Октябрьская революция

Октябрьская революция

В среду вечером 25 октября/7 ноября Джон Рид, Луиза Брайант и я наспех пообедали в гостинице «Франс» и вернулись, чтобы следить за событиями в Зимнем дворце, где мы почти весь день слонялись, как туристы. Едва ли это был тур с экскурсоводом, однако из-за нас никто не стал утруждать себя. Когда часовой нерешительно покачал головой, глядя на наши пропуска, выданные Военно-революционным комитетом, мы просто пошли к другому входу и показали наши американские паспорта; от американских корреспондентов можно было ждать всего, что угодно.

Очевидно, мы были единственными, кому довелось оказаться в Зимнем дворце в тот день. Красная гвардия и матросы наводняли дворец начиная с 10 утра, ожидалось, что с минуты на минуту начнется стрельба.

Мы сразу заметили по возвращении, стоя под Красной аркой, что не происходит ничего сенсационного. В нескольких окнах громадного дворца горел свет. Его фасад, выкрашенный в нежно-зеленый цвет, слегка светился в сгущающихся сумерках. Поздней осенью в Петрограде ночь спускается быстро, вероятно, было чуть больше пяти вечера. Еще несколько красногвардейцев и солдат стояли в круговом кордоне, однако все были спокойны, но напряжены.

Очевидно, Зимний дворец все еще был в руках теневого правительства, а министры сбились в кучку где-то внутри. Американским пронырам, стремившимся проникнуть туда, где они не имели права находиться, было отказано лишь в одном: их не пустили в святилище.

И теперь под аркой между собой спорили группа красногвардейцев и солдат. Солдаты были сбиты с толку, они сердито ворчали из-за задержки. Для чего еще ждать? Почему не пойти и не арестовать Керенского и его сборище? Очевидно, они не знали, что Керенский рано утром сбежал в собственной машине, сопровождаемый туристским автомобилем из американского посольства, на котором был прикреплен маленький американский флаг. Бородатый красногвардеец ответил на ворчание:

– Нет, юнкера спрячутся за бабьими юбками. Женский батальон еще там. А потом журналисты скажут, что мы стреляли по женщинам. И кроме того, товарищ, мы подчиняемся дисциплине: никто не должен ничего делать без приказа Комитета.

Солдат не удовлетворил этот ответ. Мы оставили их, пока они еще продолжали препираться, и, перешагивая через лужи, вышли на Невский проспект, а оттуда направились в Смольный, на открытие Второго Всероссийского съезда Советов. У нас были билеты в Мариинский театр на балет, на новый балет, в котором должна была танцевать Карсавина. Но кто бы захотел смотреть балет или даже слушать, как в тот вечер поет великий Шаляпин, или смотреть поставленную Мейерхольдом драму Алексея Толстого «Смерть Иоанна Грозного»?

На широком Невском проспекте всем казалось так, будто те, что были одеты для похода в театр, скорее всего, думали так же, как мы. Видя, как толпы людей неторопливо шествуют по проспекту, мы невольно замедлили шаг. Проспект был заполнен людьми. Я чувствовал, как мне становится все радостнее и веселее, и с удивлением почувствовал комок в горле. Я огляделся по сторонам.

На каждом перекрестке беспечно стояли по нескольку солдат и красногвардейцев, держа наготове штыки. Казалось, что многие из гулявших людей принадлежали к исчезающему сословию. Пожилая женщина, укрытая от холодного ветра короткой собольей накидкой с капюшоном, погрозила пальцем молодому гвардейцу. Вроде бы она ругала его. Я перехватил слова: «день позора». Он усмехнулся ей в ответ, на лице у него было смешанное выражение наглости и терпимости. Пусть буржуи что-то там бормочут, протестуют: сегодня его ночь, его звезда вознеслась.

– Сегодня весь город высыпал на улицы, все, кроме проституток, – заметил Рид.

Да, их нигде не было видно, хотя было поздно; как мухи, предчувствующие надвигающуюся грозу, они скрылись, хотя обычно занимались своим ремеслом на Невском.

* * *

К полудню Николаевский и Балтийский железнодорожные вокзалы, Государственный банк, телеграфное агентство были в руках повстанцев. Красная гвардия и солдаты пробивались к телефонной станции, чтобы перерезать провода в Зимнем дворце, тем более что все главные государственные здания были захвачены и оставался лишь Зимний дворец. Все это было совершено без кровопролития. Сопротивление было слабым.

И теперь какие признаки насилия мы видели, прогуливаясь по Невскому? Я вспомнил, как какой-то солдат сорвал погоны с плеча офицера в форме, однако самого офицера отпустил. Еще другое «насилие», свидетелем которого я стал, – было совершено молодой девицей в бесформенном жакете. Впереди нас, семеня на высоких каблуках, шла почтенная дама средних лет в меховой шубе, которую она небрежно придерживала, застенчиво глядя на своего спутника. Вдруг молодая ведьма стрелой бросилась к ней.

– Ты, кажется, слишком долго носила это! А теперь возьму я, – проговорила она и, стянув с женщины мех, скрылась в толпе.

По мере того как мы шли дальше, толпа редела. Экипаж нанять было негде, кроме одного, которым правил съежившийся маленький мужичок, который отказался везти нас в Смольный. Странная, непринужденная тишина, почти безмятежность, казалось, опустилась на серый город вместе с туманом.

