2. Владивостокский «фарс»
То, что происходило во Владивостоке, может служить наглядной иллюстрацией значения международного признания власти. Раз власть официально не признана, иностранные дипломаты и представители союзных военных миссий (многие из них) не считают себя с ней связанной, даже в пределах общепринятого сотрудничества. Против власти, которой «союзные и дружественные державы» официально помогают, создается заговор. Заговорщики открыто осведомляют союзные миссии о своих планах, оставляют в их руках даже письменный документ, и эти дипломаты, и военные атташе беседуют и даже злоумышляют вместе с заговорщиками. Удивительная страница из истории международной дипломатии!
Из циркулярного письма Якушева мы узнаем, что союзные представители во Владивостоке отнеслись в общем «довольно благоприятно» к перевороту. Дополняет Гайда: «Английский комиссар О'Рейль был уже до моего приезда во Владивосток вполне на стороне движения. Я несколько раз говорил с ним в присутствии д-ра Гирсы и видел, что перемену власти, пусть насильственную, считает за единственную возможность остановить занятие большевиками всей Сибири...»
«Позицию, определенно дружественную к нам, заняли все круги американские и китайские. Американский штаб был тогда, собственно, самою большою опорою... Японцы играли двойную роль. Их гражданские представители, а частью и офицерство, поддерживали связи с членами комитета, симпатизируя их намерениям и подавая большие надежды»12.
В отношении французов, по словам Гайды, приходилось различать представителей гражданских от военных. Комиссар гр. де Мартель и главный владивостокский консул Буржуа глядели на все несколько сверху, как на бунт, с которым не хотели иметь ничего общего»!13 По-другому смотрели члены французской военной миссии. Гайда пользовался полным их признанием, они оказывали ему даже особый почет после того, как он лишен был звания русского генерала. Лази рассказывает, с каким удивлением консул Буржуа увидел на обеде (во второй половине октября) у англ. ген. Гревса «заговорщика» Гайду посаженным на почетное место. На обеде присутствовал ген. Лаверн и автор мемуаров [с. 198].
Омск на это никак не реагировал. Только 12 сентября Сукин доложил в Совете министров о готовящемся перевороте. Он узнал о нем через дальневосточных агентов мин. ин. дел, сообщивших, что представители Англии и Америки уже уведомили свои правительства о грядущих событиях14. Тов. мин. внутр. дел подтвердил правильность сообщенных Сукиным сведений15.
«Как прав был я, — записывает Будберг, — когда советовал адмиралу отправить Гайду за границу через Монголию и Китай; ведь и другие лица предупреждали адмирала, что Гайда очень мстителен и всякая задержка его нахождения в Сибири очень опасна... Непонятно, однако, почему же уже в Иркутске не были приняты шаги для ликвидации этого заговорщика. Было достаточно времени, чтобы снестись с Прагой и принять меры к обезвреживанию подпольной деятельности Гирсы... Данные о заговоре... были заявлены ген. Жанену, который заявил, что за владивостокских чехов он не ручается, а что касается Иркутска, то он послал ген. Сыровому телеграмму с подтверждением приказа президента Масарика, воспрещающего чехам вмешиваться в русские внутренние дела»... «Слепенькие эсерчики, — добавляет автор дневника, — усердно работают на пользу Ленина со товарищи; они воображают, что, свалив Омск, они сделаются властью. Трудно понять поведение союзников; они держат в Омске своих представителей и оказывают нам помощь, и... в то же время их представители имеют сношения с теми, которые собираются на днях сковырнуть этот самый Омск... Я не могу защищать омскую власть... но всякий насильственный переворот будет сейчас только на руку большевикам, ибо эсеровское правительство, попав ко власти при такой обстановке, не удержится и десять недель и будет сломлено большевиками без всякого труда» [XV, с. 310].
