Призраки архитекторов

Призраки архитекторов

Так случилось, что незначительный, по сравнению с другими городами подобного ранга, возраст Санкт-Петербурга предоставил ему некоторые, прямо скажем, завидные ментальные преимущества перед другими столицами мира. Так, Петербург, по определению, в значительной степени именно в силу своих малых лет не сумел растерять во времени имена своих зодчих, включая самых первых. Это, в свою очередь, породило бережное, едва ли не культовое отношение к авторству того или иного сооружения. Без упоминания имени автора не обходится практически ни один рассказ о петербургской архитектуре. Имена зодчих в сознании петербуржцев легко ассоциируются с историческими эпохами, архитектурными стилями, градостроительной практикой. Архитекторы, наряду с видными государственными или общественными деятелями, светскими львами и завсегдатаями модных аристократических салонов, давно уже стали героями не только художественной литературы, но и низовой, устной культуры. В петербургском городском фольклоре они стали едва ли не самыми любимыми героями многочисленных мифов, легенд и преданий. А некоторые из них сумели пережить свою физическую смерть и продолжают существовать в виде городских призраков и привидений.

Кстати, зарождение легенд о призраке Петра I напрямую связано с именем первого архитектора Петербурга Доменико Трезини, швейцарца итальянского происхождения, приехавшего в Россию в 1703 году. Путь к финским болотам оказался долгим и сложным. Трезини добирался до Петербурга через Архангельск и Москву. Во время путешествия вдоволь налюбовался на православную русскую деревянную и белокаменную церковную архитектуру – шатровые колокольни, луковичные и шлемовидные купола. Однако в наиболее значительном своем петербургском проекте – Петропавловском соборе – Трезини смело начертал непривычный для русского глаза острый, уходящий в небо шпиль на многоярусной колокольне. Будто бы так ближе к Богу. И верующим якобы удобнее с Ним общаться. Как в католической Европе.

Может быть это и так. Но вот современный прямой потомок первого петербургского зодчего, литератор и журналист Андрей Юрьевич Чернов, как-то поведал автору этой книги семейную легенду, ревностно передающуюся из поколения в поколение, согласно которой их знаменитый предок вовсе не ориентировался на средневековую европейскую традицию строительства Божьих храмов. Во всяком случае, не это было главным. Просто Трезини решил создать своеобразный памятник русскому царю, внешний облик которого так поразил его при встрече. И действительно, если долго и внимательно всматриваться в силуэт Петропавловской колокольни, то она и впрямь начинает чем-то напоминать долговязую фигуру неутомимого императора, широко и размашисто шагающего по невским берегам. Этот невероятный призрак еще при жизни основателя Петербурга поражал воображение обывателей, с суеверным страхом поглядывавших на непривычный силуэт колокольни, возвышавшийся над одноэтажным городом.

Но хронологически первым архитектором, поселившимся, благодаря городскому фольклору, в петербургском зазеркалье еще в XVIII веке, был Александр Филиппович Кокоринов. Зодчий родился на Урале. Он был сыном тамошнего архитектора, служившего у известного богача Демидова. Может быть, именно поэтому ему приписывают авторство петербургского особняка Г. А. Демидова на углу набережной Мойки и Демидова (ныне Гривцова) переулка. Учился Кокоринов в московской Архитектурной школе. Однажды, после случайной встречи с И. И. Шуваловым, он был приглашен в Петербург. Здесь Кокоринов строит дворец Шувалова, где впервые в петербургском зодчестве наглядно проявился переход от растреллиевского пышного барокко к сдержанному и строгому классицизму.

С 1761 года Кокоринов становится первым директором учрежденной Екатериной II Академии художеств. Он же, совместно с Жаном Батистом Валлен-Деламотом, проектирует и строит здание Академии на Васильевском острове.

О Кокоринове сохранилось предание, будто этот талантливый архитектор, издерганный, больной и затравленный, покончил жизнь самоубийством. Якобы он повесился на чердаке Академии. Нет определенной ясности и о месте погребения зодчего. С одной стороны, существует легенда о том, что зодчий погребен там же на Васильевском острове, недалеко от Академии художеств, на старинном Смоленском кладбище, с другой – историками обнаружено документальное свидетельство о том, что Кокоринов скончался от «водяной болезни», исповедан в Симеоновской церкви и предан земле на старейшем в Петербурге Сампсониевском кладбище на Выборгской стороне. Заметим, что как в том, так и в другом случае самоубийство исключено по определению. Самоубийц на кладбищах не хоронили. В этом им отказывала православная церковь. Для их погребения были отведены специальные места за оградой кладбищ.

