Глава вторая Проблема образования венецианской колониальной империи в буржуазной иностранной исторической литературе

Глава вторая

Проблема образования венецианской колониальной империи в буржуазной иностранной исторической литературе

Иностранная буржуазная историческая литература по истории Венеции громадна, — можно было бы составить целую библиотеку из книг, написанных в различное время в разных странах по истории Венеции. Библиографии Чиконья и Соранцо, о которых мы уже упоминали, дают представление о том, сколько было написано уже в конце восьмидесятых годов о прошлом Адриатической республики и о новой Венеции. С того времени буржуазная историческая литература по истории Венеции продолжала возрастать. Выход все новых и новых работ по интересующему нас разделу истории Италии в средние века продолжается и в наши дни.

Повышенный интерес буржуазной исторической науки к венецианскому прошлому не является случайным и не вытекает только из стремления удовлетворить любознательность туристов — буржуа, усердно продолжающих посещать город св. Марка и в XX столетии, — интерес этот лежит глубже. История Венеции, аристократический режим которой оставался почти неизменным в течение нескольких сотен лет, представляет благодарный материал для любителей «опровергать» то положение революционного марксизма, согласно которому «история всего предшествующего общества есть история борьбы классов».[218]

Исторические сочинения, которые нас в данном случае могут интересовать, с удобством, хотя и несколько искусственно, могут быть разделены на три категории: общие сочинения по истории Венеции; сочинения, посвященные вопросам венецианского хозяйства или более общим вопросам средиземноморской торговли и хозяйства Италии в средние века; немногие работы, прямо относящиеся к основным проблемам избранной нами темы.

1. Общие сочинения по истории Венеции

Политическая раздробленность Италии, затянувшаяся до второй половины XIX в., была причиной возникновения здесь ряда местных историй, историй отдельных монархий и республик. Венеции при этом особенно посчастливилось, — ее историческая литература исключительно богата. Это объясняется не только длительностью существования Адриатической республики, но также и тем, что «светлейшая синьерия» очень рано поняла практическое значение печатного слова и очень широко им пользовалась для своих политических целей, — приведем два примера: для обоснования своих претензий на особые права в Адриатическом море венецианское правительство вызвало к жизни более десятка историко-политических трактатов[219], целая серия сочинений появилась в начале XVII в., в которых доказывалась неправота папы Павла V, наложившего тогда на Венецию интердикт.[220]

Начиная с XV в., почти непрерывно следует одно сочинение по истории Венеции за другим. Сначала это литература на латинском, потом итальянском языке, с XVII в. все чаще стали появляться произведения на французском языке, с XVIII — появляются значительные работы на немецком, еще позднее на английском языке.

Почти вся эта ранняя историческая литература имеет в настоящее время только библиографический интерес, поскольку в ней трактуются вопросы интересующей нас темы. Сочинения эти представляют собою более или менее точный пересказ наших ранних источников и при том только повествовательного характера и нередко с тенденциозными извращениями.

Это, в первую очередь, относится к различным сочинениям, написанным по заказу венецианского правительства. Мы разумеем здесь сочинения М. А. Сабеллико от XV в.[221], кардинала Пьетро Бембо — первой половины XVI в.[222], Паоло Парута — конца этого же столетия[223], Андреа Морозини — начала XVII в.[224], Баттиста Нани, писавшего в середине и второй половине этого же века по итальянски[225], Микаеле Фоскарини — в самом конце XVII столетия[226], Пьетро Гарцони — в XVIII веке[227].

Мы уже говорили о тенденциозности Сабеллико. Здесь уместно будет привести пару примеров того, как он обращается с истиной. В своем сочинении Сабеллико утверждает, например, что уже император Василий II даровал венецианцам право беспошлинной торговли во владениях империи[228]; в другом месте его сочинения семилетний сын Пьетро Орсеоло II, Оттон, управляет покоренным Дубровником[229]; ему принадлежат измышление о низком происхождении императора Мануила и об ослеплении Энрико Дандоло каленым железом и т. п.[230] Об этом, быть может, не следовало бы говорить, но сочинение Сабеллико, представляя собою связный, со значительным количеством разнообразных подробностей рассказ о первой тысяче лет существования республики, служило для историков последующего времени, не желавших или не имевших возможности утруждать себя изучением первоисточников, основным руководством, по которому излагались события этого тысячелетия. Это в значительной степени справедливо даже по отношению к Дарю, склонному несколько критически относиться к сложившейся исторической венецианской традиции.

Все истории «по государственному заданию», за исключением Сабеллико, описывают преимущественно историю своего времени. Их сочинения представляют собою несомненный интерес, если не с точки зрения достоверности сообщаемых ими сведений, то с точки зрения того, как переломлялись те или иные события и факты в сознании тогдашних венецианских политиков, точку зрения которых эти сочинения отражают. Однако эта интересная их часть находится вне хронологических рамок интересующих нас событий и поэтому для нас на этой стадии нашей работы бесполезна.

