Глава пятая Возникновение «адриатического вопроса»

Глава пятая

Возникновение «адриатического вопроса»

Огромная важность для Венеции водных путей, которые связывали ее с Востоком, определялась, как мы видели, самыми основами ее хозяйства. По мере того, как центр тяжести ее экономики смещался все более и более в сторону торгового посредничества между Передней Азией и Западной Европой, возрастало и значение этих путей. «У нас нет полей, у нас нет виноградников, — ответили раз венецианцы папе, защищавшему свободу плавания по Адриатике, — и все необходимое мы должны привозить из отдаленных чужих стран: тот, кто запрет нам морской путь, тот поставит под угрозу самое наше существование».[807]

Венецианцы очень рано осознали огромное значение для них Адриатического моря. Борьба за него была краеугольным камнем их политики с самого начала и они не забывали об этом в самые счастливые дни своей великодержавной политики. Венецианцы не жалели ни сил, ни средств для того, чтобы твердо держать в своих руках коммуникации с Востоком. И борьба за Далмацию, которую поведет Венеция, в известной мере служила этим же целям охраны коммуникаций с Востоком, хотя и не им одним. Анналист XV в. Николо Тревизан, рассказывая об очередном восстании Задара в 1357 г., молил бога, чтобы он сохранил Далмацию в руках венгерского короля. «Из-за нее, — пишет Тревизан, — погибло почти столько людей, сколько живет их в настоящее время в Венеции, не говоря уже о том, что она вызвала такие затраты, что воистину можно было бы продать всю Славонию и не выручить половины того, что стоил этот берег Венецианской городской общине».[808] Венецианские купцы были расчетливы и не помещали денег в бездоходные предприятия, поэтому «молитва к богу» о сохранении Далмации в руках венгерского короля, если только она была искренней, была личным мнением Николо Тревизана.

Первоначально республика св. Марка принимала лишь меры к обеспечению свободы плавания по Адриатике; но потом, вместе с ростом своего могущества, и в связи со слабостью своих противников на этом море, она пошла гораздо далее и повела борьбу за превращение его в свои внутренние воды. Обладание далматинским побережьем было только частью широкой экспансионистской программы, которая постепенно вызревала в умах венецианских политиков.

1. Борьба Венеции против арабов

Первый противник, с которым венецианцам пришлось вести борьбу за Адриатику, были арабы. К концу X в., как мы видели, значение арабов в Средиземноморье стало клониться к упадку, но в те десятилетия IX в., когда арабские волны в его центральных и восточных районах были на подъеме, они представляли большую опасность самым жизненным интересам Венецианской республики. Она тогда еще не была сильной и тем не менее несколько раз на протяжении этого столетия бросала на неверную чашу весов войны свои скромные силы.

Непосредственную опасность для будущей царицы Адриатики представляли арабы и берберы, обосновавшиеся в Сицилии, южной Италии и на Крите. Все эти группы арабских поселений черпали свои силы из северной Африки. В процессе распада державы Абассидов, в самом конце VIII в. в Северной Африке, на территории Мавритании, образовалось государство Идрисидов с центром в Тлемсене[809]. Рядом, к востоку от него, на территории Туниса и Триполитании утвердились около 800 года Аглабиды, избравшие своим центром Кейруан.[810] Оба государства очень скоро отказали халифам Багдада даже в вассальном подчинении. Наконец, еще далее к востоку, в Египте, во время полной анархии, которая воцарилась здесь в самом начале IX в., появилось около 15 тыс. эмигрантов из Кордовы, бежавших после подавления там восстания, направленного против Хакама I.[811]

Все это были беспокойные и подвижные элементы, представлявшие большую опасность для областей южной и особенно юго-восточной Европы. Первоначально арабы из этих мест ограничивались разбойничьими набегами на берега Сардинии, Корсики, Сицилии, Италии, Балканского полуострова и островов Архипелага, а затем стали стремиться к тому, чтобы осесть по крайней мере в некоторых местах этих районов.

Таким образом, около 826 г. кордовские изгнанники, будучи вытеснены из Египта, утвердились на Крите, отняв его у греков. Здесь они оставались почти полтора столетия (до 961 г.), сделавшись бичом мореплавания в восточных районах Средиземного моря и, в частности, Адриатики. В свою очередь Аглабиды Кейруана и отчасти Идрисиды Мавритании, после ряда опустошительных морских набегов на большие острова Средиземного моря, начали в 20–х годах IX в. систематическое завоевание Сицилии. Благодаря сопротивлению Византии, отдельных городов этого острова, а также внутренним смутам среди самих Аглабидов, завоевание растянулось на целые десятилетия. Арабы и берберы шаг за шагом овладевали Сицилией: высадившись в 827 г. в Маццаре, в 830 г. они овладели Палермо[812], а еще через четыре десятка лет, в 878 г. они взяли Сиракузы, чем завоевание острова было почти закончено[813], — уцелел только один Тавромений, но в 902 г. пал и этот последний оплот христиан, — Сицилия на целых полтораста лет оказалась в руках арабов. Еще в процессе завоевания Сицилии арабы обосновались также и в ряде пунктов южной Италии: в 840 г. они утвердились в Таренте, в 842 г. — в Бари.[814]

Встревожиться после этого должен был весь христианский мир юго-востока и в особенности Венеция: из Бари сарацины непосредственно угрожали ее коммуникациям с Востоком, так как разбойничьи ватаги новых владельцев Сицилии и недавних поселенцев Крита бороздили на своих судах воды Адриатики во всех направлениях. И вот мы видим, как республика ведет систематическую борьбу с арабской опасностью. Ряд горячих морских схваток отмечают венецианские хронисты на протяжении IX в.

