили развлечением в великосветских салонах. Несмотря на это, маркиза сделала вид, что нисколько не обижена на автора пасквиля, и даже пригласила его к себе поужинать с ней вдвоем, чтобы, как она выразилась, «скрепить заключенный мир».

Дворянин принял приглашение и отправился в назначенный день к маркизе ужинать. Он только, по свойственной ему осторожности, захватил с собой пару пистолетов.

Едва он вошел в гостиную и собирался поцеловать ручку маркизы, как неожиданно появились три негра, лакеи маркизы, которые схватили его и обнажили ему спину и круп… По приказанию маркизы его подняли, и в то время, как один негр держал за ноги, а другой за плечи, третий начал пороть по обнаженному телу розгами. Перед тем, как начать его сечь, маркиза прочла ему его стихотворение и затем велела дать ему сто розог. Когда ему дали сто розог, он был весь в крови, так жестоко его высекли… Встав на ноги и поправив костюм, он вынул пистолеты и, наведя их на маркизу и негров, приказал им слушаться его, если они не желают быть убитыми. Затем по его приказанию негры растянули свою хозяйку на кушетке и, обнажив, как только что его, дали ей сто розог, несмотря на ее крики и угрозы. После этого Буфье велел позвать горничную и передал на ее попечение высеченную барыню.

После этого каждый из негров должен был дать другому по сто розог.

Только тогда Буфье удалился из дома маркизы.

В 1740 году французскому парламенту пришлось разбирать одно дело, где жалобщица была тоже подвергнута телесному наказанию из мести.

Я пользуюсь сборником знаменитых процессов издания Питаваля, в котором дело изложено так:

«В это время, т. е. в понедельник и вторник недели Св. Троицы, вся деревня, лежащая в окрестностях Сомюра, была на ногах. В ней устраивался под покровительством местного помещика большой праздник. Все было предусмотрено, чтобы доставить приятное развлечение гостям. В год божиею милостью 1740 прещедрый помещик пригласил на это празднество всех своих соседей, а также дочерей господина Р. В., которых просил придти на праздник вместе с их подругой — барышней Катериной Ф., славившейся своей красотой и веселостью.

Вечное соперничество между женщинами вместе с кокетством были причиной, что молодые девушки, закадычные друзья в начале праздника, под конец его, когда вернулись домой, стали заклятыми врагами. Дело в том, что обе дочери Р. В. вообразили, что их затмила подруга их Катерина Ф., которая будто бы привлекла на себя почти все взоры кавалеров. Они вернулись с праздника с твердым намерением отомстить ей за это.

Одна из сестер написала Катерине Ф. записку, в которой просила ее принять участие в прогулке в соседнем лесу, по имени Шатоаньер, в назначенный ею день. Катерина, хотя прогулка не представляла особенного интереса, отправилась в назначенный день, не желая обидеть своих подруг неприходом на прогулку.

В назначенный день дети вооружились толстыми, длинными березовыми прутьями и конюшенными ножницами, которые их мать посоветовала взять, чтобы осуществить задуманное ими мщение. Дети отправляются в лес заблаговременно и всячески стараются удалить из лесу посторонних лиц, которые могли бы помешать им осуществить их предприятие; с немалым трудом им это удается, и они остаются одни в лесу, где и ожидают свою жертву.

Ничего не подозревая, Катерина отправляется по дороге в лес. Младший брат выходит ей навстречу; он с ней очень мило здоровается и говорит, что его брат и обе сестры ждут ее в лесу с нетерпением. Не успела она придти на место свидания, как оба брата набросились на нее, а сестры, забыв всякий стыд и приличие, раздели ее, и в то время, как трое держали ее, четвертая порола розгами, пока не устала. После этого она переходила держать, а пороть начинала следующая сестра. Потом ее секли оба брата, также сменяясь, как и сестры. Когда они все ее по очереди пересекли, она была вся в крови и с трудом могла встать и одеться. Но подобного истязания им было мало. Как только она пришла в себя, они опять набросились на нее и отрезали ей волосы почти до самых корней.»

Я не стану перечислять всех дальнейших гнусностей, которые они проделали над несчастной беззащитной девушкой. Трудно представить, до чего может дойти распущенная и плохо воспитанная молодежь под влиянием чувства мести!

Катерина Ф. после некоторого колебания подала жалобу на своих мучителей. Возник процесс, во время которого родители обвиняемых подали в свою очередь жалобу на Катерину Ф., обвиняя ее в совращении их сыновей. Из-за этого процесс был приостановлен и назначено следствие, которое не подтвердило основательности возведенного на Катерину обвинения, и суд оставил жалобу родителей без последствий. Затем за проделку их детей они были присуждены к уплате Катерине двух тысяч франков убытков и судебных издержек.

Случай телесного наказания более современный произошел в Америке всего каких-нибудь десять лет тому назад — в 1899 году.

Двенадцать молодых вдов, хотя и не миллиардерш, но очень все-таки богатых, составили в Чикаго клуб под президентством г-жи Хартингтон. Все эти богатые барыни собирались в нанятом ими роскошном особняке с громадным парком почти каждый вечер. На эти собрания доступ мужчинам был строго запрещен. Понятно, что по поводу этих таинственных собраний в городе ходила масса самых невероятных слухов. Многие уличные листки занимались ими, но ничего точного не могли открыть.

