ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. Пий IX (1846-1878)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.

Пий IX

(1846-1878)

«C каждым днем папа являет себя все менее годным к практической жизни. Рожденный и воспитанный в либеральной семье, он прошел плохую школу; хороший священник, он так и не смог обратить свою мысль к делам правления. Добрый сердцем, но не слишком умный, он с самого момента вступления на престол дал завладеть своей волей и запутать себя в сети, из которых и поныне не знает, как выпутаться. И если события будут идти своим чередом, его изгонят из Рима».

Эти пророческие слова принадлежат перу канцлера Австрии, князя Меттерниха, писавшего своему послу в Париж в октябре 1847 года. Речь шла о Джованни Марии Мастаи-Ферретти, который годом ранее после конклава, продолжавшегося сорок восемь часов, всего лишь в возрасте пятидесяти четырех лет был избран папой под именем Пия IX. Невозможно вообразить себе большего несходства, нежели то, что существовало между ним и его предшественником: действительно, известно было его критическое отношение к режиму Григория, установленному тем в Папской области, равно как и к австрийскому присутствию в Италии. Григорий сделал его кардиналом, но не доверял ему: по его словам, даже кошки Ферретти и те были либералами.

Неизвестно, как отреагировали кошки на избрание своего хозяина папой, но либерально настроенные круги Италии, да и всей Восточной Европы, приветствовали новость с восхищением и радостью. Новый понтифик казался им человеком из их среды. В первый же месяц своего пребывания на троне он амнистировал более тысячи политических заключенных и изгнанников[302]. Через несколько недель он устроил празднества в садах на Квиринале для лиц обоих полов. Тем временем он активно поощрял разработку планов строительства железных дорог, столь ненавистных его предшественнику, и устройства газового освещения на римских улицах. Он обеспечил полную (или почти полную) свободу печати. Он начал реформу таможенных тарифов, ввел мирян в правительство Папской области и отменил нелепый закон Льва XII, обязывавший иудеев посещать христианские проповеди раз в неделю. Куда бы он ни отправлялся, его сопровождали целые толпы, и он пользовался большей популярностью, чем кто бы то ни было в Италии.

Но такая репутация таила в себе свои опасности. Какая бы ни проводилась демонстрация, умеренная или непримиримо революционная, участники требовали его поддержки; имя его появлялось на тысячах знамен, в том числе и в тех случаях, когда он оказывался решительным противником заявленных целей. Когда в 1848 году по Европе прокатилась революционная волна, захватившая Сицилию, Париж, Вену, Неаполь, Рим, Венецию, Флоренцию, Лукку, Парму, Модену, Берлин, Милан, Краков, Варшаву и Будапешт, его позиция стала еще менее прочной. Его имя превратилось в боевой клич: «Pio Nono! Pio Nono! Pio Nono!» — не умолкая, скандировали толпы, появляясь на улицах одного города за другим. Завершая одну из речей, папа промолвил: «Да благословит Господь Италию»; в его словах сразу же увидели одобрение лелеемой многими мечты об объединении полуострова и окончательном освобождении от австрийского владычества. (Нечего и говорить, что сам Пий не желал объединения Италии: помимо всего прочего, что тогда стало бы с Папской областью?) Короче говоря, он оказался в положении пассажира поезда без локомотива, несущегося на полной скорости. Единственное, что ему оставалось, — притормаживать, едва представится возможность.

Уже к концу января того судьбоносного года начался прямо-таки наплыв новых конституций. 29 января король Фердинанд даровал конституцию Неаполю; всего неделю спустя во Флоренции Великий герцог Тосканский предложил своему народу другую. 5 марта, после событий Парижской революции и бегства Луи Филиппа, король Карл Альберт Савойский даровал в Турине конституцию обитателям Пьемонта. Затем 13 марта настал черед Вены, и самому Меттерниху пришлось пойти на уступки. Из всех событий это стало наиболее важным, и новая надежда затеплилась в груди каждого патриота в Италии — причем опять-таки все глядели с надеждой на папу, ожидая, что он возглавит их. Но ничего подобного не произошло. 15 марта Пий даровал конституцию Папской области, введя в государстве избираемый кабинет министров. Либеральный характер этого правительства не следует преувеличивать: его первый министр, кардинал Джакомо Антонелли[303], позаботился об этом, да и просуществовал он недолго (о чем пойдет речь ниже), но все же он сослужил свою службу. Теперь Пия, на самом деле не желавшего возглавить европейское революционное движение, уже нельзя было упрекнуть в том, что он тащится в арьергарде.

Отречение и бегство Меттерниха повергло Австрию в хаос. Правительство осталось без главы, армия пребывала в замешательстве и не знала, кого поддерживать. Случившееся послужило безошибочно воспринятым сигналом для революционеров по всей Италии. В Милане в результате серьезных волнений, известных всем итальянцам как cinque giornate — «пять дней» (с 18 по 22 марта), — австрийцы были изгнаны из города и власть перешла к республиканскому правительству. В последний день, 22 марта, в Турине в газете «Il Risorgimento» («Воссоединение») на первой полосе появилась зажигательная статья, написанная издателем графом Камилло Кавуром. «Последний час пробил, — писал он. — Перед народом, правительством и королем лежит теперь лишь один путь — война!»

