1. РАННЕЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. ГЕРМАНСКИЕ ОБЫЧАИ. ОТЦЫ ЦЕРКВИ. ХРИСТИАНСКИЙ МИР ЭПОХИ КАРОЛИНГОВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. РАННЕЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. ГЕРМАНСКИЕ ОБЫЧАИ. ОТЦЫ ЦЕРКВИ. ХРИСТИАНСКИЙ МИР ЭПОХИ КАРОЛИНГОВ

Собирая осколки Римской империи, короли варваров вели свои войны по германским обычаям. Война рассматривалась как своего рода тяжба (Judicium belli), в которой обе стороны, дабы выяснить, кто прав, сходятся на поле боя. Эта концепция нашла отражение в речи, которую Григорий Турский вложил в уста Гундобальда, который, в частности, говорит: «Когда сойдемся мы на одном бранном поле, тогда господь покажет, сын я Хлотаря или нет»[649]. Иногда вместо сражения между двумя армиями устраивали поединок, в котором участвовали два предводителя или их лучшие воины. Такая практика, также засвидетельствованная Григорием Турским[650], была присуща не только германцам: в 971 г., например, обсуждался план поединка между византийским императором Иоанном Цимисхием и русским князем Святославом, дабы урегулировать спор, не жертвуя людьми[651]. Подобные планы, по правде говоря, почти никогда не осуществлявшиеся, можно найти в истории Запада до самого конца Средневековья[652].

Существовал и другой обычай, уже германского происхождения: решающие сражения иногда устраивали на берегах рек (например, битва при Фонтенуа, состоявшаяся 25 июня 841 г.[653]).

Чтобы победа была несомненной и общепризнанной, победителю нужно было оставаться на поле боя целый день и даже три дня, если речь шла о «назначенном сражении»; это было время, необходимое, по древнегерманскому праву, для приобретения имущества: приобретавший имущество, действительно, должен был провести там три дня подряд (sessio triduana). Этот обычай сохранялся в течение многих веков: так, Людвиг Баварский, победив при Мюльдорфе (1322 г.) Фридриха Австрийского, пренебрег этим правилом; и это было «не по обычаю военных» (contra morem bellantium), швейцарцы же, напротив, после сражений при Земпахе (1315 г.) и Грансоне (1476 г.) его соблюли[654]; правило «трех дней» упоминается еще в XVI в. Филиппом Клевским[655].

Раздел добычи проводился по весьма строгим правилам, о чем свидетельствует, например, знаменитый случай с Суассонской чашей. Обычно после боя армия собиралась в обозначенном веревкой месте, в центре которого устанавливалось боевое знамя, а вокруг него сваливалась добыча. Что касается пленников, то их часто умерщвляли: король франков Теодоберт I в 539 г., во время итальянской кампании, велел бросить остготских женщин и детей в р. По: Видукинд Корвейский, имея в виду судьбу саксов, тогда еще язычников, пишет: «Всех взрослых предали смерти, а детей оставили себе в качестве добычи»; и в другом месте: «Добыча, захваченная в городе, была роздана воинам, все взрослые были убиты, женщины и дети отданы в рабство»[656]. Избиение пленников – как язычников, так и христиан, иногда в больших масштабах – происходило довольно часто на протяжении всего раннего Средневековья, но долгое время нормальным считалось и обращение побежденных в рабство. Если захваченных в плен было очень много, их распределяли по территории страны. «В то время, когда выдающийся король франков Хлодвиг вступил со своей армией в земли вестготов и убил Алариха, короля готов, он захватил бесчисленное количество пленников, которые были распределены и расселены по всем областям»[657]. В значительной мере война объясняет высокий процент рабов среди населения[658].

Тем не менее, мысль об ограничении насилия, грабежа была не чужда варварским обществам. Страх перед Высшей карой, желание получить покровительство Бога или святых заставляли предводителей умерять или даже запрещать опустошения. Во время войны с вестготами Хлодвиг запретил своим людям грабить земли Тура: «Хлодвиг, из уважения к св. Мартину, приказал, чтобы никто ничего не брал в этой области, кроме травы и воды»[659]. Каролингские капитулярии также свидетельствуют о том, что государи проявляли заботу о предотвращении необузданных грабежей как ради успокоения населения, так и ради поддержания дисциплины[660]. Щадить жизни пленных в расчете на богатый выкуп вынуждала победителей алчность. «Когда франки разрушили все укрепленные города, они всех жителей взяли в плен, но что касается горожан Ферруги, то, благодаря вмешательству епископов Ингенуина Савонского и Аньелло Тридентского, им дозволили выкупиться за сумму от 1 до 600 солидов за человека»[661].