23 сентября в Омск пришла телеграмма ген. Розанова о попытке совершить переворот в ночь на 19 сентября, парализованной вводом во Владивосток верных Правительству войск. Была ли реально совершена эта попытка или введение войск являлось лишь мерой предупреждения со стороны Розанова — во всяком случае действия командующего войсками Приамурского округа вызвали протест междусоюзного военного совета, предложившего 26 сентября ультимативно в течение 12 часов вывести войска, собранные в «последний месяц». Командование союзными войсками заявляло, что оно применит вооруженную силу в случае невыполнения ультиматума. «Командующие союзными войсками принимают ответственность за обеспечение общественного порядка во Владивостоке», — гласил ультиматум. Розанов ответил, что подобное требование выходит из рамок его компетенции и затрагивает принципиальный вопрос о правах русских, поэтому он должен запросить центральную власть. «Повелеваю вам, — телеграфировал в ответ Колчак, — оставить русские войска во Владивостоке и без моего повеления их оттуда не выводить... Требование о выводе их есть посягательство на суверенные права Российского правительства. Сообщите Союзному Командованию, что Владивосток есть русская крепость, в которой русские войска подчиняются мне»... [Гинс. II, с. 339]. Совет министров единодушно высказался в том же смысле и послал Розанову приветственную телеграмму.
Союзники в данном случае вынуждены были отказаться от «ультиматума», посланного по инициативе как бы военных без ведома дипломатических представителей...
* * *
«Совет Министров, — записал Будберг, — радуется благополучному исходу владивостокских событий; не разделяю этой радости, ибо инцидент не ликвидирован, а только предотвращен, а если к лиге наших внутренних врагов присоединятся эсеры, то наше дело плохо и нас в конце концов слопают в тылу, если даже мы выкарабкаемся на фронте» [XV, с. 320]. Будберг был прав. Владивостокская авантюра лишь начиналась.
Мы знаем из письма Павловского Болдыреву (25 сентября), что заговорщики решили отсрочить решительные действия (очевидно, 19 сентября предполагалось выступление) и перенести центр действия в Иркутск.
«Если бы речь шла только о Владивостоке, — сообщал Якушев в своем октябрьском циркуляре, — то переворот мог бы быть совершен в любой момент. Но наша задача несколько иная. Мы мыслим себе переворот, во всяком случае во времени очень близком, по возможности одновременно в крупных центрах Сибири: Омск, Иркутск, Томск, Владивосток. Владивосток, будучи технически подготовлен к перевороту более других городов, все же не может быть местом начала действий и потому, что здесь узел международного влияния чрезвычайно велик, но для ответного действия Владивосток совершенно подготовлен. Вот почему необходимо подготовительную работу усилить на Западе... Необходимо более интенсивно развернуть работу против Государственного Земского совещания в Омске, широко информировать население о шагах, предпринятых комитетом по созыву Земского Собора. На местах должны быть созданы организационные центры, которые должны находиться в живой, постоянной связи с военными организациями. Капитан (Калашников) для Иркутска, а через него и дальше, может служить для вас связывающим центром. Необходимо также выяснить возможность контактной работы с сибирским союзом партии с.-р. и Сибкомучем, поскольку эти организации являются действительно активными на местах».
В другом документе весьма энергичный б. председатель Сибоблдумы дает оценку сил: «Правительственных сил на Д. В. мало, «атамановских» больше... Конечно, и наших сил немного, но с нами популярный генерал16, за нас же весь характер движения...»
Заговорщики пытаются представить дело так, что они стоят уже во главе «широкого» движения против Колчака под флагом Земского Собора. Бывший начальник штаба заговорщиков Солодовников сообщает об информации, которую давали Павловский и Моравский: по их словам, чуть ли не весь фронт был покрыт тайными организациями во главе с популярными среди офицеров ген. Каппелем и ген. Пепеляевым, ожидающими приказа из Владивостока; говорили они и о больших партизанских отрядах защиты Уч. Собрания, сосредоточенных около Владивостока и т. д. [Сиб. аван. С. 26—27]. «Информация эта, — добавляет автор, — оказалась без конца преувеличенной, а за спиной первого избранника Сибири И. А. Якушева никого и ничего, кроме морального авторитета и сочувствия сырого материала, никем не организованного и ничем не связанного... С финансами было еще хуже. Вместо ссуды на организацию в несколько миллионов кооператоры в октябре нашли возможным отпустить полторы и две сотни тысяч» [с. 38—39].