Через два дня король Карл Альберт провозгласил, что Пьемонт готов начать военное выступление против австрийских оккупантов. Великий герцог Тосканский Леопольд II отправил армию, куда входили как регулярные части, так и отряды волонтеров. Так же (что куда более удивительно) поступил король Фердинанд Неаполитанский, выдвинувший войско в 16 000 человек под командованием генерала Гульельмо Пепе, калабрийца огромного роста. В стратегическом отношении все эти приготовления, пожалуй, значили не слишком много. Однако они показывали, что, вне всяких сомнений, речь шла об общем для всех итальянцев деле. Встав плечом к плечу с пьемонтцами, правители — товарищи Карла Альберта почувствовали себя не союзниками, но соотечественниками.

24 марта генерал Джованни Дурандо вывел авангард папской армии из Рима, чтобы защитить северные границы Папской области от возможного наступления со стороны австрийцев. Эта мера задумывалась как чисто оборонительная, но сторонники войны отказались ограничиваться обороной. Они говорили, что Австрия объявила войну христианской Италии. Это угодная Богу война, крестовый поход, чья священная цель — изгнать захватчиков со священной итальянской земли. Папа пришел в ужас. Он ни за что не согласился бы попустительствовать агрессии, и менее всего — против католической державы. Для него важно было раз и навсегда четко определить свою позицию. Результатом стала его речь, произнесенная им 29 апреля 1848 года. Он объявил, что не просто не готов возглавить движение за объединение Италии — он является его решительным противником. Богобоязненные итальянцы должны забыть об идее объединения страны и поклясться в преданности правителям своих государств.

По всей стране истинные патриоты Италии восприняли новость с ужасом. Ситуация сложилась так, что дело объединения страны не потерпело никакого ущерба: оно набрало такую силу, что остановить его было уже невозможно. Пострадала лишь репутация самого Пия. До сего дня он оставался героем. Теперь же его воспринимали как предателя. Более того, его речь показала со всей возможной ясностью, насколько он бессилен повлиять на события. Его популярность испарилась за одну ночь. Теперь он оказался лицом к лицу с революцией. В течение последующих семи месяцев папа пытался держать ситуацию под контролем, но когда его первый министр, преемник Антонелли, граф Пеллегрино Росси, был зарублен у входа в здание Канчелляриа, он понял, что в Риме ему оставаться небезопасно. 24 ноября, заручившись помощью французского посла и баварского министра, переодевшись простым священником, он незаметно выскользнул из своего дворца на Квиринале через задние двери и бежал в Гаэту, где к нему присоединился кардинал Антонелли вместе с небольшой свитой. Король Фердинанд оказал ему теплый прием и поселил Пия в своем загородном дворце, где тот создал небольшую курию и продолжал вести дела Святого престола.

Поначалу пьемонтская армия добилась некоторого успеха. Однако вскоре, 24 июля, Карл Альберт потерпел поражение в битве под Кустоцей, в нескольких милях к юго-западу от Вероны. Он отступил к Милану, преследуемый старым австрийским фельдмаршалом Йозефом Радецким[304], буквально наступавшим ему на пятки. 4 августа ему пришлось просить о перемирии, по условиям которого ему предстояло отвести армию в пределы своих владений. Два дня спустя сдался Милан, и неукротимый старик-фельдмаршал вошел в город со своими солдатами. Первый этап войны закончился, и Австрия добилась в ходе его очевидного успеха. Она не только возвратила себе полный контроль над Венецией-Ломбардией. Неаполь заключил сепаратный мир; Рим капитулировал; Франция в лице ее министра иностранных дел, поэта Альфонса де Ламартина, опубликовала манифест республиканского содержания, полный громких слов в поддержку Италии, хотя и не предоставила ей материальной помощи. Контрреволюционные силы праздновали триумф по всей Италии.

Лишь в Венеции дела обстояли иначе. 22 марта 1848 года венецианский юрист Даниэле Манин и его сторонники заняли арсенал и забрали все хранившееся там оружие и снаряжение. Затем Манин с триумфом прошел по пьяцца, где официально провозгласил возрождение Венецианской республики, уничтоженной Наполеоном пятьдесят лет назад. Австрийский губернатор подписал акт о капитуляции, пообещав, что все австрийские войска немедленно покинут территорию республики. Но теперь Венеция осталась одна. Единственной ее надеждой был Манин, которому в августе она предложила принять диктаторские полномочия. Он отказался. Тем не менее Венецианская республика продолжала сражаться под его единоличным руководством всю зиму — храбрость венецианцев не слабела, но отчаяние усиливалось.

Для всех итальянских государств quarantotto[305] — 1848 год — имел очень важное значение. В стратегическом отношении ситуация изменилась мало. Австрия сохранила контроль над большинством своих территорий. Однако в политическом плане произошли серьезные изменения — иным стало настроение народа. В начале года большинство патриотически настроенных итальянцев думало об избавлении от австрийской оккупации; когда же год подошел к концу, главной целью — повсюду за исключением Венеции — стало уже объединение Италии. Ветер перемен ощущался всеми. Казалось, что давняя мечта итальянцев наконец готова осуществиться. Началась эпоха Рисорджименто.

* * *

Поспешный отъезд папы застиг Рим врасплох. Первый министр папского правительства Джузеппе Галлетти, старый друг Мадзини, который после амнистии возвратился в Рим и стал преемником убитого Росси (проявив при этом немалую смелость), первым делом отправил делегацию в Гаэту, чтобы убедить Пия IX вернуться. Лишь когда тот отказался дать посланцам аудиенцию, Галлетти объявил о созыве Римской конституционной ассамблеи в составе 200 выборных членов, которой предстояло собраться в городе 5 февраля 1849 года. Времени оставалось мало, но нужда в решительных действиях была велика, и 142 депутата в должном порядке явились во дворец Канчелляриа в назначенный день. Всего через четверо суток, в два часа ночи, ста двадцатью голосами при десяти против и двенадцати воздержавшихся было принято решение положить конец светской власти папы и установить в Риме республику. Наиболее влиятельной личностью в этой ситуации оказался авантюрист по имени Джузеппе Гарибальди, которому на тот момент исполнился сорок один год.

