Строила ли Россия в XVI веке империю?

Восточная Европа представляет собой равнину, не разделенную серьезными естественными рубежами. На ней на протяжении веков проживало население с разной этнокультурной идентичностью. Здесь в XVI–ХХ веках не было построено ни одного национального государства. Ими не были ни Крымское ханство, ни Россия, ни Речь Посполитая, ни СССР. А существование Украины (1918–1920), Литвы, Латвии и Эстонии (1918–1940) в начале ХХ века было весьма кратким.

Моделей объединения разных этнокультурных общностей Восточной Европы в рамках единой политии было две. Первая — объединение на более-менее равных началах, воплощенное в системе Речи Посполитой «обоих народов». Этот уникальный исторический опыт неимперского объединения носителей разных религиозных, этнических, культурных идентичностей можно было бы считать удачным, если бы он не провалился в ХVII веке. Причиной провала было исключение русинов из числа политически полноценных «обоих народов» — поляков и литовцев. Русины, по выражению украинского историка Натальи Яковенко, оказались «пятым колесом» в телеге Речи Посполитой. Остальное известно — рост религиозной напряженности после Брестской унии 1596 года, «Хмельнитчина» 1648 года, шведский «Потоп», вторжение России и распад страны.

Второй моделью считается объединение носителей разной этнокультурной идентичности в государство имперского типа. Согласно Доминику Ливену, империю можно понимать как иерархию идентичностей в рамках единого социально-политического организма. Ученый писал: «Как мне представляется, империя обладает четырьмя главными характеристиками. Во-первых, она должна быть обширной — поскольку управление значительными пространствами, распространение власти на большие расстояния всегда было одной из самых сложных проблем, которые приходилось решать империи. Во-вторых, империя включает в себя многие народы — поскольку проблема управления разными этносами часто вставала перед империей. Эта проблема причиняет больше всего неприятностей империям в современную нам эпоху национализма и народного суверенитета. В-третьих, как мне кажется, империя не строится с прямого согласия ее подданных. Повторим: этот аспект приобрел значение лишь в современную эпоху, поскольку очень немногие государственные образования древности, Средневековья и раннего Нового времени строились на основе такого согласия. Наконец, самое важное — империя должна обладать большим могуществом, играть ключевую роль в региональной или глобальной политике своего времени. К этому последнему пункту я бы добавил также то, что самые значимые империи — те империи, которые воплощают собой и распространяют некоторую потенциально универсальную высокую культуру, религию или идеологию».

В ХХ веке Ливонскую войну иногда рассматривают как элемент строительства Славянской империи, которую Россия попыталась создать в Европе. Одним из первых эту точку зрения обосновал Казимир Нидзильский. По его мнению, сбросившая «монгольское ярмо» Россия начала Ливонскую войну, претендуя на роль исторической наследницы Орды. По словам Генри Тройята, за грозненским стремлением к «славянской гегемонии» стояли «секретные империалистические мечты». В ливонской политике усматривают попытку России составить конкуренцию Турецкой империи, чтобы изгнать ее из Европы и занять тем самым ее место. По замечанию Дануты Войцек-Горальской, аннексия Ливонии была первым шагом к осуществлению данной программы Ивана Грозного.

Ряд историков убеждены, что Россия сделала свой цивилизационный выбор, отказавшись добивать восточные ханства и вместо этого направив свою агрессию на Европу. Этот поворот во внешней политике России Александр Янов считал проявлением «латентной тенденции» московского политического режима. Георгий Вернадский рассматривал внешнеполитический курс России в ХVI веке в контексте формирования Российской евразийской империи. В ливонской политике Грозного историк видел прихоть царя, принявшего «катастрофическое» решение начать войну в Ливонии вопреки мудрым советам наступать на Восток, чтобы стать евразийской державой.

Вопрос о том, какой характер носили завоевания Ивана Грозного на западном направлении и можно ли их квалифицировать как имперские, следует рассматривать, избегая эмоциональных оценок. При первом взгляде ничего принципиально нового в русской политике на захваченных землях мы не видим. Немецкий ученый Норберт Ангерманн, хорошо изучивший этот вопрос, писал, что политика Ивана Грозного в Ливонии была направлена на включение ее в состав России как обычной части русского государства, без какого-либо особого статуса. Он указывает, что главными административными центрами новых владений Ивана IV были Юрьев Ливонский, Нарва, Пернов и Кокенгаузен. Следующими по значению выступали Вольмар и Феллин. Ангерманн обратил внимание на складывание в Ливонии нового административного деления — по уездам, хотя их границы трудно установить.

Более точно можно определить состав так называемых пригородов — мелких крепостей, которые «тянулись» к большим городам. Так, Юрьевскими пригородами в 1570?е годы считались Феллин, Вольмар, Трикат, Эрль, Адзель, Мариенбург и, возможно, Оберпален. Кокенгаузену подчинялись Борзун, Сес­свеген и Крейцбург. Мариенгуазен, Лудзен, Розиттен и Динабург, видимо, относились к Псковским пригородам. Кроме того, существовали пригороды Пернова (Хапсаль, Лоде, Лил и Каркус) и Нарвы.