Между тем легенда о самоубийстве первого ректора Академии художеств дожила до наших дней. По вечерам, когда смолкают привычные дневные звуки и сумерки заполняют узкие коридоры Академии, нет-нет да и раздаются редкие непонятные шумы. Запоздавшие обитатели академических помещений в такие мгновения смолкают и обращают понимающие взоры к потолку. Это, утверждают они, призрак легендарного архитектора бродит по чердакам и лестничным переходам некогда построенного им здания.

В 1785 году указом Екатерины II в Петербурге было введено городское самоуправление. Для заседания Городской думы в 1799–1804 годах было перестроено здание так называемого «Гильдейского дома», в котором до создания Думы проходили собрания «городовых старост». Тогда же по образу и подобию европейских ратуш архитектор Д. Феррари возвел угловую четырехъярусную часовую башню, которую городские власти использовали для промежуточной станции оптического телеграфа, действовавшего между императорской резиденцией в Царском Селе и Зимним дворцом в Петербурге. К верхней открытой площадке башни, на которой в свое время были установлены оптические зеркала, ведет внутренняя винтовая лестница. Ныне ее используют часовые мастера, наблюдающие за точным ходом старинных башенных часов. Время от времени, как утверждает легенда, когда смотрители возвращаются назад, на верхних ступенях лестницы можно различить фигуру самого архитектора Феррари, каждый раз пристальным взглядом провожающего их вниз.

Известен в Петербурге и призрак архитектора Антония Томишко, автора знаменитых «Крестов», но об этом мы расскажем позже, в отдельной главе, посвященной тюремным призракам и привидениям.

Одним из самых знаменитых петербургских зодчих, призрак которого до сих пор бродит по Петербургу, стал Огюст Монферран. Архитектор родился во Франции в предместье Парижа Шайо, там же начал архитектурную учебу. Однако по времени этот период жизни Монферрана совпал с падением Наполеона и резким сокращением в связи с этим строительной деятельности во Франции. Воспользовавшись пребыванием в Париже императора Александра I, Монферран находит возможность преподнести ему альбом чертежей с пышной надписью на французском языке: «Разные архитектурные проекты, представленные и посвященные его величеству императору всероссийскому Александру I Августом Монферраном, членом Французской академии архитектуры. Париж. Апрель, 1814». Надо сказать, что к тому времени Монферраном во Франции не было построено ровно ничего.

Альбом императору понравился. В 1816 году Монферран приезжает в Петербург. Согласно одной из современных литературных легенд, еще во время подготовки к отъезду из Франции однажды во сне Монферран отчетливо увидел собственный проект грандиозного собора, который он непременно построит в России. Едва появившись в Петербурге, деятельный и энергичный архитектор подает заявку на участие в конкурсе проектов нового Исаакиевского собора, объявленном Александром I еще в 1809 году. И, как ни странно, к немалому удивлению петербургских зодчих, побеждает.

Торжественная закладка собора произошла в 1818, а его освящение состоялось в 1858 году. Собор строился так долго, что практически вся его мифология сводилась к этому факту. В то время в Петербурге одновременно велись три грандиозные стройки: железная дорога между Петербургом и Москвой, первый постоянный мост через Неву и Исаакиевский собор. По этому поводу салонные остряки шутили: «Мост через Неву мы увидим, но дети наши не увидят, железную дорогу мы не увидим, но дети наши увидят, а Исаакиевский собор не увидим ни мы, ни наши дети». Как правило, вина за длительное строительство возлагалась на архитектора. Встречаясь друг с другом, петербуржцы вместо приветствия обменивались очередными слухами. «Говорят, приезжий ясновидец предсказал Монферрану смерть сразу же после окончания строительства собора». – «То-то он так долго его строит».

Монферран действительно умер едва ли не сразу после окончания строительства Исаакиевского собора. По преданию, в торжественный день освящения грандиозного храма новый император Александр II в присутствии двора, многочисленных вельмож и приглашенных сделал будто бы замечание архитектору «за ношение усов». Это была привилегия исключительно военных. «Пораженный неприязненным отношением к нему императора, Монферран почувствовал себя дурно», ушел домой и спустя месяц умер. Будто бы от этого.