Звяканье лошадиных подков по деревянной мостовой можно было слышать все громче по мере того, как мы приближались к Садовой. Мы продолжали идти дальше, в основном молча. Даже у Джона не было настроения разговаривать. Звон колокольчика случайной машины слабо раздавался в тишине. Когда мы оставили далеко за собой гуляющих, наши шаги зазвучали в безмолвии улиц.

В то время как по Невскому гуляли толпы дружелюбно настроенных людей, через несколько кварталов в ночи сновали вооруженные машины с автоматами наготове. Внешне революция казалась чем-то законным и даже мягким и обыденным делом, и, вероятно, она не была бы таковой, если бы не громадная организационная работа и не тщательное планирование, с которым она готовилась. Повсюду, как и в Москве, мятеж должен был быть яростным и встретил бы настоящее сопротивление. Пролилось бы немало крови.

И в центре всего этого стоял Ленин, и не в одном лице: символически, как самый сознательный из сознательных сил, которые должны были идти вместе со стихийным ураганом народного движения и дать ему направление. В самом настоящем смысле также Ленин стоял в центре событий: «рабочий К.П. Иванов», который скрылся из Смольного предыдущей ночью, собирал все нити процесса восстания в своих руках.

Некоторые западные историки описывают Ленина как человека, который почти не имел никакого отношения к событиям восстания. Это, конечно, случай намеренной слепоты, вроде самозащиты, каковой всегда является переписывание истории потому что оказалось невозможным умалить значение Ленина.

Насколько я сейчас могу об этом судить, генеральный курс, которому следовал Военно-революционный комитет, подготовивший почву для событий 24—25 октября/6 – 7 ноября, Ленин обрисовал в своем письме от 8 октября (письмо «Наблюдателя»). Это был план «окружить и отрезать Петроград», «захватить его объединенной атакой флота, рабочих и войск», испытание, которое «потребует искусства и тройной смелости».

– Наши три главные силы – флот, рабочие и армейские соединения – должны действовать настолько сообща, что они должны оккупировать и удерживать любой ценой: а) телефонную станцию; б) телеграф; в) железнодорожные вокзалы; г) и прежде всего, мосты.

Ленин был не единственным, кто считал, что «мосты нужно удерживать прежде всего». У Керенского была та же мысль. И, покидая Смольный, мы слышали стрельбу. Это продолжалось целый день. Молодые офицеры, юнкера, которые обучались в разных военных школах, должны были закрыть мосты и отрезать подступы к рабочим районам Выборга. А матросам нужно было вновь открыть мосты…

* * *

Мы вернулись в Смольный темной ночью. На уличной площади напротив института стояли вооруженные машины, двигатели их работали, а красногвардейцы или матросы стояли у колес. Пушка с трехдюймовым жерлом стояла на площади возле штабелей дров, которые можно было использовать для возводимых наспех баррикад. Они были привезены сюда прошлой ночью, однако тогда не понадобились. Керенский приказал атаковать Смольный днем ранее, 24 октября/6 ноября; однако несколько сотен людей, которые могли бы выполнить этот приказ, не явились.

Около входа с его широкими ступенями стояла пушка и пулеметы, а возле дверей – вооруженные часовые.

Внутри все коридоры бурлили, и, спускаясь по лестнице в гуще других делегатов, многие из которых были рабочими в меховых шапках с перевешенными через плечо ружьями, мы исподтишка следили за Зиновьевым и Луначарским. Петроградский Совет вот-вот должен был открыть заседание. Теперь он непрерывно работал вот уже несколько дней. Казалось, что весь Петроград собирался здесь после воскресенья 22 октября/4 ноября, каждый день проводилось по шестьдесят митингов. Я даже забежал, чтобы выступить на одном из них; Троцкий, прочитав ответ Центробалта на мои приветствия, в тот день заставил меня произнести речь в Народном доме.

Сильное возбуждение царило на Втором съезде Советов, который должен был собраться в Смольном через несколько часов. Однако Джон привязался к Каменеву и заставил его рассказать, что мы пропустили. Каменев, со своими мутными глазами, прошелестел листками резолюции, говоря с нами по-французски, и ушел прочь.

Я перебросился несколькими словами с Луначарским. Его тонкое лицо было изможденным, воротничок рубашки грязным, обычно тщательно ухоженные усы и козлиная бородка неряшливо растрепались; очевидно, он не спал несколько ночей.

Поняв, что он едва держится на ногах, я не стал давить на него и только упомянул, что мы пришли из Зимнего дворца, и спросил, как там дела. Скоро ли возьмут его?

– Бог знает, – вздохнул он. – Еще столько предстоит сделать.

Ни до Джона, ни до меня не дошло спросить, был ли там Ленин, а когда мы вскоре узнали, что он неожиданно появился в Петроградском Совете, впервые почти за четыре месяца показавшись на публике, Рид рассвирепел. Почему Каменев даже не упомянул об этом? Только подумать о том, что мы пропустили его! Помню, как поразился Рид моему заявлению, когда я сказал:

– Очень трудно увидеться с этим парнем – он то в изгнании, то в ссылке.