Родившийся в 1807 году в Ницце (этому городу предстояло войти в состав Франции только в 1860 году), Гарибальди, как и Мадзини, был пьемонтцем. Он начал свою трудовую жизнь в качестве моряка на торговом судне, а в 1833 году стал членом общества Мадзини «Молодая Италия». Будучи человеком действия, в следующем году он принял участие в неудачном восстании (в те годы раскрытие заговоров было повсеместным явлением); его едва не арестовали. Однако он сумел вовремя бежать во Францию; тем временем в Турине его in absentia[306] приговорили к смертной казни по обвинению в государственной измене. После недолгого пребывания на французском торговом судне Гарибальди присоединился к тунисскому бею, который предложил ему пост главнокомандующего. Гарибальди, однако, отказался. Наконец, в декабре 1835 года он отплыл в качестве второго помощника капитана на французском бриге в Южную Америку. Здесь он провел двенадцать лет. Первые четыре из них Гарибальди сражался на стороне небольшого, ныне позабытого государства, безуспешно пытавшегося освободиться от бразильского господства. В 1841 году он и его любовница, бразильянка Анита Рибей-ру да Силва, переселились в Монтевидео, где Гарибальди вскоре встал во главе уругвайского флота, а также принял командование над легионом итальянских изгнанников — первых из числа «краснорубашечников», с которыми впоследствии всегда ассоциировалось его имя. После победы в небольшой, но героической битве при Сан-Антонио-дель-Санто в 1846 году слава Гарибальди облетела всю Европу. К этому времени он стал, если можно так выразиться, профессиональным бунтовщиком, и его опыт партизанской войны сослужил ему хорошую службу в будущем.

Когда Гарибальди услышал о революциях 1848 года, он собрал шестьдесят человек из числа своих «краснорубашечников» и отплыл в Италию на первом же отправлявшемся туда судне. Вначале он предложил свои услуги папе, затем Пьемонту, но в обоих случаях его предложение отвергли — одной из главных причин отказа Карла Альберта стал смертный приговор, по-прежнему тяготевший над ним. Тогда Гарибальди прибыл в Милан, куда уже приехал Мадзини, и сразу же ринулся в гущу событий. Перемирие, которое заключил Карл Альберт после поражения при Кустоце, он попросту проигнорировал, продолжая самостоятельно вести войну против австрийцев до тех пор, пока в конце августа перед лицом превосходящих сил противника ему пришлось отступить в Швейцарию. Однако через три месяца, услышав о бегстве папы, он тотчас поспешил со своим добровольческим отрядом в Рим. Его избрали членом новой ассамблеи, и именно он официально внес предложение о том, чтобы отныне Рим стал независимой республикой.

* * *

18 февраля папа Пий обратился из Гаэты с официальным призывом о помощи к Франции, Австрии, Испании и Неаполю. Ни одна из четырех этих держав не осталась глуха к его призыву. Для ассамблеи, однако, наибольшую угрозу представляла Франция, чья реакция, очевидно, зависела от соотношения сил во вновь установленной там республике и в особенности от принца Луи Наполеона, недавно избранного ее президентом. Примерно за двадцать лет до того принц впутался в антипапский заговор и был изгнан из Рима. Он по-прежнему не испытывал особых симпатий к папству, понимая, однако, что позиции Австрии в Италии сильны более, чем когда-либо. Можно ли было смириться с тем, что австрийцы имеют возможность двинуться на юг и восстановить власть папы, диктуя всем свои условия? И Луи Наполеон не сомневался, что, если он ничего не предпримет, они поступят именно так.

Французский президент отдал соответствующий приказ, и 25 апреля 1849 года генерал Никола Удино, сын одного из наполеоновских маршалов, высадился во главе девятитысячного корпуса в Чивитавеккье и начал сорокамильный марш на Рим. С самого начала он находился во власти ложных представлений, считая, что республику установила кучка революционеров вопреки желанию народа и она скоро рухнет, а потому ожидал, что его и французскую армию встретят как освободителей. Удино распорядился не признавать официально триумвират и ассамблею, но занять город без применения военной силы — по возможности, без единого выстрела.

Его ждал неприятный сюрприз. Хотя шансов успешно защитить Рим от хорошо обученной и экипированной армии у жителей было мало, тем не менее они активно занялись подготовкой к сражению. Их силы состояли из регулярных папских войск, карабинеров (особых частей итальянской армии с полицейскими функциями), гражданской гвардии, насчитывавшей в своем составе 1000 человек, добровольческих отрядов Рима численностью в 1400 человек и самого населения, также представлявшего собой немалую силу, — с оружием у кого какое было. Однако в целом сил оставалось отчаянно мало, и все возликовали, когда 27-го числа Гарибальди вошел в город во главе 1300 легионеров, которых он набрал в Романье. Двумя днями позже прибыл полк ломбардских берсальеров, которые выделялись своими широкополыми шляпами и плюмажами из черно-зеленых петушиных перьев. Силы защитников Рима возросли, но противник по-прежнему имел значительный численный перевес, и они знали об этом.

