ДВА ЯЗЫКА, ДВЕ КУЛЬТУРЫ, ТРИ ВИДА ПИСЬМЕННОСТИ
ДВА ЯЗЫКА, ДВЕ КУЛЬТУРЫ, ТРИ ВИДА ПИСЬМЕННОСТИ
Многокультурное общество
Итог сосуществования двух культур в Египте эпохи последних Лагидов свидетельствует о несостоятельности взаимного влияния. Пропасть, разделяющая две цивилизации, обреченные на взаимное непонимание, только иногда соединялась редкими и непрочными «мостиками». Раскол общества, наметившийся во время массового переселения греков, постепенно укоренился в сознании людей вплоть до настоящей «культурной шизофрении». Полное неприятие чужой культуры не было закономерным последствием встречи двух разных народов. Некоторые историки надеются отыскать в последнем веке птолемеевского правления в эллинистическом, а иногда и в египетском обществе рождение смешанной цивилизации, богатой взаимными вкладами как со стороны классического эллинизма, так и со стороны древних восточных традиций, в данном случае традиций фараонов.{232}
Такая оптимистическая и наивная точка зрения противопоставляется мнению, выдвинутому консервативной историографией, которая основывается на неизбежном упадке эллинизма, который вступил в смертельный для него контакт с мракобесием жрецов восточных культур. Современные исследования поддерживают более точку зрения о сосуществовании двух культур, основанных на относительном и взаимном игнорировании друг друга, представляющих собой два мира, развивающихся по своим собственным автономным законам, с редкими точками соприкосновения.{233} Определение значимости и природы этих влияний остается открытой темой для обсуждения всех историков, изучающих Египет Лагидов.
Происходило или нет это взаимодействие, но два универсума продолжали сосуществовать в долине Нила, и каждый из них имел хотя бы самое общее, но все-таки собственное представление о чужой культуре. Нужно признать, что нам очень мало известно о воззрениях египтян на эллинов. Может быть, эти представления были неопределенными и бессвязными. В этом вопросе египтяне занимали менее четкую позицию в отличие от греков, которые пришли в страну с уже сложившимися предубеждениями против новых соседей.
Интерес греков к Египту прослеживается с древних времен. Первые знакомства восходят к VII веку, к началу саисской династии, когда греки еще были на архаической стадии развития. Их интерес преследовал не только коммерческие цели; первые греческие поселенцы, обосновавшиеся в Египте, изучали нравы, обычаи и духовный мир народа, среди которого они жили, хотя представление греков складывалось сквозь призму их собственных предубеждений. Интерес к Египту возрастал, доказательством тому являются записи Гекатея Милетского в конце VI века. К середине V века Геродот посвятил второй том своих исторических сочинений Египту, составляя образ, основанный на его собственном опыте, а также на типичных для грека предрассудках. Со времен завоеваний эллины были поверхностно знакомы с культурой фараонов, что все-таки было преимуществом по отношению к египтянам, лишенным каких бы то ни было четких представлений о культуре своих «соседей». Однако чувства греков к египтянам не были негативными или брезгливыми, подобно тем, что испытывали белые колонизаторы к африканцам в наше время. Более того, в некоторых областях египтяне в глазах своих завоевателей были более развитыми. Это касалось религии, предсказаний и медицины, что делало египтян равноправными партнерами греков. Если эллины, поселившиеся в Египте, смогли кое-что позаимствовать у цивилизации фараонов, то сами они насильственно не насаждали свою собственную культуру по всей стране. Египтяне продолжали развивать свои собственные традиции, не обращая внимания на протесты гимнасиев, которые греки сделали очагами своей культуры на чужой земле. Но неизбежно некоторые представители традиции фараонов, подталкиваемые необходимостью, а иногда и собственными амбициями, принимали участие в жизни двух миров и неизбежно решали на свой собственный лад возникающие противоречия.
Новые Афины{234}
Хорошо известно то значение, которое вскоре стала играть Александрия как интеллектуальный центр эллинистического мира. Причины такого удивительного успеха абсолютно объективны: относительный упадок, который стал заметен в Афинах, как в культурном центре греческого мира конца IV века, а также щедрое покровительство, оказываемое первыми Птолемеями ученым и людям искусства со всего эллинистического мира и даже за его пределами. Создание Мусея и Библиотеки, несомненно, под влиянием афинянина Деметрия Фалерского, стало инструментом престижной политики, направленной на наведение в новой столице того лоска, который ни золото, ни мрамор не могли придать ей в той же степени, насколько в состоянии это была сделать милость Муз.
Таким образом, III век стал золотым веком Александрии. В разных трудах, посвященных истории эллинизма, александрийская эпоха определяется именно так. К сожалению, в этой книге невозможно затронуть все грани интеллектуальной деятельности, развернувшейся благодаря ученым и писателям, находившимся под покровительством царя. Выбор дисциплин и рода занятий очень показателен, так как здесь сказывались очевидное влияние государства и основные интересы того времени. Так, философия, которая была привилегией Афин в предыдущем столетии, не была столь развита в Александрии. Хотя создание Мусея происходило по аристотелевской модели, ни один последователь Аристотеля не обосновался ни в Александрии, ни в других городах. Более того, ни один из представителей великих философских школ, как, например, философы из Академии Платона, стоики, эпикурейцы или циники, также не посетил Александрию. Кажется, что отсутствие заинтересованности правителей Лагидов в интеллектуальных играх явилось первой причиной такого пробела в александрийской культуре. Кроме нескольких преемников киренской школы, единственным александрийским писателем, известным среди философов, был Эратосфен. Однако его слава больше касалась сфер географии и истории.