Скоро мы натолкнулись на Алекса Гумберга и на Бесси Битти. Алекс, друг Троцкого по Нью-Йорку, где он работал в еженедельнике «Новый мир», уже знал о том, что творилось в Смольном. Однако Риду не хотелось расспрашивать его о чем-либо и выслушивать какие-нибудь его язвительные замечания. Я же пренебрег этим и спросил Гумберга, что произошло во время нашего отсутствия.

А случилось то, что Троцкий открыл собрание в качестве председателя и представил только что завоеванную революционную власть от имени Военно-революционного комитета, в котором он также состоял, Петроградскому Совету.

– Или почти только что завоеванную, – усмехнулся Алекс. – Даже когда он объявил, что «Временное правительство перестало существовать», Троцкий признал, что новой власти не хватает одной маленькой вещи – Зимнего дворца. Однако он пообещал, что «его судьба будет решена через несколько следующих минут». Что ж, минуты прошли, довольно много минут, а он все еще не взят.

– Однако Троцкий – великий шоумен, – продолжал Гумберг.

Он и сам был шоуменом, и, получая удовольствие оттого, что даже Рид внимательно слушал его, он неторопливо подобрался к той части рассказа, которую все мы жаждали услышать. – Все для него могло обернуться конфузом. В конце концов, он был одной из ключевых фигур, все они в Военно-революционном совете были крайние левые, эсеры и большевики. Люди из Выборга казались немного нетерпеливыми. Здесь он предлагал Советам ключи от города, а старики, за исключением их лидера, Керенского, сидели в неком великолепном одиночестве в Зимнем дворце, защищаемом Женским батальоном и сотней перепуганных юнкеров, но все равно, они были там. Почему с министрами обошлись так церемонно? Но до того, как посыпались вопросы, Троцкий спас ситуацию, представив Ленина. Весь зал словно обезумел. Длительные овации и так далее. А в волнении оттого, что они видят и слышат Ленина, люди из Выборга забыли о таком маленьком дельце, как Зимний дворец.

* * *

– Ну, насколько же важно, в конце концов, чтобы Зимний дворец был взят? – поинтересовалась Луиза Брайант. – Все знают, что теперь город в руках большевиков.

– Да, – осклабился Гумберг, – а Бесси полагает, что революция не была совершена вовремя. Она должна была обедать с премьером в час дня сегодня. Старина Фрэнсис также расстроен, что Керенский уехал, – но счастлив, что сумел немного помочь ему, облегчив его отъезд. Так я слышал.

Рид больше не мог сдерживать свое нетерпение:

– Я хочу знать, что сказал Ленин. И что он думает о том, что не удается взять Зимний дворец? Он об этом упоминал?

– Не знаю, почему это так, – шелковистым, елейным голосом произнес Алекс, – но всякий раз, когда я вижу американских репортеров, они всегда хотят знать, что происходило в тех местах, где их не было. Но везде, где подается хорошая еда и напитки, их можно встретить. Наверное, вы наслаждались неторопливым роскошным завтраком где-нибудь, пока выступал Ленин. В любом случае мой ответ таков: я не делал заметок и никаких подробных записей о собрании. Вам придется самим покопаться, чтобы что-нибудь выяснить.

На самом деле мы ничего не выяснили. У Джона Рида в его книге «Десять дней, которые потрясли мир» упоминается о «мощной овации», с которой был встречен Ленин, он цитирует Троцкого и Зиновьева, однако он не цитирует Ленина. Суханов находился там и в своих мемуарах приводит слова Ленина: «Сейчас начинается новая эра в истории России, и эта третья русская революция должна окончательно привести к победе социализма».

Чтобы покончить с войной, необходимо преодолеть сам капитализм. В этом нам поможет рабочий класс Италии, Германии и Англии. «В России огромная масса крестьян сказала: «Хватит заигрывать с капиталистами; мы пойдем за рабочими». И он завершил:

«В России мы должны сразу же приняться за работу по строительству пролетарского социалистического государства. Да здравствует мировая социалистическая революция!»

Пытаясь отвлечь собеседников, чтобы предвосхитить пылкий ответ Алекса Риду и не допустить более серьезной вспышки и без того тлеющей войны между ними, я принял точку зрения Луизы Брайант и добавил несколько противоречивых фраз, которые, как я был уверен, привлекут внимание Рида.

– А это правда, что Ленину нелегко было убедить Троцкого в необходимости упреждающего удара и что войска Керенского могли взять собравшихся под стражу, прежде чем откроется съезд? – спросил я Алекса.

– Наверняка вы знаете о Центральном комитете больше, чем я – я не член его, – начал он. Однако ядовитый ответ Гумберга растворился в словах Джона.

– Если вы полагаете, что взятие Зимнего дворца затягивается не преднамеренно… – взорвался он.

– Я не полагаю ничего подобного, – сказал я. – Я думаю, что это – не более того, что мы слышали от гвардейцев, разговаривающих на Дворцовой площади, – если они атакуют, их обвинят в том, что они расстреливают женский батальон. Хотя я не выхватываю слухи, Петерс сказал мне в прошлое воскресенье, что на одном из митингов Центрального комитета даже те, кто выступал за восстание, не могли согласиться насчет даты, поэтому Ленин на самом деле был одинок. Я не говорю о Каменеве, Зиновьеве, Рязанове и так далее. Он сказал, что Троцкий был настолько уверен, что съезд подаст сигнал к революции, что он решил, что лучше будет подождать – и тогда нельзя будет сказать, что это – большевистский переворот. Однако Ленин показал им, насколько опасным все это может оказаться. Это будет играть на руку лишь Керенскому и даст ему шанс собрать всех офицеров вроде Корнилова и двинуть их рать на столицу. Они даже могут оставить незащищенным фронт ради этого, за что их поблагодарят союзники, до тех пор, пока они будут мешать большевикам захватить власть.