В один прекрасный день газеты узнали, что вдовы купили роскошную яхту… Много рабочих трудилось над ее меблировкой и украшением. Были устроены уютные каюты-спальни со всем комфортом, прекрасная библиотека, гостиная и т. д. Все это не представляло само по себе ничего необычайного, но, что было удивительно, барыни не думали приглашать капитана для управления этой дивной яхтой в ее плавании по озеру Эри (оно должно было продолжаться не менее трех месяцев) и ни одного матроса. Наконец работы были закончены и яхта в изобилии снабжена всевозможной провизией. Всеми работами руководила лично президентша клуба. Мелкие уличные листки, как ни старались, не могли проникнуть в тайну…

Вдруг в одной из больших газет появилось объявление, что нужна женская прислуга для исполнения разных работ на яхте.

Между сотрудниками этого журнала был очень молодой человек, который особенно старался проникнуть в тайны этого клуба… К величайшей его досаде, он до сих пор не мог ровно ничего разузнать.

Прочитав объявление, он решил, что нашлось средство отомстить вдовам за потерянное им время. Он познакомил со своим проектом редактора газеты, который вполне одобрил его план, заранее смакуя, какой сенсационный успех вызовут статьи газеты по поводу этого таинственного клуба, тайны которого наконец будут разоблачены.

Было решено, что молодой сотрудник явится к госпоже Хартингтон с предложением услуг в качестве женской прислуги. Он был совсем безусый, маленького роста, и в женском платье мог спокойно сойти за женщину.

Снабженный поддельным аттестатом, он явился к госпоже Хартингтон и был ею нанят женской прислугой; причем она потребовала, чтобы прислуга тотчас же отправилась на яхту, отплытие которой было назначено на следующий день. Президентша не желала, чтобы будущая их прислуга имела сношение с посторонними лицами перед отплытием.

Яхта отплыла под командой Хартингтон. Эта смелая женщина одна взяла на себя роль капитана. Легкая яхта не успела выйти в открытое озеро, как к ее борту подошла лодка с письмом на имя госпожи Хартингтон. Одна из дам-путешественниц приняла письмо, и яхта продолжала путь полным ходом.

Письмо сообщало президентше клуба, что на яхте находится мужчина, и разоблачало плутовскую проделку молодого сотрудника.

Хартингтон немедленно собрала всех остальных дам и сообщила им содержание письма. Единогласно было решено наказать сотрудника розгами и потом высадить его на первом попавшемся пустынном островке.

Несмотря на отчаянное сопротивление, сотрудник был привязан на столе и затем обнажен. Ему, согласно общему постановлению, было дано каждой дамой по пятнадцати розог, что составило сто восемьдесят ударов, данных во всю силу взбешенными женщинами. Как он ни кричал, ни умолял о прощении, ему дали все назначенное число розог. В то же самое время яхта пристала к какому-то пустынному островку, на который высадили беднягу, иссеченного до крови, одетого в женскую рубашку и голодного. Его вскоре, к счастью, заметили рыбаки, которые взяли его и доставили в таком плачевном виде в город. Таким образом, не только не появилось сенсационных статей в газете, но она принуждена была промолчать о приключении, чтобы не вызвать насмешек со стороны своих завистливых собратьев.

Позднее полиция заинтересовалась этим делом и открыла, что клуб госпожи Хартингтон был просто собранием флагеллянтш-лесбиянок.

Только тогда оскорбленный сотрудник решил привлечь госпожу Хартингтон к суду, и вся эта история попала на столбцы газет, откуда я и взял ее.

В таком же отчасти роде был случай в отдаленные от нас времена. Один хирург нарушил профессиональную тайну, позволив себе подшучивать над тем, что он видел у одной дамы, обратившейся к его услугам. Дама эта была королева Наварры, которая во время войны с Лигой прибыла под Амьен и хотела завладеть этой крепостью, но оппозиции удалось поднять восстание против нее и заставить ее бежать в сопровождении всего сорока дворян и приблизительно стольких же солдат. Бегство было так поспешно, что королева вынуждена была удирать на неоседланной лошади. Проехала она в таком положении громадное расстояние, подвергаясь каждую минуту опасности попасть в плен. Достигнув наконец безопасного места, она переменила сорочку, взяв ее у своей горничной, и продолжала путь до ближайшего городка Юссон в Оверне. Здесь она пришла немного в себя от перенесенных волнений, но от сильной усталости заболела лихорадкой, продержавшей ее несколько дней в постели. Кроме того, вследствие путешествия без седла она ужасно натерла себе круп, почему ей пришлось обратиться к хирургу. Доктор в несколько дней вылечил его, но не мог удержаться, чтобы не подшутить в кругу друзей над интимными прелестями королевы. Каким-то образом королева об этом узнала и пришла в страшный гнев… Она велела послать опять за этим доктором, а когда он явился, то принести скамейку и розог. Несмотря на мольбы о прощении бедного хирурга, гайдуки растянули его на скамейке и в присутствии почти всех фрейлин дали по приказанию королевы шестьсот розог, так что после наказания его пришлось на простыне снести в дворцовый лазарет.

Следующее приключение еще очень недавно наполняло столбцы ниццских газет. В суде с присяжными заседателями слушалось дело об изнасиловании заснувшей женщины в то время, как ее муж находился на работе. Чтобы сохранить местный колорит, я воспользуюсь отчасти докладом доктора.