В конце концов александрийская наука узнала свой звездный час. Медицина была прославлена Герофилом из Халкедона — личным врачом Птолемея II, который сделал великие открытия в анатомии человека. В математике достаточно будет назвать одного Эвклида — отца геометрии — современника Птолемея I. Астроном Аристарх Самосский был первым, кто пытался измерить величину и расстояние от Земли до Луны и от Луны до Солнца, а также именно он выдвинул теорию о нахождении Солнца в центре Вселенной. Наконец, физика была представлена Стратоном Лампсакским, автором теории вакуума, которая позволила инженеру Стесибию из Александрии соорудить замечательные пневматические и гидравлические машины.
В литературе лирическая и элегическая поэзия была главным образом прославлена Каллимахом и Феокритом. Первый — без сомнения, один из самых выдающихся писателей своего века, автор больших и разнообразных произведений, второй известен своей 15 Идиллией (Сиракузяне), в которой он представил необыкновенную картину Александрии своего времени. Эпическая поэзия практически вся сводится к великолепному произведению Аполлония Родосского (который был директором Библиотеки между 270–245 годами) под названием Аргонавтика.
Однако эта деятельность, которая рождалась по большей части александрийскими умами, не была в полной мере творчеством. Это были критические и грамматические исследования классических авторов, в частности Гомера, а также открытия в области лексикографии и библиографии. Первый библиотекарь Зенодот Эфесский, который был наставником молодого Птолемея II, стал первым издателем Гомера и Пиндара. Каллимах в своем чисто литературном произведении приводит универсальную библиографию из 120 названий. Эратосфен разработал для историков «хронологическую таблицу» и написал исследование о древней комедии. Наконец Аристофан Византийский и Аристарх Самофракийский — оба библиотекари — стали авторами, чьи произведения явились апогеем в изучении Гомера и классики в Александрии. Эта страсть к герменевтике, развитая под покровительством Птолемея, имела большие последствия, распространяясь даже на другие культурологические области. Именно благодаря приглашению Птолемея II в Александрию мудрых евреев для перевода на греческий язык священной книги их народа, стало возможно открытие для мира эллинов Библии, в версии Септуагинты.{235} Эта работа, которая использовала критические текстуальные техники ученых Мусея, подтолкнула общественную мысль к разгадке священных текстов, развивая тем самым науку толкования, которая так глубоко обозначилась в последующем развитии как иудаизма, так и христианства.
Угасание и возрождение александрийской культуры
Мы точно не знаем, почему Птолемей VIII испытывал такую ненависть к ученым и людям искусства, являвшимся гордостью Александрии, но меры для их изгнания, принятые в 145 году, имели драматичные последствия для интеллектуальной жизни Египта. Аристарх Самофракийский, всеми уважаемый директор Библиотеки, был заменен неким кавалерийским офицером по имени Сидас. И после уже ни один известный ученый не занимал этой престижной должности. Александрия не стала культурной пустыней, но все же потеряла свое ведущее место в различных областях науки, чей уровень веками поддерживали ученые Мусея. На первое место вышел Пергам, главный интеллектуальный соперник Александрии, а также Родос, Антиохия и Афины. Образ Египта как интеллектуального и высоко культурного государства пошатнулся в глазах всего греческого мира. Ярким примером тому являются высказывания историка и географа Агатархида Книдского, ставшего одной из жертв преследований. После своего бегства в Афины он жестко осуждал тиранию птолемеевского режима, например, в патетических описаниях бедняков, обреченных на принудительные работы в золотых рудниках Нубии.{236}
Но в какой-то момент удача повернулась к Александрии лицом. В городе начался короткий, но замечательный период культурного расцвета. Причиной тому была война с Митридатом, повлекшая жестокость Фискона, которая уже, в свою очередь, послужила толчком для обратного массового переселения. Афины, которым угрожали военные действия царя Понта, оказались покинутыми интеллигенцией, укрывшейся в двух метрополиях — Риме и Александрии. На этот раз именно философы составили основу возрождения интеллектуальной жизни столицы. В течение второго царствования Сотера II между 87 и 80 годами Антиох Аскалонский, представитель догматического и стоического течения внутри Новой Академии, преподавал в столице Лагидов и одновременно полемизировал со сторонниками скептического платонизма. Два последних царствования династии, а именно правление Авлета и Клеопатры, стали расцветом философских школ Египта, которые вошли в историю своими знаменитыми диспутами.