Я видел, даже по бесстрастному лицу Гумберга, что это недалеко от истины.

– Все, что я знаю, – это что Военно-революционный комитет, включая Троцкого, работал день и ночь, чтобы все организовать к сегодняшнему дню, – упрямо заявил Джон.

– Если хотите знать – дворец должен быть захвачен сегодня, если наши друзья-матросы прибудут сюда вовремя, – теперь уже спокойно произнес Гумберг.

* * *

Конечно, Гумберг оказался прав. Пять кораблей задерживались. Н. Подвойский, который вместе с Владимиром Александровичем Антоновым-Овсеенко и Чудновским был ответственным за операцию, пообещал, что Зимний дворец падет к полудню. Однако в полдень кронштадтцы еще не прибыли. И даже когда стало известно, что Керенский около 7 утра покинул дворец и казаки, присланные с фронта, могут прибыть сюда, планы остались неизменными. По плану дворец должен быть окружен гигантским овалом из солдат, красногвардейцев и матросов. «Аврора» и Петропавловская крепость, готовая выстрелить из своих пушек, если приказ о сдаче не последует, а также другие корабли, вызванные из Кронштадта, займут позиции со стороны реки. Революционные подразделения полков и красногвардейцы – по обоим флангам обороны в оставшейся части овала, чтобы не допустить удара с тыла юнкерами и казаками, которых пообещал Керенскому Духонин.

Некоторое время большевикам было неизвестно, что Зимний дворец все еще в контакте со Ставкой в Могилеве и со штабом Северного фронта во Пскове, поскольку эти телефонные линии не проходили через основной телефонный узел. В то время, когда Троцкий говорил Петроградскому Совету, что падение дворца будет делом нескольких минут, он опирался в своих оценках на тот факт, что под давлением со стороны Военно-революционного комитета (в частности, Ленина) захват дворца назначен на три часа утра, и неудачи не должно было быть. Когда наступило 4 утра, захвата все еще не было, но вместо этого стали приходить вести о том, что войска вокруг дворца усилились и ожидаются новые поступления, Подвойский, стиснув зубы, сказал, что «любой ценой» дворец будет взят к шести утра. Но обо всем этом мы узнали позже.

Матросы появились не раньше семи утра; так нам и сказал Гумберг. И все же открытие съезда было отложено, потому что Ленин планировал к моменту открытия взять весь город в руки Военно-революционного комитета.

Рид все еще кипятился.

– Мы говорили о том, что это за задержка, – сказал он. Его глаза, часто вспыхивавшие воинственными огоньками в присутствии Гумберга, теперь мрачно светились. – Но если Ленин и вправду завоевал комитет, то для чего сейчас все это затевать?

– Как же мы все нервничаем в ожидании открытия съезда, – непринужденно заметила Бесси, а затем продолжила рассказывать о каких-то новостях, прекращая тем самым перепалку. Она только что встретила Троцкого этажом выше; Алекс представил ее ему, сказала она. – Дело осложняет то, что прямо с фронта сейчас к Петрограду двигаются войска. – А затем, показывая, что наш маленький дипломат среди журналистов не поддался нашему настроению, она сказала, обращаясь ко мне и Джону: – Мне кажется, то же самое вы могли бы выяснить у Каменева и Луначарского. Об этом сегодня было объявлено на собрании Петроградского Совета.

Пока она суетилась и действовала всем на нервы, мы с каждой минутой чувствовали все большую тревогу по поводу того, что съезд никак не начинался. Гумберг ушел со словами, что позже увидится с нами в большом зале. Я заметил, что он зашагал в сторону конторы Военно-революционного комитета в Смольном. Джон, беспокойный, как мартовский кот, решил заглянуть в огромную аудиторию и посмотреть, не удастся ли ему почерпнуть какую-нибудь информацию от Рэнсома или Прайса. Ленин один раз уже проскочил мимо нас; Рид хотел узнать, где он находится сейчас и что делает. Мы с Брайант и Битти остались в одном из невероятно длинных коридоров Смольного, надеясь увидеть кого-нибудь из наших русско-американских друзей.

Битти вслух высказывала свои страхи насчет того, что могут прибыть войска с фронта, штурмом взять Смольный и арестовать делегатов в то время, как солдаты и матросы все собрались вокруг Зимнего дворца.

– Тогда все закончится ужасной кровавой баней и никому не поздоровится.

Брайант все время вспоминала молодых юнкеров, которых мы видели, кое-кто из них днем отдыхал на грязных матрасах в Зимнем дворце, и все они пытались перещеголять друг друга французскими фразами, на которых изъяснялись. А когда один из офицеров спросил ее, сможет ли он вступить в американскую армию, когда та прибудет сюда, рассказывала Брайант, раздался выстрел, затем последовало дикое смятение, юнкера разбежались врассыпную; казалось, ими никто не командовал.

Потом Битти рассказала нам, что, пока мы были во дворце, ее затащили в какой-то подъезд на Морской улице, в то время как вооруженная машина и приближающаяся группа военных кадетов вступили в перестрелку.

