3. «В плену»
Хотя деятели Полит. Цент, и были «смущены» выдачей Колчака, тем не менее Верховный правитель для них был слишком выгодной добычей. «Плененный»18 Колчак мог сыграть крупную роль в переговорах с большевиками. «Это был, — говорит Ширямов, — один из главных козырей Политцентра, доказывавший якобы благожелательное отношение к новой власти со стороны союзников. Он должен был побудить быть более сговорчивыми упрямых большевиков» [Последние дни Колчаковщины. С. 35]. Большевики считали себя уже победителями, и мы знаем, что Зверев доносил в Москву: Колчак в «надежных руках». А Политцентр внешне продолжал играть в демократизм. По словам Гинса, даже было заявлено, что объявленный «врагом народа» Колчак будет предан гласному суду с участием присяжных заседателей [II, с. 509]19. Демократ Кроль не очень верил этому демократизму или в его долговечность. Он подумывал об отъезде из Иркутска. Знакомые эсеры урезонивали его, говоря, что в нем «реакционера» не видят, что большевики прибудут в Иркутск «уже вегетарианцами» (еще бы! ведь Совнарком в тот момент, как Политцентр вводил смертную казнь, вновь торжественно отменил применение высшей меры наказания к врагам народа), а может быть, что вернее, и совсем не придут, так как согласятся на создание «буфера» [Кроль. С. 208]. Но Кроль предпочел все-таки уехать. «Реакционер» Червен-Водали, оставшийся после переговоров в поезде Жанена, в ответ на упрек «демократии», что он «бежал», бросив все на произвол судьбы, счел нужным явиться в Пол. Ц. и заявить, что он не намерен бежать и готов предстать пред судом народной совести. В результате арест, стоивший ему потом жизни. Арестованы были и другие министры и их товарищи, находившиеся в Иркутске: Краснов, Морозов, Ларионов, Шумиловский, Преображенский, Грацианов и др. Всего из «соратников» Колчака в иркутскую тюрьму попало 112 человек, среди них женщины — близкий друг адмирала, Тимирева, и жена покойного Гришина-Алмазова — та, у которой был «монархический» салон в Омске [«Д. Нар.», № 292—293]. Одновременно из тюрем были освобождены все большевики.
Союзники чувствовали себя все же не в своей тарелке. Грондиж, со слов японского полк. Фукуды, сообщает о следующем факте:
«Когда адм. Колчак был выдан повстанцам, — рассказывал полк. Фукуда, — я разыскал ген. Сырового и предложил ему, даже в этот момент (15 января), взять на себя перевозку адмирала, если чехи извлекут его из тюрьмы. (Я не мог подвергнуть уличному бою наш маленький отряд.) Ген. Сыровой отказал, говоря, что эта запоздалая услуга все-таки подвергла бы его войска мести... которой он хотел избежать, выдавая адмирала "трибуналу русского народа"». Позже полк. Фукуде, просившему у властей С. Р. гарантии жизни адмирала, было отвечено: «Мы не можем высказаться по поводу исхода суда, но до тех пор жизнь его для нас священна» [с. 552].
Член Пол. Центра Косьминский «дважды уверял чехословацкого представителя в полной безопасности адмирала». Очевидно, оказывали свое действие протесты, шедшие с разных сторон. Напр., в постановлении харбинского комитета партии народной свободы выдача Колчака называлась «совершенно беспримерным по своей вероломности актом предательства». Харбинские к.-д., полагая, что «священным долгом чести союзного командования... являлось принять... меры к недопущению предательской выдачи», выражали надежду, что «представители союзных держав... не останутся глухими к голосу возмущенной русской общественности».
Все, однако, шло своим чередом. Уже 9 января Политцентр создал особую Чрезвычайную следственную комиссию для расследования преступлений колчаковских министров. В ведение этой комиссии были перечислены все арестованные. В ведение этой комиссии попал и Верховный правитель20, и его последний председатель Совета министров. Почему JI. Кроль, выехавший из Иркутска в день убийства Колчака, называет эту комиссию большевицкой — совершенно неизвестно. Только формально, сохранив весь свой состав, она сделалась таковой с момента передачи П. Ц. власти коммунистам. Это произошло через неделю после ареста адмирала.
* * *
В свое время Будберг (запись 12 сентября) правильно определил положение: «Эсеровское правительство... не удержится и десяти недель и будет слопано большевиками без всякого труда». Срок только Будберг дал слишком большой. Центральная советская власть, с которой велись переговоры в надежде на признание «демократического буфера» в Иркутске, действительно склонна была идти на уступки; иркутские же коммунисты, реально учитывавшие обстановку, спешили захватить власть в свои руки.