Муж потерпевшей, Филипп Понсо, занимает место ночного сторожа на железной дороге, а его жена тридцати лет — прачка-поденщица. «Я лечил, — говорит в своем рапорте доктор, — Понсо от трудности мочеиспускания, впрочем, довольно пустой; болезнь явилась вследствие простуды. В это время он жаловался, что вдруг стал почти бессильным. Я вылечил его от первой болезни и остальным не занимался. Прошло около года, как Понсо опять приходит ко мне, заметно расстроенный, и просит меня выдать ему удостоверение, что я лечил его от известной болезни и что он страдает бессилием. Я ему выдал удостоверение, но умолчал о бессилии, объяснив ему, что я не могу удостоверять такта, который только его жена может удостоверить. Видимо, это ему было очень неприятно, и он мне объяснил причину в следующих словах: «Нужно вам заметить, что моя служба сторожить ночью, и я возвращаюся домой около пяти часов утра, без этого для вас будет непонятно все то, что я вам расскажу дальше. Я имею полное доверие к моей жене, которая работящая женщина и не думает о разных «глупостях». Подозревать ее мне чрезвычайно тяжело, но вот она теперь беременна… Но я отлично знаю, что неспособен сделать ребенка! Несмотря на полную очевидность измены, жена клянется всеми святыми, что я отец ребенка, которого она носит в животе! Я ее порол уже не один раз, порол каждый раз до крови, но она все-таки не сознается в своей измене и по-прежнему продолжает настаивать, что это я сделал ей ребенка. Я колочу ее ежедневно, от побоев она даже теперь заболела и хочет на меня жаловаться в суд. Вот мне придется иметь дело еще с правосудием! Может быть, она хочет меня запугать. Во всяком случае, я не хочу платить за чужие разбитые горшки, — я не при чем в ее беремености: вот почему, доктор, я и пришел просить вас удостоверить мое бессилие».

— Но зачем вы тогда заставили меня обратить внимание на то, что вы всегда ночью не бываете дома? — спрашиваю я его.

— А это потому, что жена рассказала мне следующую историю: она уверяет, что около трех месяцев тому назад я вернулся, как всегда, в пять часов утра, и как только я лег в постель, то приласкал ее. Так как она, по ее словам, была этим приятно удивлена, то решила не шевелиться. Я теперь хорошо припоминаю, что она раз или два подшучивала над моей пылкостью, но так как я в последнее время не люблю подобных шуток, то я серьезно рассердился на нее, и об этом не было разговора. Теперь она опять ссылается на тот случай и даже прибавляет, что в ту ночь, после того, как я ее приласкал, я встал с кровати и вышел на двор, сославшись на сильные колики.

— А!.. И вы после того вскоре вернулись опять в свою постель?

— Конечно, по ее уверению. Но это все ее выдумки, — я не помню, чтобы у меня были колики, и во всяком случае, я отлично знаю, что не ласкал своей жены.

— Ну, а вам не кажется странным этот рассказ жены? Вам не приходила на ум мысль, что кто-нибудь другой мог вас заместить…

Понсо быстро встал и, смотря на меня выпученными глазами, сказал:

— Черт возьми! Вы, может быть, правы, нужно это расследовать хорошенько!

— Поговорите об этом спокойно с вашей женой, возможно, она припомнит что-нибудь еще, что даст вам возможность напасть на след.

Филипп Понсо последовал совету доктора и вскоре раскрыл тайну и подал жалобу в суд.

Хотя его жена ничего не могла припомнить другого, кроме того, что она рассказала, но она заподозрила тотчас же некоего Малети, итальянского подданного, их соседа, который держал себя в отношении нее довольно странно и мог, по ее мнению, быть причастным к этой истории.

Полицейский комиссар, производивший дознание, установил полную возможность постороннему лицу заместить мужа. Действительно, Понсо уходил на службу около десяти часов вечера, его жена запиралась и клала ключ под дверь так, чтобы мужу легко было его достать. Итальянец как раз жил напротив их. Он мог все это заметить, а так как его соседка была очень хорошенькая, то возможно, у него могло явиться желание обладать ею, не тратя времени на правильную осаду, связанную с риском потерпеть неудачу и другими неприятностями.

Допрошенный комиссаром, молодой итальянец смутился и в конце концов сознался. Зная, что муж возвращается только в пять часов утра, он вошел в квартиру супругов Понсо около четырех часов, быстро приласкал его жену, а когда та спросила его, куда он опять уходит, он ответил тихонько, сквозь зубы: «Колики»! Затем он запер дверь и положил ключ на свое место, где его муж и нашел через несколько минут.

Но дело становится еще более курьезным: когда супруги Понсо узнали о признании Малети, то ворвались в его квартиру, привязали его на кровати и жестоко выпороли веревочной плетью, так что он две недели пролежал в больнице.

Дело Малети окончилось осуждением его к шестимесячному тюремному заключению за изнасилование госпожи Понсо. Сравнительную мягкость наказания суд объясняет тем, что Малети подвергся насилию со стороны супругов Понсо.

На суде председатель спросил госпожу Понсо, правда ли, как уверяет ее супруг, что с открытия ее беременности он ее чуть не ежедневно сек? Она ответила, что правда, хотя не ежедневно, но очень часто. На вопрос же председателя, чем именно он ее наказывал, — она не захотела ответить, заявив, что это касается только ее одной.

Один мой коллега прислал мне перевод из одного русского исторического журнала воспоминаний двух лиц о времени, проведенном одним в гимназии, а другим в духовном училище. Из них читатели увидят, что телесные наказания в школе процветали в России в очень недавнее время.

«Директором гимназии в то время был Круглов, — пишет в своих воспоминаниях о Саратовской гимназии в 1850 году Ив. Воронов (Русская Старина, 1909 г., №9), — а инспектором Левандовский, поляк; первый вскоре умер, а второй пробыл около двух лет, т. е. до 1852 года. О Левандовском сохранилась в моей памяти лишь страсть его к ежедневным поркам учеников за пустячные провинности и грубость его обращения, доходившая до мордобития, за что и сам он подвергся тому же, получив сдачи от одного из гимназистов 7-го класса, вынужденного на такой поступок ругательством и дракою инспектора. Результатом такого печального инцидента была ссылка гимназиста рядовым на Кавказ и устранение Левандовского от должности с увольнением на покой.