Количество «венецианских историй», написанных в Венеции, в XVIII в. возрастает еще более. Тогда появляются труды Фоскарини, Формалеони, Галличьоли и др.[231], и все-таки был прав Капелетти, когда он в сороковых годах следующего столетия писал: «Венецианскими историями заполнены все библиотеки, однако Венеция еще не имеет своей истории»[232], т. е. истории правдивой. И в XVIII в. часть историков все еще пишет «по государственному заданию», — Марко Фоскарини к таковым относится во всяком случае; но дело не только в этом. Те из венецианских историков, которые писали по собственному побуждению, все же не могли служить в своих сочинениях одной только истине, причем мы имеем в виду не только классовую принадлежность авторов, но также и бдительный контроль, который осуществляли за этой стороной деятельности своих сограждан Совет десяти и Государственные следователи. Авторы — итальянцы с опаской поглядывали на город на лагунах даже в том случае, когда они имели возможность писать в таких местах, где «карающая рука стражей республики» была бессильной, если только и здесь, в Париже или Амстердаме, они не писали по заказу Светлейшей синьории.

Такое положение дела вызвало реакцию у историков — «ольтремонтанов», у французов. Труды Амело де ля Уссей, С. Дидье, аббата Ложье — и этого последнего в особенности — обличали венецианскую государственную систему в деспотизме, тирании и жестокости.

С XVIII в. зазвучали протесты против «казенных» историй и наемных историков Венеции и с другой стороны. Некоторые успехи капитализма во владениях Венеции пробудили к жизни или обострили национальные противоречия. С XVIII в. настойчивее, чем это было ранее, раздались протесты со славянской стороны. Это были голоса из Дубровника: в семидесятых годах появились сочинения Варги и Червы, в которых они разоблачали не только таких фальсификаторов истории взаимоотношений славянства с Венецией, как Сабеллико, но и такого умеренного сглаживателя острых углов как А. Дандоло. О боевом характере этих произведении можно судить уже по титулам отдельных глав, например в сочинении Варги: «Всегдашняя свобода Дубровника от венецианского господства, обоснованная и доказанная», или — «Еще одно обманное посягательство на нашу всегдашнюю свободу со стороны Дандоло и Сабеллико» и т. д.[233]

В XVIII же веке была сделана не совсем безуспешная попытка дать историю Венеции без «ольтремонтанских» французских и «казенных» венецианских крайностей, при одновременном игнорировании, конечно, славянских протестов. Эта попытка принадлежит немцу с французским именем, издавшему свой труд в русской уже тогда Риге. Мы имеем в виду «Политическую историю Венецианской республики» Лебре.[234]

Произведение это представляет собою критический синтез всей важнейшей исторической литературы XVI, XVII и отчасти XVIII вв., посвященной истории Венеции, причем автор скромно заявляет, что его работа основана на труде Аббата Ложье, но «с устранением его ошибок».[235] На самом деле Лебре широко использует первоисточники, из которых многие в его время были архивными материалами, и критически проверяет выводы С. Дидье, Санди, Амело де ля Уссей и др.

Содержание сочинения не точно соответствует его заглавию: оно в действительности значительно шире и рассматривает не только историю Венецианского государства, но останавливается и на экономических, и на социальных вопросах, и на вопросах культуры. Лебре делал попытки осветить эти вопросы также и применительно к колониальным владениям Венеции.[236] Затрагиваемые вопросы трактуются со всеми возможными по тогдашнему состоянию источников подробностями и излагаются языком ясным и выразительным.

Несмотря на свои аристократические симпатии, которых автор не скрывает[237], он рисует венецианскую политику, например в крестоносном движении, с таким реализмом[238], которому можно позавидовать при чтении некоторых современных произведений по этому вопросу.

Все это в значительной степени относится и к тем частям труда Лебре, в которых освещаются интересующие нас проблемы. Автору вредит только слишком доверчивое его отношение к венецианским источникам там, где в его руках нет других прямых указаний, которые он мог бы противопоставлять венецианцам, или их друг другу. Для примера укажем на его утверждение, что Дубровник уже с 998 г. получал своих «ректоров» из Венеции.[239]

Разумеется, книга Лебре устарела, и мы считаем бесполезным указывать на те ошибки, которые в ней встречаются. По полноте материала, по добросовестности исследования, по верности понимания большинства затронутых автором вопросов, — мы имеем в виду вопросы нашей темы, — книга Лебре несомненно является одним из лучших произведений ранней буржуазной историографии Венеции, не исключая и ее лебединой песни «Гражданской и политической истории венецианской торговли», написанным в последние дни Венеции ее патрицием Карло Антонио Марином.

Сочинение это выходило уже после гибели Венецианского государства, начиная с 1798 г.[240] Автор признает, что его гидом при написании работы был Фоскарини, и что он широко пользовался трудами других венецианских историков, писавших по «государственному заданию». Правда, автор замечает, что делал он это «не без необходимой критики»[241], но она мало заметна при трактовке по крайней мере тех проблем, которые нас занимают.

«Гражданская и политическая история венецианской торговли» в действительности не есть только история торговли, но и политическая история Венеции в самом широком смысле этого слова. Марин из ранних венецианских историков несомненно является наиболее основательным и достоверным, хотя и он при написании своего труда пользовался только повествовательными работами своих отдаленных предшественников, начиная с Диакона Джиованни, и почти не уделял внимания обширному документальному материалу венецианских архивов.

