ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В этот последний день июня на батарее встали раньше обычного. Молча без команды занялись кто чем: укрепляют амбразуры, чистят пушки, засыпают воронки.

Колька с коком отливают полушарные пули. Расплавленный свинец медленно течёт по жёлобу, заполняя углубления в матрице. Кок, держащий матрицу, разгибает спину и тихо просит:

— Николка, сходи к унтеру. Тебе дозволит.

Несколько пар глаз с надеждой смотрят на мальчишку. Кто-то добавляет:

— Из нас никого не пустят, раз не велено. А тебя — могут. Поди, Николка! Душа истомилась в неизвестности…

Пищенко встаёт, натягивает бескозырку, решительно идёт к землянке.

— Господин унтер–офицер, дозвольте в город отлучиться!

Не глядя на мальчика, унтер грустно отвечает:

— Не могу, понимаешь, не могу. Не велено никому даже сказывать про это.

— Я неприметно. Никто и не прознаёт. Только порасспрошу, как и что там. Солдаты да батарейные заждались весточки… Дозвольте, господин унтер–офицер!

Но тот молчит. Отвернулся от Кольки, стараясь скрыть навернувшиеся слёзы.

Тишина. Не слышно выстрелов, лишь раздаются удары ломов.

Наконец унтер поворачивается. Мальчик стоит на прежнем месте, глядит исподлобья, упрямо сжав губы,

—…но, если подведёшь меня!..

— Ни в коем разе, господин унтер–офицер!

— Всё. Ступай! — И вдруг уже в дверях остановил парня. — А медаль свою надень — всё ж таки уважительно…

И вот он бежит по улицам, заваленным камнями, обгоревшими стропилами и железом. Сердце тревожно выстукивает: «Жив ли? Жив ли? Жив ли?..»

Вчера под вечер стало известно: на Малаховом кургане смертельно ранен Нахимов. Страшную новость боялись произносить вслух. Офицерам велено о несчастье помалкивать, дабы боевой дух защитников был непоколебим. Но разве возможно скрыть такое?

Сотни гражданских и военных в молчании стоят у дома, где умирает сейчас адмирал. Николка перешёл на противоположную сторону улицы и прислонился к стене обгоревшего здания. Рядом, присев на камни, разговаривали вполголоса солдат с мичманом.

— С самого утра всё маялся страдалец наш. Вот сейчас, сказывают, задышал вроде бы. К дурному али к хорошему — бог ведает.

Солдат умолк. Потом, кряхтя, поднялся и пошёл вперёд, поближе к ограде. Николка последовал за ним…

К чудом уцелевшему флигелю, где до войны проживал командующий Черноморской эскадрой вице–адмирал Нахимов и где лежал он сейчас вот уже третьи сутки, не приходя в сознание, пробиться нелегко. Улочка запружена: чёрные бушлаты, офицерские мундиры, бабьи платки.

У калитки появился офицер. Он был без фуражки, взгляд беспомощно скользил по толпе…

Люди зашевелились, стали подтягиваться вперёд. Затихли, чтобы не пропустить ни единого слова.

Губы офицера, словно чужие, медленно произнесли:

— Только что… Павла Степановича не стало…

Было одиннадцать часов семь минут утра.

Наступила тяжёлая, гнетущая тишина. Слышно, как где-то вдалеке, на Корабельной раздавались редкие одиночные выстрелы. Сотни людей, обнажив головы, с трудом сдерживая слёзы, крестились. И вдруг кто-то, не выдержав, зарыдал во весь голос. Повсюду послышались всхлипывания. Суровые, мужественные, они оплакивали своего адмирала, свою надежду и опору. Человека, ставшего руководителем обороны не по назначению, а по незримой воле всех этих людей…

На следующий день Севастополь прощался с адмиралом.

В небольшом зале первого этажа поставили гроб, обитый золотой парчой. Нахимов был покрыт боевым флагом с линейного корабля «Императрица Мария», под которым одержал победу при Синопе.