В ходе военных действий то и дело появлялись юридические нормы: войну объявлял герольд, привозивший вызов, либо в сторону противника, либо в ворота города, который собирались осадить, он метал оружие. В вестготской Испании, как и в лангобардской Италии, сохранялись римские обычаи, и определения военного права (jus militare) и права народов (jus gentium), данные Исидором Севильским, почти полностью соответствовали понятиям римской культуры[662].

Долгое время не влиявшие на поведение варварских государей, христианские воззрения на войну глубоко преобразились со времени обращения Империи и императоров в новую веру: следы пацифизма, сохранившиеся в сочинениях Тертуллиана[663], Оригена[664], Лактанция[665], стерлись и забылись, даже тогда, когда Сульпиций Север или Паулин Нольский настойчиво рекомендовали отказаться от участия в войне не только клирикам, но и вообще всем желающим достичь совершенства в христианской жизни[666]. В Ветхом Завете отражены образ воинственного Бога, ниспосылающего войну против врагов своего народа, и военные подвиги Авраама, Моисея, Иосифа, Самсона, Иеффая, Гедеона, Давида, Иуды Маккавея. В заповедях Нового Завета – не противиться злу, подставлять другую щеку, любить врагов своих и вложить меч в ножны – говорится об осуждении не войны, а лишь индивидуального, личного насилия; напротив, изыскивали отрывки, где военная профессия является обычной и законной: Иоанн Креститель, наставляющий воинов никого не притеснять, не клеветать и довольствоваться своим жалованьем или предписывающий мытарям не требовать больше определенного им; Христос, похваляющий веру сотника; сотник Корнилий из Деяний апостолов; оправдание войн Израиля в Послании евреям[667].

Миланский епископ св. Амвросий, в прошлом занимавший высокую административную должность, смог понять всю тяжесть ответственности светской власти; он был первым из тех отцов Церкви, кто полностью оправдывал войну ради защиты отечества от варваров, а общества от бандитов[668]. Он даже некоторым образом христианизирует войну, если она ведется в основном против варваров ариан. Имея в виду замену Константином после 317 г. римского орла на лабарум (labarum) с греческими инициалами имени Христа, св. Амвросий писал: «Господи, обрати и вознеси хоругви к вере твоей. Это уже не воинственные орлы, не птицы армию ведут, но, Господи Иисусе, имя твое и вера в тебя»[669]. Из тех же побуждений Константин вделал гвозди со Святого Креста, присланные св. Ириной, в удила и шлем. УПруденция «римский мир» (pax romana) и «христианский мир» (pax Christiana) совпадают по смыслу. Афанасий Великий провозглашает убийство врага в справедливой войне похвальным деянием. В начале V в. христианизация армии официально была завершена: эдиктом Феодосия II из армии исключались все, кто порочил себя языческими обрядами.

Очень сильное влияние на всю последующую средневековую мысль оказало мнение св. Августина в теологических и этических вопросах. По его мнению, полный мир на земле невозможен и нет надежды, что мечи навсегда будут перекованы на орала («Никогда люди не будут жить в безопасности, не боясь нападений, угрожающих жизни»)[670]. Поэтому даже в истории града христианского есть место войне как постоянной борьбе с язычниками, еретиками, маловерами и даже собратьями по вере.

Однако этот исконный пессимизм не оборачивается осуждением всех войн. Некоторые войны могут быть справедливыми, если они ведут к установлению мира и справедливости. Справедливая война – это прежде всего борьба за справедливость, за стабильный порядок (tranquillitas ordinis). Напротив, если же война ведется из алчности, страсти к господству, то это не что иное, как просто разбой.

Кара за нанесенный ущерб, возвращение неправедно похищенного – вот смысл справедливой войны, даже если ее начинают по собственной инициативе. Тем более справедливой является оборонительная война ради защиты себя и своего имущества, не «ради людской хвалы», но «по необходимости защищать жизнь и свободу», какую ведут римляне, отражая натиск варваров[671].

Другое условие справедливой войны носит более формальный характер: она должна объявляться и вестись под эгидой государя; именно на правителя возложена ответственность за объявление войны, и его роль столь значительна, что если он затеет несправедливую войну, то весь грех ляжет на него одного, а не на его солдат – долг повиновения делает их невинными.