Не останавливаясь на многочисленных ошибках Марина в трактовке им частных проблем нашей темы, вроде преувеличенной оценки экспедиции Пьетро Орсеоло II, или изложения им истории ранних взаимоотношений Венеции с Дубровником[242], необходимо заметить, что он в общем довольно правильно наметил основные этапы становления Венецианской колониальной империи. Время Пьетро Орсеоло II, с именем которого связана первая попытка Венеции выйти за пределы лагун, он называет ее детством; время первого крестового похода он считает ее юношеским возрастом; время четвертого крестового похода — периодом возмужалости.[243]

В XIX в. историография Венеции перестает быть преимущественно венецианской. Гибель республики не могла не повлечь за собою сокращение числа работ, посвященных ее истории, а общий подъем буржуазной исторической науки в Европе способствовал появлению ряда сочинений на разных языках, авторами которых были или иностранцы, или итальянцы невенецианского происхождения. Это относится, в первую очередь, к первой половине XIX в., но в известной мере справедливо также и для второй половины этого столетия, если иметь в виду только крупные монографии, а не отдельные статьи в специальных журналах.

Дальнейшее развитие капитализма способствовало, как известно, росту националистических тенденций и стремлению к воссоединению в тех странах, которые все еще пребывали в состоянии унаследованной от феодализма раздробленности. В Италии эти тенденции приводят к сглаживанию противоречий и неприязни, разобщавшей ранее отдельные города и государства, к замене местного — венецианского, генуэзского, пизанского, миланского, тосканского и всякого иного «патриотизма» чувством общенациональной солидарности. Пизанец Фануччи одинаково противопоставляет все три «знаменитых морских народа — венецианцев, генуэзцев и пизанцев — всем неитальянцам, — грекам, арабам и туркам.[244] Автор „Новой истории Генуэзской республики“ Микеле Джузеппе Канале, полемизируя с Никитой Акоминатом и Киннамом, как известно не особенно лестно отзывавшимися о „латинянах“, не жалеет красок для того, чтобы показать ничтожество византийцев, доблесть, благоразумие, благородство, простоту и правдивость венецианцев, пизанцев и „всех вообще итальянцев того времени“.[245] Таким образом, тенденции, которые в XVIII в. лишь намечались, например в сочинении Филиаси, для которого славяне были лишь варварами[246], нашли теперь свое полное выражение.

Итальянская историография в начале XIX в не дала ничего ценного по истории Венеции. Труд Курти, написанный на французском языке, ставил своею задачей ознакомление широкой европейской публики с основными фактами истории и государственного устройства сошедшей с исторической сцены республики. Он не прибавляет ничего нового к разработке интересующих нас вопросов и повторяет прежние ошибки.[247] Упомянутое выше сочинение Фануччи, отводящее истории венецианцев, генуэзцев и пизанцев в период от начала до середины XIII в. первые два томика, также дает сравнительно очень мало нового. Заслуживают внимания лишь те страницы, где автор опирается на материалы, извлеченные им из архива Флоренции. Проблемы венецианской колониальной и торговой экспансии трактуются автором без надлежащего уважения к исторической истине. Помимо старых ошибок, мы находим здесь ряд новых, вроде странного рассуждения об оживленной торговле итальянских городов на Черном море с татарами еще в XII в.[248] Состав венецианских колониальных владений и сфера венецианских торговых интересов изображаются в самых общих чертах и с пренебрежением к динамике этого вопроса.[249] Некоторые важные проблемы венецианского колониального господства оставляются без внимания — укажем в качестве примера на вопрос о борьбе Венеции за Далмацию против славян и т. д.

Во втором десятилетии XIX в. начала выходить обширная „История Венецианской республики“ Дарю. Работа эта принадлежит перу политического деятеля наполеоновской Франции. Трактуя проблемы венецианской истории в духе Ложье, бонапартист Дарю стремится оправдать политику Наполеона по отношению к Адриатической республике.

В течение нескольких лет Дарю выпустил семь томов, из которых последний представляет собою частию информацию об источниках по истории Венеции, частию выдержки из некоторых из них. Однако, сочинение Дарю в совершенно недостаточной степени отразило на себе осведомленность автора в области источников по избранной им теме: оно написано не на основании кропотливой работы в архивах, а преимущественно на основании существовавших тогда печатных изданий. Достаточно оказать, что одним из главным источников его при написании им разделов, посвященных XI, XII и XIII вв. истории Венеции, было сочинение Сабеллико, на основании которого Дарю пишет не только там, где он на него ссылается, но нередко и там, где он таких ссылок не делает.[250]

Необходимо отметить вместе с тем и крайнюю неравномерность в трактовке отдельных периодов: из шести томов только один уделен истории Венеции на протяжении первых восьми столетий ее существования, тогда как истории последних трех с половиной столетий отведено пять томов. Это, впрочем, также определяется подходом автора к имевшимся в его распоряжении источникам.