Мечты о всесибирском масштабе оставались мечтами, — местная подготовка во Владивостоке шла своим чередом. Технический аппарат восстания готовили в поезде ген. Гайды, который распоряжением междусоюзнического командования находился на жел.-дор. путях и, следовательно, был экстерриториален. Такая «сказочная» неприкосновенность поезда придавала излишнюю самоуверенность переворотчикам. Солодовников, действительно, рассказывает «сказочные» вещи о поезде продолжающего щеголять в форме русского генерала б. командующего Сибирской армией, и в частности о том вагоне № 119, где помещалось бюро военной организации и где открыто, под охраной союзнических войск, готовилось восстание и выпускались соответствующие воззвания. Решительно все источники утверждают, что переворотчики снабжались оружием из штаба ген. Чечека. Солодовников рисует поразительные бытовые картины из жизни этого «революционного штаба». По-видимому, сам Гайда испугался, когда работа пошла «полным темпом». Когда появилась связь с большевицкими профессиональными союзами и коммунистическими военными ячейками, когда в поезде появились левые эсеры и коммунисты, генерал стал поговаривать об отъезде всем эшелоном в Иркутск [Солодовников. С. 55]17
Совершенно естественно, что коммунисты, державшиеся тактики «приспособления к моменту», приняли самое «живое» участие в организации переворота. Коммунисты впоследствии открещивались от этого непосредственного участия и утверждали, что присутствовали в «поезде» ген. Гайды только для «информации» [«Красное Знамя», 1920, 14 февр.]. Упоминавшийся нами «партизан» Володин решительно утверждает, что коммунист Раев, бывший делегатом в оперативном штабе поезда, принимал непосредственное участие в разработке плана восстания. «Гайдовская авантюра, — заключает один из современников, — поддерживалась не РКП, которая даже предупреждала рабочих о сомнительном успехе этой авантюры, а эсерами, меньшевиками, часть которых позже влилась в коммунистическую партию» [«Рев. на Д. В.», с. 268]18. Эсеры, конечно, тоже ни при чем во владивостокских событиях, свидетельствовала в октябре владивостокская «Воля» [«Св. Край», № 358]. Эсеры и меньшевики принимали участие только в целях «информационных».
* * *
Как реагировала местная «колчаковская» власть на приготовления, которые шли в поезде? Розанова некоторые обвиняют в двойной игре. Мне кажется, что если двойная игра и была, то она шла в иной плоскости, чем представляют мемуаристы. В поведении Розанова не было двурушничества в отношении Верховного правителя, и его не захватили неожиданно раскрывшиеся перед ним перспективы попасть в новую «Директорию» наряду с Гайдой. В изображении Гинса Розанов играет как бы тройную игру — он покровительствует атаманам и в то же время заигрывает с приморским земством, к которому стала приглядываться Япония. Мнение Гинса подтверждает Болдырев (запись 15 ноября): «Генерал X. мне говорил о владивостокских событиях. Он сближал Розанова с Медведевым и Гайдой. Комбинация весьма сложная. Одно время там очень ждали меня» [с. 273]19.
Подробности переговоров Гайды с Розановым с большой долей фантазии сообщает телеграмма войскового старшины Магомаева Семенову20:
«Гайда уверял, что он всеми силами удерживает революционные партии от преждевременного выступления, но, однако, не ручается за отдельные вспышки нетерпеливых групп, даже в ближайшее время. Завтра представит Розанову письменные требования революционной военной и гражданской партий. Предстоит свидание Гайды с главой кооперативов Балакшиным, по инициативе Розанова. Гайда сомневается в согласии вашем примкнуть к эсерам и даже в вашем нейтралитете — в случае предполагаемого контакта ген. Розанова с этой партией. Гайда не постесняется открыто заявить Розанову, что если вы не войдете в соглашение с эсерами, то вас необходимо ликвидировать, и исполнение сего он берет на себя включительно до вашего убийства. Розанов решил вас вызвать срочно во Владивосток на совещание эсеров с Гайдой, что является просто преступным по отношению вас. Полковник Изоме считает ваш приезд во Владивосток теперь совершенно нежелательным, стремясь оберечь вас от безусловного риска вашей жизни. Полк. Изоме подтвердил, что ему известны враждебные замыслы против вас Гайды, поэтому японцы были бы рады удалить его в Западную Сибирь, под предлогом участия в образовании враждебного адмиралу Колчаку правительства. При всем моем желании быть осторожным в заключениях, я, однако, не могу не указать на признание изменения настроения Розанова в сторону самостоятельной политики, с целью получения от эсеров с Гайдой в полном смысле наместника на Дальнем Востоке с исключением вас из политического влияния... Положение исключительно тяжелое, а с падением Омска будет безнадежное. Калмыков нервничает и хочет выступить против политики Розанова, что грозит осложнениями. Розанов, видимо, ждет падения Омска и перерыва связи с центром, чтобы открыть свои карты, выдав их за вынужденно взятые» [Последние дни Колчаковщины. С 155].