Согласно другому, столь же интригующему преданию, смерть зодчего наступила по другой причине. В скульптурном декоре Исаакиевского собора есть группа христианских святых, почтительным наклоном головы приветствующих появление Исаакия Далматского, святого, которому посвящен собор. Среди них есть и скульптурное изображение Монферрана с моделью собора в руках – своеобразный автограф зодчего – прием, широко известный в архитектурной практике. Во время освящения собора один из приближенных угодливо обратил внимание императора на то, что все святые преклонили головы перед Исаакием Далматским и только архитектор, преисполненный гордыни, не сделал этого. Государь ничего не ответил, однако, проходя мимо архитектора, руки ему не подал и не проронил ни слова благодарности. Тот не на шутку расстроился, ушел домой до окончания церемонии, заболел… и через месяц скончался.

Жил Монферран в собственном доме на набережной Мойки среди прекрасной коллекции произведений античного искусства, собранных им в последние годы жизни. Завистники, обвиняя зодчего в финансовых злоупотреблениях при строительстве Исаакиевского собора, распространяли в городе слухи, будто архитектор приобрел себе дом именно на эти деньги. Дело будто бы дошло до императора, который указал провести тщательное расследование. Ничего противозаконного обнаружено не было. Николай I, как утверждает фольклор, пожал плечами: «Ну Бог с ним, с этим Монферраном, пускай себе берет сколько угодно, только бы другим не давал».

Об отношении царя к Монферрану можно судить и по разговору, якобы случившемуся однажды между ними. Поклонник итальянской школы живописи, Николай I настаивал на приглашении к росписи внутренних стен собора итальянских мастеров. Монферран же отдавал предпочтение русским мастерам. Разговор незаметно перешел в спор. «Да как же вы, Ваше Величество, – убеждал по-французски царя архитектор, – не понимаете, что НАШИ РУССКИЕ художники распишут русский храм лучше итальянцев!» Император расхохотался, хлопнул Монферрана по плечу и весело воскликнул: «Ну что же! Пускай собор расписывают ВАШИ РУССКИЕ художники». Между тем, завистники не унимались. На этот раз заговорили о том, что Александровская колонна – второе крупнейшее произведение Монферрана в Петербурге – по проекту должна была быть мраморной, да вот мрамор пошел на украшение собственного дома архитектора, а колонну пришлось якобы по этой причине сделать из гранита.

«Дом» Монферрана, или «Жилище каменщика», как называл свой дом сам архитектор, славился не только коллекцией, которая в Петербурге считалась второй после эрмитажной. Радушный хозяин любил гостей, но, как говорили в Петербурге, «приглашал не более девяти, по числу греческих муз, полагая, что только такое количество соответствует приятной беседе».

Действительной причиной смерти Монферрана, по свидетельству его лечащего врача, стал «острый приступ ревматизма, наступивший после перенесенного воспаления легких». В завещании Монферран просил похоронить себя под сводами своего главного детища – Исаакиевского собора. Если верить фольклору, ему, католику по вероисповеданию, было отказано в погребении в православном храме. В Исаакиевском соборе состоялась только панихида. Затем тело зодчего обнесли вокруг собора. Отпевание же происходило в католическом костеле Святой Екатерины на Невском проспекте. Вскоре вдова Монферрана увезла его тело во Францию. Впоследствии могила зодчего затерялась. И место его погребения до сих пор остается неизвестным.

А в Петербурге остался призрак великого зодчего. По утверждению фольклора, он никогда не является внутри православного Исаакиевского собора, а только снаружи. «Темными ночами на ступенях огромного храма является тень человека в темном сюртуке, похожем на пальто». Монферран тихо прогуливается, то появляясь, то ненадолго скрываясь за мощными гранитными колоннами. Его вроде бы не смущают редкие ночные прохожие, и, только если пристально на него посмотреть, он исчезает. Впрочем, если верить фольклору, тут же появляется в другом месте, недалеко от Исаакиевского собора, у Александровской колонны, установленной в центре Дворцовой площади по проекту Монферрана.

Безымянный призрак не то архитектора, не то одного из его помощников вот уже более двух столетий живет под сводами другого петербургского храма – Смольного собора.