Сочинение Дарю надо признать в настоящее время совершенно устаревшим, и нет необходимости останавливаться на многочисленных ошибках, которые в нем встречаются. Дарю интересуется преимущественно политической историей, вследствие чего очень важные вопросы колониальной политики или вовсе оставляются без внимания, или трактуются очень поверхностно: хрисовулу императора Алексея от 1082 г., открывающему собою новую эпоху в истории венецианской экономики, отведено только шесть строчек.[251] Самый состав Венецианской колониальной империи определен без достаточного внимания к деталям вопроса и умения разобраться в этих деталях.[252] Односторонность в использовании источников заставляла Дарю беспомощно опускать руки даже там, где он чувствовал необходимость критической проверки известий венецианских историков и анналистов. Изложив историю экспедиции Пьетро Орсеоло II и справедливо заподозрив достоверность полученных им от венецианцев сведений, Дарю пишет: „Их рассказ мне кажется неправдоподобным… но в моем распоряжении нет документов, которые я мог бы противопоставить венецианским историкам“, и он вслед за Сабеллико покорно рассказывает о назначении на пост венецианского комита[253] в Дубровник сына дожа, Отто, который не особенно задолго перед тем вышел из пеленок.[254]

Ни в каком отношении не выше труда Дарю стоит произведение другого француза, вышедшее в 1847 г., сочинение Леона Галибера, названное им также „Историей Венецианской республики“.[255] Сочинение это значительно меньше по своим размерам и состоит из одного, правда довольно объемистого, тома. Оно рассчитано на широкую публику, и автор не считал необходимым объяснять, откуда он заимствовал те или другие приводимые им сведения.

Эта книга распространила немало превратных сведений по интересующим нас вопросам. Мы узнаем из этого сочинения, что накануне похода Пьетро Орсеоло к далматинским берегам в Далмации образовалось „нечто вроде лиги“ для „более эффективного противодействия непрерывным нападениям“ славянских пиратов; для того, чтобы придать большую устойчивость этой „конфедерации“ и „большую концентрацию их рассеянным силам — узнаем мы далее — города предложили Венеции стать во главе их“; здесь же сообщается далее, что Пьетро Орсеоло согласился на это под условием, чтобы „магистраты союзных городов“ принесли присягу на верность республике и чтобы их войска выступили против общего врага под венецианским знаменем; здесь же, наконец, Задар назван „древнейшим союзником“ Венеции, а победа дожа представляется, как заключительный момент борьбы, „которая длилась более полутораста лет“.[256]

Галибер всерьез принимает сообщение Барбаро о том, что венецианцы хотели перенести столицу созданной им империи с берегов Адриатики на берега Босфора.[257] Специфически католический оттенок чувствуется в сообщении, что стесненный в средствах император Латинской империи Балдуин II заложил венецианцам „терновый венец Иисуса Христа, еще запятнанный его кровью“.[258] Можно подумать, что перед нами не сочинение XIX в., а труд какого-нибудь монаха раннего средневековья.

Из сочинения Галибера нельзя получить истинного представления ни о составе, ни тем более об организации Венецианской колониальной империи.

В промежуток времени между выходом в свет трудов Дарю и Галибера было издано в Дрездене в небольших пяти томиках сочинение Фердинанда Филиппи.[259] Эта работа представляет собою добросовестную компиляцию вышедших до того времени различных трудов по истории Венеции. Сочинение рассчитано на широкую читающую публику и очень кратко: вся история Венеции от начала по XIII столетие дана автором на 142 страницах первого томика. При такой трактовке сложных исторических проблем неизбежны такие „обобщающие“ суждения, как замечание Филиппи о походе Витале Микьеле после событий 1171 г.: „Он обратился сначала против Дарданелл, осаждал и разрушил до основания Трогир и Дубровник“…[260] Здесь в немногих словах сказано очень много неверного или неточного.

Революционные события 1848 г. и предшествовавшее им движение вызвало к жизни значительное итальянское сочинение по истории Венеции первой половины XIX в., „Историю Венецианской республики“ Джузеппе Капелетти, которая уже упоминалась нами выше.

Оба первые тома „Истории“ Капелетти вышли в 1848 году. Предисловие писалось в то время, когда на мгновение воскресла Венецианская республика, и автор имел возможность посвятить свой труд тогдашнему ее президенту Даниеле Манину.[261]

Автор — венецианский священник. Его позиция — позиция неогвельфизма, — он хотел бы видеть Венецию в качестве одной из республик большой итальянской федерации городов под папским верховенством. Он в то же время и националист. Для него французы времен наполеоновских походов — „северные варвары“, — разрушившие прекрасную Венецианскую республику.[262] Славяне, позволившие себе отстаивать свою независимость перед лицом Адриатического Карфагена, трактуются им как „варварская орда“[263], король хорватский Крешимир именуется „главарем свирепых горцев“.[264]

Капелетти „написал“ на своем историческом знамени истину, одну только истину, — он не ручается, что напишет хорошую историю, но уверен в том, что пишет историю правдивую.[265] Его „объективизм“ должен идти настолько далеко, что „выясняя причину войны — по его мнению — не следует одобрять ее как справедливую, ни порицать, как несправедливую“.[266] Но, разумеется, его национализм, его неогвельфские убеждения и священнический сан не позволили ему удержаться на столь торжественно декларированных высотах истины. К тому же, обширные венецианские архивы, с которыми он несколько знакомит читателя, использованы им в прискорбно малых размерах. Мы увидим это далее.

Автор делит венецианскую историю несколько необычно на три таких периода: республику демократическую, республику аристократическую, республику, порабощенную иноземным господством, и думает, что Венеция с 1848 г. вступила в четвертый период своей истории, — республики народной демократической.[267] Бесполезно оспаривать эту „периодизацию“.

Интересующие нас проблемы разработаны автором в конце второй и третьей книг его труда.