Эта телеграмма и вся деятельность Розанова на Д. Востоке, не удовлетворявшая Правительство21, побудили Колчака вызвать Розанова в Омск для объяснения. Розанов указал на возможность беспорядков в случае его отъезда, и от него было потребовано только письменное объяснение.
Возможно, что все обвинения в отношении Розанова как администратора и соответствовали действительности. Сейчас дело не в этом. Мне представляется, что игра Розанова с «земцами» и Гайдой, скорее всего, являлась осуществлением своего рода провокационного плана одного из помощников Розанова кап. Крашенинникова. У Розанова было слишком мало сил для того, чтобы бороться с возрастающим влиянием Гайды, которому, несомненно, оказывал покровительство и чешский военный штаб, и дипломатический представитель д-р Гирса, и союзники. Это покровительство временами переходило в прямую поддержку. Сентябрьское выступление Розанова показало, что на Д. Востоке трудно было разрубить не только атаманский узел22. Крашенинников будто бы хотел, если не провоцировать прямо восстание, то ему содействовать и потом провалить, показав союзникам опасность этих противоколчаковских авантюр... Пока это только предположение и посильное объяснение не всегда понятного как будто бы поведения Розанова и тех безответственных обвинений, с явными инсинуациями, которые можно встретить у очевидцев этих владивостокских дней. Читая повествование Солодовникова, местами мало правдоподобное, видишь, что штаб Розанова и штаб Гайды были взаимно пронизаны «шпионами». Штаб поезда Гайды, или бюро военных организаций, получали шифры, списки и все, что его интересовало [с. 49]. «Шпионы» Розанова были в равной мере в курсе заговорщицкой деятельности гайдовского эшелона, находясь по рекомендации «абсолютно надежных» людей в самом поезде. «Мексиканские нравы» эсеровско-гайдовского поезда отнюдь не уступали прославленному атаманскому обиходу. С наивной простотой рассказывает Солодовников, как одного такого «шпиона», юнкера Соколова, убивают в салоне кап. Маха. Оказываются замешанными и чины международной милиции, и начальник американской военной миссии, и офицеры чехословацких войск. Все они привлечены для допросов захваченных в поезде членов «террористической» организации Розанова, которая должна была дезорганизовать гайдовскую дружину путем «изъятия» отдельных лиц [с. 54].
* * *
17 ноября во Владивостоке произошло восстание, которое «Голос Приморья» назвал «просто смешным фарсом». Оно было довольно легко ликвидировано. Парижскому «Pour la Russie» [№ 23] было известно, что во время восстания Розановым было расстреляно 660 чел. Таких данных нигде — даже в большевицких источниках — я не нашел. Жертвы восстания с обеих сторон исчисляются от 200—300 человек убитыми и ранеными. Каковы бы ни были подлинные цифры23, в этих жертвах отнюдь уже не повинно ни колчаковское Правительство, ни его дальневосточные агенты, ни местные атаманы. В эти дни вообще атаманы оказались государственнее, нежели заговорщики под демократическим флагом.
Восстание, поскольку оно распространилось на город, оказалось полукоммунистическим — «вооруженным бунтом местной голытьбы», по выражению «Дальнего Востока». Под «голытьбой» надо подразумевать владивостокских портовых грузчиков, сорганизованных в самостоятельную часть. Восстание поддержало Центр, бюро профессиональных союзов, призвавшее рабочих ко всеобщей забастовке. Непосредственное участие коммунистов несомненно. Розановская контрразведка имела полный поименный список членов заговорщиков, где одна четверть причислялась к большевикам. Это не измышление контрразвед. отдела штаба, не очень разбиравшегося в политической окраске заговорщиков, так как позже «Дело Народа» [№ 392] осторожно признавало, что во владивостокской организации, насчитывавшей 2000 чел., принимали участие все социалисты «до большевиков» включительно.