К дому покойного без конца подходили люди. Солдаты и матросы прибегали сюда хоть на минутку, чтобы поклониться праху Павла Степановича. И тут же возвращались на бастионы.

Нахимов… Его узнавал в лицо каждый мальчишка, о нём рассказывали легенды, к нему обращались за помощью в самые тяжёлые минуты жизни. Он был своим адмиралом. Умереть за него каждый почитал за честь. Весь адмиральский оклад он раздавал матросам и их семьям, раненым в госпиталях. За несколько дней до гибели пришёл царский указ о награждении Павла Степановича значительной денежной выдачей ежегодно. Он с досадой сказал: «Да на что мне деньги? Лучше бы они мне бомб прислали!»

Врач, который лечил Нахимова, говорил, что его напряжение во время обороны было настолько нечеловеческим, что «замолкни в сию минуту осада, и это так или иначе было бы последним днём адмирала. В течение всей многодневной битвы Павел Степанович почти не снимал мундира. Спал по три часа в сутки.

* * *

… Бесконечная траурная процессия подходила к собору, заложенному прошлой осенью. Там были похоронены рядом со своим учителем Лазаревым адмиралы Корнилов и Истомин. С этого дня Владимирский собор становился вечным пристанищем четырёх замечательных флотоводцев — Собором Четырёх Адмиралов.

Молчат бастионы. В море — угрюмые силуэты вражеских кораблей. Траурный перезвон колоколов и тихая, печальная музыка… На город наплыли тучи, и только кое–где сквозь них пробивается солнце.

Молчат и серые горы с батареями врага. С этих батарей, подошедших к городу вплотную, как на ладони видна вся процессия. Враги могли её расстреливать беспощадно. Но и враги молчали. В это утро они не сделали ни одного выстрела, отдавая дань уважения великому воину.

Повсюду, куда ни глянь, груды догорающих развалин, искорёженные металлические столбы, развороченные мостовые. Ветер разносит по улицам серую золу, обгоревшую бумагу, грязную дранку. Деревья вырваны с корнем, и лишь могучие столетние тополя упорно сопротивляются смерти: чёрными вершинами упёрлись в дымный небосвод, печально раскачиваются в такт.

Ни громкого возгласа, ни детского смеха. Лишь изредка можно увидеть, как, пробираясь сквозь завалы, по служебным своим надобностям спешит солдат или матрос.

Иногда прогромыхает телега со снарядами, прокатится подвода с ранеными или убитыми.

Дороги не расчищают — все силы отданы бастионам. Живы будут бастионы — жив будет город.

За время последних боёв на Шварц–редуте вышло из строя больше половины артиллеристов. Оставшиеся в живых ветераны под огнём обучают новичков стрельбе из пушек. Новички — это вчерашние артельщики, каптенармусы, повара, мастеровые.

Коля Пищенко, чёрный от гари, охрипшим голосом даёт наставления коку.

— Я вам так скажу, — веско произносит мальчик, — для пушки самое главное — пыж вогнать потуже.

Видно, на всю жизнь запомнилась парню отцовская наука!

Кок почтительно кивает головой.

—…ежели будет зазор, плюхнется «лохматка» за вал — не далее. Кому польза? — поднимает палец юный наставник.

— Кому? — заворожённо переспрашивает кок.

— «Кому, кому»! Знамо дело — Пелисье! — снисходительно поясняет мальчик.

— А вчерась Пелисье разорвало на клочки, — неожиданно сообщает кашевар. — Нема больше нашего горлана.

Кок приподнял руку, чтобы перекреститься, но на миг задержался. «Подобает ли молиться господу богу за петуха убиенного? Животная ведь?» Но, поразмыслив, всё же перекрестился. «Петух — то ж божья тварь, и греха в этом нету!»

— Пелисье? Нашего?!

— Нашего. Того б, французского, складнее было. Да где его уцепишь? По блиндажам тот Пелисье ховается.

Колька помрачнел. Ему жалко весёлого петуха, ради которого рисковал жизнью.