Первое выступление Венеции на пути расширения сферы ее политического влияния, поход Пьетро Орсеоло II, превращается у него в „завоевание Истрии и Далмации“, причем он с негодованием отвергает подозрения Дарю относительно истинного характера подчинения далматинских городов.[268] В истории крестовых походов Венеции, по его мнению, не достает не славных подвигов, а известий о них.[269] Четвертый крестовый поход, оказывается, был ничем иным, как „защитой невинности, помощью скорбящим, мщением за самую несправедливую узурпацию“.[270]

Автора не особенно интересуют основные экономические и политические проблемы рассматриваемого им времени: знаменитому хрисовулу Алексея I он отводит только четыре строчки[271], венецианские владения после четвертого крестового похода изображает кратко и отчасти неверно[272]; но как священник, Капелетти серьезно интересуется захваченными в Византии реликвиями, и спором из-за мощей св. Николая объясняет происхождение первого столкновения венецианцев с пизанцами в 1099 г.[273]

Восстания Задара Капелетти объясняет не политическим и экономическим гнетом дорогой для него Венецианской республики, а посторонними влияниями — хорватов в XI в., венгров в XII в. — и легкомыслием жителей — во всякое время.[274] Единственной причиной войн Венеции с Падуей и Тревизо в начале XIII в. Капелетти считает ссору из-за „замка любви“.[275] Стремление прославить свое отечество и антигибеллинские чувства приводят автора к доказательствам достоверности еще Санди отвергнутой легенды о битве при Сальворе, в которой 30 венецианских кораблей будто бы победили 60 императорских, причем он не останавливается перед необходимостью в этом случае отвергнуть авторство Ромуальда Салернского в отношении носящей его имя хроники.[276] Целых 22 страницы заполняет он неубедительной полемикой с авторами, отвергающими эту легенду.[277]

Колониальными делами Венеции Капелетти интересуется постольку, поскольку республика вела за обладание ими войны с соседями или с населением захваченных территорий. Он сравнительно подробно повествует о делах на Крите, но не вникает вглубь событий, занимая читателя лишь военными подробностями. Справедливость требует, однако, отметить, что в этой борьбе он вполне резонно усматривает со стороны греков борьбу за свободу.[278]

Такая трактовка занимающих Капелетти проблем объясняется, между прочим, тем, что он использует почти исключительно источники повествовательного характера или труды своих предшественников, в частности Марина. Проблема образования Венецианской колониальной империи разработана им совершенно недостаточно как со стороны своего объема, так и в особенности со стороны анализа взаимоотношений метрополии со своими колониями, важнейшие вопросы экономической и социальной политики Венеции в колониях, можно сказать, не затрагиваются им вовсе.

Сочинение Капелетти является последним большим произведением венецианской историографии в первой половине XIX в. Во второй половине этого века венецианская история все в большей и большей степени делается предметом изучения всех европейских наций. Рядом с большим числом научных произведений появляется значительная популярная литература для нужд туристов, устремляющихся массами в знаменитый город на лагунах. Разрабатываются отдельные вопросы венецианской истории в исторических журналах Европы, появляются монографии, издаются обобщающие работы, возрастает интерес к экономическим проблемам венецианской истории. В соответствии с требованиями техники позитивистского направления в буржуазной историографии шире используются архивные данные, что облегчается систематическим изданием их в различных странах.

Первое место здесь, естественно, принадлежит Италии. В этой стране, если называть только наиболее значительные работы, выходят в это время труды Романина, Мольменти, Чекетти, Музатти, Баттистелли, Манфрони. Вокруг „Венецианского Архива“ и издательства источников по „Отечественной истории“ группируется ряд не менее известных имен — Пределли, Баракки, Джомо, Росси и др.

Вторая половина XIX в. в итальянской историографии Венеции открывается обширными штудиями триестского еврея Самуила Романина. Его многолетние занятия венецианской историей нашли себе выражение в обширной „Документированной истории Венеции“ в 10 томах, начавшей выходить с 1853 г.[279] Краткое обобщение основных выводов по истории Венеции сделано было потом Романином в курсе лекций, прочитанных им в конце 50–х годов и изданных позднее под заглавием: „Лекции по истории Венеции“.[280]

Труд Романина стоит вполне на уровне современной ему позитивистской буржуазной исторической науки. Свою задачу историка он понимает очень широко: „История народа, — пишет он в предисловии к своему главному труду, — слагается не только из войн, политических событий и генеалогий, но ее существеннейшими частями являются данные относительно управления, морального и интеллектуального движения, промышленности и торговли, изящных искусств и литературы, а также связи всего этого с религией“.[281] Это, конечно, идеалистическое понимание исторического процесса, и Романин не видит главного содержания истории, классовой борьбы; но его труд во многих отношениях представляет собою большой шаг вперед по сравнению с трудами его предшественников.

Среди достоинств его работы следует указать, прежде всего, на то, что „Документированная история Венеции“ является таковой не только по названию. Романин много и долго работал в венецианских архивах и не только довольно широко использовал изученные им материалы — дипломы, договоры, надписи, — но и дал значительное их количество в приложениях к своему труду. Он обычно, хотя и не всегда, критически подходит к своим источникам, стремится точно установить факты и посильно правильно истолковать их. Кроме того, размеры его труда позволяли ему трактовать достаточно подробно о всех известных фактах и событиях из истории Венеции. Неудивительно, что для историков последующего времени Романин служил основным пособием при выполнении ими своих работ, — в особенности это относится, конечно, к авторам популярных работ по истории Венеции, как англичанин Окей, например.[282] Без преувеличения можно сказать, что „Документированная история Венеции“ Романина и до сих пор является едва ли не лучшей историей Венеции, написанной на итальянском языке. Ей, по крайней мере, чужды те империалистические устремления, которые свойственны новейшим итальянским работам по интересующим нас вопросам.