20 января советские организации в Иркутске выпустили декларацию21, где заявляли, что они пришли к заключению, что:
«1) П. Ц. не имеет опоры в массах и состоит из представителей таких партийных группировок, программные требования которых не отвечают классовым интересам пролетариата и трудового крестьянства.
2) П. Ц., лишенный поддержки низов, не желающих идти под лозунгом Учредительного Собрания, не способен к решительной борьбе с реакцией, идущей как с востока, так и с запада, в виде семеновских и каппелевских банд.
3) П. Ц. не в силах гарантировать массам сохранность и неприкосновенность тех ценностей, которые захвачены иностранцами и могут быть увезены на восток.
4) Компромиссная и соглашательская тактика П. Ц. в отношениях с союзниками не только не устраняет союзной интервенции, губительной для трудовых масс страны, но даже, наоборот, власть П. Ц. превращается в одно из проявлений данной интервенции.
5) Несмотря на декларацию П. Ц. и его заявление о решительной борьбе с реакцией, им фактически для этого ничего не сделано» [Последние дни Колчаковщины. С. 192].
Естественно, что «объединенное заседание» означенных организаций признало, что организовать вооруженный отпор союзным интервентам может только советская власть, которая является наиболее целесообразной формой классовой диктатуры пролетариата и трудового крестьянства и признается единственной законной всероссийской властью. Поэтому декларация советских организаций объявляла о созыве 25 января в 12 час. дня Совета раб. и солд. и кр. деп. и предлагала Политцентру передать власть этому Совету. Но так как оставалось еще несколько дней, в течение которых «белогвардейские банды» могли занять важные в военном отношении пункты, предлагалось передать власть немедленно Военно-Револ. Комитету, в составе коммунистов и левых с.-р. Авторы декларации не сомневались в том, что «предложение» их будет принято. Они заявляли от имени В.-Рев. Ком., берущего в свои руки власть, что:
«1) В.-Рев. Ком. немедленно сложит свои полномочия, как только будет созван Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
2) В.-Рев. Ком. гарантирует чехам беспрепятственный проезд на восток с оружием в руках при условии передачи В.-Рев.
Ком. золота и безусловно полного невмешательства их в русские дела.
3) Рев. Ком. гарантирует полную неприкосновенность той демократии, которая с оружием в руках боролась против колчаковской власти.
4) В.-Рев. Ком. гарантирует полную неприкосновенность личного состава Политического Центра» [Последние дни Колчаковщины. С. 193].
Последний пункт говорит не о соглашении, а о сдаче власти. И происходит нечто удивительное. После всех пышных фраз во время переговоров с представителями прежней власти в вагоне высоких комиссаров, после Томского договора 19 января о государстве-буфере власть не только капитулировала перед большевиками, но призывает население всецело их поддержать:
«Пол. Цен., вступая на путь активной борьбы с реакцией, своей первейшей задачей ставил прекращение гражданской войны, расслабляющей силы революционной демократии и создающей почву для торжества реакции.
Силами, объединенными Пол. Цент., власть Правительства Колчака низвергнута. Но на смену ей идет новая опасность с Дальн. Востока, опасность злейшей реакции в лице ат. Семенова и тех сил, которые поддерживают его и руководят им.
Перед лицом этой опасности должны сомкнуться все силы революционной демократии. И территория Вост. Сибири, не обладающая достаточными боевыми и материальными ресурсами для активной и успешной борьбы за самостоятельность революционной России, должна объединить свои силы с силами всей России, должна перед грядущей реакцией стать единым и мощным революционным фронтом.
Учитывая все это, Врем. Сов. Сиб. Нар. Упр. считает необходимым и в этот ответственный для страны момент в целях сплочения сил революционной демократии для борьбы с реакцией во избежание раскола в ее рядах, а также для упрочения гражданского мира — передать власть сорганизовавшемуся в Иркутске Воен.-Рев. Комитету.
Слагая свои полномочия, Совет Нар. Упр. и Пол. Цент, призывают демократию к действенной поддержке новой власти в ее борьбе с остатками реакции, пытающейся разорвать единое тело революционной России» [Последние дни Колчаковщины. С. 195].