Первая битва за Рим имела место 30 апреля. День закончился удачно для оборонявшихся по причине некомпетентности и недомыслия Удино. Он не взял с собой осадной артиллерии и штурмовых лестниц; только когда его колонна, продвинувшаяся к Ватикану и Яникулу, была встречена огнем орудий, Удино начал понимать всю серьезность ситуации. Вскоре легионеры Гарибальди отбросили его, за ними быстро последовали берсальеры. Шесть часов Удино и его солдаты сопротивлялись как могли, но с наступлением вечера им пришлось признать свое поражение и отступить в Чивитавеккью (причем путь был долгим). Они потеряли 500 человек убитыми, 365 попали в плен, но хуже всего было, видимо, постигшее их унижение.

В ту ночь в Риме устроили праздничную иллюминацию, но все понимали, что интервенты вернутся. Французы убедились, что Рим оказался гораздо более крепким орешком, чем они ожидали. Но несмотря ни на что, они собирались разгрызть его. Всего немногим более месяца спустя, когда Гарибальди со своими легионерами и берсальерами выступил на юг, где встретил вторгшуюся неаполитанскую армию и без труда изгнал ее с территории республики, Удино получил подкрепления, о которых просил, и с 20 000 солдат и значительно более мощным вооружением 3 июня двинулся на Рим во второй раз.

Поскольку он вновь наступал с запада, то его ближайшею целью стали прославленные в истории сооружения — Вилла Памфили и Вилла Корсини на вершине Яникульского холма. К концу дня обе оказались в его руках, и французские орудия установили на Яникуле. Рим был обречен. В течение месяца защитники города отчаянно сражались, но утром 30 июня Мадзини обратился к ассамблее. Существует, сказал он, три возможности: обороняющиеся могут капитулировать, продолжать сражаться и умереть на улицах города и наконец отступить в горы и продолжать борьбу. Около полудня появился Гарибальди, покрытый пылью, его красная рубашка пропиталась кровью и потом. Он огласил свое решение. Вопрос о капитуляции он, разумеется, даже не ставил; борьба на улицах, подчеркнул он, также невозможна. Когда Трастевере (район Рима к западу от Тибра) будет оставлен — а это придется сделать, — французские пушки могут просто разрушить город. Остается уходить в горы. «Dovunque saremo, cola sara Roma»[307], — сказал он собравшимся.

Теперь в Риме ожидали возвращения папы, но тот не очень-то спешил. Он понимал, что нормальная жизнь в городе восстановится лишь через несколько недель или даже месяцев. В любом случае какой политики следовало теперь ему придерживаться? В целом он был рад, что Луи Наполеон согласился оставить французский гарнизон (в самом Риме или поблизости от него, значения не имело): в нем могла возникнуть нужда. Однако он решил, что не позволит принцу-президенту диктовать ему дальнейшие действия. Ни в коем случае он не собирался возобновлять действие конституции 1848 года, собираясь лишь объявить весьма ограниченную амнистию и создать Государственный совет и Законодательную ассамблею. Только когда французы приняли эти условия, он согласился возвратиться в Рим; в свою очередь, его торжественный въезд в город состоялся лишь 12 апреля 1850 года. На сей раз, однако, он не захотел разместиться в Квиринальском дворце: с ним у него были связаны слишком несчастливые воспоминания. Вместо этого он направился прямо в Ватикан, где его преемники живут до наших дней.

* * *

Привели ли события quarantotto к серьезным переменам или нет? К началу 1850 года очевидным казалось второе. Пий IX возвратился в оккупированный французами Рим; австрийцы вновь укрепились в Венеции и Ломбардии; в Неаполе «король-бомба» Фердинанд II[308] разорвал в клочки конституцию и восстановил абсолютизм; во Флоренции, Модене и Парме, находившихся под австрийским протекторатом, установилось во многом аналогичное положение. На всем полуострове только Пьемонт оставался свободным, однако и здесь многое изменилось. Высокий, статный, идеалистически настроенный Карл Альберт умер. Его сын и преемник Виктор Эммануил II, низенький, толстый и необыкновенно уродливый, более всего интересовался (по крайней мере на первый взгляд) охотой и женщинами. Но он был гораздо умнее, чем казалось. Несмотря на природную застенчивость и неуклюжесть на публике, он не давал себя провести, когда дело касалось политики. Трудно представить Рисорджименто без него.

Однако даже Виктор Эммануил мог бы потерпеть неудачу, если бы не Камилло Кавур. Кавур стал премьер-министром Виктора Эммануила в конце 1852 года и пребывал у власти с короткими перерывами последующие девять лет — лет, ставших решающими для Италии. Внешность Кавура, как и его повелителя, была обманчивой. Невысокий, пузатый, с покрытым пятнами лицом, редкими волосами, носивший очень сильные очки, он ходил в поношенном платье и на первый взгляд не производил особого впечатления. Но ум его обладал остротой клинка, и едва Кавур начинал говорить, мало кто мог устоять против его обаяния. Внутри страны он продолжал осуществлять программу церковной реформы — зачастую вопреки мнению благочестивого короля-католика. Внешняя же политика его была направлена на осуществление мечты об объединении Италии вокруг Пьемонта. Но как достичь этого, когда Австрия удерживала под своим контролем Венецию-Ломбардию, а Папскую область охраняла французская армия? К началу 1866 года, когда он вместе с Наполеоном III[309] оказался за столом переговоров в Париже после Крымской войны, дабы обсудить условия мира, у Кавура появилась новая — и восхитительная — надежда на то, что, возможно, император готов содействовать в долгожданном изгнании австрийцев, несмотря на то, что в прошлом его политика никак не способствовала осуществлению этого замысла.