Для Романина ясна также и важность проблем колониальной истории Венеции. Он ставит своею задачей связать общую историю республики с „историей подчиненных ей провинций и, рассказывая об их приобретении, не умолчать о законах и формах управления ими“.[283]

В какой степени удалось Романину разрешить поставленную им себе в этой области задачу?

В качестве общего ответа на этот вопрос следует указать, что эта часть его работы удалась ему всего менее. Пренебрежение к славянским источникам не позволило ему правильно оценить обычную венецианскую традицию относительно первого появления венецианцев в Далмации. Поход Пьетро Орсеоло он излагает по установившемуся трафарету[284], но правильно отмечает, что венецианцы извлекали разнообразные экономические выгоды из факта своего проникновения в города Далматинского побережья.[285] В соответствии с установившейся традицией изображается им борьба Венеции за Далмацию со славянами и венграми. История приобретений Венеции на Сирийском побережье, поскольку они связаны с военными операциями, в основном освещаются правильно, хотя автору, по-видимому, остался неизвестным главный источник по истории первого венецианского крестового похода, т. е. „Перенесение мощей св. Николая“ венецианского анонима.[286] Неправильно освещаются взаимоотношения Венеции с Византией в последние годы правления императора Мануила.[287] Четвертый крестовый поход мотивируется, между прочим, желанием со стороны Венеции отомстить за события 1171 г.[288], а территориальные приобретения Венеции в результате этого похода преувеличиваются и отчасти изображаются неверно, — таковы, например, указания на Спорады, берега Черного моря и т. д.[289] Надлежащего анализа состава венецианских колониальных владений у Романина нет, равно как недостаточно ясно изложены и методы управления, и колониальная политика Венеции. Романину не чуждо также стремление изобразить иногда поведение венецианцев в несколько более выгодном свете, чем оно того заслуживает; это касается, в частности, его замечаний относительно роли венецианцев в истории разгрома Константинополя в 1204 г.[290]

После выхода в свет труда Романина некоторое время мы не видим появления в Италии новых обобщающих работ по истории Венеции, если не считать поверхностной компиляции Фонтана, многочисленные ошибки которой указаны в „Венецианском Архиве“[291], „Хронологической таблицы Венецианской истории“ Цанотто, не отличающейся ни полнотой, ни точностью.[292] Напротив в это время усиленно разрабатываются разнообразные частные проблемы венецианской истории. Здесь мы имеем в виду, прежде всего, многочисленные труды Чекетте и Мольменти.[293]

И основные труды этих авторов и их статьи по отдельным вопросам лежат в общем вне сферы занимающих нас проблем, тем не менее они имеют значение при разрешении отдельных частных вопросов, что, впрочем, относится к трудам только первого из них. Большая работа Мольменти, хотя и затрагивает много важных вопросов из истории Венеции, как социальные проблемы, цеховые организации, вопросы торговли и промышленности, тем не менее не может быть с пользой привлечена для их разрешения, так как представляет собою в большей своей части заимствования у других авторов. Мольменти при этом совершенно беспомощен в разрешении социальных проблем, — достаточно указать на его представление об общественном классе, позволяющее ему делить венецианское общество на „четыре класса“ — магистратов (?), знать, клир и народ (?).[294] Неудивительно после этого, что он в другом своем труде, не заслуженно переведенном на русский язык, явления ожесточенной классовой борьбы в начальном периоде истории Венецианской республики объясняет следующим образом: „Смуты и беспорядки в начале ее исторического существования говорили об избытке силы, о настойчивой потребности в деятельности, о том беспокойстве, которое стремится создать порядок из безурядицы и волнений“.[295]

Работы Чекетти, касающиеся самых разнообразных вопросов внутренней и внешней истории, представляют для нас интерес во многих отношениях, однако ценность их снижается тем, что они в значительной степени устарели. Укажем для примера на его статьи по вопросам промышленности в Венеции в XIII в.[296], или две его работы, посвященные „Жизни венецианцев“ этого же времени.[297] Первое из этих сочинений не отражает материалов по истории венецианских цехов, опубликованных Монтиколо, вторые в значительной мере обесценены упоминавшимся выше изданием документов по истории венецианской торговли.[298]

В последней четверти XIX в. в Италии капитализм вступает в стадию империализма. В связи с этим появляются в буржуазной итальянской исторической литературе на смену неогибеллинским мотивам предшествующей четверти века[299], мотивы империалистические. Венеция с ее обширными колониальными владениями оставила своему наследнику, Итальянскому королевству, немало территориальных претензий далеко за пределами Аппенинского полуострова. Ее история является обширным резервуаром, из которого, при некотором неуважении к истине, можно черпать аргументы в пользу самых смелых захватнических планов. Если историки более раннего времени, особенно феодального периода, выдвигали на первый план доблесть венецианского оружия и венецианские захваты оправдывали правом победителей, то теперь мы все чаще встречаем упор на „добровольность“ подчинения, на культуртрегерскую роль венецианских плутократов в их обширных колониальных владениях. Можно оказать, что такое использование венецианской истории делается традиционным и уходит в фашистскую историографию XX в. При этом само собой разумеется, что историки, не согласные с такими взглядами, начиная со стариков Ложье и Дарю, объявляются клеветниками и фальсификаторами венецианской истории.