Для управления Ливонией, как подчеркивает Ангерманн, не было создано специального учреждения, вроде Казанского приказа. Имеющаяся в нашем распоряжении документация позволяет утверждать, что ливонские города в конце 1570?х годов подчинялись Городовому приказу. Территория Ливонии, как и всей России, находилась в юрисдикции системы российских приказов: Приказа Большого дворца, Разряда, Приказов Казанского и Мещерского дворцов и др.

В Ливонии внедрялось такое же дворянское поместное землевладение, как и в основной части страны. Новые хозяева продолжали свою службу в действующей армии и потому в имениях не бывали, а только числились ливонскими помещиками. Это была обычная русская система, когда помещик почти не посещал свои владения, разбросанные в разных уголках страны, по пятнадцать-двадцать лет, однако исправно получал с них оброк. Самих дворянских усадеб в новых поместьях не было. Владельцев связывали с ливонскими раздачами рентные отношения, схожие с данническими. При этом сбор оброка поручался старостам из местного населения, которые давали клятву верности.

Показательно само название таких территорий — например, «Апсельская присяга» (от имени города Апселя). Напрашивается предположение, что «присяга» была первоначальным наименованием завоеванных в Ливонии территорий. Оно использовалось от момента их захвата русскими до времени составления описания земель и раздачи их в поместья. После этого «присяги» становились «уездами» (видимо, «присяга» при этом разделялась на несколько уездов), по статусу аналогичными другим уездам Москов­ского государства.

Из этого вытекает, что Ливония воспринималась не как колония, но как одна из вотчин московских государей, такая же, как ярославские или тверские земли. Мы не видим ни колониальной эксплуатации, ни иерархии имперских идентичностей. Перед нами довольно обычное поведение средневековых завоевателей, расширивших свои владения за счет захвата чужих земель и использующих их так же, как цари поступали со своими землями где-нибудь под Рязанью или Вязьмой.

Тем не менее во внешней политике Ивана Грозного пока еще робко, но проглядывают некоторые имперские черты. Они проявляются в том, что русский царь хотел ощущать себя властелином, жаловавшим князей и царевичей соседних держав землями и титулами, как настоящий император. В дипломатических инструкциях русским послам на вопрос о том, почему Иван IV зовет себя царем, предписывалось отвечать: потому что он «многих земель государь, многие цари ему служат» (из наказа посольству А. Ромодановского 1562 года в Данию). В наказе послу в Турцию А. Кузьминскому 1571 года на этот вопрос велено было отвечать: «А по моему по молодому разуму, почему государю нашему не зваться царем, правя таким великим государством, а у государя нашего цари и царевичи и многие государские дети служат». В переговорах 1578 года с Речью Посполитой русские дипломаты похвалялись: «у нас многие государи служивали, с великих государств».

Помимо раздачи престолов, предлагался их обмен — например, крымскому хану Грозный был готов отдать Касимовское ханство в обмен на отказ от претензий на Казань и Астрахань. Менгли-Гирей решил, что ему отдают Касимов, но Иван IV раздраженно поправил его: не отдают, а готовы посадить на касимовский престол крымского царевича и «устроить его царем» со статусом служебника московского государя — «А есть у государя владение, Касимов городок, и захочет быть хан со царем и великим князем в крепкой дружбе, и он бы прислал своего царевича, а государь его пожалует, на Касимове учинит его царем». Симптоматично, что требование Крымом возврата захваченных Россией татарских земель Иван IV воспринимал как «прошение о Казани и Астрахани».

Русская сторона нимало не сомневалась в возможностях московского царя самому менять иерархию европейских правителей. В апреле 1559 года на переговорах с датскими послами королю Фредерику, в случае если он обеспечит явку в Москву ливонского магистра с повинной в своих преступлениях, Иван IV обещал «учинить его в чести, как цесаря римского». Когда изумленные датские дипломаты спросили, а как это, «и Алексей (дипломат Алексей Адашев. — А. Ф.) со товарищи послом говорили, писал бы государь ваш Фредерик король государя нашего отцом, потому как и цесаря римского, а государь наш запишет его сыном». Иван Васильевич был убежден, что равен императору Священной Римской империи, и в этом качестве «усыновление» московским царем датского короля необычайно поднимет Фредерика среди европейских монархов. Датчане, «отойдя в сторону, думали долго», потом попытались взамен этой великой чести предложить заключение выгодного для Дании торгового соглашения. Русская сторона сильно обиделась: вначале надо договориться о главных делах, кто чей сын, а потом о второстепенных, торговых.

