Женщины Соноры

Женщины Соноры

Хотя женщин в Соноре было довольно много, порядочную среди них было найти практически невозможно. В Калифорнию приехали тысячи женщин, пишет Перкинс, «но здесь нет жен, одни любовницы, или "независимые" женщины. Браку, заключаемому в присутствии пастора, мексиканка и француженка в Соноре предпочитают свободный союз. И имеют для этого свои причины. Первая никогда не выйдет замуж за еретика, но согласится стать его любовницей, вторая не представляет, что будет делать со связью, которая, как она хорошо знает, вскоре начнет ее тяготить, и природный темперамент быстро толкнет ее на разрыв»⁽¹²⁾. Если наш канадец готов расточать похвалы сеньоритам, за чьи достоинства и элегантность он платит, к француженке он относится гораздо строже. «До крайности искусственная, — говорит он, — она приспосабливает свои манеры к обстоятельствам, как делает это и со своими туалетами. Деньги — это единственное, что она обожает, и нет ничего, чего бы она не сделала, чтобы их получить». Короче говоря, она была подобна «яблоку с берегов Мертвого моря, соблазнительна внешне и с гнильцой внутри»⁽¹³⁾. В Соноре было и несколько англичанок из Сиднея, и американок, «приехавших из Соединенных Штатов», которые все были «вульгарны, ничтожны и движимы животными инстинктами». У сеньорит были две страсти, которые они разделяли с мужчинами: игра и танец. Хладнокровие, которое они проявляли за игрой в монте, уподобляло их самым опасным шулерам. Богато разряженные, они отправлялись по вечерам в один из четырех салунов города, возбуждая восхищение у их клиентуры. Ни на минуту не прекращая курить сигарритас и флиртовать, рассказывает Перкинс, они играли в дьявольскую игру и, так же как мужчины, не умели остановиться вовремя, пока улыбалось счастье и перед ними росла горка золота. На какой-нибудь единственной карте они рисковали целым состоянием. Проигрывали ли они?

«Ни одного признака неудовольствия не появлялось на лице этих смуглых красоток. Вставая с места, они грациозно оправляли свое ребосо^[21] на груди, чуть приоткрывшейся посторонним взорам от волнений, вызванных перипетиями игры, и с мягким и нежным "буэна ночес, сеньоры", уходили неслышными шагами»⁽¹⁴⁾.

Повсюду пели и танцевали при любой возможности. Фанданго было одним из излюбленных развлечений сонорского общества. Разумеется, подчеркивает Перкинс, «общество не было столь избранным, как в нашей стране, но оно было более веселым, и с точки зрения приличий не приходилось желать ничего лучшего»⁽¹⁵⁾. Он и сам дал бал, на который пригласил 50 человек, и сообщает, «что любой иностранец был бы поражен превосходным поведением, благопристойностью и вежливостью женщин, богатством их туалетов, грациозностью танцев и правильностью языка»⁽¹⁶⁾.

Это подтверждает в какой-то мере и юный Франклин А. Бак, присутствовавший на фанданго в Соноре в 1852 году. Он пишет своей семье: «Оно состоялось в большом зале (разумеется, с баром у одной из стен), заполненном непрерывно курившими мужчинами и женщинами. На мужчинах были бархатные брюки с разрезом на одной ноге, украшенные серебряными пуговицами, или белые короткие штаны, красные шарфы и вышитые рубашки. Сеньориты были очень хороши в своих белых муслиновых платьях, так накрахмаленных, что близко подойти к ним было невозможно, и в шелковых чулках. Танцевали котильоны и вальсы, а одна сеньорита станцевала новый танец, наделав своими ножками и туфельками больше шума, чем мне удалось бы произвести своими тяжелыми ботинками. Она сказала мне, что это был "немецкий вальс"… Котильоны у них такие же, как и наши, но за тем исключением, что последняя фигура означает: "Все в бар". Там вы утолите свою жажду общения с прекрасной партнершей… Фанданго закончилось благополучно. Я хорошо развлекся и вышел из заведения, не получив удара ножом, что было большой удачей, так как такие вещи нередки»⁽¹⁷⁾.

И все же, как пишет Фрэнк Мэрриет, если в Соноре и царила атмосфера веселья, а рестораны были превосходными, общество было не менее «распущенным в 1851 году, чем в Сан-Франциско в 1849-м⁽¹⁸⁾. В салунах висели картины, изображавшие обнаженных женщин, а полуобнаженные танцевали на столах»⁽¹⁹⁾, — сообщает другой очевидец, Ганн из Филадельфии. Порой стены украшали даже непристойные сцены. Что касается домов терпимости, то они вообще никогда не пустовали. Под маской веселости Сонора скрывала свое настоящее лицо, отмеченное пороком.