В 827 г. дож Джустиниани Партечиачи отправил несколько кораблей к берегам южной Италии против сарацин, которые вторглись в Сицилию. Поход был неудачен[815], однако венецианцы повторили его вновь в 829 и 830 гг. и опять без успеха[816], что не помешало им выступить около 840 г. в третий раз, но и на этот раз 60 венецианских кораблей потерпели поражение под Тарентом[817]. Арабы, ободренные этими успехами, перешли в наступление. Они глубоко проникли в Адриатику: опустошили остров Црес и сожгли город Осор; перекинулись затем к Анконе, произвели и здесь большие опустошения и пожары; далее, крейсируя у северного побережья Адриатического моря, подходили к самой Венеции; наконец, на обратном пути, встретив венецианские торговые корабли, захватили их, а команды перебили.[818] Когда в 842 году арабы повторили эту крейсерскую операцию, венецианцы выступили против них в районе острова Хвара, но опять неудачно: «они, повернув тыл, вернулись назад побежденными», — рассказывают Джиованни и Дандоло.[819] При доже Урсе Партечиачи (864–881), наоборот, арабы были разбиты венецианцами у Тарента: «Сарацины с огромным флотом, — рассказывают те же венецианские бытописатели, — появились в Адриатическом море и, опустошив Далмацию и Истрию, на обратном пути разорили Апулию. Между тем венецианцы, приготовив флот, преследуют их у берегов Апулии и, дав им сражение, обращают в бегство».[820] Но хищники не унимались: в 865 г. они появились в водах Адриатики снова и на этот раз опустошают Брач и другие общины Далмации.[821] Еще некоторое время спустя они снова в Адриатике: на этот раз они пытаются овладеть Градо, но жители этого острова отразили нападение. Дож направил против разбойников флот под начальством своего сына, но они все же сумели напасть на Комаккио и произвести на нем опустошения.[822]

Можно утверждать, что во всех этих столкновениях венецианцам приходилось иметь дело с арабами из Сицилии, Крита, или южной Италии; но с середины IX в. нападения можно было ожидать также и из Египта, где в шестидесятых годах этого столетия утвердились Тулуниды, распространившие потом свое влияние также и на Сирию, — по крайней мере Византийская империя серьезно страдала от разбойничьих нападений также и с этой стороны.[823]

Столкновение венецианцев с арабами носят характер борьбы с морским разбоем в большей степени, чем с далеко идущими политическими целями враждебного государства. Однако, экспансия арабов в предшествующее время и методы этой экспансии заставляли венецианцев держаться настороже и этим именно объясняется, как мы в своем месте отмечали, что они с необычной для этой купеческой республики готовностью отзывались на предложения и просьбы Византии о поддержке в борьбе против арабов.[824]

В X в. наступательная энергия арабов ослабла. В самом начале этого века в северной Африке на месте государственных образований Идрисидов, Аглабидов и Тулунидов утверждается постепенно халифат Фатимидов.[825] Мусульманский мир оказался теперь под властью трех наместников пророка, но это ни в какой мере не способствовало консолидации арабских государств: феодальная анархия разлагает силы всех трех халифатов.[826] Словно по инерции, арабы все еще пытаются овладеть южной Италией, но их напор и здесь лишен прежней силы. Они почти не показываются в Адриатике. Венеция, однако, остается верной своей прежней политике по отношению к арабам: и в конце X в. она считает необходимым поддерживать Византию против ее западных и южных врагов. На грани XI в., около 1002 г., венецианцы энергично выступили со своим флотом у Бари совместно с греческим катапаном Григорием и помогли грекам освободить этот город.[827] Все это тем более, что на этот раз у Венеции были особые причины к совместному выступлению против общих врагов.

Из всего этого видно, что в XI в. и позднее Венеция упорно боролась за Адриатику против арабской опасности, которая в это время представлялась ей опасностью главной. Затруднения, которые одновременно шли с восточного побережья Адриатического моря, несомненно были менее значительны, но зато они вышли далеко за пределы IX в. Эти затруднения выросли на почве взаимоотношений венецианцев со славянским населением далматинского побережья.

2. Истрийские и далматинские славяне и Венеция в IX и X вв.

Славяне обосновались на восточном побережье Адриатики лишь немногим позднее массового заселения островов лагун. Старая теория автохтонного происхождения славян на Балканском полуострове в свое время была обновлена акад. Державиным, попытавшимся обосновать ее с позиций лингвистических построений Н. Я. Марра.[828] Теория эта однако, должна быть окончательно оставлена, так как все наши источники единогласно свидетельствуют, что славянство на Балканах есть продукт миграционных процессов.

Оставляя в стороне спорные вопросы о точных датах, порядке, причинах и направлении движения, в результате которого хорваты и сербы оказались в Истрии и Далмации, можно утверждать, что в VII в. они уже бесспорно занимали эти места.[829] Вероятно и тогда отдельные племена обосновались приблизительно в тех же географических пределах, в которых их видели авторы позднейших сочинений, являющихся ранними источниками по истории народов Югославии. Среди них сочинение Константина Багрянородного, как бы мы ни относились к автору De administrando imperio, бесспорно является для данного вопроса самым подробным и в общем достоверным источником.