Тем не менее не нужно отыскивать особой оригинальности в мыслях тех авторов, от которых до нас практически ничего не дошло. Основная культурная жизнь столицы была чрезвычайно эклектична, и большинство произведений, от которых до нас дошли только названия, — это энциклопедии или учебники, подытоживающие мнения различных школ, как, например, последователей александрийца Евдора, который в пятидесятые годы написал фундаментальное сочинение под названием «Общая энциклопедия философии», а также стал автором комментариев к произведениям Платона, Аристотеля и пифагорейцев. Другой уроженец Александрии, некий Потамон, основал в ту же эпоху новую школу, единственной целью которой являлась попытка создания синтеза всех доктрин и которая тут же была названа эклектической школой. Наиболее серьезными стали учения неопифагорейцев, которые дали новый импульс для увлечения древним ходом мыслей, в особенности идеями критянина Энезидема Кносского. В начале царствования Клеопатры он создал в Александрии неоскептическую школу, что явилось реакцией на эклектизм и окружающий его догматизм. Без сомнения, это был единственный оригинальный автор этой эпохи, а его релятивистская теория тропов, подхваченная и продолженная Секстом Эмпириком, распространила свое влияние вплоть до философов XVII–XVIII веков.
Нужно отметить, что этот внезапный расцвет философской мысли практически полностью избежал царского контроля. Большинство философов находились под патронажем римлян, что было логично для людей, бежавших от преследований царя Митридата. Антиох Аскалонский сам принимал участие в продолжении Лукулла, а Энезидем посвятил свои Пирронические Аргументы некоему Л. Элию Туберону. Когда некоторые из теоретиков втягивались в политику, то тут же встречали полное неприятие и жестокость со стороны Лагидов. Так было, например, с философом Дионом, последователем Антиоха, который принял в 58 году участие в александрийских волнениях против вернувшегося из изгнания Авлета. Повстанцы поручили ему представлять их интересы в сенате, но именно из-за этого он пал от рук царских убийц. Еще более показательной является судьба стоика Ария Дидима, находившегося под сильным влиянием Антиоха. Прибыв в Рим, скорее всего в свите Клеопатры в 46 году, он стал учителем философии молодого Октавиана, которому тогда было семнадцать лет, и вскоре вошел в тесный круг его близких друзей. Представитель эклектичного направления, он составил для своего знаменитого ученика краткое изложение основных философских доктрин, которые пользовались успехом в Риме. Вернувшись в Александрию в августе 30 года в сопровождении победителей при Акции, он был враждебно или, по крайней мере, холодно настроен к династии Лагидов. Он призывал Октавиана ни в коем случае не жалеть Цезариона, сына Клеопатры, в тот же самый момент доказывая свою привязанность к родному городу и землякам, с успехом защищая их перед римлянами.
Немногочисленные философы, которых Авлет и Клеопатра объединили в Александрии, больше напоминали шутов и самозванцев. Таким был, например, Филострат, приближенный царицы, софист-говорун, чьего помилования добился Арий, несмотря на колебания Октавиана и на сплетни, пущенные Филостратом, приписавшим себе членство в Академии.
Некоторые дисциплины появились буквально на исходе правления династии. Можно привести в качестве примера хотя бы историка Тимагена, сына одного из александрийских банкиров. Его карьера в городе Лагидов была, однако, слишком краткой, так как, вовлеченный в восстание против Авлета, он был увезен в Рим Габинием в 55 году. Там он возглавлял школу риторики и был некоторое время, прежде чем впасть в немилость, как и его соотечественник Арий, одним из советников Октавиана. Его потерянный труд, который назывался о царях, рассказывавший о династической истории эллинистического востока, должен был быть очень резким к Птолемеям, в особенности к Авлету. Это был один из основных источников провансальского историка Помпея Трога, чье краткое изложение, составленное Юстином, стало основой для современных исследований внутренней истории эллинистических государств.
Филологические труды, которые составили славу Александрии в III веке, были частично утрачены в результате пожара Библиотеки в 47 году, ущерб от которого до сих пор невозможно полностью оценить. Существуют гипотезы, согласно которым разрушенное здание предстает просто хранилищем копий произведений, предназначенных на вывоз. Тем не менее сгоревшие экземпляры лишили ученых редчайших и бесподобных объектов для научных изысканий, а именно: неповторимых памятников эрудиции, без которых критическое исследование классических текстов, написанных во время правления первых Птолемеев, не может быть полностью изучено. Великим ученым эпохи Клеопатры, подхватившим факел, выпавший век назад из рук Аристарха Самофракийского, был Дидим, прозванный «[Человек] с бронзовыми внутренностями», то есть с железным прилежанием (Халкентер) из-за своей невероятной творческой плодовитости. Ему принадлежит, по крайней мере, три с половиной тысячи произведений! Будучи выходцем из народа (он был сыном торговца рыбой), Дидим совершил практически невозможное, оказавшись в самом центре александрийского общества. Его комментарии Гомера основывались на предшествующих работах Зенодота и Аристарха. Судя по некоторым его заметкам, становится ясно, что у него не было прямого доступа к оригиналам предшественников. Так как не возникает сомнений, что их работы хранились в Библиотеке, можно предположить, что произведения исчезли еще до пожара. Область интересов Дидима не ограничивалась только изучением гомеровских текстов, он был также великим лексикографом, трактующим редко употребляемые и диалектные термины, почерпнутые у всех классических эллинистических авторов. Его комментарии к Филиппикам Демосфена в трех томах стоят упоминания, так как уцелевший папирус донес до нас замечательнейшие фрагменты, являющиеся лишь обломками колоссальной критической работы! Этот уникальный ум не останавливался на классических текстах. Вскоре его внимание привлекла лексика медицинских записей, а именно свод Гиппократа, который был тогда, по крайней мере в Александрии, объектом интенсивного изучения.