В этой распутной атмосфере добродетели следовало бы иметь равноценное оружие, однако этого, к сожалению, не было. «Наконец-то! — радостно воскликнули все мы день или два назад при прибытии семьи нашего американского доктора. Но боже мой! Должен признаться, что мое перо краснеет, когда я пишу эту фразу: сравнение вовсе не в пользу нравственности. Какой ничтожный шанс получает добродетель, когда она принимает облик жителей Новой Англии с их нескладными долговязыми телами, бледнолицых, плохо одетых, и вынуждена конкурировать с элегантно ухоженным Пороком, красивым и грациозным? Неравная борьба… Добродетель должна иметь приятный вид, чтобы быть в состоянии одержать победу над ужасным врагом, так прочно укрепившимся на своих позициях»⁽²⁰⁾. По части насилия Соноре также не приходится завидовать Сан-Франциско. В течение третьей недели июня 1850 года Перкинс отметил четыре убийства: двоих янки обокрали в собственной палатке, где их нашли с перерезанным горлом: один чилиец был убит выстрелом из револьвера, а француз заколол кинжалом мексиканца. Двумя неделями позднее Сонора стала ареной шести новых убийств за 7 дней, а в июле 1852 года газета «Альта Калифорниа» сообщала еще о восьми — за одну неделю.

Золотоискатели, сутенеры, карточные шулеры приезжали сюда каждый уик-энд. Одни, чтобы сделать покупки, другие — просто провести время или одурачить какого-нибудь наивного человека. Сонора построила несколько гостиниц, чтобы предоставить ночлег всем этим визитерам. В них обычно не предлагали клиентуре ничего кроме относительного комфорта дортуара^[22]. Таким был и отель Холдена, где остановился Фрэнк Мэрриет. На первом этаже был игровой зал, на втором — номера, по крайней мере именно так следовало воспринимать это помещение. Но послушаем очевидца: «Когда я, сидя в баре, потребовал предоставить мне ночлег, меня попросили уплатить один доллар и записать свое имя на грифельной доске против любого свободного номера; это был номер 80.

Хотелось лечь спать. Мне сказали, чтобы я поднялся по лестнице и сам разыскал 80-й номер. Поднявшись на второй этаж, я оказался в длинном, плохо освещенном зале, размерами с нижний, в котором стояла в ряд сотня деревянных лагерных кроватей, обтянутых парусиной, каждая под синим одеялом и небольшим мешком сена вместо подушки. Мне приятно вспомнить, что, приученный ничему не удивляться, я проявил стоицизм, который заставил бы покраснеть раскрашенные щеки какого-нибудь воина из племени павни»⁽²¹⁾.

В греховной Соноре не было церквей. Единственными колоколами, звучавшими здесь по воскресеньям, были колокола торговцев. Перед каждой лавкой — тьендой — шла бойкая торговля с молотка. Торговец предлагал образцы своего товара, и каждый мог попробовать масла, сушеных яблок, пикулей или бренди, выставленных на аукционную продажу. Золотоискатели любили делать покупки на таких аукционах. Многочисленная толпа окружала аукциониста, так забивая улицу, что всадники и погонщики мулов с трудом пробивали себе дорогу.

Порой зеваки расступались, чтобы пропустить похоронную процессию. Перед мексиканскими процессиями всегда шел духовой оркестр, игравший печальные мелодии. Как только мертвого предавали земле, музыка становилась веселой, и к кортежу присоединялись клоуны и тореадоры, рекламировавшие вечерние представления на «аренах». По воскресеньям проходили корриды, куда устремлялось все мексиканское население города и окрестностей. Другими развлечениями, очень полюбившимися золотоискателям, были петушиные бои и бои быков с медведями-гризли. Регулярные представления давали бродячие цирки, театральные труппы. Каждую неделю организовывали любительские концерты французские музыканты — они оказались вполне приличными исполнителями. Наконец, бывали и демонстрации «моделей», зрелища настолько вульгарные, что власти грозились их запретить. «То, что эти непристойные спектакли не имели большого успеха, — с удовлетворением отмечает Перкинс, — говорит о том, что на приисках все же царит некоторая нравственность»⁽²²⁾.