Восточное побережье Адриатики, как сообщает нам Константин Багрянородный, занимали две группы славянских племен — хорватская и сербская. Император довольно подробно указывает их размещение вдоль истрийского и далматинского побережья.

Хорваты занимали часть Истрии и приморье от Истрии до реки Цетины.[830] Ряд городов, частию приморских, принадлежал здесь хорватам. Константин Багрянородный называет Нин, Биоград, Скрадин, Ливно, Книн и некоторые др.[831] Можно полагать, что хорватами были заняты также и некоторые острова северной части Далматинского архипелага.

К югу от Цетины начинались места, занятые племенами сербской группы. Старый спор о том, являются ли славянские племена к югу от Цетины сербскими или хорватскими, остается неразрешенным до сих пор. Новейшими защитниками теории их хорватского происхождения являются авторы «Сборника, посвященного королю Томиславу», как например, Манойлович[832], и среди русских славистов акад. Державин.[833] Считая этот спор для разрешения наших задач не имеющим особого значения и памятуя правильную мысль Иречека, что в те времена трудно было говорить о хорватах и сербах в современном смысле этих слов, мы следуем нашему источнику и называем эти племена сербскими. Из них нарентяне размещались от Цетины до Наренты.[834] Занимали они не только побережье между этими реками и прилегающую к нему с востока территорию Балканского полуострова, но также и группу островов, лежащую против него, — Брач, Хвар, Корчулу, Млет.[835]

К югу от нарентян вдоль морского берега жили захлумляне. Их владения простирались от реки Наренты до Дубровника.[836] К их владениям автор De administrando imperio относит ряд городов, из которых не все могут быть бесспорно приурочены к современным географическим названиям — Стон, Мокрискик, Осле, Дабар и др.[837]

Еще далее к югу автор нашего источника помещает тервунян — от Дубровника до Котора — и называет здесь несколько городов.[838]

Наконец в самой южной части далматинского побережья, от Котора до территории, примыкающей к Дукле, жило сербское племя, которое Константин Багрянородный именует диоклейцами с такими городами, как Драч, Ленос, Бар и др.[839]

Все эти славянские племена размещались на территории двух византийских фем — Истрии, занятой частично хорватами, и Далмации, занятой хорватами и сербами, и только южная часть далматинского побережья входила в состав третьей фемы, Сербии.[840] Однако во времена Константина Багрянородного не все побережье находилось в руках славян. Ряд городских прибрежных поселений и некоторые острова, входившие в состав фемы Далмации, были независимы от хорватов и сербов, составляя особые небольшие городские округа, непосредственно, но довольно слабо подчиненные Византии.[841] Из сочинения Константина Багрянородного видно, что это были: Задар, Трогир, Сплит, Дубровник и важнейшие острова в северной части Далматинского архипелага — Раб, Крк и Црес.[842] Из других островов, сохранявших тогда независимость от славянских князей, можно назвать Ластово, Вись в Нарентянской части архипелага.[843]

На этих островах и в приморских городах на первых порах несомненно преобладало романское население, которое было оттеснено сюда бурями варварских вторжений на Балканский полуостров, начиная с готских и кончая аварскими набегами и славянскими поселениями. Об этом согласно говорят наши источники.[844] Не подлежит сомнению, однако, что уже с очень раннего времени славянский элемент в этих городах был довольно значителен. Иречек в свое время весьма тщательно изучил этот вопрос и пришел, как нам кажется, к бесспорному выводу о непрерывном и при том довольно быстром усилении славянского элемента в городах побережья и на островах Далматинского архипелага.[845] В XI в. славянские имена приоров Задара, например, встречаются по крайней мере столь же часто, как и имена романские.[846] Из этого следует, однако, не тот вывод, что именно тогда там и появился в более или менее значительном количестве славянский элемент, а скорее тот, что этот последний стал там решительно преобладать. Такой вывод основывается на том несомненном положении, что романский элемент в далматинских городах довольно долго играл политическую роль, далеко не соответствующую его численному значению.[847]

Города эти, по свидетельству Константина Багрянородного, со времени византийского императора Василия I и хорватского князя Здеслава (877–879) платили дань не Византии, а хорватам[848], что впрочем, не означало первоначально ни их безусловного подчинения хорватским князьям, ни их полной независимости от Восточной империи: это была добровольная уступка в пользу хорватских князей. Возможно, что романский элемент далматинских городов искал помощи у византийских императоров, а те, не будучи в состоянии оказать таковой, рекомендовали городам искать соглашения с хорватами непосредственно.[849] Легко понять, что при соответствующих обстоятельствах из таких отношений легко могли развиться отношения настоящей зависимости, как это, по-видимому, к концу X в. и случилось.