Св. Августин видел в войне не только следствие греха, но и средство от греха, карательную санкцию, исполнителями которой являются воюющие. Его знаменитое выражение «справедливая война карает за несправедливость» (justa bella ulscicuntur injurias) означает, как у Цицерона, не только то, что справедливая война имеет целью возмещение убытков и восстановление «довоенного статус-кво» (statu quo ante bellum), но и то, что государь выступает в роли бича Божьего и его вдохновенные любовью действия благодатны даже для тех, против кого направлены. Кто сильно любит – сильно наказывает, так можно было бы резюмировать взгляды св. Августина[672].

Следовательно, справедливость войны основана на состоянии духа, движимого совестью. Поэтому нужно держать свои обещания, данные противнику, избегать бессмысленного насилия, осквернения церквей, жестокости и мстительности; ибо свирепость – знак войны, которую ведут из склонности к убийству, а не из любви к справедливости, – и она обнаруживает злой умысел. «Жажда зла, мстительная жестокость, неумолимость, непримиримость, необузданная свирепость, страсть к господству и другие подобные устремления – вот что по праву осуждается в войнах»[673].

С этой точки зрения св. Августин допускал, что христианская вера способна смягчить жестокость войны: признанное, законное наказание, осуществляемое справедливой войной, будет умеряться Нагорной проповедью. И, наконец, само собой разумеется, что если война соответствует некоему состоянию общества, то люди, по своим обязанностям или призванию стоящие выше других, должны от нее отказаться: не только клирики в силу своего священного достоинства не могут проливать кровь, тем более монахи, обитель которых является прообразом небесного Иерусалима и которые по этой причине воздерживаются от военных действий, как они отказываются от собственности и от брака.

Несмотря на неясность вопроса, связанную с недостатком источников, в каролингские времена войны между христианами, по-видимому, несколько утратили ожесточенность и животную свирепость, свойственные им в меровингскую эпоху. Битва при Фонтенуа (25 июня 841 г.), произошедшая во время братоубийственной войны, была выиграна Карлом Лысым и Людовиком Немецким. И Нитхард рассказывает, что победители решили не преследовать побежденных, дабы, «<...> враги, наказанные Божьим судом и этим поражением, оставили свои беззаконные помыслы и с Божьей помощью соединились с ними воедино». Именно эта «милость Господня» прервала кровавую бойню и грабеж, это она пробудила милосердие к убитым и раненым и дала прощение бежавшим. Тот же Нитхард высказывает мысль, что война или сражение являются предметом морального суждения: коль скоро воля Божья была ясна, то «<...> союзники боролись за право и справедливость <...>». Поэтому невинным считается каждый священник, посоветовавший вступить в бой или даже принявший в нем участие; однако тот, кто из гнева, ненависти, тщеславия или другого злого чувства посоветовал или совершил предосудительное деяние, «<...> должен в тайной исповеди покаяться в сокрытых грехах и получить воздаяние по мере своей». Тем не менее, всем воинам после сражения предписывался трехдневный пост[674].

Это событие, о котором мы знаем благодаря надежному источнику, показывает не только то, что сражение воспринималось как Божий суд и что справедливость непременно была на стороне победителя, но, в соответствии с требованиями христианской морали, оно обнаруживает желание ограничить ужасы войны, ибо даже в справедливой войне некоторые действия могут считаться преступными. Если война справедлива, то участвующих в ней клириков не в чем упрекнуть, однако, какой бы война ни была, она всегда оскверняет и требует очищения всеобщим покаянием.

В ту же эпоху постепенно исчез обычай обращать военнопленных в рабство. Выкуп пленников – благочестивая миссия святых людей в меровингские времена – утратил смысл. Практика убийства пленных или их порабощения, работорговля оказались на периферии западнохристианского мира. Отныне подобные действия допускались только при столкновениях с язычниками. Папа св. Николай I в своем знаменитом Послании болгарам (Ad consulta Bulgarorum: 866) писал, что они свершают великий грех, после победы убивая врагов и отнимая жизнь у женщин и невинных детей («Мы знаем, что вы поступили так скорее по неведению, нежели по злоумышлению; тем не менее, вы должны принести покаяние»)[675]. Иначе говоря, болгары, недавно обратившиеся в христианскую веру, не осознавали своего заблуждения; то, что было нормой для язычников, стало предосудительным для христиан.