– Мы смотрели в окно перед дворцом, – сказала Брайант, обращаясь к Битти, – и видели, как бегут какие-то люди и падают на землю лицом вниз. Потом этот невысокий человек вышел из дворца, прошел через площадь и водрузил свои треножник, а потом начал снимать солдат-женщин, возводивших баррикады. Все это имело деловой и в то же время комический вид. Эти бедные, несчастные кадеты!

Лучше бы ты подумала о счастливых матросах и красногвардейцах и солдатах петроградского гарнизона, раздраженно сказал я. Что же до волнений Битти о том, что Смольный может быть окружен, то мне казалось, что это не заслуживает внимания.

– Предположим, это случится, интересно, вернется ли Керенский во главе победителей?..

* * *

Я решил пойти и поискать Гумберга и направился в комнату, где заседал Военно-революционный комитет. Но внутрь я не зашел. Действующий председатель Лазимир, левый эсер, старый большевик Лашевич и другие члены партии проводили длинное заседание начиная с понедельника, насколько мне было известно. И так же заседали фабричные комитеты внизу, раздавая приказы насчет правительственного арсенала и выделяя по 150 ружей на фабрику. Мрачная старинная Петропавловская крепость перешла к большевикам в понедельник, равно как и арсенал, и там распределяли оружие. Я видел фабричных делегатов, дисциплинированно стоявших в длинных рядах в понедельник в Смольном, в ожидании кусочка бумаги, согласно которому они могли получить оружие в крепости для своих товарищей по работе.

Мне не удалось найти Гумберга, но недалеко от комнаты Военно-революционного комитета я встретился с бледным, заросшим трехдневной щетиной Восковым, чему был несказанно рад. Он несся по коридору, но остановился, хлопнул меня по спине и произнес счастливым хриплым голосом:

– Начинается! Матросы прибыли в полном составе. Теперь не будет никаких проколов! Владимир Ильич настаивает: больше никаких промедлений.

Он хотел было умчаться прочь, но я схватил его за руку. Однако он продолжал идти, и я пошел за ним, забрасывая его вопросами. Он сам видел Ленина? Нет, до Ленина добраться невозможно.

– Если хотите знать, вы, наверное, прошли бы мимо него, когда он был в белом зале, если бы вы оказались там немного раньше. По крайней мере, он там был, в парике и в кепке и в больших очках, сидел там с несколькими большевиками, пока там совещались разные партии и фракции. Я слышал, что Дан узнал его, смутился и прошел дальше. Теперь, я думаю, он ушел в приемную. Туда заходят курьеры, а кое-кто выходит с записками, поэтому, я полагаю, он сейчас разбирается с вопросами. Прошлой ночью и сегодня он расспрашивал нескольких наших людей. Он хотел знать все в подробностях. Теперь он волнуется лишь об одном – о Зимнем дворце. Но мне пора идти.

Он побежал вниз по лестнице, я – за ним.

– Еще одно, Восков. Он не собирается появиться сегодня? Он не выйдет на сцену?

– Откуда я знаю? Все, что я знаю, – это то, что он сейчас здесь, и никаких уступок не будет, и с кровопролитием или нет, но Зимний будет взят. А до этого он не собирается костьми ложиться ради этого съезда (не собирается умереть до съезда). Сегодня днем все было по-другому. В Петроградском Совете в основном наши люди, он управляется рабочими с Выборга. После того как дворец будет наш, а министры арестованы, пускай воют меньшевики и эсеры – это не пойдет им на пользу.

Я проводил его взглядом, хотя у меня в мозгу вертелась еще дюжина вопросов. Почему Ленин сохранял инкогнито до такой поздней даты? Существовала ли для него в реальности какая-нибудь опасность даже сейчас? Было почти десять утра, и делегаты заполонили все коридоры, расселись по всем подоконникам, едва ли не свешивались с громадных канделябров в огромной комнате, – так мне показалось, когда я вошел. Я почувствовал, что что-то будет. Был ли это на самом деле шанс, что съезд проголосует против восстания, хотя войска, о которых шла речь, могли окружить нас и захватить Ленина? Я выследил Рида: он сидел далеко в зале. Я начал локтями проталкиваться к нему и с облегчением увидел, что он положил свое свернутое пальто рядом с собой, чтобы сберечь для меня место. Направляясь к нему, я увидел Петерса – делегата, несколько я помню, от латышей. Он сидел рядом со Стучкой, их главным оратором. Я двинулся было к нему, знаками давая понять, что хотел бы увидеться с ним, и он направился к проходу, всем видом показывая, что не слишком рад этому. Но мне было все равно. Я почувствовал, что просто не усижу на месте, пока не получу ответа. Позже он сказал мне, как смешно я выглядел – бледный и растрепанный. Вокруг нас стоял такой гвалт, что вряд ли меня мог бы кто-нибудь подслушать, но я, тем не менее, напряженно зашептал. Однако он не расслышал меня. И тогда я выпалил:

– Почему Ленин все еще маскируется? Ему что, грозит опасность? Казаки в городе?