Таково было положение на восточном берегу Адриатики во времена Константина Багрянородного. Оно не особенно сильно изменилось и к началу XI в., когда Венеция обратила пристальное внимание на истрийское и далматинское побережье. Население Истрии и Далмации, равно как и островов, помимо занятия сельским хозяйством, было, естественно, связано и с морскими промыслами: добыванием соли, ловлей рыбы, морской торговлей, — словом все тем же, чем занята была Венеция.[850] Города эти, поэтому, были несомненными конкурентами будущей царицы Адриатики в водах этого моря. Кроме того, в их руках были такие преимущества, каких у Венеции не было, — это богатый славянский хинтерланд, обилие леса и других даров природы. О значительном развитии мореходного дела у хорватов говорит подробно все тот же Константин Багрянородный. По его свидетельству, хорваты могли выставить до 80 военных кораблей с экипажами в 40 человек на каждом и до 100 судов меньшего размера с 20 и 10 человеками экипажа.[851] По тому же свидетельству приморские хорваты в противоположность тем, что жили вдали от моря, занимались мореходством и морской торговлей по преимуществу. Суда хорватов с торговыми целями посещали все порты далматинского побережья, бывали также нередко и в Венеции. Данные, которыми мы располагаем относительно тех далматинских городов, основным этническим элементом которых были сербы, позволяют сделать нам аналогичное заключение о хозяйственной жизни и этих городов побережья. Мы можем с несомненностью утверждать это относительно Дубровника.[852] Уже в VIII в. у Дубровника был военный флот, а в IX в. на дубровницких кораблях можно было переправить в Италию целое войско.[853] Участие приморских славянских племен в морских предприятиях Византии также говорит о значительном развитии у них мореходного дела.[854] В те времена морские промыслы и морская торговля нередко сочетались с морским разбоем, — между ними было только этическое различие, — и венецианские купцы и арматоры также не стыдились заниматься ремеслом пиратов, а первый опыт уголовного венецианского кодекса от XII в. относит это занятие к области преступлений, подлежащих наказанию, лишь в том случае, если морскому грабежу подверглись купцы особо дружественной страны или города.[855] Неудивительно, что часть славянских поселенцев в Далмации, именно нарентяне, также слыли за отчаянных пиратов. Лабиринт прибрежных островов, множество мелких гаваней и укрытых местечек были идеально приспособлены для безнаказанной «деятельности» пиратов, — недаром еще и в III в. до нашего летоисчисления под предлогом борьбы с пиратами впервые здесь выступают римляне.

Венецианские хроники почти не касаются мирных взаимоотношений Венеции с ее восточными и юго-восточными соседями; но не подлежит сомнению, что эти отношения заключались в оживленном торговом обмене, поскольку торговля была жизненно важной как для Венеции, так и для городов далматинского побережья. Достаточно сказать, что Далмация была богата дровяным и строительным лесом, коноплею и льном, вином, маслом и зерном, скотом, кожами и шерстью, могла поставлять свинец, ртуть, была одним из рынков закупки рабов, чтобы понять значение и характер мирных связей Венеции с далматинскими городами. Более отдаленные города Далмации служили также и промежуточными станциями для венецианских кораблей, отправлявшихся на Восток. Об этом сообщает нам одна из дубровницких летописей.[856]

Конкуренция в морской торговле, довольно частые взаимные нападения на торговые суда, готовность той и другой стороны с оружием в руках отстаивать свои интересы приводили Венецию к очень частым войнам с ее славянскими соседями, — венецианские хроники IX и X вв. пестрят известиями этого рода. Разумеется, венецианские источники нападающей стороной всегда изображают славян, — хорватов или сербов, но так как славянские источники предъявляют подобное же обвинение Венеции[857], то надо полагать, что вина в таких столкновениях была обоюдной.

Первые известия о столкновениях венецианцев со славянами восходят ко времени не ранее IX в., но едва ли можно сомневаться в том, что они могли иметь место и гораздо ранее, может быть еще в VII в., когда венецианские корабли еще редко отваживались покидать воды Адриатики.[858]

В начале догата Джиованни Партечиачи (829–836) нарентяне заключили мирный договор с дожем. Договор касался важного для Венеции вопроса о безопасности плавания в Адриатическом море.[859] Нарентяне не долго соблюдали этот договор: они ограбили и перебили вскоре венецианских купцов, следовавших морем от берегов южной Италии в Венецию.[860] Это вызвало морской поход преемника Партечиачи, Пьетро Традениго (836–864), к островам, которые занимали нарентяне. Результатом этого похода, предпринятого в конце 30–х годов IX в., было возобновление договора с одним из нарентянских князей. И этот договор, как это часто бывало, оказался весьма непрочным.[861]

Цель предпринятого Пьетро Традениго похода была, впрочем, шире: он организовал нападения на некоторые славянские пункты Далмации, которые изображаются венецианскими источниками как стремление дожа обезопасить мореплавание от далматинских пиратов. Возможно, однако, что это была одна из попыток утвердиться где-либо в Далматинском архипелаге, подобная той, о которой дубровницкая летопись позднее, под 971 г., сообщает нам: «Венецианский флот в составе 35 галер, 35 кораблей и 42 мелких судов, делая вид, что он направляется на Восток», в действительности организовал нападение на Дубровник, от которого город спасся будто бы благодаря помощи свыше.[862] Дандоло о походе Пьетро Традениго сообщает следующее: еще до своего появления у берегов нарентян дож «направился в некое место, именуемое Sanctus Martinus curtis»; этой демонстрации будто бы оказалось достаточно для того, чтобы местный славянский князь заключил с Венецией мир.[863]

Вскоре война началась вновь: Пьетро Традениго опять направился к далматинскому побережью. Поход на этот раз был неудачным: потеряв в столкновении с славянским князем больше сотни венецианцев, дож принужден был отплыть к берегам Венеции.[864] Неудачный поход озлобил противника и сделал его более смелым. Далматинские славяне отплатили венецианцам их же монетой: их корабли напали на Каорле и разграбили его.[865] Нападение славянских племен, как хорватских, так и сербских, продолжались и далее.