Удивительно, но причиной, заставившей Луи Наполеона принять окончательное решение по поводу того, чтобы оказать военную поддержку Италии, по-видимому, стал заговор итальянских патриотов, имевший целью его убийство. Покушение совершилось 14 января 1858 года, когда он и императрица направлялись в оперный театр и в его карету бросили бомбу. Ни монарх, ни его супруга не пострадали, хотя несколько охранников и прохожих получили ранения. Руководитель заговора, Феличе Орсини, был хорошо известен как республиканец, организовавший немало заговоров. Ожидая в тюрьме суда, он написал императору послание, которое было прочитано во время открытого суда и опубликовано во французской и пьемонтской печати. Оно заканчивалось словами: «Помните, что пока Италия не обрела независимости, мир для Европы и Вашего Величества остается лишь пустою мечтою… Дайте свободу моей стране, и двадцать пять миллионов ее жителей будут благословлять вас везде и всегда».

Хотя эти благородные слова не спасли Орсини от расстрела, они, похоже, хорошо запомнились Наполеону III, который в середине лета 1858 года окончательно пришел к мысли о совместной операции по вытеснению австрийцев с Апеннинского полуострова раз и навсегда. Однако он, что понятно, руководствовался не совсем идеалистическими мотивами. Правда, Наполеон искренне любил Италию, и ему нравилась мысль о том, что мир будет видеть в нем ее освободителя. Но он также знал, что на родине его престиж и популярность падают, и отчаянно нуждался в войне, и притом победоносной, чтобы восстановить их. Австрия являлась единственным потенциальным противником, над которым можно было одержать победу. Далее требовалось обсудить положение дел с Кавуром, и они тайно встретились в июле 1858 года на маленьком курорте Пломбьер-ле-Бен в Вогезах. Им удалось быстро прийти к соглашению. Пьемонт должен был затеять распрю с герцогом Моденским и ввести войска якобы по призыву населения. Австрия, обязанная помочь герцогу, объявит войну Пьемонту, который обратится за поддержкой к Франции, и французы помогут изгнать австрийцев из Италии и аннексировать Венецию-Ломбардию. В обмен она уступит ей Савойю и город Ниццу. Отказ от Ниццы — родного города Гарибальди — был горькой пилюлей для Кавура, но ее приходилось принять в качестве платы за освобождение.

Император высадился во главе армии численностью в 54 000 человек в Генуе 12 мая 1859 года, и 4 июня произошла первая решающая битва — сражение при Мадженте, маленькой деревушке примерно в 14 милях к западу от Милана. Французы одержали решающую победу над австрийцами, чье войско насчитывало около 60 000 человек. Обе стороны понесли тяжелые потери[310], которые могли бы стать еще больше, если бы пьемонтцы, задержавшиеся из-за нерешительности командующего, не прибыли уже после того, как сражение закончилось. Это досадное обстоятельство, однако, не помешало Луи Наполеону и Виктору Эммануилу устроить совместные торжества при вступлении в Милан через четыре дня.

После битвы при Мадженте к франко-пьемонтской армии присоединился Гарибальди, которому Виктор Эммануил предложил сформировать бригаду cacciatori delle Alpi — альпийских стрелков. Примерно за десять дней до событий при Мадженте Гарибальди одержал новую победу над австрийцами при Варезе. Затем армия и cacciatori предприняли совместное наступление и 24 июня встретились с главными силами австрийской армии при Сольферино, к югу от озера Гарда. Последовало сражение, в котором приняло участие более 250 тысяч человек — масштаб, невиданный со времен Лейпцигской битвы в 1813 году. Французы пустили в дело секретное оружие — нарезную артиллерию, которая значительно повысила точность и дальность огня их пушек. Однако сражение в значительной степени велось врукопашную, начавшись ранним утром и продлившись большую часть дня. Лишь вечером, после потери 20 тысяч своих солдат, в условиях проливного дождя, император Франц Иосиф отдал приказ отступать через реку Минчо. Но это была пиррова победа: французские и пьемонтские войска понесли почти такой же урон, что и австрийцы. После битвы началась эпидемия — вероятно, тифа, — которая унесла еще несколько тысяч жизней с обеих сторон. Сцена кровавого побоища произвела глубокое впечатление на молодого швейцарца Анри Дюнана, который находился там и организовал неотложную службу помощи раненым. Прямым следствием этого опыта стало то, что через пять лет он создал организацию «Красный Крест».

Луи Наполеон также испытал глубокое потрясение, и, безусловно, оно стало одной из причин того, что немногим более чем через две недели после сражения император заключил сепаратный мир с Австрией. Для этого имелось и другое основание: недавние события побудили население нескольких маленьких государств — прежде всего Тосканы, Романьи и герцогства Моденское и Пармское — сбросить своих правителей и присоединиться к Пьемонту. В результате могло бы возникнуть обширное государство, непосредственно граничащее с Францией, куда вошла бы вся Северная и Центральная Италия и которое со временем могло расшириться, включив в себя, частично или полностью, Папскую область и даже Королевство обеих Сицилии. Неужели за это отдали свои жизни доблестные французы, павшие при Сольферино?

И вот 11 июля 1859 года императоры Франции и Австрии встретились в Виллафранке близ Вероны, и будущее Северной и Центральной Италии решилось в одночасье. Австрия удерживала за собой Венецию, а также Мантую и Пескьеру — мощную крепость на озере Гарда; остальная Ломбардия отходила к Франции, которая должна была передать ее Пьемонту. Прежних правителей Тосканы и Модены надлежало восстановить на их престолах; почетным президентом вновь созданной Итальянской конфедерации предстояло сделать папу. Венето — включая саму Венецию — должна была стать членом последней, но при сохранении над ней австрийского суверенитета.