Благодаря точной и строгой классификации раскаяния и покаяния и благодаря убеждению, что пролитие крови при любых условиях является осквернением, требующим очищения, обычай налагать официальное покаяние на всякого свершившего убийство воина просуществовал до XI в. Еще Василий Великий (330-379 гг.) рекомендовал на три года лишать причастия всех, кто пролил чью-либо кровь на войне. Кентерберийский архиепископ Теодор (668-690 гг.) проявлял меньшую строгость. В послании священнику Эоде он писал: «Кто убил человека по приказу своего сеньора, тот не должен посещать церковь в течение сорока дней, а свершившему убийство на войне должно сорок дней каяться»[676]. В англосаксонском пенитенциалии той же эпохи находим схожие слова: «Если в королевстве король выводит армию против восставших или бунтовщиков и ведет войну в защиту королевства и христианской справедливости, то на совершившего в этих условиях убийство не падет тяжкий грех; но по причине пролития крови пусть тот не посещает сорок дней церковь и постится несколько недель, и когда смиренный и примиренный будет принят епископом, то пусть получит причастие через сорок дней. Если на земли нападут язычники, грабя церкви и вызывая христианский народ на войну, то учинивший убийство не совершает тяжкого греха, и пусть он только не посещает церковь в течение семи, четырнадцати или сорока дней, а затем, очистившись, получит допуск в церковь»[677]. Согласно пенитенциалию Беды, солдат, убивший во время войны, должен соблюсти сорокадневный пост[678]. Такое же покаяние и на тот же срок находим в двух более поздних пенитенциалиях: «Paenitentiale Valhcellanum pnmum») (вторая половина VIII в.), и в «Paenitentiale Valhcellanum secundum» (конец X в.), но в последнем уточняется, что поститься нужно «на хлебе и воде» (in pane et aqua). Пенитенциалии Арундела (конец X в.) возвращается к трем годам покаяния, предусмотренным св. Василием для тех, «кто убил врага за свободу отчизны». Фульберт Шартрский в начале XI в. требует только одного года[679]. В ту же эпоху Бурхард Вормсский в трактате «Исправитель или лекарь» (Corrector sive inedicus) предлагает исповедникам задавать кающимся вопросы, которые выдают влияние св. Августина. «Убил ли ты по приказу законного государя, ведшего войну за восстановление мира? Убил ли ты тирана, который старался нарушить мир? Если да, то ты будешь соблюдать три поста в предписанные дни. Но если убил не по приказу законного государя, то необходимо совершить покаяние, как за своевольное убийство»[680].

Из этих пенитенциалиев следует, что можно и нужно проводить различие между войнами несправедливыми, где человекоубийство сурово наказывается, и войнами оборонительными, законными, где совершающие убийства подлежат покаянию, но весьма легкому[681]. Подобное суждение предполагает такую войну, на которой каждый сражающийся, как предполагается, знает, совершил он преступное убийство или нет. И если оно расходится с мнением св. Августина, для которого на войне, даже несправедливой, любой солдат остается невинным, ибо он лишь повинуется государю, то, несомненно, не столько по причине обострения чувства личной ответственности, сколько из-за изменения принципа набора армий, где понятие обязательной службы стало весьма абстрактным.

По мнению некоторых, всякое покаяние, даже самое малое, за убийство на справедливой войне неоправданно. Об этом свидетельствует послание Рабана Мавра, которое было написано вскоре после битвы при Фонтенуа и включено в его же пенитенциалии, а затем в трактат: «О синодальных делах и церковных наставлениях» (De Synodahbus causis et disciphnis ecclesiasticis) Регинона Прюмского и в «Декреты» Бурхарда Вормсского[682]. «Кое-кто извиняет убийства, учиненные недавно во время распри и сражения между нашими государями, полагая, что нет нужды каяться в этом, поскольку война велась по приказу государей и Бог будет им судией <...> (Но) желающим оправдать это ужасное побоище следует подумать, смогут ли они пред очами Господа представить невинными тех, кто презрел Бога вечного из алчности, источника всех зол <...> и из-за покровительства своих светских сеньоров и кто, поправ Его заповеди, учинил это человекоубийство не случайно, а по своей воле»[683].

По меньшей мере, в двух случаях Церковь потребовала всеобщего покаяния за участие в открытой войне:

1. После кровопролитного боя у Суассона в воскресенье 15 июня 923 г., когда войска Карла Простоватого взяли верх над армией «тирана» Роберта, графа Парижского и узурпатора королевской короны, Синод в Реймсе вынес следующее постановление о покаянии участников с обеих сторон: «Пусть они на протяжении трех лет во время трех постов совершают покаяние и в первый пост не посещают церкви, а затем примиряются, причастившись. Во второе, четвертое и шестое воскресенья во время этих трех постов пусть воздерживаются от хлеба, соли и воды, если не искупятся, то же самое пусть делают пятнадцать дней до Рождества св. Иоанна Крестителя и пятнадцать дней до Рождества Спасителя и каждое шестое воскресенье на протяжении всего года, если только не искупятся или на эти дни не выпадут праздники, или не заболеют, либо не будут призваны на войну»[684].