Новый поход против далматинцев предпринял преемник Пьетро, Орсо Партечиачи (864–881). Противником Венеции на этот раз оказался хорватский князь Демагой (863–876).[866] Купеческая республика на лагунах постаралась обойтись без серьезного вооруженного столкновения с хорватами. Дож вступил в переговоры, — и был заключен очередной мирный договор на этот раз с выдачей заложников, — дож по уверению венецианского летописца «со славою возвратился домой». По-видимому, хорваты соблюдали договор во все правление Демагоя, так как очередное сообщение венецианских хроник о нападениях славян на прибрежные города Адриатики, где у венецианцев были торговые интересы, относится к нарентянам, а не хорватам. Нарентяне естественно не были связаны договором Демагоя, равно как и возобновлением его преемником Демагоя.[867]

Нарентяне, считая себя свободными от всяких обязательств по отношению к Венеции, появились у северо-восточных берегов Адриатики, напали на истрийские приморские города и разграбили их, — это были портовые города от Умаго до Ровиньо.[868] Орсо Партечиачи, выступив против нарентян с 30 кораблями, около Градо, по известиям венецианцев, одержал над нарентянами победу. Победа эта, видимо, не была решительной, нарентяне вынуждены были вернуть награбленное в истрийских церквах имущество, но и дож согласился вернуть захваченных в плен нарентян. Нарентяне, однако, не считали борьбу законченной, так как Венеции вскоре пришлось снарядить против них новую экспедицию. На этот раз счастье изменило венецианцам. Первоначально новый венецианский дож, Пьетро Кандиано, выступивший в поход в 887 г., имел некоторый успех, но в новой битве, происшедшей 18 сентября, венецианцы потерпели полное поражение, и сам дож погиб в сражении.[869]

Не улучшились взаимоотношения между славянами и Венецией и в X в. Свою вражду по отношению к венецианцам хорваты демонстрировали, между прочим, захватом в плен сына дожа Орсо Партечиачи (911–932), Пьетро, возвращавшегося из Византии, и передали его в руки болгарского царя Симеона. Преемник Орсо, Пьетро Кандиано II (932–939) в шестой год своего правления послал очередную экспедицию к берегам нарентян, но она была безуспешной.[870] Пришлось опять стать на путь переговоров и уступок. По-видимому Венеция вынуждена была в конце концов откупиться от славян, так как мы видим, что в восьмидесятых годах X в. венецианские купцы делают славянским князьям ежегодные взносы, характерно именуемые census. Только Пьетро Орсеоло II, сделавшийся дожем в 991 г., распорядился прекратить эти взносы.[871]

Это распоряжение не принесло, впрочем, хороших результатов. В ответ на него хорватский король, очевидно Крешимир II (968–993), которого Дандоло называет Croatorum judex, «начал вредить венецианцам». Дож организовал нечто вроде карательной экспедиции к берегам Далмации. Капитан Брагадино с 6 кораблями направляется к городу Пагу на острове того же наименования.[872] Город был захвачен врасплох, взяты были пленные, но это повело только к дальнейшему ухудшению взаимоотношений.[873]

Приведенные факты свидетельствуют о том, что, помимо арабской опасности, Венеция должна была считаться и с большими трудностями, которые создавали ей ее взаимоотношения со славянским миром, непосредственно с нею соприкасавшимся. По мере того, как слабели арабы, усиливался ее противник на восточных берегах Адриатики, — в IX в. Хорватское государство было фактом: адриатический вопрос из венецианско — арабского все более и более превращался в вопрос славяно-венецианский.

3. Первая попытка планомерной колониальной экспансии

К концу X в. республика св. Марка почувствовала себя достаточно сильной, для того чтобы планомерно и более эффективными мерами обеспечить свои экономические позиции в Адриатике. Дело при этом шло не о безопасности морских коммуникаций с Левантом, но о гораздо больших претензиях: о бесперебойной эксплуатации хозяйственных ресурсов Истрии и Далмации, об устранении или смягчении нежелательной конкуренции романских и славянских городов, наконец о господстве в Адриатике. Все, что делалось до конца X в. в этом направлении, носило характер отдельных предприятий с ограниченными целями; только теперь, в конце X в., делается первая серьезная попытка поставить дело колониальной экспансии планомерно и в широком масштабе. Однако операция таких масштабов должна была вызвать и более серьезное сопротивление непосредственна заинтересованных городских общин и славянских этнических группировок на восточном побережье Адриатики. Нужна была серьезная подготовка. Опыт вооруженной борьбы с арабами и славянами с ее переменным счастьем научил республику быть осторожной. Отдаленные коммерческие предприятия венецианских купцов, с другой стороны, давали немало примеров того, как много можно было добиться в сношениях с другими странами и не прибегая к силе оружия, а лишь хитростью и дипломатической изворотливостью. Здесь впервые в своей истории Венеция широко и по заранее обдуманному плану использовала дипломатическое искусство и умение выбрать подходящий момент для своих политических дерзаний широкого масштаба. Задача была не из легких: надо было ослабить, по возможности, силу славян; убаюкать бдительность Западной империи; выбрать подходящий момент для устранения возможного сопротивления восточных императоров; всюду и везде подготовить общественное мнение, существовавшее в какой-то мере и в те времена.