Он терпеливо ответил, удивленно глядя на меня своими добрыми голубыми глазами:

– Нет, нет – все в порядке. Товарищ Ильич просто хочет выждать, немного оглядеться, все взвесить. Поэтому его никто не видел со вчерашнего дня. Он знакомится с картой, берет контроль в свои руки, но при этом остается за сценой. А для чего ему торопиться и показываться на людях? Дело не в том, что он всех дурачит: все понимают, что он управляет спектаклем. А теперь вы позволите мне уйти и занять свое место, Альберт Давидович?..

* * *

Мы с Ридом решили пойти к Зимнему дворцу и посмотреть, что там происходит. Нам пришлось немного подождать, чтобы вся наша группа собралась. Наконец Брайант, Битти, Рид и я, дрожа, стояли на ступеньках Смольного. К нам еще должен был присоединиться Гумберг, он с кем-то договаривался, чтобы нас туда отвезли, если не до самого Зимнего дворца, который был в двух милях от Смольного, то хотя бы поближе к нему, чтобы можно было быстро дойти пешком.

Все мы, пятеро американцев, и Гумберг написали о том, как мы ехали в огромном грузовике. Мы сбились в кучу в дальнем углу кузова, где стояли несколько матросов и казак из Дикой дивизии (как я истово надеялся, дезертир).

Матросы в своих бескозырках, с развевавшимися сзади ленточками, и казак в высокой косматой шапке из черного меха отодвинулись и дали нам место среди высоких кип листовок, ружей и амуниции. В добродушной манере, типичной для матросов, с которыми я разговаривал на Балтийском флоте (что отчасти выражает их уверенность в себе), нам было сказано:

– Нас здесь наверняка могут подстрелить, сами понимаете, но все равно поехали: мы вас прокатим с ветерком.

Один из них заставил Луизу Брайант снять со шляпки желтую ленточку. Красногвардеец вручную завел мотор и сел за руль. Мы поехали – чтобы распространять по городу листовки – с грохотом и тряской по булыжной мостовой. Улицы казались темными и пустынными. Однако как только мы в очередной раз рассыпали дождь из листовок, мужчины и женщины появлялись в дверных проемах и во дворах и с жадностью хватали их. Гумберг держал одну листовку в руках и при полутемном свете уличных фонарей зачитывал вслух:

«К гражданам России.

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, Военно-революционного комитета, который стоит во главе Петроградского пролетариата и гарнизона.

Цели, ради которых сражались люди, – немедленное предложение демократического мира, отмена прав помещиков на землю, трудовой контроль над всей продукцией, создание Советского правительства – эти цели достигнуты.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-революционный комитет Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов».

– Листовки были отпечатаны и готовы сегодня еще в десять утра, – сухо сказал Гумберг.

Очень оптимистично. Однако и в два часа дня операция еще не была завершена. Поэтому они ждали, чтобы прибыл морской флот, и непрерывно посылали ультиматумы в Зимний дворец, устанавливая новые конечные сроки, после которых они собирались стрелять, если министры не сдадутся. А потом они собирались предоставить им другой шанс.

На стыке Екатерининского канала и Невского проспекта были возведены баррикады, и мы повернули назад. Это были самопровозглашенные мученики, которые прибыли несколькими часами раньше. (Съезд открылся в десять сорок утра, а сейчас было около двух часов дня.) Вместе с ними находились их жены и друзья, а также мэр Петрограда и крайне правые члены городской думы.

– Пропустите нас! Дайте нам пожертвовать собой! – умоляли они.

Матрос ответил:

– Идите домой и примите яд. Однако не рассчитывайте погибнуть здесь. У нас приказ Военно-революционного комитета не допускать этого, и мы вас не пропустим.

Они сбились в кучку, и другой оратор принялся уговаривать матросов, уже не в таких героических выражениях. Какую тактику применят по отношению к ним, если они «неожиданно бросятся вперед»?

– Что ж, – ответил матрос, – мы можем прихлопнуть вас, но мы не убьем вас, ни одного.

При этих словах к группе обратился один из ее членов, министр продовольствия Прокопович, который должен был быть со своими товарищами в Зимнем дворце, но оказался одним из двух арестованных, когда ехал к Керенскому, в ответ на его призыв, прозвучавший примерно в шесть утра, и позже отпущенный.

– Товарищи, давайте вернемся, – дрожащим голосом взывал он. – Не позволим, чтобы нас убили стрелочники!

Они неохотно начали двигаться в сторону Таврического дворца, где заседала Дума.

* * *

Когда нас пропустил кордон матросов благодаря пропускам, выданным Военно-революционным комитетом, мы проехали немного вперед и тут же были остановлены красногвардейцами. Для них мы выглядели слишком буржуазными. Вернувшись к собору, мы встретили сочувствующих красногвардейцев, кого-то вроде комиссара (теперь это слово используется чаще), которые были в каждом армейском подразделении. Изучив наши пропуска, он отправил к нам одного солдата, чтобы тот помог перебраться нам за линии.

Когда мы добрались до Красной арки, прозвучали три выстрела. Ответного залпа не последовало, и по обеим сторонам от нас красногвардейцы, солдаты и матросы бежали к дворцу. Мы осторожно пробирались по булыжной мостовой, которая теперь была как ковром завалена осколками стекла. Один матрос закричал:

– Все кончено! Они сдались!

