Герцог Н. Н. ЛЕЙХТЕНБЕРГСКИЙ Беседа с журналистом Л. Ганом о последних днях Николая II в ставке.

Герцог Н. Н. ЛЕЙХТЕНБЕРГСКИЙ

Беседа с журналистом Л. Ганом о последних днях Николая II в ставке.

Герцог Н. Н. Лейхтенбергский при низложенном императоре Николае II нес обязанности флигель-адъютанта в дни государственного переворота. Он дежурил в последние две недели при царе и был свидетелем всего происходившего, как в ставке верховного главнокомандующего, так и в Пскове в момент отречения царя от престола.

Н. Н. Лейхтенбергский сопровождал Николая II до царского павильона, и его впечатления представляют несомненно большой интерес.

Герцог Лейхтенбергский до сих пор не может опомниться от всего пережитого. Отдельные его фразы хаотичны, цельности в его рассказе нет.

Он говорит:

– Для меня, по крайней мере, с первого дня революции все было ясно; я чувствовал, что без тяжелых последствий для царствующего дома возникшие события не закончатся. Все, что я вам скажу, верьте, это правда, чего я лично не видел и не слышал, об этом говорить не стану.

Когда были получены в ставке первые совсем еще смутные сведения о возникших в Петрограде беспорядках на почве недостатка хлеба, в свите считали, что событие это носит лишь прискорбный характер, оно не опасно и не грозит тяжелыми последствиями царствующему дому.

Я не знаю, что говорил государь о первом дне революции, но лица свиты считали, что возникшие беспорядки – это типичный бунт, что при известной энергии его можно прекратить.

На царских завтраках и обедах, на которых я, как флигель-адъютант, присутствовал, я ничего не слышал, какие меры вырабатываются для водворения порядка в столице и для восстановления спокойствия.

Среди же свиты высказывались соображения, что надо послать в Петроград генерала с диктаторскими полномочиями, предоставив в его распоряжение отряд войск для усмирения восставших.

Из Могилева в Петроград выехал ген. Иванов с эшелоном георгиевских кавалеров. Как я слышал, затем, уже в пути, по мере приближения георгиевского баталиона к Петрограду, среди георгиевцев возникло брожение. Они говорили, что напрасно их посылают в Петроград, так как в народ и народные войска стрелять они не будут.

Дальнейшие события шли, однако, с такой лихорадочной быстротой, что трудно было остановиться на определенной линии действий. Проектировалось осуществить эту меру, но через час намеченный план уже не годился, так как народные требования шли не эволюционным, а революционным темпом.

Был момент, когда казалось, что положение, может быть, в значительной степени спасено, если послать в Петроград популярного генерала из фронта, хотя бы генерала Брусилова, снабдив его диктаторскими полномочиями и дав вместе с тем возможность объявить народу, что государь согласен на образование ответственного министерства.

Генералу Воейкову приписывается страшная, задуманная им мысль, будто бы он, при обмене мнениями о создавшемся положении, сказал:

– Что ж, надо открыть двинский фронт, революция немедленно будет тогда потушена.

Лично я этой фразы не слышал, как не слышал ее от царя и других членов свиты и мне кажется, что если и была такая фраза, то она была произнесена в совершенно ином смысле.

Фраза эта могла быть произнесена так:

– Революцию можно подавить силой оружия, но откуда взять войска. С севера, тогда ведь будет открыт двинский фронт.

Герцог Лейхтенбергский продолжает:

– Мне кажется, если бы царь все время продолжал находиться в Могилеве и вел бы оттуда переговоры с исполнительным комитетом Гос. Думы, он бы не очутился в таком положении, в каком находится теперь. Ведь в пути царь не имел возможности установить правильных и тройных сношений по телеграфу с М. В. Родзянко. Все переговоры пришлось вести через ген. Алексеева, а последний, сносясь с исполнительным комитетом Гос. Думы, передавал царю народные требования и желания.

– Если это так, то тогда зачем понадобилось царю ехать в Псков? Отчего сразу он не возвратился в Могилев? Ведь там он имел бы полную возможность установить нормальные сношения в переговорах с Г. Думой?

– Я тоже не понимаю, – ответил герцог. – Имелось, очевидно, в виду выяснить настроение войск на фронте и в зависимости от этого принять дальнейшие шаги. Были разговоры, что поездкой в Псков, может быть, удастся через Лугу и Гатчину проехать в Царское Село. На деле же оказалось обратное. Царь приехал в Псков и из первых же слов ген. Рузского он убедился, что все его ставки проиграны.

Мы приехали в Псков 1-го марта. Сейчас же по приезде в царский поезд пришел ген. Рузский с докладом. Я нес тогда дежурство. В момент прихода Рузского в свитском вагоне был ген. Воейков. Насколько я припоминаю, здесь кажется больше никого не было. Ген. Рузский был взволнован, говорил нервным, повышенным тоном, и я понял, что восставшее столичное население и Гос. Дума не пойдут на компромиссы.

Ген. Рузский говорил:

– Вся политика последних лет – это тяжелый сон и сплошное недоразумение. Гнев народный не простит этого. Ген. Рузский, называя имена Щегловитова, Сухомлинова, Протопопова, говорил о них с чувством презрения. Он говорил о возмутительном протекционизме, практиковавшемся при всех назначениях, и намекал на некоторых влиятельных членов свиты, окружавших государя и умевших распространять на него свое влияние.

О чем говорил ген. Рузский затем с государем, мне неизвестно, но, оставшись наедине с ген. Воейковым, я заметил:

– Кажется, и по вашему адресу ген. Рузский прошелся. Ген. Воейков стал доказывать, что никакого влияния на государя он не имел и не имеет. Все назначения проходили без его посредства и его ведома.

На другой день, после того, как государь подписал акт об отречении, за чаем царь, между прочим, спросил меня:

– Объясните, герцог, отчего так не любят ген. Воейкова? Я ответил, что не знаю, но объясняю себе это главным образом тем, что в народных массах существует уверенность, что ген. Воейков играет видную роль при дворе и имеет влияние в назначении сановников на высшие государственные посты.

Государь возразил, что он не знает случая, когда бы ген. Воейков хлопотал о назначении того или иного лица на ответственный пост…