Подготовка международного общественного мнения началась уже давно. Уже в первой половине X в. свои домогательства в Истрии и Далмации Венеция прикрывала жалобами на причиненные ей обиды. Хроники, изображающие все военные выступления Венеции на восточном побережье Адриатики как акт самозащиты против пиратов, только отражают ту официальную версию, которая была создана венецианскими политиками для прикрытия своих далеко идущих целей. Эта «борьба против пиратов» иногда очень сильно напоминает «борьбу против коммунизма», с которой выступали и выступают захватчики нашего времени. Венецианская республика очень рано поняла значение того фактора в политике, которому было присвоено позднее наименование публицистики. Венеция внимательно следила за своими анналистами и историками и давала специальные заказы людям пера, когда ей надо было обосновать те или иные свои притязания. По заказу Венеции, правда позднее, было написано, например, свыше десяти сочинений на разных языках для обоснования ее «права» на исключительное господство в Адриатике. Действовать во имя права, хотя бы и призрачного, предпосылать военным операциям дипломатическую подготовку, возможно более тщательную и тонкую, было правилом венецианской внешней политики. Это всегда приходится иметь в виду, когда дело идет о венецианских исторических источниках и о венецианской внешней политике. Именно эти соображения заставляют нас отказаться от обычной схемы передачи событий, связанных с историей похода Пьетро Орсеоло к берегам Далмации и представить их в несколько ином освещении.

Тенденциозность венецианцев в изображении истории похода и обстоятельств, с ним связанных, совершенно очевидна. И Дандоло, и его источник, Диакон Джиованни, усиленно подчеркивают правомерность выступления Венеции на восточном побережьи Адриатики. «Право» на далматинские города оба они выводят из «единодушного желания» самих городов стать под защиту Венеции, а Дандоло, кроме того, ссылается еще и на грамоту императора Василия II, уступившего будто бы Далмацию венецианцам.[874] Однако, если не свои суверенные права на прибрежные города Адриатики, то по крайней мере дань с них византийские императоры, как мы уже видели, уступили хорватскому королю. Среди договоров, заключенных венецианцами с Византией, и грамот с различными пожалованиями византийских императоров интересующего нас документа нет. Ни один из византийских хронистов и историков ничего не говорит о подобной уступке Василия II. Наконец даже хроника Диакона Джиованни, являющаяся основным источником для истории догата Пьетро Орсеоло II, ничего не знает об этой византийской грамоте. Все это заставляет признать сообщение Дандоло его измышлением.[875] Независимо от этого, наличие дружественных отношений между дожем и византийским императором совершенно бесспорно. Об этом свидетельствует не только факт посылки дожем своего сына в Византию, где тот был принят с почетом и богато одарен императором и где он тогда женился на Марии или Марфе, дочери Аргиры, сестре будущего императора Романа[876], но также и дарованный венецианцам хрисовул императоров — братьев, содержавший, как мы видели, важные для венецианских купцов льготы. Однако все это не дает ни малейшего основания говорить о добровольном отказе Византии от своих прав на Далмацию, и если, тем не менее, Византия не протестовала, то это не только потому, что успех венецианцев вовсе не был так велик, как это обыкновенно изображают, но главным образом потому, что венецианские политики выбрали как нельзя более подходящий момент для своего выступления. Достаточно вспомнить те необычайные даже для Византии того времени трудности, в которых она оказалась ко времени догата Пьетро Орсеоло. Василий II на протяжении первых двух десятилетий своего царствования воюет в Сирии против арабов, в южной Италии с арабами против Оттона II, с царем Самуилом на Балканах, с великим князем Владимиром в Крыму, с мятежными феодалами внутри империи. Использование всех этих трудностей, надо думать, и обеспечило Венеции если не согласие Византии на территориальные уступки в Далмации, то по крайней мере молчаливое признание этого факта до поры до времени.

Уладив так или иначе вопрос с восточным императором, Венеция постаралась заручиться добрым расположением и императора «римского». Мы уже видели, что отношения между Пьетро Орсеоло и Оттоном III были сердечными. Каждое появление Оттона в Италии дож умело использовал для закрепления этих отношений. В 996 г., когда император в первый раз появился в Ломбардии, венецианское посольство поспешило ему навстречу, и в городе Вероне император был восприемником малолетнего сына дожа при конфирмации, в связи с чем мальчик получил и имя своего восприемника, — это будущий дож Оттон Орсеоло.[877] Венеция очень предупредительно вела себя и в два следующих появления Оттона в Италии, а в 1001 г., после похода в Далмацию, Оттон инкогнито побывал в Венеции, где был опять восприемником на этот раз одной из дочерей дожа.[878] Молодой фантазер был совершенно очарован ловким венецианцем и, разумеется, не ему было противиться честолюбивым замыслам венецианских политиков, тем более, что и дело шло о владениях восточного императора.

К концу X в. политическая роль арабов в Адриатике, как мы видели, была незначительной, но предусмотрительный Пьетро Орсеоло поспешил обезопасить себя и с этой стороны: «Он расположил к себе и сделал друзьями всех арабских эмиров, направив к ним посольства» сообщают нам Дандоло и Диакон Джиованни.[879]

Наконец, с наиболее значительными феодалами Италии были заключены дружественные союзы,[880] а строптивого маркиза Истрии, обнаружившего враждебные замыслы против республики, Пьетро Орсеоло смиряет, как в свое время и Пьетро Кандиано II, организацией против его владений торгового бойкота, в частности путем запрета продавать в его владениях соль.[881]

Наибольших трудностей, естественно, надо было ожидать со стороны территорий намечавшегося захвата. Надеяться здесь только на силу оружия было, как учил опыт, явно нецелесообразно; но и дипломатическая подготовка была не из легких, особенно в чисто славянских землях. Венецианские политики решили действовать путем разжигания внутренних раздоров в сильнейшем тогда на далматинском побережьи Хорватском государстве и путем организации «своей» партии в далматинских городах, где политическая роль романского элемента и католического духовенства была значительной.