Медицина в эпоху Клеопатры
Медицина была последней процветающей областью в интеллектуальной сфере деятельности той эпохи. В отличие от возрождения философии, на этот раз двор сыграл определенную роль в ее застое. Конец эллинистической эпохи свидетельствует о заинтересованности правителей в медицинских открытиях, в особенности в области химической фармакологии, применение которых казалось многообещающим в политической жизни. Часть этих исследований была чисто филологической, так как она содержала толкование лексики гиппократовских текстов, как, например, исследования Диоскурида Факаса, одного из личных медиков великой Клеопатры. Но практическая медицина была в равной степени представлена двумя школами, которые тогда занимались медицинскими исследованиями, — герофилинами и эмпиристами, соответственно совпадавшими с прагматиками и скептиками в области философии. Каждая из этих школ прославилась в области анатомии, практикуя препарирование трупов — в хирургии и, естественно, фармакологии. Среди многочисленных представителей этой науки можно назвать Зопира, фармаколога-эмпириста, который разработал знаменитый рецепт противоядия для царя Митридата VI Евпатора, царя Понта, а также другой рецепт, названный «амброзией», для своего господина Авлета.
Очевидно, что вся эта деятельность имела только незначительное влияние на практикующих врачей, которые работали за пределами царского двора и находились под большим влиянием древней египетской медицины. Именно она, со множеством узких специализаций, пользовалась солидной репутацией даже за пределами Египта. Медицинская традиция фараонов была намного древнее, нежели традиции Гиппократа, а опыт, которым она владела в изучении строения человеческого тела, благодаря бальзамированию, обладал неоспоримыми преимуществами перед греческой медициной.
Занимательный папирус II века демонстрирует тот живой интерес, который греки испытывали к египетской традиции. Речь идет о письме, адресованном матерью своему сыну: «Узнав, что ты изучаешь египетскую письменность, я была так счастлива за тебя и за себя! Теперь, по крайней мере, по твоему возвращении в город, ты поступишь к Фалубесу, специалисту по клизмам, чтобы учить мальчиков, и, таким образом, обеспечишь себе безбедное будущее».{237}
Этот молодой человек, покинувший свою мать, жившую в Александрии, чтобы изучить египетский язык, без сомнения, обучался ему у местных жрецов. В будущем он хотел работать учителем в школе, где некий Фалубес преподавал дисциплину традиций фараонов, базирующуюся на книгах, написанных на демотическом и иероглифическом языках, которые необходимо было знать, понимать и даже переводить на греческий. На самом деле, «мальчики» (пайдарии), скорее всего, были молодыми рабами, посланными своими хозяевами для изучения медицинских наук, чтобы стать знатоками своего дела и впоследствии либо превратиться в личных врачей хозяина, либо быть проданными в качестве рабов-докторов в богатые иностранные семьи.
Греческая культура в провинции
Переступив врата Александрии, путешественники попадали в бикультурный мир. Греки, обосновавшись в египетской хоре, принесли с собой не только свой язык, свои собственные предрассудки, свое социальное и экономическое устройство общества… Прежде всего они оставили след в культуре, которая составляла основу эллинского миропорядка. Для построения эллинской социальной системы греки в первую очередь нуждались в чиновниках. Идеальным чиновником являлся, естественно, житель полиса (греческого города), но цари Египта не желали распространения такого рода политических новаций в стране. Единственным исключением из правил стал созданный еще Птолемеем I город Птолемаида в Верхнем Египте. Во многих местных городах и деревнях, где было большое количество греков, эллины объединялись в ассоциации, основной целью которых было создание и управление гимнасиями. Гимнасий становился фундаментальным институтом, предназначенным для сохранения и развития греческой культуры. Молодые члены греческого сообщества — эфебы — получали интеллектуальное и атлетическое образование, которое отличало истинного грека от варвара. Для взрослого населения гимнасий был также местом собраний всего сообщества и центром культурной и спортивной жизни. Союзы собирали взносы со своих членов, а также дары и возможные вложения, которые позволяли им содержать гимнасий. Гимнасий управлялся гимнасиархом, избранным из членов ассоциации, что было почетной, но очень дорогостоящей должностью для ее обладателя. Гимнасиарху помогали в работе другие официальные лица, как, например, космет, который следил за обучением эфебов.
Другие, более специализированные союзы организовывались для поддержания жизни эллинистической культуры, например, сообщества, объединяющие дионисийских актеров (технитов), то есть профессиональных людей театра, поэтов и музыкантов. Им оказывал покровительство сам царь, который строго следил за распределением ролей. Их деятельность не замыкалась только на Александрии, но оказывала влияние также на Птолемаиду и другие греческие города, где подобные сообщества имели средства для организации драматических и музыкальных представлений. Бродячие труппы актеров и мимов должны были поддерживать жизнь более шаткой эллинской культуры во всех уголках Египта, даже если речь шла только о труппе танцоров с кастаньетами.{238} Их успех подтверждается большим количеством статуй из обожженной глины, найденных в сельских домах и гробницах. Эти статуэтки представляют собой характерные сценки-скетчи, которые разыгрывали актерские труппы.