— Сховать получше не смогли, — укоряет он кока, — в нашу «фурлыгу» засадили бы, может, и не прихлопнуло тогда!

— Да разве уцелеет ноне кто на бастионе? — рассудительно отвечает кашевар. — Люди гуртом гибнут, это тебе не какая-то там животная!.. Ложись! — неожиданно кричит он и бросается на землю.

Рядом громыхнула бомба. У соседней пушки кто-то вскрикнул и сразу же замолчал — видно, убило.

Кока и Николку обсыпало землёй. Кашевар ощупал себя — как будто цел!

— Живой? — толкнул он Кольку.

— Живой! — парнишка вскочил и стал отряхиваться.

— Ну, а коли живой, то давай продолжай ученье. Не ровен час, поранят тебя, али ещё что…

— Заряжайте! — командует Колька.

Кок, натужась, подтащил ядро и стал заряжать пушку, припоминая наставления юного бомбардира.

— Поспешайте, — торопил Колька, — прибойник не кривить… Так… так… хорошо, — он сам припал к прицельной планке, удовлетворённо скомандовал:

— Пли!

Кашевар поднёс к запальному отверстию шипящую пороховую свечу, и пушка, вздрогнув, выплеснула бомбу на французские траншеи.

— Теперь дело пойдёт, — одобрил Колька и отошёл к своим мортиркам.

Их у него вновь было две — на радость Николкину, взамен разбитой батарейцы раздобыли мальчугану новую кегорну, точь–в-точь, как ту, что разбило!

Обстрел редута заметно усилился. Усилился и обстрел всех бастионов. С земляного вала хорошо видно, как загорелся пороховой погреб на Малаховой кургане и весь курган превратился в чёрное, исполосованное багровыми языками облако.

Наступила тревожная ночь. Город полыхал кровавым заревом. В бухте горел фрегат «Коварна», гружённый спиртом, и зеленоватое пламя освещало развалины бастионов левого фланга обороны, помогая врагам вести ночью пристрелочный огонь.

К утру бомбардировка поутихла.

Начинался 349–й день обороны.

— Идут!

— Спокойно, Николка.

— Палить надобно…

Кок взглянул в сторону офицерского блиндажа: на крыше его стоял лейтенант Ханджогло и спокойно наблюдал за противником.

— Будет указание, Николка. Его благородие не прозевают.

В эту минуту лейтенант повернулся, словно подслушал разговор, и, не повышая голоса, как-то по–домашнему скомандовал:

— Картечью… Пли!

Прогремел выстрел. Рядом отозвалось другое орудие.

«Кок палит», — отметил про себя Николка.

Кок стрелял, как истый бомбардир. Худой, в обгорелом тельнике, он метался от пушки к бомбам и обратно. Быстро заряжал и стрелял беспрестанно, не прислушиваясь к командам — да их и не было слышно. Кок командовал сам себе:

— По французу — пли! По турку — пли! По сардину — пли!

Рядом с пушкой упал бочонок. В днище его дымился фитиль.

— Это что ещё за штуковина? — удивился кок!

— Мина! — раздался голос сигнальщика. — Ложись!

Колька припал к земле, а кок бросился к бочонку, как страус, делая двухметровые шаги.

Фитиль зловеще продолжал шипеть и дымиться — огонёк подбирался к днищу. Кок схватил лопату и, недолго думая, обрубил фитиль.

Теперь мина была не опасна. Теперь это был просто бочонок со ста килограммами пороха.

— Чуть на небеси не вознесли! — кок спрыгнул в ров.

Николка хотел что-то спросить у него, но кок с виноватой улыбкой проговорил:

— А меня, кажись, поранило…

— Куда? — встрепенулся мальчишка.

— Вроде туточки, — кок неуверенно поднял руку, словно боясь ошибиться,

Николка разорвал тельник и увидел у предплечья кровавое пятно.

— Должно, «лебёдушка» поцеловала, — поморщился кашевар. — Эк, жалит, хвороба!