У одной небольшой открытой двери образовалась толкучка. Мы вскарабкались на баррикады и перелезли через них вслед за гвардейцами и матросами и вбежали в огромный дворец, теперь залитый светом. Наши пропуска с голубыми печатями обеспечили нам вход; красногвардеец, стоявший в дверях, махнул нам рукой, пропуская. Внутри находились разоруженные и освобожденные юнкера. Отряд матросов взбирался по лестницам, чтобы арестовать министров Временного правительства. Нас оттеснили к длинной скамье, стоявшей вдоль стены, и оттуда мы наблюдали за процессией из бывших членов кабинета, спускавшихся вниз по широкой лестнице в сопровождении эскорта матросов.

Все министры, сходившие вниз по лестнице, перед нашими глазами, находились в Зимнем дворце не благодаря выборам. Как объяснил Милюков отчасти полной энтузиазма и отчасти насмешливой аудитории после Февральской революции (тогда они с готовностью приняли Керенского в качестве министра юстиции), времени для выборов не было. Тогда не было никакой силы, и даже большевики, которые, как я решил, до возвращения Ленина были довольны собой, серьезно протестовали против этой процедуры (выборов). Поэтому люди, которые совершили Февральскую революцию, не ввели их в правительство. Они назначили себя, и даже такие, как Терещенко, который мог поддерживать возвращение династии Романовых, но при этом не был так явственно отмечен приверженностью к старому режиму, как Милюков и Гучков, мрачно примкнули к их позиции. Очень точно правительство было названо временным. Оно могло править при условии, что его будут поддерживать массы. Однако народ никогда не испытывал энтузиазма по отношению к нему. Это было правительство согласия, однако это было неохотное согласие, в лучшем случае, а теперь и это «согласие» сошло на нет.

– Зря они отпустили юнкеров, – пожаловался Гумберг. – Почему они должны быть такими сердобольными? Неужели они думают, что союзники собираются благословить их только потому, что они избежали кровопролития? Ведь это их революция.

– Сначала вы назвали их недостойными доверия, теперь чересчур сердобольными, – заметил Рид.

– Но ведь так оно и есть! – сверкнул глазами Алекс.

Прежде чем мы втянулись в очередную стычку, я оборвал разговор, даже не подумав, что через несколько дней я всем сердцем соглашусь с Гумбергом насчет юнкеров. Я предложил нам подняться наверх, поскольку они, кажется, шли нам навстречу. Министров должны были отвести в Петропавловскую крепость, где были устроены дополнительные штабы Военно-революционного комитета.

Кто-то, Антонов или Чудновский, насколько я помню, дал нам разрешение войти в Малахитовый зал, сразу, как там была выставлена охрана, а все внутренние помещения были обысканы на предмет обнаружения спрятавшихся кадетов или каких-нибудь проникших раньше во дворец моряков, для того чтобы разоружить их и взять под стражу. Именно здесь, в громадном зале с огромными окнами, обращенными к Неве, Временное правительство проводило свои совещания, и там же находились министры в ожидании казаков, которые так и не пришли. Однако ближе к вечеру они покинули Малахитовый зал, окна которого теперь были закрыты перед орудиями на башнях «Авроры» за Николаевским мостом и перед пушками Петропавловской крепости.

Яркое описание чувств, которые испытывали министры, прежде чем они перешли во внутренние комнаты, где уселись за большим круглым столом в полутьме, так как они загородили от окон газетой единственную лампу (хотя кабинет выходил на внутренний двор), приведено у П. Малянтовича, министра юстиции Временного правительства:

«В холодном свете серого сумрачного дня… в хрустящем воздухе отчетливо была видна панорама города. Из углового окна мы видели бурные потоки могучей реки. Безразличные, холодные воды… Скрытая тревога, казалось, висела в воздухе.

Угрюмые люди, одинокие, всеми покинутые, бродили вокруг по огромной мышеловке, случайно собираясь вместе или маленькими группками на короткий разговор…

Вокруг нас и внутри нас была пустота, и мы вдруг почувствовали растущую темную волну всеобщего безразличия…»

* * *

Из Малахитового зала мы сумели пробраться во внутренний кабинет – как говорили, это был кабинет Николая II, где министры сидели вокруг большого стола и по которому ходили взад-вперед, пытались заснуть на диване или на составленных стульях в те последние семь часов, что прошли до их ареста. Кабинет должны были обыскать и опечатать, поэтому у нас было всего несколько минут, которые мы провели там под неустанным надзором часовых. Мы исписали несколько листков бумаги, внеся туда случайно фразы о том последнем приказе, который они обсуждали. Обычно их слова заканчивались праздными шутками и прибаутками.

Покидая дворец, мы увидели молодого большевика-лейтенанта, стоявшего у открытого выхода. Недалеко находился стол. Два солдата обыскивали всех, кто покидал дворец, чтобы убедиться, что никто не уносит с собой что-нибудь ценное. Лейтенант все время повторял:

– Товарищи, это народный дворец. Это наш дворец. Не воруйте у своего народа. Не позорьте народ.

Сконфуженные, несколько высоких бородатых солдат вытащили свои трофеи – одеяло, изношенную диванную кожаную подушку, восковую свечу, вешалку для пальто, сломанную рукоятку китайского меча.

– Странно, не так ли, – сказал Рид, – что задолго до конца после отступления казаков (около двух сотен) и женского ударного батальона единственными заметными защитниками была толпа перепуганных подростков – сотни юнкеров, ведь они – просто мальчишки. Никто из защитников не был ранен.