Поэма среди бухгалтерских книг
Лучшее свидетельство о проникновении греческой культуры на египетскую землю можно отыскать в литературных документах, сохраненных в личных архивах, но чаще всего использованных для изготовления масок мумий или выброшенных как мусор. Иногда попадаются редкие сохранившиеся экземпляры, тщательно выполненные в александрийских мастерских переписчиков. Эти копии должным образом выверялись диортотесом (корректором). Такие свитки отменного качества хранились в библиотеках гимнасиев или у богатых греков. Чаще всего эти копии, выполненные с приобретенных экземпляров, делались исключительно ради тренировки навыков письма, а иногда для рассылки удаленным читателям, которые просили их выслать. Мы находим также многочисленные школьные упражнения, по большей части написанные нетвердой рукой эфеба.
Частота различных жанров и различных авторов показательна для круга интересов этих любителей беллетристики, затерянных в египетской провинции.{239} Так, поэзия, бесспорно, превалировала над прозой. Несмотря на то что произведения Гомера формировали основу литературного образования греков, Гомер все же не был самым читаемым автором и Илиада оказалась более популярной, чем Одиссея. Читались театральные произведения, в первую очередь среди трагических авторов выделялся Еврипид, а в новой комедии Менандр. Известно, что Эсхил и Софокл были менее признаны, тогда как Аристофаном просто пренебрегали. Некоторые научные и технические тексты сохранялись для профессионального использования, как, например, медицинские тексты, найденные в архиве одного из практикующих врачей. Таким же образом речи Демосфена могли быть использованы адвокатом как модель для своей защитной речи.
Некоторые частные письма освещают в необычном свете культурный и окружающий мир. Среди датированных началом II века квитанций и бухгалтерских документов, написанных на остраконах и находившихся в углу одного из погребов в Филадельфии в районе Фаюма, были найдены пять осколков, на которых одной и той же неизвестной рукой переписаны в качестве школьного упражнения небольшие отрывки классических авторов (Гомера, Гесиода, Еврипида и т. д.). Помимо высокой поэзии, в коллекции этого «любителя словесности» находились эпиграммное двустишие и вольная эпитафия, посвященная некоему Клейторию. Эта небольшая поэма откровенно порнографического содержания была составлена автором и хозяином библиотеки, как и другие фрагменты, так как объект насмешки — Клейторий — реальный персонаж, который всплывает в счетах из той же находки.{240} Таким образом, мы сталкиваемся с примером ученой насмешки, которой могли предаваться молодые люди, знающие греческий язык, в деревне Фаюма.
Там же, в Фаюме, но по крайней мере тремя поколениями позже, среди огромного количества официальных документов, оставленных комограмматом Менхесом, к удивлению исследователей, было обнаружено несколько литературных отрывков. На одном и том же папирусе соседствует текст царского указа и поэтическая антология: парадоксальная жалоба Елены на неверность Менелая, описание природы, три любовных двустишия и непристойность в прозе, частично воспроизведенная тем же самым писцом на другом папирусе. Возможно, что Менхес воспользовался деловой поездкой в столицу нома Арсиною, чтобы переписать в библиотеке или у частного владельца несколько привлекших его внимание текстов, свидетельствующих, исходя из его образованности, о его вкусах и круге интересов.{241}
Эллинистические забавы в Серапеуме{242}
Архивы отшельников из Серапеума представляют еще более интересный случай. Сыновья Главка — Птолемайос и Аполлоний — предавались не только мистическим или материальным заботам, как могло бы показаться из предыдущих глав. Они не были чужды и литературы, даже если природа этой заинтересованности спорна. Среди найденных папирусов была обнаружена прекрасная копия одного астрономического трактата, снабженного картинами с объясняющими фигурами, представляющая собой самую древнюю иллюстрированную греческую книгу.{243} Это произведение, названное «Искусство Евдокса», представляет собой краткое изложение математико-астрономических и географических теорий IV века. Это произведение Евдокса Книдского, скорее всего, было сокращено неким Лептинесом по настоянию царя Птолемея. В нем мы находим соответствия между лунными и солнечными циклами, описания восходов и закатов некоторых звезд и созвездий. Влияние фараоновского искусства очевидно в некоторых иллюстрациях, изображающих мумифицированных ибисов или солнечных скарабеев, а также в том внимании, которое уделялось календарным традициям египтян.