Новый инспектор Ангерман был лютеранин; язвительная злость его характера превосходила многих известных тиранов-иезуитов, так как он не гнушался кровавыми порками больших и малых учеников и со злобной улыбкою на устах, с мефистофельским выражением физиономии всегда на них присутствовал лично и нередко собственноручно ублаготворял розгами обнаженные педагогические части учеников. Тиранство это доходило до такой жестокости, что наказанным нередко приходилось пользоваться услугами весьма незатейливого и скудного гимназического лазарета, где можно было найти горчишники, хинин в порошках, березовую примочку, тинктуру арника и т. п. препараты; что же касается до услуг доктора или фельдшера, то за ними надо было посылать, так как они являлись в гимназию ежедневно около полудня (на всякий случай) и через каких-нибудь полчаса исчезали.

Вообще личность Ангермана была психически феноменальна, как и все его поступки; свободный в праздники, он обязательно бывал в кирхе, где усердно читал молитвенник, внимательно выслушивал проповедь пастора и в то же время следил за присутствующими в кирхе гимназистами, и если кто-либо из них возбуждал недовольство богомольного инспектора (не по форме одет, с расстегнутым сюртуком, выпущенным из-за галстука белым воротничком рубахи и т. п.), то он по окончании службы старался виновного разыскать и сделать ему внушение, а на следующий день подвергал его наказанию. Ангерман был тираном и в своей семье, потому что маловозрастные дети — его сыновья — нередко им наказывались, что знали все гимназисты, так как квартира инспектора была при гимназии. В конце концов, ненормальность Ангермана подтвердилась прискорбным для него фактом. Будучи переведен из Саратова директором гимназии в Самару после какой-то учиненной им порки, ввиду грозившего ему давления свыше из округа, он сошел с ума.

Русский язык, т. е. грамматика и история литературы, преподавались: первая в трех классах, а вторая — в старших, начиная с четвертого. В то время, когда мне пришлось проходить младшие классы, было два преподавателя: Дмитрий Андреевич Андреев, а после его смерти — Сперанский.

После первой половины класса русского языка, так сказать повествовательной, началось испытание учеников в знании заданного им урока. В это время класс преобразовывался в какой-то комический театр, где разыгрывалась веселая пьеса, вроде оперетки, с пением, живыми движениями и быстрою переменою картин. Учитель, спрашивая ученика урок, лениво шагал по узкой классной площадке в виде коридора между передними партами и стеною и исподлобья взирал на учеников, заметив шалости которых, протискиваясь между партами, невозмутимо подходил к виновному и, хватая его за ухо, вел его на площадку впереди парт и заставлял стать на колени, говоря: «В Сибири ездят на оленях, а ты стой на коленях». Такое вождение учеников было поодиночке и парами, так что к концу класса коленопреклоненным статистам недоставало места, тогда их фамилии записывались Андреевым в памятную его книжку; дабы подвергнуть их такому же наказанию в следующий его урок. Подобные путешествия учеников на коленопреклонение сопровождались заунывным пением всего класса церковной песни «Исайя ликуй» или «Се жених грядет» — что, возбуждая лектора, влекло его к азарту, и он уже не водил, а вызывал виновных, стихотворными возгласами: «Ей ты, Петров, знаешь падеж именительный, ну так выходи и будь почтительный» или «Семенов, болван, колена преклони, да собой таких же дураков не заслони». Бывало так, что из 30 и более стоящих на коленях, крайние, подвигаясь вправо и влево, старались скрыться за партами и ползком на четвереньках исчезали и располагались в лежачем положении позади парт, так сказать, за авансценою класса. Звонок в продольном коридоре между классами давал знать об окончании урока, читалась громко молитва, и Андреев направлялся к выходу из класса, напутствуемый тихим пением: «Выйди вон, выйди вон ты из класса кувырком».

Другой учитель русского языка, Сперанский, бывший студент какого-то университета, но не окончивший курса, был из семинаристов. Он старался казаться джентльменом, но с оттенком, свойственным природе его звания, проявлял замашки людей, склоняющихся и заискивающих перед начальствовавшими, чтобы получить от них похвалу или повышение. Поэтому он, как младший учитель, получающий ограниченное жалованье, происками и лестью приобрел доверие директора Мейера, по ходатайству и хлопотам которого пристроился учителем русского языка в Саратовском институте благородных девиц и в римско-католической семинарии, что дало ему средства обветшалую свою экипировку сделать франтовскою и сделаться любителем быть всегда навеселе, в каковом виде он являлся нередко и в классы с растрепанными чувствами. Не придерживаясь курса Востокова, Сперанский излагал преподаваемый им предмет словесно, давая свои краткие письменные заметки; заставлял заучивать наизусть басни, стихотворения, занимал учеников грамматическим разбором, но почти не практиковал их диктовками, чтобы приучить к правильному письменному изложению мыслей. А как лектор был всегда в возбужденном настроении, то проявлял несдержанность, соединенную с грубостью и ругательством, по отношению к ученикам, к которым относился с презрением и надменностью; все это отзывалось нелюбовью к нему учеников, которая увеличивалась еще и тем, что Сперанский часто жаловался на учеников зверю-инспектору, что сопровождалось обыкновенно немедленным телесным наказанием. А так как крики наказуемых доходили до слуха учеников, то Сперанский с ядовитою улыбкою поучал их так: русский язык систематический, стройный и строгий по своим правилам и благозвучию, доказательством чего и служит-де тот вопль, который издает теперь подвергнутый сечению. Сперанского мне пришлось перетерпеть в бытность мою в третьем классе, когда он скончался от излишней дозы принятого какого-то возбудительного средства».