Парнишка стал поспешно накладывать повязку. Нужно было торопиться — синие мундиры совсем близко..

Краем глаза Николка заметил, что одна из колонн повернула к пятому бастиону, другая движется прямо на них.

Лейтенант Ханджогло приказал прекратить огонь: навстречу французам разворачивался Житомирский полк.

Колька видел, как сошлись, смешались в пёструю, скрежещущую толпу две волны. Блестя, словно рыбы, выпрыгивали над головами сабли и стрелы штыков. Доносились отчаянные крики озверевших людей.

Схватка шла в ста метрах от редута. Артиллеристы, забыв про опасность, выскочили на вал. Когда б не приказ «оставаться у орудий!», все они были бы уже там — с житомирцами.

Бой был коротким, как вспышка молнии, и, как молния, испепеляющим: колонна французов не возвратилась в траншеи, но и наших пехотинцев осталось не больше двух десятков.

А из второй параллели вражеских окопов уже вырастала новая волна. И она захлестнула Шварц–редут. Сине–красные мундиры смешались с полосатыми тельняшками матросов и холщовыми рубахами солдат. Защитники редута дрались кто чем мог: ядрами, камнями, прикладами. Схватка шла между орудиями, на крышах землянок…

Колька, спрятавшись за разбитой пушкой, палил из трофейного пистолета. Рядом раздалась дробь вражеских барабанов. И тут он увидел, как француз на валу пытается укрепить знамя. В исступлении Колька стреляет в него несколько раз. Но всё мимо, мимо, мимо! И тут, когда он уже отчаялся сбить ненавистный трёхцветный стяг, ядро с пятого бастиона разрывает в клочья вражеского знаменосца вместе со знаменем.

За траверсом редута послышалось громовое «ура!». Ещё не успев сообразить, в чём дело, французы бросились назад и неожиданно оказались в мешке.

Ст. Фролов. КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ СОБЫТИЙ ОБОРОНЫ (окончание).

При штурме Корабельной стороны противник имел почти четырёхкратное (80 против 22 тысяч) превосходство в силах. Враги захватили Малахов курган, хотя непобеждённой оставалась Корниловская башня, которую защищал поручик Юний.

Фактически больше ни одно наше укрепление не было взято ни французами, ни англичанами, ни турками. Упорнее других сражались пятый бастион, редут Шварца и соседний люнет Белкина. В бумагах одного из русских генералов есть такая запись:

«…Едва эти массы были отбиты и бежали в свои траншеи, как оттуда свежие колонны бросились на редут Шварца. Приступ с фронта и левого фаса был отражён, но на правом фасе французы ворвались в редут, и тогда завязался жестокий рукопашный бой с житомирцами, минцами и екатеринбургцами, из коего ни один француз, из числа ворвавшихся, не вышел живой, за исключением 153 взятых в плен. В числе этих пленных полковой командир линейного № 46 полка Баннюр, четыре обер–офицера и 148 нижних чинов. Неприятель ещё бросался на редут Шварца, но уже не с тою запальчивостью, и был отбит огнём с бастиона и люнета Белкина…»

Севастопольцы выдержали этот страшный натиск. Однако вечером того же, 28 августа, к огромному удивлению противника, Горчаков отдал приказ оставить бастионы и переправляться на пароходах или переходить по плавучему мосту на Северную сторону. Одновременно специальные команды начали взрывать пороховые погреба, уничтожать батареи и орудия…

Село солнце, когда поступил приказ покинуть южную часть города.

— Не уйдём с бастионов! Не велел Павел Степанович!.. Пусть сухопутное начальство уходит, а матросы до последнего останутся здесь! — Батарейцы не прячут слёз.

В этих возгласах тонет голос командира редута Ханджогло:

— Поймите, это бесполезно. Только лишние смерти. Без Малахова нам не удержаться…

С редута Шварца горящие улицы кажутся стоглавым змеем. Сжав обветренные губы, батарейцы отходят на построение. Молча заклёпывают орудия, забирают принадлежности. Над ними продолжает грохотать и бесноваться небо.