Судьба переворота, конечно, зависела от решения междусоюзного командования. «Коммунистический» характер несколько изменил настроение союзных военных властей, и особенно японцев. Солодовников уверяет, что перед восстанием, изменяя своему прежнему предположению, союзная власть решила занять полный нейтралитет и заранее ограничить площадь военных действий, не допуская восставших в город. Это открывало возможность Розанову обстрелять из орудий повстанцев и мешало последним зайти в тыл розановскому штабу. Своевременно осведомленный об этом решении, Гайда почему-то не довел его до сведения своего начальника штаба. Японцы активно поддерживали принятое решение — с утра 17-го главные улицы города были заняты сильными японскими патрулями... Когда американцы, в свою очередь, послали несколько автомобилей в сторону вокзала — места сосредоточения повстанцев, японский отряд угрозой стрельбы по ним их не пропустил...24 Позже это было названо заговорщиками «вооруженным вмешательством» японских войск.
Повстанческий эшелон, по-видимому, рассчитывал на другую тактику, ибо в воззвании к юнкерам определенно говорилось: «Мы предлагаем вам, братья, не проливать напрасно крови, защищая безнадежное дело, а сдать оружие. Мы обещаем вам полную безопасность и на время боя передадим вас под защиту союзного командования» [«Сиб. Арх.». II, с. 96]. Захватив на первых порах вокзал, восставшие считали себя как бы хозяевами положения. По крайней мере, РТА передало уже беседу, которую сотрудник агентства имел с Якушевым: «Мы считаем переворот законченным. Сегодня вечером поедем в город и образуем временное правительство в Сибири» [«Св. Кр.», № 381]25. «Поездное правительство» (Якушев, Моравский, Краковецкий) поспешило даже заготовить приказ № 1 за подписью военного министра Краковецкого, которым Гайда назначался главнокомандующим Сибирской армии26.
При захвате станции повстанцы рассчитывали на присоединение в первую очередь солдат и офицеров артиллерийской школы на Русском Острове. По словам самого Гайды27, прибыло триста таких перебежчиков, но без орудий.
Таким образом, засевшие на вокзале не имели артиллерии, а японские патрули помешали захватить пулеметы, которыми вокзал обстреливался с холма. «Мы были, — сказал Гайда, — пойманы в западню». Видя безнадежность своей позиции, Гайда предпринял попытку переговорить с Розановым через ген. Чечека. Розанов обещал прекратить атаку на вокзал... Солодовников (кстати сказать, описывающий «боевые» действия очень близко к интервью Гайды), говорит, что Чечек обещал даже прислать подкрепление в две роты чехов, если Розанов начнет бомбардировку вокзала [с. 66]. Ночью, однако, бомбардировка возобновилась28. «Тогда я отдал приказание вновь открыть стрельбу», — рассказывал Гайда по первому впечатлению. — Но уже в то время мораль моих людей была разрушена и было невозможно вновь их организовать. Я понял, что наше дело проиграно...»29
Существует около десяти версий пленения самого Гайды. Он был контужен, пытался спастись бегством и в конце концов был арестован отрядом правительственных войск. Его отвели в штаб округа, откуда он и бывшие с ним чехи были взяты на поруки ген. Чечеком. Гайда был отвезен на квартиру д-ра Гирсы (его воспоминания). В подвальном этаже чехословакского штаба (другим местом была американская миссия) собрались и остальные беглецы. Укрылись в этих местах и те отдельные эсеры, которые приняли во главе с Якушевым, Краковецким и Моравским участие в заговоре...