М. Гурьев, в своих воспоминаниях о духовном училище, в котором он обучался с 1852 по 1862 год (Русская Старина, 1909 г., N 9) рассказывает следующее: «По приходе всех учеников в класс, пред началом первого урока была общая молитва в особом зале; такая же молитва была там же и вечером, после четвертого урока, в 6 часов. На них утром и вечером пелись разные молитвы и церковные песнопения; продолжались они не менее четверти часа и были памятны нам по тем экзекуциям, какие в этом зале совершались. Жизнь учеников в этом училище проходила так тяжело, особенно в первые годы, что теперь становится непонятным — как мы могли переносить эту жизнь: да мы ли это были? Наше ли тело испытывало те истязания, порки и побои, каким ежедневно подвергали нас начальство и учителя за малейшие проступки, а иногда и без всякой вины. Начнем нашу речь с начальства и учителей училища. Смотрителей во время нашего пребывания в бурсе сменилось три: первый, при котором мы поступали в училище, был светский человек, страдал чахоткой и умер через год; второй — протоиерей, прослуживший 5 лет, и третий иеромонах С., оставшийся еще смотрителем после нашего перехода в семинарии. Все они были очень строгие, но особенно последний. Не лучше их были и два инспектора: один священник, учивший еще наших отцов и в их время запоровший до смерти одного из учеников. Дело это, по словам отцов, так в Лету и кануло; очевидно, местное начальство, боясь огласки и скандала, скрыло этот вопиющий и возмутительный случай. Другой инспектор был светский, маленький, худенький, но очень зоркий; меньше ста лоз не давал ученику, на которого он никогда не смотрел, а потому думал, что секут мимо, вследствие чего с первого года и определили такую порцию лоз.

При поступлении нашем с братом в 1-й класс учеников-товарищей оказалось 63, все моложе 10 лет. Мы были дети городского священника и явились в класс в гарусных рубашках, между тем как другие товарищи, дети сельских священников, бедных дьячков и пономарей, сидели в армяках или в грубых рубашках, а иные даже, если было лето, и босяком. Поэтому все товарищи с первого урока, должно быть из зависти, невзлюбили нас. Жизнь наша в училище сразу стала невыносимою: над нами смеялись, нам злорадствовали, называя нас «баричами», и часто без всякой вины били. В первый год учения нас не секли, так как мы учились хорошо, за что товарищи еще более нас ненавидели. Во второй год мы решились сойтись с товарищами, принося им из дому хорошие закуски, и таким образом мало по малу помирились, хотя без драк не обходилось и потом.

Порядок учения в нашем училище в то время был такой. Учителя всех классов для облегчения себя назначили каждый в своем классе так называемых «аудиторов» из лучших, по их мнению, учеников. Эти аудиторы утром, по приходе нашем в класс (для чего мы приходили за полчаса раньше срока), выслушивали наши уроки и отмечали наши ответы в так называемых «нотатах». Каждый аудитор выслушивал 5 — 6 человек и отмечал ответ наш в журнале. Если не давать аудитору хорошей закуски, то он часто и при знании урока ставил ns. Правды, значит, не было и между товарищами. По приходе учителей в класс аудиторы подавали им журнал. Иные учителя не брали даже «нотаты», так как до прихода учителя все отмеченные ns должны были стоять на месте своем на коленях. Некоторые из учителей прежде всего пороли стоящих на коленях, а затем уже занимались своим делом; были, впрочем, и более справедливые: внимая мольбам отмеченного, они выслушивали его, и если находили его знающим, то наказывали тогда самих аудиторов. Но такие случаи были очень редки в течение моего десятилетнего в училище обучения. К сечению мы как-то привыкали; пороли нас свои же товарищи; но это были люди отпетые: ничему не учились, старшие и учителя от них отказывались, и сидели они на последних партах. Мы называли их «секарями», а учителя — почему-то «каппадокийцами». Секли нас после утренней или вечерней молитвы в присутствии всего училища — за леность, за громкий смех в классе, за нечаянное разбитие стекла, за порчу вещей, за неявку по какой-либо причине в класс и т. п. Наказывали розгами часто и невиновных, по доносу так называемого старшего. Это был один из учеников IV класса, назначавшийся инспектором; их было всегда от 5 до 6. Должность их состояла в хождении по квартирам учеников младших классов, в слушании их уроков, в наблюдении за их шалостями; все это они записывали в выданные им журналы, даже тех, кого не заставали на квартире, и обо всем доносили потом инспектору. Аудитора можно было ублаготворить хорошей закуской; старшего же ничем нельзя было умилостивить: ни слезами, ни мольбами, разве только деньгами. Деньгами богатые ученики иногда подкупали даже учителей (хорошо помню один случай с учеником II класса Поповицким), приходивших иногда в пьяном виде и придиравшихся к богатым ученикам, с которых и брали деньги, вероятно, на водку. Иного ученика наказывали розгами три раза в день, несмотря на его заявление, что его уже секли два раза; на это учителя обыкновенно отвечали: «Не овес сеять». Иных секли по два раза в день и оставляли без обеда до 6 часов вечера. Были и такие случаи, когда ученик, вопреки приказанию учителя, ни за что не хотел ложиться под розги: упирался за парту, кусался; учитель такого ученика приказывал товарищам вытащить из-за парты, говоря: «Ребята, возьмите его». К стыду нашему находились охотники из секарей, вытаскивали ослушника на средину и тут распинали его, приподняв от полу на аршин, что учителя называли «Сечь на воздусех». Секли его два секаря с двух сторон, а иногда запарывали до бесчувствия, так что уносили его на место, а после урока сторожа или товарищи отводили его домой, где он лежал иногда неделю и более и не ходил в класс. За худое чистописание в 1 классе часто секли учеников розгами по рукам и заставляли потом опять писать. Могли хорошо писать вспухнувшие от розог руки? Чем руководились наши учителя в порках учеников, укажу следующие три случая (я их очень хорошо помню).