– Все раненые были с нашей стороны, – сказал стоявший у входа лейтенант, и это подтверждено. Пять матросов и один солдат были убиты и многие ранены.

Мы пребывали в мрачном настроении, возвращаясь назад, в Смольный, – страшились того, что могли там обнаружить. И боялись, что новые меньшевистские партии могли бы дальше нести несчастье, эксплуатируя взятие Зимнего дворца. К этому времени мы уже понимали, что зловещий залп «Авроры», который драматизировал Мартов, был сделан холостым зарядом.

Однако перестрелка из винтовок и пулеметов последовала за залпом. И что могли из этого раздуть партии?

По мере того как Рид анализировал ситуацию, задержка сыграла на руку умеренным, а пушечный залп, вероятно, подействовал на Мартова, который и так был человеком эмоциональным. И поэтому он взбудоражил свою группу.

– В любом случае, – подытоживая, сказал Гумберг, – штурм Зимнего дворца войдет в историю как великий спад революции, в других отношениях он был драматичным, потому что оказался таким непритязательным.

Нужно было знать Гумберга, чтобы понимать, что в целом это сказано не сардонически и что, сказав «непритязательным», он просто иными словами сказал «единодушным». Но я спорил с ним только по принципиальным вопросам, по возможности до того, как в спор с ним вступил Джон.

– О, не знаю, как насчет спада, – сказал я. – Они недурно поживились, по сравнению с парижанами. Когда пала Бастилия, они освободили ровно семь заключенных, большинство, как мне кажется, были мелкими воришками. В Зимнем же они захватили четырнадцать человек, и, по крайней мере, они не были мелкими ворами.

* * *

Было уже поздно, когда мы вновь вошли в Смольный. Мы узнали, что был объявлен перерыв на совещание. Троцкий выдвинул жесткую резолюцию против покидающих партию членов и заклеймил их «преступную попытку сорвать Всероссийский съезд». Тем временем Суханов настаивал на срочном созыве конференции фракции Мартова, чтобы решить вопрос с Мартовым. Как он позднее писал, «не оставалось места ни для нейтралитета, ни для пассивности. Это было пугающим и далеко не естественным для нас». Мартов, «жертва нерешительности меньшевиков», завоевал четырнадцать голосов против двенадцати, очевидно при нескольких воздержавшихся. «Я чувствую, что переживал самое больше разочарование, чем когда-либо в этой революции. Я вернулся в громадный зал совершенно оцепенелый».

Мы вовремя прибыли и услышали аплодисменты после того, как Каменев объявил о том, что Зимний дворец пал, а министры взяты под стражу. И затем он зачитал имена. Фамилия Терещенко вызвала наибольший смех и аплодисменты, а при упоминании Пальчинского раздались злобные улюлюканья и свист. После ухода группы Мартова только левые эсеры и небольшая фракция Горького остались с большевиками. Однако аудиторию это, казалось, не беспокоило. После того как умолкли оглушительные аплодисменты, левый эсер заговорил о несправедливом аресте министров. Троцкий ответил, перемежая речь острыми эпитетами, на которые слушатели с готовностью отвечали. Казалось, все это не имеет никакого отношения к рабочим и крестьянам, которые никак не могли поставить главный вопрос: если эти министры будут отпущены на свободу (как добродушные матросы, которые были прикреплены к Предпарламенту, отпустили на свободу Милюкова и нескольких других чиновников из партии кадетов), они моментально станут ядром контрреволюции. И в самом деле, они и стали таким центром, когда через несколько дней были отпущены на свободу.

Затем Луначарский начал читать хриплым от переполнявших его эмоций голосом, так мне показалось, гораздо более хриплым, чем когда он читал стихи на каком-то рабочем собрании. В частности, он говорил:

– Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на достижение в Петрограде победного восстания рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки. Временное правительство свергнуто. Съезд постановляет, что вся власть по всей стране переходит к местным Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые должны сохранять настоящий революционный порядок.

Резолюция прошла с двумя голосами против при двенадцати воздержавшихся.

Было уже далеко за пять утра, и после принятия резолюции, призывавшей солдат и железнодорожных рабочих остановить все военные эшелоны, которые были отправлены Керенским, Калединым и другими против Петрограда, Крыленко, с воспаленными от бессонницы глазами, стал с возвышения размахивать телеграммой.

– Товарищи! С Северного фронта! Двенадцатая армия направляет приветствие съезду и объявляет о формировании Военно-революционного комитета, который принял на себя командование Северным фронтом. Генерал Черемисов признал комитет, а комиссар Временного правительства Войтинский подал в отставку!

Солдаты бросились обнимать друг друга; многие плакали. Зал гремел от вырвавшихся на свободу эмоций. Петроград благополучно перешел в их руки. Рабочие счастливо переминались с ноги на ногу, держа в руках оружие, пьяные от усталости, они весело толкали друг друга, выходя на улицу.

Было уже шесть утра, когда мы вышли на ступеньки Смольного, потягиваясь всеми оцепенелыми мышцами, и вглядывались в небо, тщетно пытаясь разглядеть встающее солнце. В холодном свинцово-сером рассвете солдаты и красногвардейцы стояли к нам спиной и грели руки у небольшого костра на площади. Они казались единственной стойкой, надежной человеческой силой в мире, который в остальном был громадным вопросительным знаком.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.