Уже первый вариант „Венецианской истории“ Музатти, вышедший в 1881 г. под заголовком: „Венеция и ее завоевания в средние века“, дает возможность проследить основные линии этого нового направления в венецианской историографии.[300] Перед экспедицией Пьетро Орсеоло II города Далмации и Истрии „умоляют“ дожа о помощи и после экспедиции „добровольно“ становятся под протекторат Венецианской республики. Клеветник тот, кто думает объяснить эту акцию Венеции как продиктованную своекорыстными мотивами, вроде желания избавиться от беспокойных конкурентов; абсурдом является мнение, по которому помощь против нарентянских пиратов была только благовидным предлогом для достижения этой эгоистической цели.[301] „Никакого завоевания не было, — заявляет Музатти, — дань была скорее символом федерации и дружбы, чем знаком вассальной зависимости“.[302] Правда, такой концепции противоречат восстания Задара, но тут виновата не Венеция, а или славяне, или венгры, или сами задратинцы.[303] Даже поход 1202 г. был вызван венгерским королем, и если взятием Задара ему был причинен ущерб, то и поделом ему… Это последнее соображение Музатти сопровождает замечанием: „что бы ни говорили об этом французские историки и их плагиаторы“.[304] В рассказе об участии венецианцев в крестовых походах автор приписывает им подвиги, которых они не совершали, — такова, например, их помощь при взятии Тивериады в 1100 г.[305] Некрасивое поведение республики св. Марка во время борьбы Ломбардской лиги с Гогенштауфенами просто замалчивается, очевидно за невозможностью оправдать его какими-нибудь благовидными мотивами. При всем этом Музатти повторяет старые фактические ошибки венецианской историографии, дает очень бледное и поверхностное изображение восточной политики Венеции, и из его книги невозможно получить представления об организации управления Венецией ее колониальными владениями и об ее колониальной экономической политике, может быть потому, что ничего лестного для республики св. Марка в этом отношении сказать невозможно.

В этом же стиле написана и небольшая книжка Баттистелли, — „Венецианская республика“, вышедшая в 1897 г.[306] О глубине понимания исторических проблем автора этой книги можно судить по его рассуждению о причинах, почему в истории Венеции „феодализм не оставил заметного следа“. Оказывается, Венеция не были завоеванной страной и потому здесь не было победителей и побежденных, вследствие чего не могло быть „феодальной знати и класса вассалов и рабов“.[307] Таким образом, автор конца XIX в. отбрасывает нас ко временам Буленвилье, к одной из „теорий“ генезиса феодализма начала XVIII в. Книжка лишена научного аппарата и всякого научного значения, в частности, в разрешении интересующих нас проблем.

Во второй половине XIX в. французская историческая литература дала по истории Венеции сочинения Арменго, Ириарта, Валентена, Сержана.[308] Из них для нас представляет интерес только книга первого, поскольку книга Ириарта трактует преимущественно проблемы искусства, а оба последних автора дают краткие популярные очерки венецианской истории. Книга Арменго посвящена истории взаимоотношений Венеции с Восточной империей со времени образования республики до взятия Константинополя в начале XIII в. Французская академия надписей и изящной литературы удостоила автора похвального отзыва. Для своего времени книга, быть может, и заслуживала этого; но в ней немало таких положений, с которыми современный автор согласиться никоим образом не может.

Прежде всего, совершенно неприемлема основная концепция автора, по которой Венеция была неизменно благодетельницей Византии, за что та платила ей столь же неизменно черной неблагодарностью.[309] Еще большие сомнения вызывает другой тезис автора, в котором крестовые походы трактуются как дело благочестия[310], хотя и сам он видит, что „в св. земле каждая венецианская экспедиция отмечается приобретением то гарантий, то привилегий“.[311] В этом же роде звучит еще одно положение: „Венецианцы дошли до понимания выгодности братства человеческого, предчувствовали солидарность народов“…[312]

Независимо от этого автор недостаточно критически относился к своим источникам и к работам своих предшественников: он верит самым подозрительным сообщениям поздних авторов, вроде назначения дожем Пьетро Орсеоло своих наместников в города Далмации[313], и покорно следует то за Романином, то за Дарю там, где их соображения нуждаются в серьезной критике.[314] История сношений Венеции с Византией при императорах Мануиле и Андронике Комнинах изображены совершенно произвольно, причем в этом случае Арменго ввели в заблуждение византийцы.[315]

На французском же языке еще в семидесятых годах вышло еще одно сочинение с претензией охватить на двух сотнях страниц всю историю Венеции, — это сочинение Стеена, вышедшее в Венеции.[316] Совершенно непонятно для чего понадобилось автору хвастливое утверждение, что сведения, которые он черпал у Романина, Капелетти и других своих предшественников, он „проверял по подлинным грамотам, которые находятся в архивах“.[317] В действительности — это поверхностная и часто весьма неточная компиляция для надобностей туристов. Интересами этой категории читателей определялся и круг тех вопросов, которыми занимается автор по преимуществу: о походе Пьетро Орсеоло он говорит в двух словах, о договоре Венеции с Алексеем I Комнином вообще ничего не говорит, но посвящает целые страницы „проблеме“ обручения с морем.[318] Книга, быть может, и не заслуживала бы упоминания, но она типична для большого числа подобных сочинений на разных языках. Назовем для примера книгу англичанина Кроуфорда, вышедшую уже в XX в.[319], или уже упоминавшуюся выше книжку Окея.