Был урок пения во II классе, а известно, что не все ученики способны к пению, и потому иные, и зная ноту, поют худо и вздорно. Спросил раз учитель пения одного из таких неспособных — пропеть «С нами Бог». Песнь эта по обиходу начинается с очень высоких нот, как известно. Лишь только ученик взял первую высокую ноту, весь класс так и грохнул от смеха, а первый ученик — громче всех. «Лоз!» — крикнул учитель, обращаясь к первому ученику: «Ты смеялся!». На заявление ученика, что смеялся весь класс, учитель ответил: «Ты громче всех. Ложись!». И влепил ему, несчастному, 150 лоз. По окончании порки ученик шел на свое место и долго горько плакал. К концу урока он немного успокоился и, увидав на парте муху, поймал ее и раздавил. Учитель, заметив это, записал в журнал «за мухоловство». На вечерней молитве в тот же день инспектор высек этого ученика уже за мухоловство в классе и дал ему опять 150 лоз.

Пришел в III класс на послеобеденный урок священной истории один учитель сильно пьяный. Вошедши в класс, он подошел к первому ученику по разрядному списку и сказал ему: «Ты мальчик хороший, учишься ты хорошо; но иногда шалишь, а мне драть хочется, ложись»! Делать нечего, — лег, и его высекли. Второй ученик был очень смирный, хорошо учился и, к удивлению всех, ни разу не был в жизни высечен. Учитель, обратившись к нему, сказал: «Первого высек, как же тебя не высечь? Ложись»! И второй ученик был высечен в первый раз в жизни только потому, что так захотелось пьяному учителю. Потом и другие учителя с легкой руки пьяного учителя стали его сечь. А затем целый уже урок прошел у него в порке остальных, — уже без всяких оговорок.

Чтобы описать третий случай, нужно сделать небольшое объяснение. Кроме розог в нашем училище практиковались другие наказания. Каким иногда издевательствам над мальчиком, каким только побоям и истязаниям не подвергались бедные ученики! У одних учителей был обычай «молоть кофе», то есть учитель брал ученика за волосы и кружил его, кружил долго, пока у этого не образуется порядочная плешь; таким образом многие из наших учеников прежде времени ходили плешивыми. Стоять на коленях отмеченным не знающими мы не считали почти и наказанием. Но вот было варварское наказание для учеников: стояние на голых коленях посреди класса на песке, причем иногда время от времени давалось два полена в руки и этой пытке подвергались иногда ученики 2-го, 4-го, 6-го и даже более старших классов. Мы с братом в 3-м классе подвергнуты были однажды смотрителем училища такому наказанию на целую неделю, но без полен в руках, за то, что вследствие половодицы возвратились в училище позже неделей с пасхальных вакаций от родителей, которые по стечению неблагоприятных обстоятельств были переведены в это время в дальнее село, в 120 верстах от города. Как будто мы, мальчики, были виновны в том! Злее и свирепее всех учителей был преподаватель арифметики и географии, священник о. А-ий. Это был зверь, а не учитель, не знавший сам предмета и заставлявший зубрить из учебника «от энтих до энтих», как он выражался, не объясняя нам решительно ничего. Понятно, мы зубрили, но ничего не знали из арифметики, каждый урок ожидая его с великим страхом и трепетом! Даже секари, и те его боялись, так как он и им не давал спуску и порол их. Завидя его подходящим к училищу, мы все крестились и молились: да пронесет Господь мимо нас страшную грозу!