Возможно, что Птолемайос сохранил этот доклад для астрономических расчетов, которые играли большую роль в его священных занятиях. В этом он следовал тогдашней моде греко-египетского населения, чье увлечение новой наукой вскоре затмило все другие методы предсказания будущего.{244}
На оборотной стороне папируса находилось множество официальных и частных текстов, чьи сюжеты и возвышенный стиль указывали на то, что это была коллекция эпистолярных примеров.{245} Птолемайос и его брат должны были черпать в них вдохновение для редактирования своих собственных писем и огромного количества петиций, которыми они засыпали власти. Так как все эти тексты написаны рукой профессионального писаря и среди них есть копия царского письма, адресованного стратегу Мемфиса Дионисию, можно сделать вывод, что именно он составлял эту коллекцию, используя свои собственные документы по настоянию сыновей Главка, которым он оказывал свое покровительство. Интерес братьев к приобретению такого собрания примеров относится к области более утилитарного, нежели культурного порядка. Практическое применение этого астрономического текста вряд ли возможно, но даже если использование таких стилистических образов имело место, то это говорит лишь о желании братьев казаться образованными эллинами.
Кажется, что культура была для братьев средством возвышения себя над серой обыденностью, в которую они были погружены. Иначе зачем нужно было сохранять философско-грамматический трактат отрицаний? Это был, несомненно, мало привлекательный текст, но они могли почерпнуть в нем множество цитат из произведений классических поэтов: Еврипида, Сафо, Алкмана, Анакреона и др.{246} Этот интерес к стихам проявляется прежде всего в большом переписанном как Птолемайосом, так и молодым Аполлонием тексте, состоящем из длинных отрывков, после того как они заучивали их наизусть. В этом сборнике из выбранных образцов для подражания можно отыскать неизвестную пьесу Новой Комедии, а также цитаты из «Медеи» Еврипида или из «Карийцев» — утерянной трагедии Эсхила.{247}
Отбор отрывков не был похож на фразы и примеры из «Лагарда и Мишара». Интересные соответствия, которые обнаруживаются между повествовательным содержанием этих цитат и жизненной ситуацией двух переписчиков, выявляют, что последние выбирали тексты сознательно в качестве отражения своей личной ситуации. Для доказательства хватит одного примера. После переписывания части пролога из «Телефа» Еврипида, пьесы, где главный герой, житель Аркадии, жалуется на свою судьбу грека-изгнанника, заброшенного в мир варварской Мизии, Аполлоний пишет: «Аполлоний — македонянин, македонянин, говорю я!»{248}
Абсолютно ясно, что молодой человек видел себя среди египтян как новый Телеф среди варваров. Потребность в культурных традициях рождалась в процессе туманных чувств, внутренней борьбы, понимания невозможности существования между двумя мирами, которые вели его на поиски себя среди литературных архетипов.
Аполлоний и последний фараон
По этому последнему замечанию нельзя заключить, что Аполлоний делал выбор между двумя антагонистическими культурными традициями. Все было не так просто. По его не всегда четким записям ясно, что Аполлоний не гнушался переписывать типичные куски из литературы эпохи фараонов. Речь идет о «Сне Нектанеба», рассказе о последнем царе последней местной династии. Фараон, заснувший в мемфисском храме, увидел во сне появление богини Исиды, восседавшей в папирусной лодке в окружении богов. Бог Онурис — отождествленный автором с греческим богом Аресом — обратился к Исиде, жалуясь, что Нектанеб не хочет закончить строительство храма. По пробуждении царь приказал жрецам сделать доклад о состоянии святилища. Из документов явствовало, что забыли запечатлеть только иероглифические тексты. Некий Петеисий пообещал выполнить работу в очень короткие сроки, но, получив аванс, предпочел проводить время в попойках. Именно в этот момент к нему пришла молодая девушка необыкновенной красоты…{249} На этом месте переписанный Аполлонием на греческом языке текст обрывается. Эта история, принадлежащая к повествовательному жанру, очень ценилась в Древнем Египте и могла быть либо переведена, либо адаптирована с египетского, хотя мы не обладаем оригинальной версией. Интерес, который она представляла для отшельников Серапеума, специалистов в толковании снов, очевиден! Птолемайос часто находился под влиянием собственных снов, а один из них, содержавший призыв к Исиде,{250} явно был скопирован с воззвания, произнесенного Онурисом во «Сне Нектанеба».