Колька взвалил на плечи тяжёлый ранец, оставшийся от Евтихия Лоика, взял в руки маленький прибойник, в последний раз взглянул на свои искорёженные мортирки: «До свидания, мои дорогие! Я ещё вернусь!..»

* * *

Мы идём по улице, выросшей на месте легендарного редута — по улице Шварца. Михаила Павловича Шварца.

Как защитники отходили с редута? Пожалуй, по этому спуску, на который сейчас смотрят хозяйственные дворы пироговской больницы с мощными, будто средневековыми, откосами из тяжёлого бута. Или нет, вероятнее всего, войска стекались а лощину за пятым бастионом. Потом шли к району нынешней площади Восставших. Спускались к оврагу, на месте которого теперь улица адмирала Октябрьского. Героя Советского Союза Филиппа Сергеевича Октябрьского — одного яз руководителей второй обороны Севастополя в Великую Отечественную войну.

Улица Шварца — затишная, приземистая, метров двести — не больше. С её высоты виден Исторический бульвар — бывший четвёртый бастион, с горделивым шатром Панорамы Pyбo, телевизионной вышкой и огромным»чёртовым колесом»в парке.

Улицу Шварца со всех сторон обступили новые пятиэтажные дома. Да и к самой улочке ужа подбираются бульдозеры.

В проходе между двориками стоят несколько человек, оживлённо беседуют. У одного в руках развёрнутый чертёж, остальные то и дело заглядывают в большущий лист, жестами показывают вдоль улицы, куда-то за неё, на спуск.

Мы подошли ближе. Услышали голос высокого мужчины в очках:

— Раиса Ивановна, эта высотка прекрасно садится вот здесь.

— Я всё понимаю, Валентин Михайлович, но вы должны учесть…

Группа городских архитекторов. На их планшете — фрагменте генерального плана застройки Севастополя — уже нет тихого и полусонного переулка. Там вдоль южного склона улицы Шварца тянутся белоснежные высотные башни из стекла и бетона. И чем-то неуловимым они — ультрасовременные строения — ближе по духу, по символике, что ли, к мужественному и гордому слову редут, чем старые домики. Хотя и построены эти домики по большей части из камней легендарного укрепления.

Станислав сказал вдруг:

— А ведь Коля Пищенко — это сын полка. В Отечественную именно так и называли бы.

Всё правильно: сын бомбардира — сын полка.

Стал накрапывать дождик. Пора было возвращаться. Мы вышли к кладбищу Коммунаров, где высится бронзовый стяг над могилой лейтенанта Шмидта. Потом зашагали вниз, как тогда матросы и солдаты, покидая бастионы, зашагали следом за Николкой Пищенко по улице адмирала Октябрьского к улице Большой Морской…

Они прошли метров двести. Позади раздался взрыв, затем — другой, третий… Повернув головы, отступающие увидели клубы рыжего дыма над своим редутом. А взрывы всё продолжались…

Николка отвёл глаза от пожарища и тут заметил Алёнку. Она брела навстречу босиком, в разорванном и обгоревшем платье. Когда отряд поравнялся с ней, Голубоглазка молча подошла к Кольке и так же молча зашагала рядом.

По развороченной, пылавшей улице они подошли к Графской пристани. Там скопилось множество народа; пехотные роты, матросы, артиллеристы. Испуганно храпели кони и косились на пылавшие коробки домов. Стонали раненые на повозках. Раздавались команды, крики, но разобрать отдельные слова в этом шуме было невозможно.

Колька и Алёна стояли в шеренге, бессмысленно глядя на происходящее. Лишь через многие минуты тяжёлого молчания мальчик спросил:

— А что… мать-то?

— Бомбой её сразу, — ответила Алёна. — Всё roрело…

И больше не могла вымолвить ни слова. Послышалась команда лейтенанта Ханджогло:

— Проходите ближе!