Но гроза являлась, плотная, высокая, здоровая, сердитая; вошедши в класс и обозрев стоящих на коленях, еще до чтения молитвы, он уже кричит громовым голосом: «Лоз!». Все дрожат, особенно стоящие на коленях. Не спрашивая урока и не проверяя отметок аудиторов, он прежде всего начинает пороть незнающих, а таких у него всегда было много. Затем принимается за знающих, заставляет их написать на доске цифры в два числа: вверху 1850, а внизу 15647, и спрашивает ученика, что с ними нужно делать? Ученик недоумевает. И вот — хвать! летит затрещина, да какая! Ученик сразу падает тут же у доски. Был один случай с учеником, который от удара учителя упал, побледнел и пролежал без сознания более часа. Зверь струсил и стал, было, поднимать ученика, говоря: «Вася, встань!». Но тот не шевелился, его отнесли на место, и потом он всю жизнь не слышал одним ухом. Еще у этого учителя было наказание: поднимет ученика за виски и пронесет его по классу туда и обратно. Оставшиеся в живых его ученики до сих пор вспоминают о нем с содроганием. А был священник! За то и смерть его была, по словам очевидцев, самая мучительная. Избавились мы от него еще до смерти: приехал ревизор, инспектор семинарии, как раз ко времени июльских экзаменов. Здесь он увидел наши знания по арифметике и тут же распорядился об увольнении зверя-учителя. К началу следующего года на его место послан был другой, молодой; о нем я скажу дальше. Был еще один учитель латинского языка, маленький, горбатенький, в сущности — человек благодушный; но сечь и колотить любил, хотя не так много, как другие: лоз 10, 15. Больше он ставил на колени и делал это особым образом: выставит гуськом учеников по всему классу друг за другом по ту и другую сторону парт, а средину оставит пустою для своего прохода. Затем он пойдет по классу и толкает последнего ученика своей маленькой ножонкой: этот, конечно, падает, роняет другого, другой — третьего и т. д. до конца, все падают и нарочно катятся под парты, а он самодовольно улыбается: вот-де я какой богатырь! Но больше всего он любил при чтении латинского текста за неправильное произношение слов бить ученика в голову кулаком, для чего вызывал всегда к своему столу. Если ему надоело самому колотить в голову, то он иногда вызывал двух учеников: один читает, а другой следит за ним. Лишь только читающий сделает ошибку, учитель говорит другому ученику: «Дай ему коку в голову». Тот дает. Затем переменяет их роли, и уже битый бьет небитого. Был учитель чистописания, не тот который когда-то сек по рукам, а другой после него. Каждому ученику он выдавал особую пропись в начале года, на которой были написаны какие-нибудь изречения, например, на моей: «Праздность есть мать всех прочих пороков». И эту пропись писали мы до рождественских экзаменов, так как у нас в течение года было два экзамена: перед Рождеством и в июле. Этот учитель чистописания чинил нам перья, так как мы писали гусиными перьями, а остальных тогда и помину не было. Для чинки перьев он собирал с нас 60 копеек, денег на перочинный ножичек, который и оставался всегда у него. При новом наборе учеников он делал тот же сбор. Написав свою пропись, каждый ученик подавал ее учителю, который рассматривал ее тут же при нас и делил их на две части. По подаче и пересмотре всех тетрадей, он брал одну из этих частей, всегда побольше, называл фамилии учеников, дурно написавших, и командовал: «Ложитесь все разом! 1-му пять лоз; 2-му десять, остальным по 13, а последним двум по 25 лоз». Являлись три-четыре секаря из 2-го класса, который был рядом с 1-м; а так как весь пол был устлан мальчиками, что представляло весьма смешную картину, то секари пороли наказываемых со смехом, а сам учитель, подпирая бока руками, смеялся громко до упаду».

В 1643 году парижскому парламенту пришлось в течение целых двух заседаний разбирать дела богатого бакалейного купца города Труа — Дюху, который просил развода с женой вследствие того, что она вступила в связь с одним сапожником.

В своей жалобе бакалейщик пишет, что 12 января 1643 г. он купил на рынке много разной рыбы и, между прочим, большую камбалу. Рыбу он отослал своей жене при записке, в которой просил приготовить ее получше, так как он намерен к завтраку в двенадцать часов пригласить ксендза и еще несколько приятелей.

На его же записке жена ответила ему, что он может приглашать кого угодно, что она постарается приготовить рыбу превосходно.

Разбирая рыбу и увидав крупную камбалу, она решила, что для мужа и его гостей вполне довольно и остальной рыбы, а камбалу через свою старинную приятельницу отправила к своему возлюбленному, сапожнику, попросив ее предупредить его, что она придет к нему ужинать и есть вместе камбалу, а затем останется у него ночевать…

Сапожник, получив такую чудную камбалу, позвал кухарку и велел ей приготовить на ужин вместе с другими блюдами, предупредив ее, что он будет ужинать со своей возлюбленной.

Около двенадцати часов дня пришел из лавки домой бакалейщик вместе с ксендзом и еще тремя приятелями, которых он пригласил есть камбалу. Не успели они раздеться и поздороваться с его женой, как он всех своих приятелей потащил на кухню показать им замечательную камбалу. Он позвал свою жену и просил показать ее друзьям. Та удивленно посмотрела на него и ответила, что никакой камбалы она не получала… Была разная рыба, но камбалы не было. Купец был страшно взбешен и, схватив палку, бросился на жену, но ксендз и приятели удержали его и успокоили.

Он продолжал клясться и уверять, что он купил громадную камбалу, но жена, чтобы сделать ему назло, спрятала ее или отдала кому-нибудь…

В конце концов, решено было завтракать без камбалы. Все уселись, и началась выпивка. Купец и его друзья изрядно выпили и уговорились провести целый день вместе: идти сейчас погулять за город, потом обедать у ксендза… Собутыльники слегка подшучивали над знаменитой камбалой. Купец ворчал и говорил, что он жене этой шутки не простит…

Жена заметила, что муж, вернувшись с прогулки, пронес в спальную, стараясь скрыть от нее, какой-то пакет. Когда он через час отправился обедать к ксендзу, она стала разыскивать пакет и нашла его спрятанным под кроватью. Развернув его, она увидала два пучка свежих березовых прутьев. Она догадалась, что муж собирается ее наказывать за пропавшую рыбу…

Тогда эта хитрая дама бежит к своей приятельнице, молоденькой вдове. Ей она со слезами на глазах рассказывает, что муж ее очень любит ласкать и что последнюю ночь он так ее часто ласкал, что она просто боится ласк, ожидающих ее сегодня ночью, а потому умоляет заменить ее. За это она сумеет ее отблагодарить…

Вдова, как оказалось на суде, согласилась не без некоторого колебания. Уложив свою приятельницу вместо себя в кровать, предупредив ее, что она должна притворяться нездоровой и ни слова не говорить, а главное, конечно, не показывать своего лица, жена бакалейщика отправилась к своему возлюбленному есть камбалу и ночевать.

Между тем бакалейщик вернулся домой довольно поздно и порядочно навеселе, но все-таки не настолько, чтобы не помнить своего намерения наказать жену розгами за устроенную ею шутку с рыбой.