Так все время причисляя себя к греческой культуре, которая позволяла им считать себя эллинами, сыновья Главка соприкасались с египетской традицией за счет своих склонностей к мистическому контакту с божеством. Однако какое реальное представление они имели об этой традиции? Хотя большинство их бумаг написаны на греческом, практически точно известно, что они знали два языка. Иначе остается загадкой, каким образом Птолемайос смог провести практически двадцать лет среди египетского окружения. Возможно, что Аполлоний мог писать на демотическом,{251} по крайней мере, отчитываясь о своих снах, но, с другой стороны, он предпочитал переписывать «Сон Нектанеба» на греческом, нежели на демотическом языке. Когда мы встречаем в архивах братьев литературные тексты на демотическом языке, можно задаться вопросом, пользовались ли они ими или просто обменивались папирусами с некоторыми из своих египетских партнеров, которые могли переписывать эти произведения для самих себя. Самый длинный из подобных текстов, занимающий три колонки, представляет собой наставления, данные отцом сыну. Этот сборник практических афоризмов принадлежит к традиционному жанру египетской литературы. Однако, по правде сказать, это один из самых бедных по своему эстетическому уровню образцов. Мы не найдем здесь ничего, кроме общепринятых мест («мой дом — моя крепость» или «не связывайся с дурными людьми!») и банальных советов («никогда не спорь со своей женой, лучше сразу бей ее!»). Более того, этот текст представляет собой неверный перевод, что говорит о плохом греческом языке двух отшельников. Птолемайос несколько раз использовал один и тот же папирус, чтобы составить на оборотной стороне очередной счет. Исходя из этого, нет никакого свидетельства тому, что сам Птолемайос или его брат когда-либо интересовались содержанием этого небольшого отрывка египетской литературы.{252}
Местные храмы — хранители священной культуры
Проникновение греческой культуры в египетские города и деревни не нарушало развития местных традиций. Как раз наоборот, во время царствования Птолемеев египетская культура пережила настоящее возрождение, совпавшее с новым строительством храмов, утвержденных властью Лагидов. Хранителями этой культуры традиционно являлись жрецы. В рамках «Домов жизни», то есть школ-библиотек, прикрепленных к храмам, они преподавали сложное обучение письму, светской и священной литературе. Иероглифическая письменность (как и ее бедный эквивалент, названный иератическим письмом) была достоянием прошлого и существовала уже на протяжении пятнадцати веков как мертвый язык. Это был классический египетский язык Среднего царства. Письмо и язык священных текстов — иероглифический египетский — тем не менее не становились выражением застывшей и устаревшей мысли. Даже если этот язык был искусственным, лишенным звуковой практики, иероглифическая письменность, являющаяся по природе своей одновременно идеографической и силлабической, была открытой системой, всегда предоставляя возможность для внедрения новых знаков и комбинаций или новых фонетических значений. Оказывается, иерограмматы птолемеевской эпохи изучали все возможности этой системы вплоть до подчинения ее жестким правилам. Иероглифические тексты, написанные в это время на стенах храмов или иногда на частных стелах, представляют некоторую сложность для современных дешифровщиков, которые должны выявлять в искусной и ученой игре письма либо все время повторяющиеся воззвания, либо один из обыкновенных священных титулов.{253} Эти интеллектуальные развлечения связаны с подчеркнутой эрудицией и чрезмерным пуризмом, которые предавали текстам искусственный архаизм.
Храмы, построенные в эту эпоху от Филе до Дендеры заполнены письменами, начиная от обыкновенной надписи или названия сцен священных даров и заканчивая детальным описанием мифа или сборника фармакологических рецептов. С этой точки зрения храмы времени птолемеевского царствования развивались по определенному принципу. Намного более лаконичная информация встречается на стенах более ранних храмов. Они составляют, таким образом, незаменимый свод законов для нашего представления о более поздней египетской религии: там встречаются и очень древние, едва подкорректированные временем ритуалы или перечни храмовой географии, включавшие в себя уже давно исчезнувшие города и районы.
Еще более чем редактирование этих текстов, их топографическое расположение в храме раскрывает своеобразную широко развитую науку жрецов, которые рассматривали каждый из храмов как настоящий микрокосм, как безупречную иллюстрацию к космогонии мира. Храм эпохи Птолемеев — это мир в себе, абсолютно закрытая вселенная. Однако храм не является итогом египетской культуры, которая, к счастью, избежала удушающей среды.
Демотика: живой язык и новая письменность
Те же самые жрецы, которые со страстью предавались ученому толкованию древних мифов и ритуалов, параллельно развивали литературу более живую и более оригинальную. Для этого они отказались от старого языка иероглифов в пользу местных идиоматических выражений, практически так же удаленных от священного языка древней культуры, как и современные европейские языки от латыни. Разговорный египетский язык этой эпохи использовал демотическую письменность. Производный вариант от иероглифов упрощал сами знаки, связывал их между собой настолько, что они становились неузнаваемыми. Демотический язык, представлявший собой одновременно графическую и устную систему, родился в Нижнем Египте к VII веку. Его влияние стало расти во время XXVI династии VII–VI веков по всему Египту как единственный вариант письменности для административного и частного применения. Позднее он вытеснил иератический язык из всех культурных областей, кроме религиозной и погребальной. В птолемеевскую эпоху демотический язык становится серьезным конкурентом языка греческого на всех уровнях внутренней бюрократической системы и при ведении частной документации. Демотический язык давал просвещенным египтянам средства нового выражения, избавленного от пут классической традиции.
Большинство жанров, которые появились в демотическом языке, являются достоянием древней культуры фараонов. Поразительно, что неизбежное столкновение с греческим алфавитом имело такое незначительное влияние на эту молодую письменность, как если бы образованное местное население сознательно игнорировало новый источник вдохновения. Однако существует множество косвенных доказательств, позволяющих установить, что египтяне знали греческий язык, по крайней мере, поверхностно. Можно было бы сослаться на то, что утверждение культурного египетского самосознания отрицало любое соприкосновение с культурой правящей нации. Но, возможно, все обстояло намного проще: демотическая литература существовала в общих чертах еще до македонских завоеваний, даже если мы знаем о ней из поздних копий. Выбор повествовательных тем, развитых во множестве рассказов, написанных на демотическом языке, свидетельствует о желании возродить великое прошлое. Часто речь идет об эпических или фантастических произведениях, выводящих на подмостки повествования великие исторические фигуры. Мы уже видели, как Нектанеб II, последний египетский фараон, стал героем рассказа, переведенного на греческий язык. Интересно, что тот же самый Нектанеб II появится позднее в Романе об Александре в роли земного отца Александра Великого.