Позорный конец для власти! Позор этот не может прикрыть декларативная мишура22. Получив власть «по соглашению» с Полит. Центром, Военно-Рев. Комитет предписывал «всем, всем, всем»:
«...2. Арестовать лиц, контрреволюционная деятельность которых угрожает революц. порядку, и вообще принять все меры к обеспечению этого порядка...
4. Принять все меры к ликвидации двигающихся с запада остатков колчаковских банд и скорейшему продвижению советских войск к Иркутску.
5. Способствовать продвижению на Восток чешских людских эшелонов, поскольку они не будут противодействовать Ревкомам в осуществлении ими своих задач...
6. Производить самый строгий фактический контроль всех проходящих поездов и эшелонов с целью изъятия из них контрреволюционеров и русских подданных вообще, не нарушая движения чешских эшелонов» [Последние дни Колчаковщины. С. 196].
22-го Воен.-Рев. Комитет гарантировал всем, кто немедленно и непрекословно сдастся, «персональное сохранение жизни при разборке их дела судом Республики».
«Переворот, таким образом, был совершен с пролитием лишь небольшого количества чернил», — язвительно заметил Ширямов23. Через два дня из Москвы была получена телеграмма о согласии на существование Политцентра. Но было «уже поздно»...
Позже, 6 апреля, Ц. К. партии с.-р. вынес резолюцию, в которой признавал «правильным отказ от власти краевого комитета партии и передачу власти коммунистам». Ц. К. в Москве всю дальнейшую ответственность возлагал на «авантюристическую политику» большевиков. Вместе с тем Ц. К. еще раз приветствовал «товарищей сибиряков с удачным разрешением ими задач, поставленных перед партией фактом существования колчаковской контрреволюционной диктатуры». Эсеровские центровики считали, что «одной только ликвидацией колчаковщины товарищи в Сибири выполнили уже основное задание, поставленное перед ними IX Советом партии».
* * *
Политцентр призвал демократию к действенной поддержке власти. В действительности, отвергнутые большевиками лидеры сибирских эсеров и меньшевиков плелись в толпе, шествующей за колесницей победителей. Только в одном учреждении — в реформированной большевиками Чрезвычайной следственной комиссии — представителям демократии суждено было играть видную роль. Здесь шел допрос адмирала Колчака.
Состав комиссии был неизменен до конца: председатель коммунист Попов24, заместитель председателя с.-д. Денике, член комиссии с.-р. Алексеевский и Лукьянчиков. Ревком сознательно сохранил этот состав: «при наличии этих лиц в следственной комиссии больше развязывался язык у Колчака. Он не видел в них своих решительных и последовательных врагов» [предисловие к «Допросу»].
Допрос начался в день передачи власти Политцентром — уже первый протокол был подписан председателем в звании заместителя председателя иркутской губернской ЧК (председателем последней был Чудновский)25.
Таким образом, представители партии с.-р. и с.-д. официально и непосредственно участвовали как бы в заседаниях большевицкой ЧК26. Предполагалось после следствия отправить Колчака «на суд в Москву».
О показаниях Колчака мы говорили уже достаточно. К сожалению, документ оказался оборванным, быть может, на самом значительном месте — там, где началась, по признанию даже допрашивающих, «самая существенная часть». Последний допрос происходил 6 февраля, накануне гибели Верховного правителя. Чрезвычайно интересно, как сами политические враги характеризуют показания и поведение Верховного правителя в дни допроса. «В общем и целом эти показания были в достаточной мере откровенны. Колчак их давал не столько для допрашивавшей его власти, сколько для буржуазного мира. Он знал, что его ожидает. Ему не было нужды что-либо скрывать для своего спасения. Спасения он не ждал, ждать не мог и не делал ради него попытки хвататься за какие бы то ни было соломинки»... [«Допрос». VI].
В своей откровенности Колчак проявлял, однако, большую осторожность, остерегаясь «малейшей возможности дать материал для обвинения отдельных лиц, которые попали или могли еще попасть в руки восстановителей советской власти». Попову (редактору показаний) только не нравится, что Колчак «никак даже в отношении далекого прошлого не хочет признать себя монархистом. И свой монархизм, монархические цели борьбы с большевиками он прикрывает флером устремлений демократических». Как держался Адмирал на допросах? «Держался, как военнопленный командир проигравшей кампанию армии, и с этой точки зрения держался с полным достоинством. Этим он резко отличался от большинства своих министров, с которыми мне приходилось иметь дело в качестве следователя по колчаковскому делу колчаковского Правительства. Там была, за редким исключением, трусость, желание представить себя невольными участниками кем-то другими затеянной, грязной истории, даже изобразить себя чуть не бойцами против этих других, превращение из вчерашних властителей в сегодняшних холопов перед победившим врагом. Ничего этого в поведении Колчака не было» [VII].
