Берлин, 20 февраля 1938 года
Берлин, 20 февраля 1938 года
В кабинет Гейдриха вошел растерянный Мюллер. О том, что он был в полной растерянности, говорило каждое его движение. Он неуклюже встал перед столом Гейдриха, не зная, куда деть свои большие, узловатые руки.
— Что-нибудь случилось? — спросил Гейдрих, уставившись в глаза своего подчиненного.
— Вчера из тюрьмы увезли Шмидта, — выдавил из себя Мюллер.
— Какого Шмидта? — не сразу понял, о чем идет речь, Гейдрих.
— Свидетеля по делу генерала фон Фрича, — еще тише пояснил Мюллер.
— Что значит увезли? — не понял Гейдрих. — Кто увез? Куда?
— Приехала армейская машина, коменданту тюрьмы показали приказ, подписанный генерал-полковником Беком, и увезли Шмидта. Мы сейчас пытаемся выяснить — куда.
В душе Гейдриха начала подниматься глухая ярость, он прекрасно понимал, чьих рук это дело. Догадывался он и о цели этой операции.
— Я вам что говорил? — взорвался наконец Гейдрих, от ярости лицо его побледнело и губы стали еще тоньше, — Какой идиот догадался держать этого свидетеля в тюрьме, охраняемой армией? Вы что, настолько тупы, что не понимаете смысла и значения этого дела? Нет, такие идиоты могли вырасти только в стенах республиканской полиции. Покажите мне пальцем то место, которым вы думаете, Мюллер!
На щеках Мюллера появились красные пятна.
— Виноват, группенфюрер, — теперь уже громче и смелее сказал Мюллер, — Я должен был проверить, где Майзингер содержит этого заключенного.
— Не то что должны, а обязаны были это сделать! Майзингер всю жизнь занимался только тем, что следил, где какая блядь сделала аборт и какой педик кому подставился, а набравшись этих знаний, дает советы, что делать с еврейскими потаскухами! Вы что, не понимали, что это дело переросло рамки отдела Майзингера? Да вы понимаете, что если они сейчас надавят на этого вашего Шмидта и он откажется от всего того, что говорил нам и фюреру, то все мы окажемся просто в дураках! Его теперь не так-то просто будет заполучить обратно. Вы хотя бы срочно выясните, где они его содержат.
— Я приложу все усилия, группенфюрер!
— Не все усилия, а разбейтесь в лепешку, но сделайте это, Мюллер! И молите Бога, чтобы этот Шмидт был еще живым! Он нужен живой и разговорчивый!
Когда Мюллер вышел из кабинета, Гейдрих закурил и стал обдумывать сложившуюся ситуацию. Конечно, ему это еще не раз вспомнят. Но, с другой стороны, не все так безнадежно. Всегда можно будет сказать, что свидетеля запугали, подкупили и прочее. Нет, все еще далеко не безнадежно. А может, это и к лучшему? Свидетель был — его видел сам фюрер. Показания этого типа слышало слишком много людей.
Его мысли прервал адъютант, который тихо вошел в кабинет и, подойдя к письменному столу своего шефа, услужливо спросил:
— По радио передают речь фюрера в рейхстаге. Вы будете слушать?
Эту речь Гитлера ждали с 30 января, но тот все откладывал свое выступление в связи с другими, не терпящими отлагательства делами. Гейдрих молча кивнул головой.
Адъютант включил репродуктор, и оттуда полилась страстная речь Гитлера. Фюрер очень тепло отозвался о «понимании» сложности момента Шушингом и о своем «сердечном желании добиться большего взаимопонимания между Австрией и Германией». Гитлер говорил:
— Более десяти миллионов немцев живут в государствах, расположенных близ наших границ. Не может быть никаких сомнений, что политическое отделение от рейха не должно привести к лишению их прав, а точнее, основного права — на самоопределение. Для великой немецкой державы нетерпимо сознавать, что братья по крови, всей душой поддерживающие ее, подвергаются жесточайшим преследованиям и мучениям за свое стремление быть вместе со всей нацией, разделять ее судьбу. В интересы германского рейха входит защита этих немцев, которые продолжают жить вдоль наших границ, но никак не могут самостоятельно отстоять свою политическую и духовную свободу.
Гейдрих сразу же своим волчьим чутьем почувствовал, что рейх неприкрыто показывает свой звериный оскал двум соседним государствам. Угрозу в этой речи услышали и правительства Австрии и Чехословакии. А вот в Лондоне премьер-министру Чемберлену речь в целом понравилась и произвела благоприятное, успокаивающее впечатление. Лондон слышал только то, что хотел услышать.
Эта речь транслировалась не только по германскому радио, но также по радио Австрии и Чехословакии.