Легко представить себе ярость Кавура, когда он ознакомился с условиями соглашения в Виллафранке. Без Венеции, Пескьеры и Мантуи даже Венето-Ломбардия не высвобождалась полностью из-под иноземного владычества. Что же касается Центральной Италии, то она теряла свободу, толком не успев получить ее. После долгой беседы с Виктором Эммануилом, во время которой Кавур дал полную волю своему сарказму, он согласился подать в отставку. «Мы опять пойдем по пути заговоров», — писал он другу. Постепенно, однако, он пересмотрел свою оценку случившегося. По крайней мере в соглашении не было упоминания о присоединении Савойи и Ниццы к Франции, с которым он неохотно согласился в Пломбьере. И хотя не все его надежды осуществились, ситуация в настоящее время была значительно лучше, чем год назад.

Через несколько месяцев положение улучшилось еще больше, поскольку постепенно стало ясно, что некоторые из упомянутых выше небольших государств отказываются смириться с уготованной им судьбой. Они дали понять, что ничто не заставит их принять обратно своих прежних правителей. Во Флоренции, Болонье, Парме и Модене возникли диктатуры; все они выступали за слияние с Пьемонтом. Единственным препятствием был сам Пьемонт. Условия соглашения в Виллафранке вошли в состав договора, подписанного в Цюрихе, и генерал Альфонсо Ла Мармора, преемник Кавура на посту премьер-министра, без особого энтузиазма относился к акциям неповиновения. Но диктаторы были готовы ждать своего часа. Тем временем Флоренция оставалась независимой; Романья (включившая в свой состав Болонью), Парма и Модена объединились, создав новое государство, которое назвали Эмилией, поскольку римская Эмилиева дорога (via Aemilia) пересекала территорию всех трех.

Камилло Кавур с удовлетворением следил за развитием событий, и в январе 1860 года вернулся в Турин, чтобы возглавить новое правительство. Едва он занял прежнюю должность, как оказался втянут в переговоры с Наполеоном III, и вскоре они заключили договор, согласно которому Пьемонт аннексировал Тоскану и Эмилию, а Савойя и Ницца опять-таки отходили к Франции. Как и следовало ожидать, Гарибальди впал в ярость: первой его реакцией стал план захвата его родного города и передачи его Пьемонту. Но прежде чем он взялся за его выполнение, ему представилась другая, куда более заманчивая возможность — возможность не просто сражаться за благородное дело, но вершить историю.

* * *

4 апреля 1860 года началось народное восстание в Палермо. Оно окончилось неудачей: неаполитанские власти заранее получили тайные сведения о предстоящих событиях. Однако оно стало толчком к выступлениям на севере Сицилии, которые власти оказались бессильны подавить. Едва Гарибальди услышал о случившемся, он начал действовать. Кавур отказался предоставить ему бригаду пьемонтской армии, но тот менее чем за месяц собрал отряд добровольцев, который отплыл из маленького порта Кварто (ныне часть Генуи) в ночь на 5 мая и, не встретив сопротивления, высадился 11-го числа в Марсале на западе Сицилии. Среди людей Гарибальди были представители самых различных слоев итальянского общества. Половину отряда составляли люди умственного труда, такие как юристы, врачи и университетские лекторы, другую половину — люди труда физического. Некоторые до сих пор оставались республиканцами, но их предводитель дал им понять, что они сражаются не только за Италию, но и за короля Виктора Эммануила — причем на споры не оставалось времени.

Из Марсалы «тысяча» (так они теперь стали называться, хотя их в действительности насчитывалось 1089 человек) направилась в глубь острова. Войска Бурбонов оказывали им сопротивление, но без особого энтузиазма, и к концу мая Гарибальди овладел Палермо, а через два месяца — Мессиной. В середине августа он и его люди пересекли Мессинский пролив, и 7 сентября он въехал в Неаполь в открытой коляске (король Франциск II накануне бежал из города).

Неаполь был крупнейшим городом Италии и третьим по величине в Европе. Следующие два месяца Гарибальди управлял и им, и Сицилией как диктатор, одновременно планируя следующий шаг — поход в Папскую область и на Рим. Но он так и не предпринял его. Кавур, отлично понимая, что если он позволит Гарибальди продолжать действовать и это может привести к войне с Францией, решил во что бы то ни стало остановить его. Более того, Гарибальди стал теперь гораздо более популярен, чем сам Виктор Эммануил; пьемонтская армия завидовала его последним успехам; наконец, всегда сохранялась опасность того, что Мадзини, который прибыл в Неаполь в середине сентября, сможет убедить его отступиться от короля Пьемонта и поддержать дело республиканцев.

Неожиданно Гарибальди узнал, что против него выдвинуты две мощных армии — неаполитанская (король Франциск сумел собрать новые войска) и пьемонтская. Краснорубашечники оставили Неаполь, чтобы начать наступление на север, и вскоре столкнулись с 50 000 солдат, расположившихся вдоль берега реки Вольтурно. Здесь они понесли первое свое поражение со времени высадки на Сицилии. Близ небольшого города Каяццо, когда предводитель на какое-то время отлучился, один из его помощников, пытаясь переправиться через реку, потерпел неудачу, потеряв при этом 250 человек. Однако 1 октября Гарибальди взял реванш. Победа дорого обошлась ему: 1400 убитых и раненых осталось лежать в деревушке Сант-Анджело-ин-Формис и близ нее[311]; однако, пожалуй, она спасла Италию.