На рассвете он схватил свою якобы жену и, положив ее поперек кровати, жестоко выпорол розгами, так, что она была вся в крови и почти потеряла сознание… Бедная вдова, которая ожидала совершенно другого угощения, как только ушел купец в лавку, убежала к себе, проклиная свою коварную подругу.

Во время отсутствия мужа жена вернулась и нашла в спальной массу обломков от розог и все простыни, выпачканные кровью. Она тотчас же хорошенько вымела комнату, заменила выпачканные простыни чистыми и сама улеглась в кровать, тем более, что она нуждалась в отдыхе.

По возвращении из лавки, муж был крайне удивлен, что застал жену спокойно лежащей в кровати. Правда, его удивило немного, что в то время, как он сек жену розгами, она только стонала, но не произносила ни одного слова в свою защиту. Подобную странную покорность он объяснял только тем, что жена была вполне виновна и не знала даже, что сказать в свое оправдание… Но теперешнее ее спокойствие, после такого строгого наказания розгами, было просто непостижимо для него…

— А не пора ли вставать? — сказал он.

— Анри, — отвечала жена, кокетливо и с улыбкой потягиваясь, — разве уже так поздно? Ты знаешь, я совсем не слыхала, как ты ушел, я видела очень странный сон.

— Я думаю, — отвечал муж, — что ты видела камбалу во сне, не правда ли? Меня это нисколько не удивило бы, так как я тебе ее отлично сегодня утром напомнил.

— Честное слово, я не видала во сне ни тебя, ни твоей камбалы.

— Как, — сказал муж, — ты ее так скоро забыла?

— Представь, что я совсем забыла свой сон и положительно ничего не помню из него, — отвечает жена.

— Ну, а то, как я выпорол тебя розгами, тоже забыла?

— Выпорол меня розгами?

— Да, тебя! Обломал целых два пучка розог, в чем можно убедиться, посмотрев на выпачканные кровью простыни.

— Ты просто, мой друг, болен… Я не знаю, что ты делал или что задумал, но я одно только помню, что ты меня сегодня рано утром очень мило приласкал… Что касается до всего другого, то, вероятно, ты видел все это во сне, как приснилось тебе, что ты мне прислал камбалу.

— Это просто чудо, дай-ка я осмотрю тебя хорошенько. — Осмотрев жену и увидав, что на ней нет никаких следов розог, а простыни не выпачканы в крови, купец превратился в столб от удивления. Постояв несколько секунд в полном оцепенении, он затем сказал:

— Знаешь, мой друг, я был убежден, что я тебя сегодня до крови высек розгами за пропавшую вчера рыбу. Но теперь я вижу, что этого не было, и просто ума не приложу, что произошло.

— Перестань об этом думать, — сказала жена, — согласись, что ты во сне меня наказывал розгами, так же, как вчера во сне послал мне камбалу.

— Теперь я вижу, что ты права и я погорячился, упрекая тебя при чужих. Прости меня!

— Охотно прощаю тебя, но только на будущее прошу тебя быть сдержаннее.

— Клянусь тебе, мой ангел, — отвечал растроганный муж, — больше этого никогда не будет.

Обман вполне удался бы, если бы озлобленная вдова не рассказала про проделку жены.

Французский парламент утвердил приговор местного суда о разводе супругов и наказании неверной супруги пятилетним заключением в монастыре и запрещением на всю жизнь вступать в брак.

Тот же парламент разбирал просьбу о разводе дамы из Реймса. Дело слушалось в марте 1675 года. Жена одного адвоката в Реймсе просила ее развести с мужем, так как он редко ее ласкает…

Дело в том, что древние христианские законы относились к требованиям плоти довольно враждебно, а потому запретили близкое сближение с супругами в дни поста, в большие праздники и даже накануне таких праздников. Нарушение этого запрещения считалось большим грехом.

Бесполезно говорить, что не все женщины были способны подчиняться этим суровым законам и героически соблюдать воздержание; если даже большинство из них не особенно страдало от неудовлетворения своей половой потребности, то все-таки находилось немало и таких, которые считали ссылку мужей на религиозные законы недостаточно обоснованной и обвиняли в бессилии, отчего возникло изрядное количество процессов о разводе, вроде процесса реймского адвоката.

Жена его объясняла в своей жалобе, что с первых же дней замужества муж ей постоянно проповедует о том, что «брак установлен в целях серьезных, а не удовольствия и любовных наслаждений, что он будет исполнять свои супружеские обязанности в две недели раз, как всякий порядочный муж, по его мнению, должен поступать». Затем он приводил ей много религиозных доводов.

В течение десяти дней молодые супруги находились спокойно в своей спальной и, по словам мужа, он думал уже, что его жена вполне согласилась с его мнением и доводами Святых Отцов Церкви о великом грехе сближения в известные дни, как вдруг 6 января, в день Крещения, вечером, когда они уже легли, жена стала требовать, чтобы муж ей выдал авансом то, что ей следовало только через четыре дня. На его отказ жена стала настойчиво требовать, обвиняя его в бессилии. Тогда взбешенный муж вытащил жену в сарай, где при содействии кучера и горничной привязал ее на скамейке, и велел кучеру дать ей семьдесят пять розог, предупредив, что в следующий раз он ее за подобную штуку накажет розгами гораздо строже. Жена, по-видимому, успокоилась и обещалась больше не предъявлять к нему неуместных требований или обвинений, но на другой день уехала в замок к родителям, откуда подала жалобу на мужа, обвиняя его в бессилии и истязании ее и прося развод.