Продвинулись ещё метров на десять. И снова остановились. Все глядели на бухту, через которую пролёг понтонный мост к Северной стороне. Мост начинался рядом с Графской пристанью и выходил к Михайловской батарее. По нему бесконечным потоком шли войска, обстреливаемые с дальних бастионов, уже занятых противником.

По рейду сновали лодки, раздавались крики и ругань перевозчиков. На противоположной стороне бухты горело большое строение, освещая высадку, — значит, снаряды вражеских батарей уже долетели до Северной, Над водой то тут, то там выпрыгивали рваные всплески и, пенясь, оседали в тёмные волны. Покачивались и скрипели понтоны. Неровно постукивали по дощатому настилу колёса телег и пушек.

Наконец вступили на мост. Двигались медленно, густой молчаливой массой. Мальчуган шёл у самого края настила, чтобы Алёнку ненароком не столкнули в воду. Прошли четверть расстояния — движение опять застопорилось. Впереди разорвалась бомба, и там спешно расчищали мост, убирая раненых и убитых… Колонна снова пришла в движение.

Порою люди оглядывались, и усталые глаза видели всхолмлённый город, окутанный дымом, в клочьях пожарищ. Но туда, где, казалось, уже никого не могло быть, продолжали лететь ядра и тяжёлые разрывные снаряды.

Посредине рейда медленно и страшно оседали в воду шесть боевых кораблей и несколько пароходов. Всю оборону они из Южной бухты обстреливали противника. И вот могучие корпуса уже почти полностью поглотила вода. Вздрагивали, словно от озноба, голые, беззащитные мачты. Ещё минута, другая, и над кораблями злорадно заплещут волны.

Матросы останавливаются и жёсткими рукавами бушлатов вытирают глаза. Раскаты бомбардировки кажутся траурным салютом…

Вышли на скалистый берег. Движение по мосту почти прекратилось. Сверху стало видно, как начали разводить понтоны.

Над рыжим облаком, покрывающим город, блестели яркие, удивительно спокойные звёзды. Небо было невероятно чистое и чуть–чуть сонное.

А город продолжал гореть. Сотни костров полыхали вдали, порою исчезая в дыму и снова отчётливо появляясь.

Удивлённо смолкли вражеские батареи, но взрывы продолжались. От раскалённого воздуха вспыхивали пороховые погреба и склады. Последние вздохи многострадального Севастополя…

Кто-то положил руку на Колькино плечо. Парнишка оглянулся и с трудом узнал в грязном подростке в разорванном мундире прапорщика Фёдора Тополчанова. Он одним из последних перешёл мост, до конца участвуя во взрывных работах.

Колька тихо сказал:

— Всё. Нет больше редута.

— И города нет, Николка.

— Значит, в город входят? — спросил Колька, будто до него сейчас дошёл страшный смысл свершившегося.

— Да, — Тополчанов опустил голову.

— Входят… в город, — прошептала Алёнка.

Тогда они ещё не могли знать, что неприятель в течение двух последующих дней не осмелится вступить в груды развалин, носящих имя Севастополя…

Они стояли втроём и глядели на город. Рядом морской офицер при свете факела читал приказ по Южной армии и военно–морским силам в Крыму:

— «Храбрые товарищи! Грустно и тяжело оставить врагу Севастополь. Но вспомните, какую жертву мы принесли на алтарь Отечества в 1812 году! Москва стоит Севастополя! Мы её оставили после бессмертной битвы под Бородином — тристасорокадевятидневная оборона Севастополя превосходит Бородино…»

Слова звучали величаво и печально. Колыхались факелы над обнажёнными головами матросов, солдат, горожан.

— «Но не Москва, а груда каменьев и пепла досталась неприятелю в роковой 1812 год. Так точно и не Севастополь оставили мы нашим врагам, а одни пылающие развалины города, собственной рукой зажжённого, удержав за нами честь обороны, которую дети и внучата наши с гордостью передадут отдалённому потомству!»