Видимо, последняя попытка навязать России «византийское имперское наследство» была связана как раз с дипломатической борьбой в последние годы Ливонской войны. На переговорах 1582 года Антонио Поссевино соблазнял Ивана IV титулом «восточного императора» в обмен на унию с католиками по типу Флорентийской. Тем неожиданнее был ответ Грозного, «что касается власти над Востоком, то это Божья воля, и ее по своему изволению Господь даст тому, кому хочет».

Конечно, все это еще нельзя назвать имперской политикой, прежде всего потому, что действия Ивана Грозного интуитивны и не подкреплены соответствующей идеологией, как это происходило бы в Новое время. Но вполне можно говорить о том, что в политическом облике Русского государства в ХVI веке проглядывают первые неотчетливые черты империи.

Формирование имперской политики отставало от складывания имперского тела — территориальных владений Российской империи, поскольку еще не сложились собственно имперские каналы мобилизации необходимых ресурсов, не была выработана соответствующая идеология и новое государство еще не говорило по-имперски. Молодая держава видела мир по-своему, поэтому ее политика часто была неадекватна реалиям геополитического контекста и в большей мере строилась по принципам удельной эпохи.

В этом отношении очень показателен факт, отмеченный историком Михаилом Кромом: русские летописцы фиксировали почти исключительно факты внешней политики — войны и международные переговоры. Внутренним состоянием страны, реформами, проводившимися верховной властью, и т. д. они совершенно не интересовались, за исключением событий церковной жизни. Отметим, что в наказах русским послам давались подробнейшие инструкции, что говорить об отношениях России с другими странами, но на все вопросы о внутренней жизни государства приказывалось отвечать: «Я паробок молодой, того не ведаю». Государь, как вотчинник, не видел причин выносить внутренние дела (каковыми считались, скажем, социально-экономические реформы) на всеобщее обозрение. Более того, для Москвы не было разницы между «метрополией» и «национальными окраинами», жизнь которых также была внутренним делом России.

Конечно, соблазнительно вслед за историком Сергеем Каштановым увидеть имперские черты в опричной политике. Ведь в опричнину произошел раздел государства на привилегированную часть — опричнину, совершенно в колониальном ключе эксплуатирующую земщину и даже ходящую на нее завоевательными походами. Здесь возможно усмотреть признаки империостроительства и «внутреннего колониализма» (термин, обоснованный применительно к истории России Александром Эткиндом). Однако при анализе характера опричнины (которая била не по институтам, а по отдельным аристократическим фамилиям) от этого предположения придется отказаться.

Конец войны. Пушки на дне озера Ильмень

В период конца ХV — ХVI века мы предлагаем определять Россию как неонатальную империю. Империя она потому, что создается имперское тело (территория) и формируется поле имперской политики: монархическая власть объединила разные народы, конфессии, социокультурные уклады и некогда самостоятельные политии в рамках единого государственного образования. Неонатальная же потому, что еще не освоила имперских механизмов функционирования и, образно говоря, является политическим младенцем. Тело выросло, разум (политическая имперская культура) — нет. Социально-политический организм еще не умеет в полной мере функционировать по-имперски, хотя Россия в царствование Ивана Грозного начала двигаться именно в этом направлении.

Этот путь был долог и непрост. О каком-то более отчетливом имперском облике можно говорить только после того, как стали присоединять земли, приобретение которых нельзя было оправдать вотчинным дискурсом. Это приобретения конца ХVI века: на Поле — территории между южной границей России (в начале правления Грозного проходившей под Тулой) и пределами степных улусов Крымского ханства; и в Сибири. Здесь никогда не было древнерусских княжеств, вотчинных земель Рюриковичей, и присоединение этих земель требовало иных объяснительных образов. Процесс их выработки займет весь ХVII век — как и процесс окончательного завоевания и освоения этих земель.

Формируя имперское тело России, Иван IV так и не смог преодолеть инерции вотчинного дискурса (а значит, в значительной степени, и его практики). В 1581 году Федор Писемский, выехавший в Англию для сватовства царя к племяннице Елизаветы Марии Гастингс, следующим образом описывал «чин», по которому предполагалось выстраивать будущее страны. Царский престол отходил Федору Ивановичу, а всем детям, которые родятся у великого князя и Марии Гастингс, «быть на уделах по их государскому чину, как у них у государей издавна ведется».

Можно ли из этих слов сделать вывод, что от очередной раздробленности Россию спасли только срыв этого сватовства и отсутствие у царя большого количества детей, между которыми можно было бы опять разделить с таким трудом собранную страну? Во всяком случае, младший сын Грозного, Дмитрий, после смерти отца получил Угличский удел. Удел был, правда, маленький, но ведь и сын был маленький, то ли от шестого, то ли от седьмого брака, то есть не совсем законный, и притом — младенец. Но этот пример показывает, что вариант, аналогичный модели Ивана III, который в начале ХVI века опять разделил между своими детьми с таким трудом собранную страну, на наш взгляд, вовсе не исключался, что говорит именно о неонатальности, «младенческом» характере русской имперской политической культуры в ХVI веке.