В X в. Хорватия была уже королевством. Архидиакон Фома прямо называет хорватского государя Держислава королем хорватским и добавляет: «Начиная с Держислава, последующие его преемники стали называться королями Далмации и Хорватии; они получали знаки королевского достоинства от константинопольских императоров и именовались их эпархами и патрикиями».[882] Из этих слов видно, что хорватские короли не были безусловными суверенами своей страны; но можно с уверенностью сказать, что зависимость их, как и Венеции от Византии была номинальной, а не фактической. В Венеции с уверенностью могли ожидать решительного сопротивления со стороны Держислава, так как не только прибрежные славянские города, но и города со значительным романским элементом, на которые Венеция думала опереться на далматинском побережье, в конце X в. оказались, как мы видели, в зависимости от хорватов. Однако факт подчинения далматинских городов Хорватии Венеция могла рассматривать как обстоятельство, благоприятное ее планам. Население некоторых из далматинских городов, именно его романская часть, близкое Венеции по языку и культуре, особенно духовенство, без труда променяло бы — по крайней мере так могло казаться венецианским политикам — славянское господство на венецианское: далматинцы ведь не знали тогда, что представляла собою зависимость от Венеции.

Таким образом республика св. Марка должна была в первую очередь парализовать сопротивление хорватского короля. Метод действия был под руками. Раздоры в Хорватии из-за престолонаследия, обычные в феодальных государствах, предшествовали воцарению Держислава.[883] В Венеции несомненно были известны захватнические планы младшего брата Держислава, Святослава, или даже были подсказаны ему венецианскими политиками. Как бы то ни было, но в критический момент необходимая для венецианцев смута в Хорватии действительно возникла, и Венеция с готовностью поддержала претендента, поспешившего предоставить ей свободу действия в Далмации.[884]

В меньшей степени можно было считаться с сопротивлением приморских сербских племен. Сербы к концу X в. не достигли того уровня государственности, на котором уже находились хорваты. Если не все, то большинство их племенных князей были независимыми друг от друга, но очень слабыми правителями пред лицом таких соседей, как Болгарское царство и Византия.[885] В конце восьмидесятых годов и начале девяностых, когда в Византии шли междоусобия, болгары нанесли ряд тяжелых ударов сербским племенам, жившим вдоль берегов Адриатики: они овладели на некоторое время Драчем, Лешем, землями травунян и захлумлян.[886] В свою очередь, когда Византия перешла в наступление против болгар, сербы, освободившись от этих последних, испытали на себе давление Византии. При таких условиях Венеция могла, очевидно, выступить еще более решительно, чем в Хорватии: если по хорватскому побережью республика рассчитывала захватить лишь романские города, точнее города со смешанным населением, то по сербскому побережью она избрала объектом своего нападения города славянские.

Серьезную подготовку надо было, естественно, провести в самих далматинских и истрийских городах, непосредственных объектах захвата. По понятной причине венецианские источники ничего не говорят нам о такой подготовке. Дело овладения далматинским побережьем изображается как плод желания самих далматинцев: «Почти весь далматинский люд — пишет Диакон Джиованни, — сойдясь вместе …, просил дожа Пьетро выступить самому или послать войско, которое избавило бы их от славянского порабощения, обещая за это вместе со своими городами пребывать в постоянном подданстве у Венеции».[887] Продолжая рассказ о дальнейших событиях, венецианский летописец изображает ход их таким образом, как будто города только и ждали появления флота Пьетро Орсеоло в своих гаванях и тотчас же спешили приветствовать венецианцев. Несмотря на то, что правдивость этих рассказов была заподозрена еще в XVIII в., например Лебре[888], и усиленно подчеркнута малая их достоверность в начале XIX в. Дарю и Филиппи[889], в исторической литературе прочно укоренилась именно венецианская традиция. Больше того, из слов Диакона Джиованни omnes pene simul convenientes была развита целая «теория» возникновения в Далмации большой федерации городов с единственной целью — обратиться с указанной выше просьбой к Венеции.[890] Хотя невероятность всего этого рассказа и очевидна в его целом, а в отдельных своих частях может быть и опровергнута, тем не менее остается фактом, что некоторые далматинские города действительно не оказали сопротивления. Вероятно справедливы также отчасти и известия о том, как были встречены венецианцы со стороны депутаций некоторых городов, но именно это и заставляет утверждать, что Венеция провела в далматинских и истрийских городах необходимую предварительную подготовку среди тех элементов населения, на расположение которых она могла рассчитывать.