А каковы были следователи? Кроль рассказывает, что по «доходившим бесспорно точным сведениям адмирал импонировал не только членам П. Ц., но и большевицкой комиссии, допрашивающей его. По всем данным к адмиралу относились хорошо, с уважением» [с. 208]. В сущности, главную роль при допросе играет Алексеевекий — он главный следователь, — Попов, Чудновский, Денике сравнительно редко вмешиваются, их реплики носят по преимуществу формальный характер. Два-три раза роль допрашивающего переходит как бы к Денике. Во всех остальных случаях наиболее острые вопросы ставит всегда Алексеевский; он подает наиболее резкие реплики; он с наибольшим пристрастием допрашивает адмирала. Имя Лукьянчикова нигде не фигурирует — он ни разу ни одного вопроса не задал Колчаку. Вероятно, с.-р. Лукьянчиков и был тем членом комиссии, о котором упоминает один из иркутян, Мих. Струйский, передающий такую подробность: «Чудновский, заметив, что Колчак с большим удовольствием пьет чай, решил лишить его этого маленького удовольствия и приказал на следующий раз подать стаканы с чаем лишь по числу членов комиссии. Один из членов комиссии, видя, что Колчаку не дали чаю, передал ему свой стакан» [«Н. Р. Сл.», № 5700].
Допрос происходил в самой тюрьме в кабинете начальника. Здесь же допрашивался и Пепеляев, но допрашивался реже, и его показания пока еще скрыты для истории. Гришина-Алмазова, заключенная в камеру рядом с Пепеляевым и имевшая возможность переписываться с ним, говорит, что он был «совершенно спокоен».
Гришина-Алмазова оставила нам и описание быта тюрьмы. Исключения для Верховного правителя не было сделано.
«Раз в неделю допускались передачи для заключенных с воли. Этими передачами только и можно было спасаться от голода, потому что тюремная пища была невыносима. Едва только на лестнице появлялся тюремный суп, весь корпус наполнялся зловонием, от которого делались спазмы. К счастью, я получала передачи, которыми делилась с Тимиревой и адмиралом. Впоследствии они стали так же получать передачи от своих друзей. Разносили пищу и убирали камеры уголовные, которые относились довольно радушно к новым арестантам, хотя и были довольны переворотом, сулившим им близкое освобождение. Они охотно передавали письма, исполняли просьбы и поручения политических заключенных. Политические отвечали таким же дружелюбием. Один из уголовных был застигнут на месте преступления, когда брился безопасной бритвой, данной ему Колчаком. В ответ на негодование начальства он простодушно возразил: «Так ведь она безопасная, — и добавил: — Это — наша с Александром Васильевичем». Надзиратели держались корректно. Служа издавна, они столько раз видели, как заключенные становились правителями, а правители — заключенными, что старались ладить с арестантами. Поэтому власти не доверяли надзирателям, в тюрьму был введен красноармейский караул. Часовые стояли у камер Колчака, Пепеляева и в третьем этаже. Они не должны были допускать разговоров с заключенными и передачу писем. Но кто не знает русского солдата, который может быть до исступления свиреп, но и до слез добр! Очень скоро с караулом завязалась дружба. Тимирева и я свободно выходили в коридор, передавали письма, разговаривали с заключенными. Не вовремя явившееся начальство могло бы увидеть красноармейца, откупоривающего банку с ананасом, переданную нам с воли.
Но это благодушие длилось не долго. Скоро наступили безумные, кошмарные, смертные дни. Появились слухи о приближении каппелевцев. Сначала этому не придавали значения, но скоро власти были охвачены тревогой. Тюрьму объявили на осадном положении. Было дано распоряжение подготовиться к вывозу заключенных из Иркутска. С 4 февраля егерский батальон, несший караульную службу, был заменен красноармейцами из рабочих. Почти все уголовные были убраны из коридоров, по которым хищно бродили красноармейцы, врывавшиеся в камеры, перерывавшие вещи и отнимавшие все, что им попадалось под руку. Открыто делались приготовления к уничтожению заключенных в случае захвата города. Тревога и ужас царили в тюрьме»27.
Так жил «военнопленный командир проигравшей кампанию армии»...