2. В 1070 г., через четыре года после битвы при Гастингсе, собор нормандских епископов под председательством Эрменфрида наложил покаяние на воинов Вильгельма Завоевателя, и это несмотря на то, что завоевание было совершено под знаменем папы и направлено против клятвопреступника[685].

Религиозное сознание в период раннего Средневековья было еще более чувствительным к проблеме участия в войне клириков. В 400 г. Толедский собор заявил, что «если кто-нибудь после крещения участвовал в войне и носил хламиду или портупею и даже не совершил более тяжких поступков, то, став клириком, он не получит чина дьякона». В 451 г. Халкедонский собор запретил клирикам и монахам вступать в армию. Этот запрет, который в общем был частным случаем запрещения служителям Бога участвовать в мирских делах[686], оставался в силе и позднее. Он был восстановлен капитулярием Карла Великого (ок. 769 г.) в следующем, более детальном изложении: «Мы полностью запрещаем клирикам носить оружие и ходить на войну, за исключением тех, кто был избран по причине их сана для служения мессы и несения святых мощей. Поэтому государя могут сопровождать один или два епископа со своими капелланами. А всякий военачальник пусть держит при себе священника для исповедания воинов и наложения епитимьи»[687]. Еще более жестокое постановление вынес Трибурский синод 895 г., запретивший заупокойную службу по клирикам, убитым в драке, на войне или во время языческих празднеств, не возбраняя, однако, их христианского погребения.

Естественно, что эти исходившие от духовных и светских властей предписания далеко не всегда соблюдались. Клирики носили оружие, дрались, убивали, без смущения вливались в отряды солдат, вместе с тем могли быть невоздержанными пьяницами и заядлыми охотниками.

В любом случае запрет не мог касаться клириков, которые в силу политических обстоятельств были наделены мирскими полномочиями. В меровингскую эпоху епископ как «защитник города» (defensor civitatis) обязательно был связан с военными делами. В войнах своего времени участвовали св. Арнульф и св. Элигий. При Каролингах такое положение дел закрепилось: Карл Великий желал, чтобы епископы и аббаты сопровождали его во время кампаний, если только они не пользовались привилегиями или иммунитетом, и это несмотря на протесты, например, патриарха Паулина Аквилейского, писавшего королю франков в 789-790 гг., что священники не могут служить двум господам и должны сражаться с помощью духовного оружия[688].

Эта, подчас невольная, милитаризация высшего духовенства только усилилась при норманнских, сарацинских и венгерских нашествиях, обрушившихся на Запад начиная со второй половины IX в. К таким же последствиям вела и братоубийственная борьба между франками. Источники сообщают, что между 886 и 908 г. в сражениях погибли десять немецких епископов. Епископ Бернард был командующим силами императора Отгона III (около 1000 г.) и сражался с помощью копья, в которое в качестве реликвий были вбиты гвозди из истинного Святого Креста. Даже папы не могли этого избежать: в середине X в. Иоанн XII с оружием в руках защищал Рим.

Глубоко вовлеченная в войны своего времени, церковная иерархия по тем же причинам неизбежно секуляризировалась в своих нравах, принципах формирования и даже по внешнему виду. Параллельно она была вынуждена сакрализовать и идеализировать воинские ценности. Эта тенденция особенно ясно прослеживается на уровне папства: по разным случаям – сначала ввиду лангобардской, затем сарацинской угрозы – папы обещали вечное спасение всем, кто возьмется за оружие, дабы защитить Римскую Церковь. Так, Стефан II в 753 г. говорил: «Будьте уверены, что за борьбу, которую вы поведете в защиту Церкви (св. Петра), вашей матери духовной, Царь апостолов отпустил ваши грехи». Веком позже то же говорил Лев IV: «Для тех, кто умрет в сражении (с сарацинами), царствие небесное закрытым не будет».

Итак, военная деятельность и пастырские заботы были вполне совместимыми, свидетельством чего является жизнь Адальберона I, епископа Меца (929-962 гг.), физически крепкого прелата и реформатора монастыря Горце, или жизнь архиепископа Кельнского, св. Бруно (953-965 гг.), реализовывавшего свой тройственный идеал «мир, страх и ужас» (pax, timor et terror)[689].