Среди них, однако, мы можем назвать едва ли не одно только католическое духовенство. В конце X в. в Хорватии еще не затихла та борьба, которая поднялась среди западного и отчасти среди южного славянства в связи с делом Кирилла и Мефодия. Хорваты Либурнии и Далмации приняли христианство в своей массе не позднее конца VIII в., что не противоречит тому факту, что отдельные обращения к новой религии могли иметь место еще и в VII в. Фома, архидиакон Сплитский, связывает распространение христианства среди хорватов с именем архиепископа Сплитского Иоанна, родом из Равенны. Фома пишет о нем: «Обходя районы Словении и Далмации, он восстанавливал церкви, назначал епископов, распределял приходы и понемногу привлекал эти грубые племена к католическому просвещению».[891] Иоанн Равеннат был первым архиепископом Сплитским, занявшим кафедру в половине VII в. Его деятельность была отчасти реставрационной деятельностью, но нет никаких оснований утверждать, что это была «реставрация» после языческого рецидива среди хорватов. Поэтому нельзя считать доказанным сколь-нибудь широкое распространение христианства с самого начала заселения хорватами далматинских земель в VII в. Труды Иоанна Равенната могли принести значительные результаты только в VIII в. Христианство распространилось в прибрежных славянских областях вне всякого сомнения из сохранившихся здесь романских городов, следовательно под влиянием Рима. В семидесятых годах IX в. на всем Балканском полуострове, не только среди сербов, но и среди хорватов начинает чувствоваться восточное церковное влияние. Происходит сближение далматинских религиозных общин с Аквилейским патриархатом, который возглавлялся тогда сторонником Фотия Вальпертом.[892] Римская партия несомненно стремилась положить предел распространению восточного влияния, хотя разногласия между Римом и Константинополем и не достигли тогда позднейшей остроты. Обстановка для Рима в Хорватии во второй половине IX в. складывалась благоприятно. В 879 г. хорватский князь Здеслав был убит Бранимиром (879–888), по-видимому сторонником Рима, насколько об этом можно судить по письму к далматинцам папы Иоанна VIII.[893] В начале двадцатых годов X в. Византия и Рим находятся между собою в дружбе: после падения Фотия папа Иоанн и константинопольский патриарх Николай Мистик «пребывали в церковном единомыслии». Это усиливало позиции римской церкви не только в далматинских городах, но также среди хорватов и отчасти сербов. Томислав, князь или король хорватов, основал епископскую кафедру в Нине, но и он сам, и основанная им епископия тяготели первоначально к Риму. Об этом свидетельствует дружественный тон, в каком Фома Сплитский рассказывает об утверждении Томиславом нинской епископской кафедры.[894] Торжество римского дела нашло себе выражение в постановлениях Сплитского собора 925 г., которые оформили подчинение Риму и запретили, между прочим, употребление славянского языка при богослужении. Интересующий нас пункт соборных постановлений гласил следующее: «Да не посмеет ни один из епископов нашей провинции (Далмации) каким-либо образом способствовать славянскому языку». Это постановление рядом и более ранних и современных историков заподозрено как позднейшая вставка, — назовем для примера работу Люблянского профессора Иосифа Сребрнича, стоящего на этой точке зрения.[895] Мы думаем, однако, что Дане Грубер, который истолковывает постановление Сплитского собора 925 г. как запрещение епископам на будущее время ставить таких священников в Далмации, которые могли бы способствовать дальнейшему распространению славянского языка при богослужении, и таким образом считать интересующую нас статью соборного постановления подлинной, в этом вопросе прав.[896] Косвенно это подтверждается письмом папы Иоанна X от 925 г. к захлумскому князю Михаилу, в котором папа убеждает его оставаться верным латинскому богослужению: «И что это за удовольствие Вам, такому нарочитому сыну святой римской церкви, приносить моление богу на своем варварском славянском языке?» — спрашивал папа князя Михаила.[897] Несмотря на все это, византийско — славянское влияние в церковных делах не исчезло на побережье и островах Далмации. Об этом свидетельствуют позднее развернувшиеся события, передаваемые Фомой Сплитским в XVI главе его «Истории архиепископов Сплитских».

Романская часть духовенства Сплитской митрополии должна была тяготиться восточно-славянским влиянием, и католическая Венеция должна была ей казаться верной опорой: союз с нею ее усиливал, тогда как ориентация на хорватских и сербских князей могла только ослабить. Венецианские политики хорошо это понимали и, будучи в общем довольно равнодушными к церковным делам, как к таковым, неизменно покровительствовали в Истрии и Далмации латинскому духовенству. Со стороны Венеции не требовалось поэтому больших усилий для того, чтобы склонить духовенство далматинских городов на свою сторону и подготовить Пьетро Орсеоло торжественную встречу. Епископы и вообще духовенство не случайно, следовательно, играют такую крупную роль в дружественных Венеции манифестациях некоторых истрийских и далматинских городов. Замечательно, что среди «манифестантов» совсем не видно «деловых» людей, купцов и ремесленников, — надо полагать, что эти последние уже тогда понимали невыгодность для них венецианского господства и оставались глухими к венецианским призывам.[898]

В славянских городах и районах, начиная с Биограда, и далее к югу венецианская дипломатия, если она и была пущена в ход, успеха не имела.

Захват истрийских и далматинских городов диктовался экономическими интересами венецианских арматоров и купцов, поход был тщательно продуман, а выполнение всесторонне подготовлено. Международная обстановка вообще была благоприятной для Венеции, но предусмотрительные политики республики св. Марка постарались улучшить ее еще более. Эгоистическая затея заботливо была прикрыта флагом помощи «угнетенным» далматинцам.

Весной 1000 г.[899] Пьетро Орсеоло после торжественных церемоний, организованных епископом Оливоло, поднял паруса и с большим флотом отплыл от берегов столицы дуката. В Градо благочестивый дож получил благословение патриарха Виталиса, знамя св. Гермагора и взял далее курс на Истрию.