Этот невероятный сюжет, разработанный, правда, в римскую эпоху, писался с целью польстить национальным чувствам египтян, благодаря чему македонский захватчик превратился в наследника древней династии фараонов.
Египетские рассказы и романы
По правде говоря, любимые герои египетской литературы не всегда служили интересам национальной гордости. Например, случай с известным Хемуасом, одним из сыновей Рамзеса II, которого демотический текст называет Сатни. Рассказы с его участием родились, несомненно, в Мемфисе, где исторический Хемуас исполнял обязанности верховного жреца Птаха.
Папирус Каирского музея, датируемый II веком,{254} представляет нам его как некоего мага, который покинул мемфисский некрополь в поисках самого могущественного источника магической власти Книги Тота. В конце концов жрец нашел ее в гробнице принца одной из древних династий, но появился призрак жены покойного принца, стоящий на страже драгоценного папируса. Женщина рассказала Сатни, как ее супруг украл эту книгу у бога Тота и как божество отомстило ему, утопив всю его семью. Однако рассказанная история не убедила Сатни, который был вынужден сыграть с принцем в шахматы. Хотя Сатни и проиграл первую партию, в конце концов он сумел завладеть папирусом. Таким образом, ему открылась божественная магия; но вскоре он страстно влюбился в женщину по имени Табуба, которая согласилась удовлетворить его желания только после того, как заставила его посвятить все свое добро и даже жизнь ее детям. В тот самый момент, когда они были вместе на ложе, Табуба исчезла и он оказался абсолютно голым перед фараоном и его свитой. Понимая, что он стал игрушкой во сне, посланном богами в качестве наказания, он согласился вернуть книгу в гробницу и почтить покойного принца.
Структура рассказа со вставными эпизодами, мало связанными с основным сюжетом, была типична для жанра, который стремился только к чистому развлечению. Такие истории были предназначены, скорее всего, для чтения перед неграмотной публикой, как и восточные рассказы Тысячи и одной ночи, что, естественно, было предпочтительным способом для передачи национальной культуры. В равной степени в подобных повествованиях проявлялись характерные национальные черты. Лукавство, юмор в этих живых заклинаниях, невероятных злоключениях персонажа высмеивали больше зависть героя, нежели прославляли магические таланты. Такой герой появляется и в других известных приключениях в папирусах более позднего периода, где он сталкивается с подозрительными ведьмами или с мстительными призраками. По ходу одного из таких приключений его страсть узнать предназначенную беднякам и богачам после смерти судьбу толкает персонаж на посещение ада. Сюжет напоминает «Божественную комедию» Данте. Там он встречает пр?клятых, терпящих самые различные муки, среди которых можно узнать героев, напоминающих персонажей из греческих мифов: как, например, Тантала или Окноса.{255}
Другие рассказы с повторяющимися героями напоминают поэмы Гомера, по крайней мере, своим развитием сюжета. В подобных произведениях мы встречаем жестокие рукопашные схватки между героями или жаркие битвы между вражескими армиями. Самый древний из папирусов такого типа рассказывает о борьбе за обладание священным имуществом великого жреца Амона.{256} Этот эпизод был написан во время правления некоего Петубаста, царька из дельты реки Нила, жившего между VIII и VII веками. Он стремился добиться законности своей власти над Фивами в обход другого претендента, молодого жреца, который, заключив союз с двенадцатью азиатскими наемниками, захватил священную лодку бога. Сюжетные перипетии перемешиваются вместе с многочисленными персонажами, но основной контекст и обозначенные темы носят отпечаток круга интересов священного египетского класса. Совсем другого рода приключения происходят в рассказах, где главным героем является некий Инар.{257} Он сражается то с фантастическими животными, как, например, с грифоном, появившемся из Красного моря, то с иноземными захватчиками, например, с ассирийцами. После смерти героя идет бесконечная война между египетскими принцами за обладание его доспехами. Другие войны велись между египтянами и племенами женщин-солдат (которые явно указывают на заимствование из греческой мифологии — на амазонок) или же с вавилонянами. Эти тексты, одновременно разнообразные по своему сюжету и скучные по принципу повествования, практически все известны из папирусов римской эпохи. Даже если сюжетная канва и персонажи принадлежат к египетской культуре, психология и ситуации, с которыми сталкиваются герои, носят неоспоримый след влияния Илиады или Одиссеи.
Сатира и притча
Мы уже приводили один демотический пример в жанре притчи. Это была одна из самых древних литературных египетских традиций, восходящих к Древнему царству. Основное произведение этого жанра, написанного на демотическом языке, — «Поучение Анхшешонка»,{258} очень близкое по своему стилю и содержанию к уже ранее упоминавшейся притче, написанной на папирусе из Серапеума. Это произведение содержит длинный рассказ, повествующий о злоключениях их предполагаемого автора. Заключенный в тюрьму по ложному обвинению в заговоре, он представляет собой образ типичного «безвинно пострадавшего» персонажа, как Иов в Библии или ассирийский Ахикар.{259}