* * *
Невольно все-таки встает вопрос, зачем же был устроен этот «фарс» с кровавыми жертвами? Некоторые склонны утверждать, что владивостокское восстание явилось осуществлением задуманного в Иркутске плана в дни проезда ген. Гайды и что в осуществлении этого плана приняли непосредственное активное участие представители чехословацкого войска. Газета «Дело России» [№ 10, 25 мая 1920 г.], часто хорошо осведомленная о закулисной стороне сибирских событий, но далеко не всегда сообщавшая точные данные, говорит, что при обыске в вагоне Гайды во Владивостоке будто бы была найдена телеграмма из Иркутска нового чехословацкого уполномоченного Гирсы: «Начинайте, все готово». Существование такой телеграммы маловероятно30, так как в Иркутске не только ничего не было еще «готово», но, очевидно, не было достигнуто и полной договоренности с якушевской группой во Владивостоке. Только после сентябрьской неудачи самостоятельная попытка председателя Сибоблдумы была вставлена в другую оправу31 и тут, как мы видели, стал намечаться другой революционный центр, причем, однако, зачинатели пытались сохранить за Владивостоком самодовлеющее значение. Естественно, что в случае удачи владивостокские заговорщики, развивавшие широкую пропаганду, несмотря на отдаленность основной территории своей деятельности, могли бы явиться устроителями сибирской жизни, — по крайней мере, они мечтали возглавить временное революционное правительство до созыва Земского Собора.
С военной стороны владивостокское восстание является как будто бы планомерным осуществлением единого организационного плана. В самом деле 18 ноября, т. е. немедленно после эвакуации Омска, несколько неожиданно был выпущен чешский меморандум. Владивостокские инициаторы восстания с самого начала, по словам Солодовникова, предполагали ударить по Колчаку с тыла в момент общего отступления Сибирской армии. Что-то в эти ноябрьские дни готовилось уже и в Иркутске. По уверению N (автора воспоминаний, напечатанных в «Сиб. Огнях»), чехи гарантировали некую реальную помощь при восстании: это вызвало «большой переполох в военных сферах, определенно ожидавших чешско-эсеровского выступления в середине ноября» [с. 80]32. 16 ноября ген. Артемьев телеграфно докладывал «главковостоку».
«Имея сведения о подпольной работе лиц, состоящих на службе по выборам в городском и земском самоуправлении, органами государственного правопорядка в ночь на 12 ноября были произведены в городе обыски и аресты. Уполномоченный чехословацкого правительства д-р Благош заявил протест против ареста Данбинова, Ковальского, Гольдберга, Бланкова, обыска управляющего народным банком Погребицкого, сообщая в противном случае остаться нейтральным при могущем быть антигосударственном выступлении. Д-ру Благошу сообщено, что его протест принят мною к сведению, будет представлен на благоусмотрение русского правительства. Независимо от сего, указанные арестованные, кроме Бланкова, освобождены после расследования. У последнего, по сведениям чешской контрразведки, в квартире скрывался штаб большевицкой партии; по сведениям русской контрразведки, — было тайное отделение партии эсеров. При обыске найден компрометирующий материал...» [Последние дни Колчаковщины. С. 68-69].
Не случайно, казалось бы, и владивостокское восстание приурочено было к годовщине омского переворота. В интервью в «Джанкой-Адвертайзер» Гайда определенно подчеркивал, что владивостокское «народное» восстание было осуществлением обдуманного плана. Сам-де он был «вынужден» в силу обстоятельств занять пост командующего военными силами. По его тогдашним словам, «переворот» предполагали совершить «мирно, путем захвата правительственных учреждений». Желая избежать кровопролития, Гайда не поощрял набора добровольцев из правительственных войск, так как это привело бы к «неизбежности» вооруженного столкновения, которое он «всеми силами старался предотвратить». И только, когда розановские войска стали обстреливать юнкеров, направлявшихся в эшелон Гайды, оказалось неизбежным вооруженное столкновение: «когда обстоятельства принудили нас сражаться — мы сражались»33.
В это изложение надо ввести одну поправку, которую и делает сам Гайда в воспоминаниях. Восстание произошло «преждевременно». Возможно, что на такое ускорение и повлияла тактика ген. Розанова... Гайда переносит ответственность на членов комитета: «Думаю, что кто-нибудь из комитета... без моего ведома дал сигнал...» Солодовников обвиняет самого Гайду. Он подтверждает сообщение о частных беседах Гайды с Розановым. Одно из таких посещений происходило 12—13 ноября. Оно носило странный характер в изображении самого Гайды. Чересчур как-то благородно поступает заговорщик. Он решил «ввиду надвигающихся событий» вернуть «слово», данное Розанову 21 сентября34.