Во второй половине XIX в. появились после длительного перерыва несколько новых немецких работ, посвященных истории Венеции. Не останавливаясь на небольшом компилятивном сочинении Билитцера[320], не имеющем для нашей работы никакого значения, укажем на труды Кольшюттера, Гфререра и Цвиденек Зюденхорста, труды далеко неодинаковой ценности: если два первых представляют собою добросовестные самостоятельные исследования, то последний — претензионная компиляция, рассчитанная на широкую публику.

Сочинение Кольшюттера — монография, посвященная истории Венеции при доже Пьетро Орсеоло II.[321] Оно написано на основании серьезного изучения всех первоисточников, которые тогда, в шестидесятых годах прошлого столетия, были известны. Ее недостатки — недостатки позитивистской школы, к которой это произведение принадлежит. Для нашей работы оно не было бесполезным, хотя некоторые выводы автора и не могут быть приняты нами. К числу таких принадлежит, например, явно преувеличенное истолкование того значения, которое имел поход Пьетро Орсеоло II к Истрийским и Далматинским берегам в истории возникновения венецианского колониального могущества.[322]

Такое же добросовестное и самостоятельное исследование представляет собою и сочинение Гфререра, посвященное ранней истории Венеции, от ее возникновения до конца большой войны с норманами в восьмидесятых годах XI в.[323] Книга появилась в свет после смерти автора, в 1872 г.

Автор — либерал и решительный противник неограниченной монархии. Восточная империя пала в результате деспотической формы правления, Рим пал по этой же причине, Венеция никогда бы не достигла своего величия, если бы дожам удалось добиться единовластия[324] — такова основная идея его труда. Несмотря на ограниченность его общеисторической концепции, Гфререр дал в своей книге ряд частных обоснованных выводов, собрал и систематизировал значительное количество материалов для освещения частных проблем. Он правильно, вопреки Капелетти, устанавливает, что выборы дожа никогда не были демократическими[325], хорошо освещает вопрос о венецианской торговле с Западом в раннее время[326], критически устанавливает факты войны с норманами и роль в ней Венеции[327], правильно определяет побудительные причины необычайного упорства, с которым республика вела эту войну в союзе с Византией[328], основательно анализирует договор с Алексеем Комниным.[329] Все это не значит, конечно, что можно согласиться со всеми частными выводами Гфререра. Несмотря на весь свой критицизм, в некоторых вопросах он идет назад по сравнению со своими предшественниками, воспроизводя уже опровергнутые ими свидетельства поздних источников, — таково, например, его утверждение, что венецианские „ректоры“ появились в далматинских городах со времени Пьетро Орсеоло II, что этот последний получил на „овладение Далмацией“ санкцию восточного императора и т. п.[330] Ошибочным надо признать и его общий вывод относительно характера взаимоотношений, существовавших между Венецией и Византией вплоть до времени Алексея Комнина. Гфререр на протяжении всей своей книги доказывает, что Венеция все это время находилась в зависимости от Восточной империи, составляя ее часть, что дожи нуждались в утверждении базилевсов и т. д.[331] Еще в восьмидесятых годах прошлого столетия этот взгляд был назван „важнейшим дефектом“ труда Гфререра.[332] Можно было бы возражать также против ряда других взглядов: он преувеличивает степень церковной зависимости Истрии от патриарха Градо, без достаточных доказательств говорит о представительстве Венеции в Константинополе, наделенном правами экстерриториальности и т. п.

Сочинение Гфререра, конечно, в некоторых своих частях устарело, в основных своих концепциях ошибочно, но оно сохраняет известное значение и в настоящее время.

Этого нельзя сказать о книге Цвиденек Зюденхорста. Сочинение его, озаглавленное „Венеция как мировая держава и мировой город“, представляет собою небольшое хорошо изданное произведение для широкой публики.[333] Интересующие нас вопросы автором затронуты далеко не все, а затронутые изложены очень кратко и не всегда правильно.[334] Цвиденек Зюденхорст не смог обойтись без расистской теории, подчеркивая „неполноценность“ славянской расы: „Если нужны доказательства того, — пишет „ученый“ немецкий профессор, — что не все нации равноценны, что их значение для развития человечества представляет собою различную величину, а поэтому заслуживает и различной оценки, то нужно только бросить непредубежденный взгляд на культурную историю балканских народов, чтобы убедиться в этом с полной ясностью“.[335] Фактическая аргументация этой „философии“ у автора очень незатейлива: славянские народы, жившие гораздо ближе к Византии, чем Венеция, не смогли завоевать этого города, а венецианцы оказались в состоянии сделать это — вот и все.[336]

Никакого научного значения книжка Цвиденек Зюденхорста не имеет.