Тем временем пьемонтская армия также продвигалась на юг через папские владения в Умбрии и Марке. Кампания протекала не особенно впечатляюще, но успешно. Противостоявшие Кавуру папские войска состояли всего-навсего из интернациональной добровольческой бригады, набранной в католических общинах по всей Европе. Пьемонтская армия сломила активное сопротивление, которое ей оказали при Перудже, одержала небольшую победу над папской армией при деревушке Кастель-Фидардо близ Лорето и добилась куда большего успеха, овладев Анконой, где в плен попало 7000 человек, в том числе командующий папскими силами французский генерал Кристоф де Ламорисьер. Так пришел конец папской армии, и больше она не причиняла никому беспокойств.

Сам Виктор Эммануил в сопровождении своей давней любовницы Розины Верчелланы (рассказывают, что она была разодета в пух и прах) вновь прибыл для того, чтобы формально принять командование своей армией. С этого момента звезда Гарибальди начала клониться к закату. Сражение на берегах Вольтурно уже показало ему, что наступление на Рим более невозможно, и теперь, когда сам король встал на его пути, он понял, что его господству на юге вот-вот придет конец. Однако он уступил его с истинным изяществом. Он отправился на север с большой свитой навстречу королю, и 7 ноября оба прибыли в Неаполь, сидя бок о бок в королевской карете. Виктор Эммануил предложил ему чин полного генерала, а также превосходное имение, но Гарибальди отказался и от того, и от другого. Он остался революционером, и до тех пор, пока Венето находилось под властью австрийцев, а папа являлся светским властителем, удерживавшим в своих руках Рим, он был исполнен решимости сохранять свободу действий. 9 ноября он отплыл на свою ферму на маленьком островке Капрера близ побережья Сардинии. С собой он взял лишь немного денег — одолжив их, так как не сумел ничего скопить за те месяцы, что был у власти, — и сумку семян для своего сада.

В пятое воскресенье Великого поста, 17 марта 1861 года, Виктор Эммануил II был провозглашен королем Италии. Старый Массимо д’Азельо, предшественник и преемник Кавура на посту премьер-министра, по словам очевидцев, произнес, услышав эту новость: «L’Italia ? fatta; restano a fare gli italiani».[312]

* * *

Менее чем через три месяца после объявления Виктора Эммануила королем Италии Кавур скончался. Последние недели своей жизни он провел в яростных спорах о будущем Рима — куда, следует отметить, ни разу не ступала его нога. Он доказывал, что все остальные крупные города Италии были независимы, в каждом осуществлялось самоуправление и каждый дрался за себя. Лишь Рим, средоточие церковной жизни, остался выше подобного соперничества. Но хотя папу могут и попросить отказаться от светской власти, независимость папства должна быть обеспечена любой ценой согласно принципу «свободная церковь в свободной стране». Он столкнулся с серьезным противостоянием. Наиболее резко выразил его Гарибальди, который прибыл с Капреры в апреле 1861 года, пришел на заседание ассамблеи в своей красной рубашке и сером южноамериканском пончо и обрушил потоки оскорблений на того, кто, негодовал он, продал половину его родины французам и сделал все от него зависевшее, чтобы предотвратить вторжение со стороны Королевства обеих Сицилии. Однако итогом его речи стало лишь одно: все лишний раз убедились, что каким бы Гарибальди ни был блестящим полководцем, в государственных делах он ничего не смыслит. Кавур с легкостью добился вотума доверия на последовавшем голосовании. Это была его последняя политическая победа: 6 июня он внезапно умер от обширного инсульта. Ему исполнилось всего 50 лет.

Если бы Камилло Кавур прожил всего на десять лет больше, он увидел бы, как последние две части пазла, который представляла собой территория Италии, очутились на своих местах. Что касается Рима, то папа Пий не уступал ни на йоту, ссылаясь на то, что в глазах всего католического мира он является правителем Папской области и клятва, произнесенная им при принятии сана, обязывает его передать эти земли своему преемнику. Напротив, Наполеон III постепенно все больше склонялся к тому, чтобы провести переговоры; по условиям документа, подписанного 15 сентября 1864 года и названного Сентябрьской конвенцией, он соглашался вывести свои войска из Рима в течение двух лет. Со своей стороны вновь созданное Итальянское королевство обещало гарантировать защиту Папской области против любого нападения и выражало согласие на перенос столицы из Турина во Флоренцию в течение шести месяцев. Конвенция, которая должна была оставаться в силе шесть лет, не улучшила перспективы включения Рима в новое Итальянское государство, но все же казалось, что она, по крайней мере временно, гарантирует status quo. С другой стороны, положив конец пятнадцати годам французской оккупации, она подготовила почву для новых шагов, какими бы они ни были; заморозив ситуацию в Риме, она позволила правительству обратиться к решению другого вопроса, в то время имевшего первоочередное значение: речь шла о возвращении Венето.

Но в тот момент, благодаря удаче, внезапно появился dens ex machina, бог из машины, которому суждено было фактически, если можно так выразиться, бросить обе желанные для Италии территории прямо к ней в подол. Благосклонная судьба приняла в высшей степени неожиданный образ прусского канцлера Отто фон Бисмарка, который в то время успешно воплощал в жизнь замысел объединения всех германских государств в целостную империю. Единственной помехой оставалась Австрия. Вследствие этого Бисмарк предложил Виктору Эммануилу военный союз: Австрия будет атакована одновременно с двух сторон, Пруссией — с севера, Италией — с запада. В случае победы наградой Италии станет Венето. Король согласился; не нашлось возражений и у Наполеона III. Подписание договора состоялось 8 апреля 1866 года, и 15 июня началась война. Через шесть недель она завершилась: ее исход определило одно-единственное сражение. Оно произошло при Садове, примерно в 65 милях к северо-востоку от Праги, и в ней приняло участие самое большое количество войск — около трети миллиона человек, — когда-либо собиравшееся на европейских полях сражений (разумеется, на тот момент). Пруссия одержала полную победу, и договор, подписанный в должном порядке, обеспечил передачу Итальянскому королевству Венето. Передача территорий подкреплялась плебисцитом, результат которого был предсказуем заранее. Венеция наконец стала итальянским городом, и Италия приобрела новый порт в Северной Адриатике, значение которого невозможно было переоценить.