От этого «проклятого визита к Розанову» все и провалилось: «еще бы два-три дня генеральского молчания и успех почти бескровного перехода власти в наши руки можно было бы считать обеспеченным» [с. 59]. Теперь Розанов был осведомлен, и ночью 15-го в хвосте состава гайдовского эшелона встал бронепоезд «Калмыковец», готовый в любой момент открыть артиллерийский и пулеметный огонь. Вечером, 16-го, эшелон был окружен со всех сторон юнкерами инструкторской школы Нокса, восемь унтер-офицерских рот которой должны были, по плану заговорщиков, разоружить четыре роты офицерские. «В дальнейшем, — добавляет Солодовников, — пришлось действовать без руля и без ветрил, в зависимости от создававшихся условий, когда инициатива была отдана нашими же руками».
16 ноября Гайду «зачем-то» два раза посетил японский генерал и принят был им без посторонних свидетелей. Еще раньше, 14-го, в поезде, под председательством помощника Гайды Гусарика, было устроено совещание, на котором обсуждалось вторичное предложение Гайды переехать в Иркутск. Совещание отвергло это предложение. Производит впечатление, что у Гайды большие колебания. Он сам говорит в своих воспоминаниях о том, что «старался задержать события до возвращения Гирсы, который тогда был в Иркутске, потому что боялся, что в его отсутствие может произойти неожиданный оборот в поведении союзников, особенно японцев». Но 1е ѵіп est tire, il faut le boire. Отступать с честью было уже поздно — в этом, может быть, и крылись те «обстоятельства», которые заставили Гайду принять на себя командование...
«Фарс» окончился. Гайда, взятый на поруки чешским штабом, дал обязательство уехать в течение трех дней в Чехию. Солодовников убеждал генерала уйти в горы с остатками организации, объединить партизанские отряды и продолжать борьбу. Но Гайда был уже отыгранной картой. Очевидно, он это чувствовал.
Чешская печать в Сибири, в свое время недовольная исключением Гайды с русской службы35, сочла нужным взять на себя реабилитацию неудачного заговорщика. Телеграмма «Чехосл. Дн.» 23 ноября [с. 225] гласила: «Гайда пал в неравном бою, спровоцированный героем енисейских погромов ген. Розановым. Он уходит из Сибири, в освобождении которой принимал такое участие и которой владеют люди того же Розанова. (О Розанове говорилось, что, когда Гайда поднимал знамя борьбы, он служил в большевицком штабе36.) Гайда может уходить спокойно... Гайда заблуждался, но под конец он решительно стал на сторону демократии. Ген. Гайда может «гордо возвратиться» в Чехию».
«Демократизм» Гайды уже тогда был особый — с оттенком большевицко-фашистских тенденций. В упомянутом интервью он говорил: все, что союзники сделали для России, — это поддержка «черной монархии» Колчака, Деникина и др. В будущем могут быть только абсолютная монархия или большевизм. Соединить Россию смогут, однако, только большевики. Они переродились. Это не те «красные», когда господствовал террор. В настоящее время у них замечается «национальное движение». Прежние формы сами себя изживают... Гайда с чрезвычайной похвалой отзывается о дисциплинированной армии противников. У коммунистов исчезла коммунистическая доктрина. «Мир, — заключает он, — должен знать больше фактов, относящихся к действительному положению в Сибири».
Гайда не герой нашего романа... Противопоставление его Колчаку, «несчастному моряку», который «не сумел быть Наполеоном», как это делает Медек в своей хронике-романе «Anabase» (1928), — профанация чистого образа покойного русского патриота. От Гайды поспешили отгородиться и его соучастники по владивостокскому заговору. «Организованные эсеры, — писал Раков, — ничего общего с владивостокскими событиями не имели» [с. 45]. Более осторожен, однако, Гуревич в статье, напечатанной в «Летописи Революции». «Участвовала, — говорит он, — не организация, а некоторые эсеры» [с. 309]37.