Смольный собор возведен на месте старинного русского села Спасского, в котором еще в XVII веке шведы соорудили укрепленный форт Сабина, прозванный русскими «Спасский шанец». Затем, уже при Петре I, здесь строится так называемый Смольный двор, на котором производилась и хранилась смола для нужд Адмиралтейства. Непосредственно на месте будущего Смольного собора стоял небольшой дворец, или Смольный дом, как его называли в XVIII веке, где в годы царствования Анны Иоанновны под неусыпным надзором герцога Бирона, чуть ли не в заточении, жила дочь Петра I цесаревна Елизавета. Появление Смольного собора именно на этом месте связано с легендой, согласно которой еще в день восшествия на престол Елизавета якобы дала обет, что «если будет императрицей, заложит на том месте монастырь».

А на четвертом году своего царствования набожная императрица Елизавета Петровна будто бы решила отречься от престола в пользу своего племянника великого князя Петра Федоровича, к тому времени объявленного уже наследником престола, и удалиться в монастырь. Но расстаться со столицей – творением своего великого отца, ей, верной дочери Петра I, не хотелось. Поэтому будто бы и возникла идея возвести собор на берегу Невы, на месте старого Смольного дома, в непосредственной близости к творению своего отца – Петербургу.

Смольный собор был заложен в 1748 году и строился с небывалым размахом. Тысячи солдат были согнаны для забивки свай под фундамент и тысячи мастеровых – для возведения стен. Финансирование из казны было на удивление щедрым и регулярным. Но, когда через несколько лет величественный храм был возведен и оставалось только завершить внутреннее убранство, русские войска перешли границу Пруссии, и Россия ввязалась в Семилетнюю войну. Денег стало катастрофически недоставать. Строительство собора прекратилось. Да к тому времени и мечты государыни о монашестве постепенно выветрились. В результате целых 50 лет почти готовый храм был закрыт для прихожан. Со временем сложилась и зажила в народе легенда, будто службу в храме нельзя совершать целых 100 лет из-за того, что давно, еще тогда, когда кипели строительные работы и со всего Петербурга сходились и съезжались любоваться на строящийся храм толпы горожан – от самой императрицы до последнего нищего с паперти Троицкой церкви, – здесь, в Смольном, в его алтарной части, кто-то из помощников архитектора или строитель наложил на себя руки. Место осквернил. И собор будто бы пришлось закрыть.

Долгое время призрак самоубийцы был единственным обитателем Смольного собора. Но со временем легенда о таинственном призраке в недостроенном храме трансформировалась в ходячий сюжет о замурованной монахине, призрак которой многие годы по ночам пугал юных и доверчивых обитательниц Смольного монастыря в пору бытования там Смольного института благородных девиц.

Известна легенда еще об одном призраке Смольного собора. Им оказался некий провизор, владелец аптеки поблизости от монастыря. Много лет он ежедневно поднимался на звонницу собора и охотился за голубями, во множестве гнездившимися там. Их кровь шла на приготовление некоторых лекарств. Но однажды случилось несчастье. Бросившись за мгновенно взлетевшей птицей, аптекарь оступился, потерял равновесие, упал с огромной высоты вниз и разбился.

Смольный собор, заложенный в 1748 году, действительно был окончательно достроен архитектором В. П. Стасовым почти через сто лет, в 1835 году. Но церковные службы в нем так никогда и не проводились. А вот мистика вокруг него продолжается до сих пор. Собор, считающийся одной из самых драгоценных архитектурных жемчужин старого Петербурга, имеет одну необъяснимую особенность, замеченную однажды Анной Андреевной Ахматовой. При приближении к собору он постепенно «уходит в землю» и, наоборот, вырастает из нее при удалении. Особенно выразительно выглядит этот оптический эффект из окон движущегося транспорта.

Призраки конкретных архитекторов, работавших при советской власти, фольклору неизвестны. Вместе с тем послереволюционные годы, отмеченные в истории петербургских зданий бесконечными реквизициями, конфискациями и уплотнениями, породили в городском коммунальном фольклоре любопытный феномен. Появился безымянный, собирательный, обобщенный образ некоего не то архитектора, не то строителя, не то владельца дома, который, боясь стать жертвой режима, тайно проживает на чердаке уже не принадлежащего ему здания. Этот удивительный призрак архитектора дожил до наших дней. О нем рассказывает в своих «Очерках коммунального быта» петербургский исследователь Илья Утехин. К сожалению, ни фамилии архитектора, ни адреса дома Утехин не называет. Остается предположить, что этот случай не единичный, и жильцы многочисленных «ленинградских коммуналок», порожденных коммунистическими фантазиями большевиков и до сих пор не изжитых в современном Петербурге, по сей день слышат над головами таинственные шаги и загадочные шорохи потустороннего мира.