Право на праздность?

Есть такое общечеловеческое свойство: лень. Что нам интересно, то мы делаем с увлечением, а что неинтересно – от того отлыниваем. И каждому из нас когда-нибудь да приходило в голову: вот придумать бы что-нибудь, чтобы булки сами на деревьях росли! Грекам тоже это чувство было хорошо знакомо: недаром и у них был миф о золотом веке, когда земля все давала людям даром. А в нынешнем, железном веке именно потому они так цепко держались за рабство. Они не замучивали рабов работой до смерти, нет, но весь собственный труд, который можно было перевалить на другого, они переваливали на раба. Только тогда они испытывали блаженное чувство свободы – свободы не только от царя или тирана, но и от докучных житейских забот.

Конечно, это не значит, что все свободные люди в Греции не работали, а только понукали рабов. Древнегреческие ремесленники были такие же усердные работяги, как и в другие времена и у других народов. Но работали они, как бы стыдясь своего труда. И это чувство – ручной труд постыден – накладывало отпечаток на всю греческую культуру. Философия развивалась, а техника не развивалась. Почему? Именно поэтому. «Мы восхищаемся статуями Фидия и Поликлета, но, если бы нам самим предложили стать Фидием и Поликлетом, мы бы с отвращением отказались», – признается один греческий писатель. Почему? Потому что работа скульптора – ручная работа, все равно как у раба.

Даже когда свободный человек оставался без гроша и должен был волей-неволей зарабатывать на жизнь своими руками, он предпочитал наниматься не на долгосрочную работу, а на поденную – сегодня к одному, завтра к другому. Это позволяло ему помнить, что он сам себе хозяин. А на долгосрочном найме он чувствовал себя почти рабом. Жить, перебиваясь со дня на день, – это не пугало, дальше завтрашнего дня не загадывали. «Хлеб наш насущный дай нам на сей день», – говорится в первой христианской молитве тех времен, когда христианство было еще верой обездоленных.

Человек в своем городе никогда не чувствовал себя одиноким. Он помогал согражданам на войне – они должны были помогать ему в мирное время. Из военной добычи, из дани союзников, из собственных заработков – все равно из каких средств. Еще Перикл ввел плату шести тысячам судей и всенародные раздачи на театральные праздники. Теперь плату ввели и за участие в народном собрании, а праздничные раздачи стали делать вдвое чаще. Раздачи были ничтожные – еле-еле день прожить. Но народ за них хватался с отчаянной цепкостью. «Клей, на котором держится город», – называл их оратор Демад. Был даже закон: все излишки от государственных расходов должны идти только на праздничные раздачи, а кто предложит иначе, того казнить смертью.

Если не удавалось прожить за счет государства, несамолюбивый бедняк мог прожить за счет какого-нибудь богатого или просто зажиточного человека, пристроившись к нему прихлебателем: быть у него на побегушках, забавлять его шутками, а за это кормиться за его столом. В греческих комедиях этого времени такой хитрый нахлебник, выпутывающий из всех бед простоватого хозяина, – самое непременное лицо. По-гречески «на-хлебник» будет «пара-сит» (какое из этого получилось впоследствии слово, ясно каждому).

Так закон поворачивался своей изнанкой: мысль о долге перед государством вытеснялась мыслью о праве на праздность за счет государства. Государство от этого слабело. Лень – свойство общечеловеческое, но в обществе, где есть рабский труд, она расцветает особенно губительно.

Когда чувствуешь право на праздность, то уже не задумываешься о том, откуда берутся средства, на которые ты живешь. Кажется, что средства для этого всегда на свете есть, только распределены нехорошо: у соседа много, у тебя мало. Так параситу казалось, что раз у его хозяина есть деньги, то такого хозяина можно и нужно обирать; так всем грекам вместе казалось, что раз у персидского царя много богатств, то надо их выклянчить или надо их отбить. И мы видим: новое столетие начинается наемническими войнами на персидский счет, а кончается завоеваниями Александра Македонского. А промежуток заполнен спорами философов, как лучше обращаться с тем добром, которое все-таки есть.

Сколько было рабов?

Лет восемьсот спустя, уже при римских императорах, писатель по имени Афиней составил большую книгу под завлекательным заглавием «Пир мудрецов». Она почти целиком состоит из выписок и пересказов текстов старинных писателей и поэтов. В одной из таких выписок сказано: «Историк Ктесикл пишет, что когда в Афинах вскоре после Александра Македонского устроена была перепись населения, то свободных граждан оказалось 21 000, метэков 10 000, рабов 400 000». Цифры устрашающие: рабов почти в 20 раз больше, чем свободных! Правда, среди свободных считали только взрослых мужчин, а среди рабов, вероятно, и мужчин, и женщин. Но даже если сделать эту поправку, то получится: на одного свободного человека приходится десяток угнетенных рабов, которые ненавидят его смертной ненавистью. Именно так представляли себе античность полтораста лет назад Маркс и Энгельс.

На самом деле это недоразумение. Когда неведомый нам Ктесикл переписывал афинские документы, а потом писцы переписывали книжку Ктесикла, а потом Афиней переписывал у них, а потом новые писцы переписывали сочинение Афинея, кто-то из них сделал описку, и число рабов оказалось завышено раз в пять или шесть. Теперь ученые считают, что рабов в Афинах было 60–80 000 – в среднем по три-четыре раба на семью. Это в среднем; на деле, конечно, у богатых бывало и по сотням, а бедные сплошь и рядом трудились своими руками. Таким образом, греческое хозяйство было не такое уж рабовладельческое. Другое дело – греческое сознание. Одной мысли о том, что тяжелую работу можно перевалить на раба, было достаточно для того пренебрежительного отношения к труду, которое порождало в греческой культуре и высокие мысли, и не особенно высокие нравы.