Теперь дело оставалось лишь за Римом.

* * *

8 декабря 1864 года папа Пий опубликовал энциклику «Quanta cura». Поводом для нее стала речь, произнесенная либералом графом Шарлем де Монталамбером на Католическом конгрессе, состоявшемся в предыдущем году в бельгийском городе Мехельне. Пришло время, заявил Монталамбер, отправить на свалку истории уходящий корнями в глубь веков союз трона и алтаря, ныне представлявший собой лишь пустую формальность. Вместо этого он призвал изменить взгляд на церковь. Давайте примем новые, демократические принципы, покончим с Индексом запрещенных инквизицией книг и другими репрессивными институтами и откроем путь к свободным дискуссиям. С точки зрения Пия, слова графа могли иметь весьма опасные последствия. Монталамбер и архиепископ Мехельнский получили от него письма со строгим выговором, и началась работа над энцикликой; когда она вышла в свет, к ней оказался приложен так называемый Список заблуждений (так называемый Syllabus[313]). Именно этот документ — в большей степени, чем сама энциклика — вызвал всеобщий ужас: он представлял собой список не менее чем из восьмидесяти предложений, осуждавшихся папой. Некоторые не вызывали споров, но другие повергли верующих в состояние шока. Неужели папа и впрямь считает, что лицам, не принадлежащим к католической церкви, но живущим в католических странах, следует запретить исповедовать их религию? Неужели он всерьез осуждает мысль о том, что «римский понтифик может и должен примириться с идеями прогресса, либерализма и новейшими достижениями цивилизации»?

Пий IX не утратил своего добродушия и обаяния, живой улыбки, и чувство юмора по-прежнему не покидало его. Но все ясно увидели, что папа решил оказать поддержку одному из самых реакционных, нетерпимых и агрессивных движений в истории церкви, и доказательство (если в нем еще кто-то нуждался) было неоспоримым. Для ультрамонтанистов (как их впоследствии стали называть) папа являлся абсолютным владыкой, вождем, неспособным на ошибку; лидерство его принималось без каких бы то ни было оговорок. Не допускалось никаких дискуссий, ни даже намека на возможность двух точек зрения на тот или иной вопрос. Над римским католичеством нависла опасность перерождения в нечто напоминающее полицейский режим, с отсутствием свобод и разгулом фанатизма. Как с отвращением писал принявший англиканство Джон Генри Ньюман, «мы ушли в себя, сузили круг общения, дрожим, вспоминая о свободомыслии, и говорим на языке смятения и отчаяния о том, что нас ждет». Неудивительно, что представитель Британии в Риме Одо Рассел писал в донесении своему правительству, что папа «претендует на безграничное господство и полный контроль над телами и душами всех людей» и что он оказался «во главе гигантского церковного заговора против принципов, лежащих в основе современного общества». «Либерально настроенные католики, — писал он, — более не могут возвысить голос в ее (церкви. — Дж.Н.) защиту, не будучи обвинены в ереси».

Вскоре волна протеста прокатилась по Европе. Во Франции Syllabus запретили, в Неаполе — публично сожгли; Дюпенлу, епископ Орлеанский, писал, что «если нам не удастся сдержать безумие, исходящее из Рима, на ближайшие пятьдесят лет церковь в Европе прекратит свое существование». Папа Пий, однако, был непреклонен. Фактически заткнув рот оппозиции, он созвал Общий собор церкви, вошедший в историю под названием Первого Ватиканского собора и открывшийся 8 декабря 1869 года в соборе Святого Петра.

Он стал самым большим по числу участников за все время существования церкви: на нем присутствовало почти 700 епископов с пяти континентов (120 из них говорили по-английски). (Их оказалось бы еще больше, если бы католические епископы из России получили разрешение посетить его.) Согласно общему решению, слушания касались двух тем: веры и церкви. Установления веры, выработанные участниками, официально выражали сожаление в отношении пантеизма, материализма, имевших место на тот момент, и проблем почти не вызвали. С установлениями церкви оказалось связано куда больше каверзных вопросов. Изначально догмат о непогрешимости папы не рассматривался как главный вопрос, но по мере того как собор продолжал работу, он постепенно приобрел первостепенное значение. Дебаты оказались горячими и продолжительными, и формулировка, принятая в конце концов большинством в 533 голоса против двух (но при множестве воздержавшихся), разочаровала сторонников крайностей. Она подтверждала непогрешимость римского понтифика; его определения «не допускают изменений сами по себе, а не потому, что так судила церковь». Однако непогрешимость его ограничивалась лишь теми случаями, когда он «говорит ех cathedra, то есть выполняя свою обязанность Пастыря и Учителя всех христиан, в силу своей высшей апостольской власти определяет доктрину вероучения и морали, кою должна воплощать в жизнь Вселенская церковь».

Это постановление вышло в свет не слишком быстро — 18 июля 1870 года, на следующий день прозвучало объявление франко-прусской войны, и немедленный вывод из Рима французских войск (после чего итальянцы немедленно заняли город) положил отчасти внезапный конец собору.

* * *